Страница:
«по воскресеньям», «далее со всеми остановками»… Щит был разделен на две половины: «В город», «Из города».
Я забегал глазами по расписанию.
— Вот… Конечно! Семнадцать ноль-ноль!
— Это из города, — раздался за моей спиной тихий Наