Алексин Анатолий Георгиевич. Здоровые и больные

   На пороге возникла сестра Алевтина.
   -- Не будоражьте больных, -- сказала она. И исчезла. Нина Артемьевна опустилась на диван.
   -- Я хотела бы написать в "Книгу отзывов"...
   -- Не надо! Прошу вас. Ни в коем случае!
   -- Не напрягайтесь, Владимир Егорович, -- остановила меня Маша. -- А вас прошу проследовать в ординаторскую!
   Там Нина Артемьевна написала: "До конца дней своих не забуду того, что сделал хирург Владимир Егорович Новгородов. Он спас не только меня, но и моего сына. Спас всю нашу семью!"
   -- Кажется, "Книгу отзывов" можно переименовать в "Книгу жалоб и восхищений", -- мрачно проговорил по этому поводу Паша.
   Из всех обязанностей главврача Семен Павлович более всего любил хозяйственную деятельность. Это была его родная стихия. Он мог с упоением приколачивать какой-нибудь стенд или задумчиво наблюдать, как моют оконные рамы. Ну а предстоящий ремонт воодушевил его и поглотил целиком.
   -- К субботе должны быть очищены все палаты, -- предупреждал Липнин, словно из палат надо было удалить мусор или строительный материал.
   -- А если мы не успеем? -- осмелился спросить я.
   -- Не болезни должны управлять вами, а вы болезнями! -- Ого, афоризм! -- подражая ему, воскликнул я. И захлопал.
   -- В новом, отремонтированном помещении заживем по-новому! --многозначительно пообещал мне главврач.
   Все знали, что к субботе должны быть ликвидированы последствия инфарктов, желчнокаменных приступов и даже нарушений мозгового кровообращения. Липнин назначил срок!
   Но прободение язвы с этим сроком не посчиталось...
   В четверг днем меня начали панически разыскивать по всей больнице. Я в это время вертел и разглядывал на свет еще не высохшие снимки в рентгеновском кабинете.
   -- Владимир Егорович, вы здесь? Слава богу! -- воскликнула медсестра из терапевтического отделения. -- К нам... Скорее к нам!
   -- Что там стряслось?
   -- Виктору Валерьяновичу худо!
   С Виктором Валерьяновичем Зеленцовым, по прозвищу Валерьянка, меня связывало то, что мы с ним вместе учились в мединституте, а потом вместе остались холостяками.
   -- Больница полна женихов! -- высказалась по этому поводу Маша.
   Я не женился потому, что было некогда, и потому, что вряд ли кто-нибудь мог бы вынести мои хирургические смятения, а Виктор Валерьянович потому, что не умел менять устоявшегося образа жизни.
   -- Я привык быть студентом, -- говорил он мне в институте. -- Неужели придется все это поменять?
   Когда мы после пятнадцатилетнего перерыва неожиданно встретились с ним в липнинской больнице, я изумился, увидев на нем костюм того же студенческого покроя и очки все в той же оправе. Он привязывался не только к образу жизни, но и к вещам. Слово "лучше" было для него синонимом слова "привычней", он считал, что старое всегда лучше нового. Пожалуй, легко он расставался только с людьми, поскольку ни с кем не сближался.
   Не менял он и своих принципов, которые были лишены максималистской крикливости и импонировали мне спокойной интеллигентностью.
   Когда больной входил к нему в кабинет, Зеленцов приступал к делу так, будто уже выпил графин валерьянки. И больному начинало казаться, что он тоже выпивал вместе с Виктором Валерьяновичем.
   Зеленцов исповедовал принцип "неприсоединения" к бурям и хитросплетениям жизни.
   -- Хладнокровие! В любых обстоятельствах хладнокровие, -- уговаривал он больных.
   -- Хладнокровие -- значит, холодная кровь. Годится ли это на все случаи? -- спросил я. -- Чему ты обучаешь своих пациентов?
   -- Я не обязан думать о том, хорошими они будут людьми или плохими. Я обязан заботиться о том, чтобы они были здоровыми, -- ответил мне Зеленцов. -- Я только врач!
   Он постоянно внушал себе и другим: "Я только врач!" Зеленцов давал советы, которым больные подчас не в состоянии были следовать.
   -- Мой долг -- порекомендовать... А не обеспечивать условия для претворения советов и рекомендаций в жизнь! Я только врач.
   Всю ординаторскую терапевтического отделения заполнили белые халаты: весть о прободении язвы облетела больницу -- и даже окулисты предлагали свои услуги.
   Но, когда я вошел, все расступились. Возле дивана, на котором лежал Зеленцов, я оказался рядом с главным врачом. Липнин был исполнен созерцательной скорби, хотя требовались молниеносные действия.
   Зеленцов в сознание не приходил. Но лицо его, которое я привык видеть безмятежно благообразным, исказил болевой шок.
   -- Я уже созвонился... -- Семен Павлович назвал номер больницы, где давно специализировались на язвах.
   -- Его надо сейчас же, без минуты... нет, без секунды промедления поднять к нам, в хирургию. И на стол! Где санитары? Где каталка?
   По обступившей нас толпе белых халатов пронеслась нервная перекличка: "Санитаров!... Каталку!"
   -- Какая операция? У нас завтра начинается ремонт, -- негромко, но внятно возразил мне Липнин.
   -- Начнете ремонт на другом этаже.
   -- Это немыслимо.
   -- Все ремонты в мире, Семен Павлович, не стоят одной человеческой жизни.
   -- Постарайтесь не воспитывать меня... на глазах у всего коллектива, --прошептал он. -- Я вам не...
   -- О чем вы сейчас думаете?! -- перебил я. -- Ну ладно... У меня к вам одна только просьба: пришлите срочно кровь для переливания. Боюсь, что у нас не хватит...
   "Кровоснабжением" тоже заведовал он.
   -- Какая у него группа? Это известно? -- спросил я.
   -- Четвертая! -- услужливо подсказали несколько голосов.
   -- А резус?
   -- Отрицательный!... -- опять услужливо подсказали. Все хотели принять участие в спасательных операциях.
   -- Кровь мы на сегодня не заказывали, -- совсем тихо сообщил Липнин. --Поэтому я и договорился с другой больницей.
   -- Можете договариваться с другим светом... Если мы его станем перевозить.
   -- Но кровь не заказывали, -- почти оправдывался он полушепотом. --Ремонт начинается!
   Он так заботился об олифе для ремонта, что позабыл о крови для переливания. Появились санитары.
   -- В операционную! -- скомандовал я.
   -- Было возможно и другое решение, -- в полный голос, чтобы, на случай неудачного исхода, все слышали, произнес Липнин. -- Его ждут специалисты!
   Но каталка с Виктором Валерьяновичем уже была в лифте. Я нажал кнопку третьего этажа и стал нащупывать пульс на руке Зеленцова. Пульс был до того хладнокровным, что его трудно было уловить.
   "Вот тебе и принцип неприсоединения!... -- думал я. -- К несчастью, от несчастья не скроешься..."
   Сочувствующие в белых халатах тоже заспешили на третий этаж.
   Торопливо натягивая свою зеленую форму, которая неожиданно ассоциировалась с фамилией Виктора Валерьяновича, я сказал:
   -- Крови не хватит. Это трагедия.
   -- Не напрягайтесь, Владимир Егорович... Я, когда училась в институте, сдавала кровь, -- сообщила Маша, натягивая свою хирургическую спецовку прямо рядом со мной: стесняться не было времени. -- Сдавала и таким образом подрабатывала... Могу сделать это и бескорыстно.
   -- Ты пойдешь... на это?
   -- Уже иду.
   -- Но твоя кровь принадлежит... не только тебе, -- проговорил Паша, успевший уже натянуть зеленую спецодежду.
   -- Мой муж хочет сказать, что он еще надеется стать отцом, -- пояснила Маша. -- Не напрягайся, милый.
   -- Нет... я буду...
   -- Успокойте Пашу, -- сказала она. -- Он помешает мне совершить подвиг!
   Отвоевывать человека у смерти входит в обязанности хирурга. Но если говорят, что это обыденность или "просто работа", я мысленно протестую. Разве можно обыденно встречаться со смертью?
   Когда стало ясно, что она отступает, Семен Павлович, лично присутствовавший на операции, вышел в коридор и сообщил:
   -- Кажется, мы побеждаем.
   "Виктор Валерьянович... и язва желудка? Несовместимо! Надо пересмотреть теорию возникновения этой болезни", -- так рассуждали врачи нашей больницы.
   Но они не учились вместе с Зеленцовым в мединституте, а я учился и знал его более двадцати лет. Он выбрал терапию как наиболее спокойный род войск в медицине, но в то же время -- и основной! Всю жизнь он тяготел к такому именно сочетанию. Даже имя и отчество свидетельствовали об этом: с одной стороны -- Виктор (вроде бы победитель!), а с другой -- Валерьянович.
   Он считался одним из самых одаренных студентов, но дарования были побеждены характером. Опекавший его профессор предложил длительные, совместные передвижения по стране, чтобы изучить влияние перемен климата на сердечно-сосудистую систему. Но перемен Зеленцов даже в юности опасался. Тщеславие жило в нем, а двигателем не становилось... Отказ от научного путешествия стал главной строкой характеристики, которую он сам про себя сочинил. Известно, что ошибки в молодости совершаются быстро и легко, но расплачиваются за них долго и трудно. А инерция репутации почти непреодолима... О нем пошла молва как о человеке нелюбопытном, без стремлений и целей. Окончив аспирантуру, он получил звание, но и оно ничего, кроме зарплаты, ему не прибавило. С годами приходили опыт, авторитет специалиста, но фундамент репутации оставался все тем же.
   -- Казалось, что Зеленцов живет абсолютно правильно, -- размышлял о причинах его заболевания Семен Павлович. -- "Счастья нет, а есть покой..." Как сказал Александр Сергеевич Пушкин!
   -- Он сказал: "Покой и воля", -- уточнил я. И подумал: "Зеленцов этой формуле не изменял, если разуметь под покоем бездеятельность, а под волей --статус холостяка".
   -- Когда человек не совершает того, для чего был рожден, -- сказал я Липнину, -- не использованные им силы ищут выхода и обрушиваются на беззащитные внутренние органы. Мы ставим диагноз: на нервной почве. Но значение имеет не только почва, а и семена, которые в нее бросили. В данном случае бросили семена противоречий... А противоречия, как утверждал крупный психолог, к здоровью не ведут.
   -- Ого, и вы обратились к цитатам? -- Липнин захлопал.
   Лечить опытного врача -- все равно что вести машину, когда рядом с тобой сидит шофер первого класса: он сам знает дорогу, видит опасности на пути и хочет определять скорость.
   Когда к нему вернулось сознание, Зеленцов спросил:
   -- Володя, я буду жить?
   -- Ты же не умеешь менять привычек и образа существования. Я учел это!
   Первое время он часами не отпускал, цеплялся за меня. Вновь и вновь просил объяснить, почему я уверен, что он не умрет.
   -- Вам еще надо жениться! -- сказала Маша, услышав наш разговор в перевязочной. -- К тому же в ваших жилах течет моя кровь.
   -- Я этого не забуду, -- пообещал Зеленцов.
   -- Так что не напрягайтесь, Виктор Валерьянович.
   Я думал, что, немного оправившись, Зеленцов начнет анализировать и направлять мою врачебную деятельность. Но он каждым словом давал понять, что верит только мне и что я ни с кем не могу делить ответственность за его здоровье. Он не просто надеялся на меня -- он уповал. Следил за выражением моих глаз, подмечал оттенки голоса, а результаты обследований и анализов выслушивал, цепенея, как подсудимые приговор.
   Он болел по-мужски. Да еще и по-холостяцки... Особенность заключалась лишь в том, что вопросы он задавал, используя профессиональные медицинские термины. Невозможно было представить себе, что в нашей больнице он считался главным специалистом по хладнокровию.
   -- Как могло получиться, что мы с тобой пятнадцать лет не встречались? -- вопрошал он. -- Теперь я так не смогу! И если только я поднимусь на ноги, эти ноги будут тащиться к тебе ежедневно -- захочешь ты того или нет.
   -- Пусть тащатся... Я согласен.
   -- Если только я вернусь домой, ты этот дом не обойдешь и не объедешь!
   Произнеся слова "если только я", он всякий раз пытал меня взглядом.
   -- Скажи, а там, у меня внутри, ты ничего более страшного, чем язва... не обнаружил?
   -- Хирург должен находить то, что он ищет. Неожиданные встречи в брюшной полости ни к чему.
   -- Именем нашего институтского братства?
   И хотя в институте мы с ним братьями не были, я ответил:
   -- Именем братства!
   -- За одно такое свидетельство надо благодарить утром и вечером.
   -- А ночью и днем?
   Мужчины не допускают несерьезного отношения к своим болезням. Но Зеленцов видел в шутках признаки моего спокойствия, а стало быть, и своего исцеления.
   -- Если бы что-нибудь там... обнаружилось, ты бы не иронизировал. Я понимаю. Спасибо тебе... Мог ли я думать, что ты сыграешь в моей жизни столь огромную роль? После матери... никто не играл такой роли!
   Если сосредоточенно ждут беду, она откликается на ожидание.
   -- Ты уверен, что не будет осложнений? -- пытал меня словами и взглядом Зеленцов. -- Боюсь воспаления легких!
   -- Не напрягайтесь, Виктор Валерьянович, -- продолжала советовать ему Маша. -- Призываю вас к хладнокровию!
   Но он продолжал напрягаться... И легкие его, которые могли воспалиться, а могли не воспалиться, в конце концов воспалились.
   Мы с Машей и Пашей следили за организмами больных, а сестра Алевтина за организмом нашего отделения. Как только температура у Зеленцова подпрыгнула до сорока, об этом немедленно узнал Семен Павлович. И хоть осложнения с ремонтом волновали его гораздо больше зеленцовского осложнения, он сказал мне:
   -- Ну вот... Я знал, что без этого не обойдется. Опасные случаи -- не специфика нашей больницы.
   -- А для безопасных больница вообще не нужна.
   В глубине души он был доволен: вокруг спасения Зеленцова и Машиной самоотверженности стали складываться легенды, которые главный врач должен был развенчать.
   На очередной "пятиминутке" он завел получасовой теоретический разговор об опасностях послеоперационного периода, которых иные "легкомысленно недооценивают". Напомнил и о том, что "незакрепленный успех подобен поражению".
   Маша сказала Зеленцову:
   -- Вы давно не были на "пятиминутках"... Поди, соскучились! -- И воспроизвела речь Липнина.
   Зеленцов сделал попытку подняться с постели.
   -- Я пойду к нему, -- произнес он так, что я понял: он может пойти.
   -- Зачем? -- удивилась Маша.
   -- Объясню ему...
   -- Объяснить можно тому, кто хочет понять.
   -- Я все равно скажу ему. Пусть не сейчас... Действительно, надо набраться сил. Но тут, в палате... -- Он оглядел стены, окно, тумбочку. --Здесь я и сейчас могу...
   Маше показалось, что его доверительность распространяется лишь на меня.
   -- Мне надо...
   -- Нет, нет!... -- перебил Зеленцов. -- В моих жилах течет ваша кровь -- и у меня от вас нет секретов.
   -- Обожаю секреты! -- призналась она.
   -- Понимаете ли... Я всегда избегал выяснять отношения, объясняться, исповедоваться. Это требует нервного напряжения.
   -- Вам нельзя напрягаться! -- напомнила Маша.
   -- И все же я хочу исповедаться... Болезненный шок в тот день отключил на время мое сознание. А когда оно вновь включилось, то было уже иным. Рискую показаться банальным... Но не все, что часто повторяют, банально. Так вот, страдание, я уверен, очищает...
   -- Чистого человека, -- вставил я, -- а скверного -- ожесточает.
   -- Но по крайней мере, оно заставляет задуматься... Одно дело представлять себе, что такое врачебная самоотверженность, а другое --испытать на себе. Своя операция уж наверняка ближе к телу! И вот я понял, что быть врачами -- значит, действовать так, как вы. А свое хладнокровное врачевание я отныне отметаю. И осуждаю... Давным-давно я услышал: "Ездят на тех, кто позволяет себя оседлать". Каждый делает эпиграфом к жизни ту мудрость, которая его устраивает. Я не позволял "ездить" на себе ни больным, ни здоровым... Ни заботам, ни треволнениям. И так постепенно вообще стал ездить и ходить в одиночку. Но если только я поднимусь...
   -- Пока что у вас поднялась температура. -- Маша положила руку ему на лоб. -- Я не ошиблась.
   -- Еще несколько слов... Ты, Володя, знаешь, что когда-то я отказался совершить двухлетнее путешествие: оно казалось мне долгим и сложным. Даже опасным... И хотя обошлись без меня, я фактически предал своего благодетеля. Ты знаешь, кого я имею в виду... А предатели благодетелей караются девятым кругом "дантова ада". Это тоже общеизвестно...
   -- Почему? Я, например, не знала этого, -- созналась Маша.
   -- Тем более... Об этом надо кричать всем и каждому! Пока не запомнят. Когда я встану, пойду к нему на могилу. Буду искать прощения... -- Зеленцов раскашлялся тяжко, навзрыд. Но, превозмогая этот приступ, сказал: -- Я понял, что если ощущаешь врача своим благодетелем, значит, это врач. А все прочее -- чепуха!
   "Инерция репутаций... -- думал я. -- Она безапелляционна, самонадеянна и часто вводит нас в заблуждение. "Чего от него ждать?" -- говорим мы. Но пока человек жив, надо ждать!"
   Покидая палату, Зеленцов написал в "Книге отзывов":
   Если мне когда-нибудь представится возможность отблагодарить своих благодетелей, я буду счастлив!
   -- "Книга жалоб и восхищений"... продолжается, -- мрачно констатировал Паша.
   ***
   Взгляд у Семена Павловича вновь был не просто открытым, а прямо-таки распахнутым. И опять столь приветливым, что от него хотелось уклониться, как от засады... Что-то замышлялось. Это мне было ясно.
   Главный врач пригласил меня сесть.
   -- Не было бы счастья, да несчастье помогло!
   -- О каком несчастье вы говорите? -- спросил я.
   -- Об истории с Виктором Валерьяновичем. Операция, потом воспаление легких...
   О воспалении легких, которое произошло, как считалось, по вине хирургического отделения, он вспоминал при каждом удобном случае.
   -- А какое же счастье?
   -- Ремонт из-за этого перекинулся на верхние этажи -- и в результате мы с вами можем помочь очаровательному молодому человеку. Сделать ему операцию по поводу аппендицита.
   "Видимо, это счастье для самого главврача, -- сообразил я. -- Но почему?"
   -- Лейкоцитоз у него повышен незначительно. Но изнуряющие приступы... Предстоит отправляться в экспедицию. Путешествовать под дамокловым мечом! Мы с вами должны отвести этот меч. Такая у меня просьба.
   -- А кто этот молодой человек? -- полюбопытствовал я.
   -- Начинающий инженер. Сын скромной корректорши. Начинающие и скромные у Семена Павловича сострадания
   не вызывали. "Вероятно, родственник", -- решил я.
   -- Обеспечим образцовый наркоз! Чтобы не было ни малейших намеков на боль... -- Липнин потирал руки. -- Все должно быть в идеальнейшем виде!
   -- В удовольствие для больного нам операцию превратить не удастся. Тем более что я предпочитаю местное обезболивание.
   -- Местное -- для решения местных задач, а для задач общего значения нужно общее! Я, разумеется, шучу.
   Липнин обнажил свои рекламно-безупречные зубы. Он был со мной отчаянно откровенен, подчеркивая этим, что готов восстановить отношения.
   "Какие все же глобальные проблемы он собирается решать с помощью начинающего инженера? -- недоумевал я. -- Семейные, что ли? Да, наверное, это родственник по какой-нибудь из главных линий".
   На другой день приехала Мария Георгиевна: она хотела предварить мою встречу с Тимошей. Рассказывала, какой он замечательный сын. Выяснила все, что можно было выяснить по поводу аппендицита. Потом достала из конверта Тимошины фотографии
   -- Он не фотогеничен. И в жизни гораздо лучше. Вы убедитесь. Вот здесь ему ровно год... А тут, видите, уже школьник.
   Матери всегда живописали в моем кабинете качества своих детей, полагая, видимо, что хороших людей я оперирую тщательней, чем плохих.
   Дату операции я от Марии Георгиевны скрыл: когда за дверью стоит мать, оперировать трудно.
   Есть такое, чего представить себе нельзя... Я не знаю, кто сообщил Марии Георгиевне... кто смог произнести эти слова...
   На похоронах ее не было.
   Через несколько дней состоялся мой последний разговор с Липниным.
   В конце я спросил:
   -- Делячество на крови?...
   -- Ого, новая формула! -- Он хлопнул в ладоши. -- Если она верна, то я должен буду покинуть больницу, а если нет, то... извините, что повторяюсь, покинете вы.
   Он тут же принялся опровергать мою формулу.
   Письмо Тимошиного отца было переслано в высшую медицинскую инстанцию. Это был танковый прорыв, в который должны были устремиться донесения самого Семена Павловича. Он вспомнил все: семейственность в отделении (мимоходом признал свою вину: либеральничал, шел навстречу!), незаконное пребывание здорового ребенка во взрослой больнице, разбазаривание болеутоляющих средств, жалобы на бездушие...
   Он припомнил и другие провинности, без которых бы я, как это ни странно, не смог помогать людям... И Тимошину смерть.
   Липнин пошел в наступление. А я не собирался обороняться. Хотя он поднял руку на то, что я считал своей единственной семьей, своим домом
   -- А дом полагается защищать, -- сказала мне Маша. И добавила: -- К нам едет Бабкина из управления.
   О Бабкиной было известно, что она не подчинялась голосам министра и начальника главка, а исключительно -- голосу совести.
   -- И при этом трогательно относится к Липнину. По зову совести! --сообщила Маша. -- Интересно, куда позовет ее совесть в ходе предстоящего следствия?
   Говорили, что выводы Бабкиной, продиктованные ее высокоразвитым чувством справедливости, в министерстве сомнениям не подвергались.
   -- К собеседованию мы подготовимся! -- многозначительно произнесла Маша. -- Хотя она мне ясна!
   -- Вы не будете там присутствовать, -- сказал я. -- По многим причинам... Это, если хотите, мое требование.
   -- Пожалуйста... Мы не будем, -- с той же интонацией согласилась она. -- Но справедливый судья обязан выслушать разные стороны и все точки зрения.
   -- И что же вы в связи с этим задумали?
   -- Не напрягайтесь, Владимир Егорович.
   Более всего Семен Павлович увлекался хозяйственной деятельностью. Ремонт предоставил для этого богатейшие возможности. Он ходил по больнице в полурабочем комбинезоне, умеренно забрызганном краской. Он залезал на стремянки, окунал палец в ведра с олифой и алебастром. Бабкиной предстояло увидеть, как он хозяйствует.
   В связи с ремонтом главврач подписал приказ о внеочередном отпуске Маши и Паши. Он сообщил через сестру Алевтину, что на первом собеседовании хирургическое отделение будет представлено лишь ею и мной.
   -- Маше и Паше и так запрещено приходить. Мною запрещено! --прокомментировал я это распоряжение. -- Так что он зря опасается.
   -- Семену Павловичу нечего опасаться, -- процедила сестра Алевтина. И губы убрались с ее лица.
   Неожиданно примчались из своего внеочередного отпуска мои ординаторы.
   -- Нет уж, простите, Владимир Егорович, -- заявила мне Маша, -- в одиночестве мы вас не оставим. Наши войска получили мощное подкрепление!
   -- Что... или кого ты имеешь в виду?
   -- Нину Артемьевну и Виктора Валерьяновича! -- Маша взяла в руки "Книгу отзывов" и потрясла ею в воздухе. -- Отныне этот том будет разделен на две части: Липнин заставит прозвучать "Книгу жалоб", а мы -- "Книгу восхищений". Нина Артемьевна и Зеленцов придут и произнесут вслух все, что они здесь написали. Зеленцов даже сказал, что его запись будет лишь конспектом будущей речи. В его жилах играет моя кровь! Это надежней, чем совесть Бабкиной из управления.
   Я сорвал с головы белую шапочку:
   -- Вы меня опозорите!
   -- Нет, Семен Павлович, а все-таки правда есть. "А все-таки она вертится!" Как сказал Галилео Галилей. -- Маша обратилась ко мне: -- И не пытайтесь разрушить наш замысел: Нина Артемьевна и Зеленцов все равно придут.
   -- У них самих есть потребность... и очень сильная... -- начал Паша.
   -- Мой муж хочет сказать, что о спасителе должны говорить спасенные.
   Я терпеть не мог, когда меня называли спасителем, исцелителем. И попросил:
   -- Может быть, вы отмените это. В запасе еще неделя! Зачем мне телохранители? Отмените, пожалуйста.
   -- Ни в коем случае! -- вскричала Маша. -- Мы вас на съедение Бабкиной, Липнину и сестре Алевтине не отдадим!
   -- Познакомьтесь, Евгения Никифоровна. Это -- заведующий хирургическим отделением. -- Липнин представил меня Бабкиной так, будто между нами ничего не произошло. -- А это старшая сестра Алевтина Петровна.
   Главный врач несколько раз порывался уступить Бабкиной свое кресло, но она осталась на том первом попавшемся стуле, на котором уже сидела. Оглядела меня, как человека, о котором наслышалась... В ее взгляде не было твердых намерений и предвзятости. Полное, чуть одутловатое лицо сердечницы было ненарочито благожелательным.
   Острили, что Бабкина не смогла выйти замуж, потому что наедине оставалась только со своей совестью. Почему иные с таким вожделением насмехаются над высокими чувствами? "Высокопарно!" -- иронизируют они. Высоко парить? Разве это так плохо?...
   -- Вам, Евгения Никифоровна, первое слово! -- сказал Липнин и снял свои массивные очки, чтобы было видно, как он внимает каждой фразе.
   -- Смерть на операционном столе от тимико-лимфатического состояния, которое никто предвидеть не может, придется охарактеризовать как несчастный... или, точней сказать, трагический случай, -- начала Бабкина. --Но важно выяснить, нет ли предпосылок для других подобных же случаев. Понять, какая в хирургическом отделении атмосфера.
   -- Тогда, если позволите, мы для начала послушаем старшую сестру отделения, -- предложил Липнин. -- Бывшую фронтовичку!
   -- Я не была на фронте, -- возразила сестра Алевтина. -- Работала в госпитале... но здесь, в городе.
   -- Ну, это все равно! -- по-отечески оценив ее неразумную скромность, воскликнул Семен Павлович.
   -- Нет, это не все равно, -- опять возразила она.
   -- Нам важно услышать не о той поре, -- с нажимом произнес Семен Павлович, -- а о поре нынешней: о вашем отделении, о вашем заведующем.
   Сестра Алевтина долго молчала.
   -- Ну, ну... -- как добрая учительница, подтолкнула ее Евгения Никифоровна.
   -- В отделении случаются непорядки, -- с педантичной жесткостью сообщила сестра Алевтина.
   -- А конкретно? -- все тем же голосом доброй учительницы вызывала ее на откровенность Бабкина.
   -- Ну, то, что бывает во всех отделениях.
   -- А что бывает, на ваш взгляд, плохого... во всех отделениях?
   -- Это известно.
   -- Мне кажется, вы хотели что-то сказать о руководстве отделения, -- не выдержал Семен Павлович. -- В частности, о заведующем.
   Сестра Алевтина молчала.
   -- Ну, ну... -- подбодрила ее Бабкина.
   -- Такие хирурги были у нас в госпитале. Как он... Я с ними ссорилась, а теперь вспоминаю.
   Было ясно, что на этом свидетельские показания сестры Алевтины закончены. Она выпрямилась, как бы поставив точку.
   Я поймал ее глаза, чтобы показать, что тронут... что благодарен. Но сестра Алевтина не пожелала заметить этого. Губы исчезли с ее лица: она продолжала за многое осуждать меня.
   Потом вспомнила что-то и, не глядя в мою сторону, сообщила неизвестно кому:
   -- Звонил Виктор Валерьянович. У него поднялась температура.
   -- После операции, -- пояснил Семен Павлович.
   -- Поднялась до тридцати семи и пяти, -- в ответ на это сочла нужным уточнить сестра Алевтина. -- Просил извиниться.
   -- За что? -- спросил Липнин. Она спрятала губы.
   "Мне кажется, они у нас были здоровыми, а потом заболели", -- вспомнил я Машину фразу. И мысленно добавил уже от себя: "Все очень просто: из нас двоих он выбрал Семена Павловича".
   В дверь постучали.
   -- Кто там? -- раздраженно изумился Липнин. Дверь открылась. На пороге стоял Коля.
   -- А сюда дети до шестнадцати лет не допускаются, -- с желчной ласковостью проговорил Семен Павлович.
   Коля все же вошел и прижался к стене. Он сразу понял, что Бабкина самая главная, и обратился к ней:
   -- Владимир Егорович спас мою маму. Она уехала в санаторий.
   -- И она... тоже? -- бесстрастно удивилась сестра Алевтина.
   -- Я просил немного обождать. Но она у меня непослушная... -- Коля вздохнул. -- Я скажу за нее...
   -- Вместо нее? -- уточнила сестра Алевтина. И спрятала губы: она же знала, что красавицам верить нельзя.
   -- Да... вместо... -- подтвердил Коля.
   -- Странно все это! -- Семен Павлович резко вскинул и опустил плечи.
   -- Ну почему же? -- возразила Бабкина. -- Пусть мальчик скажет...
   1981 г.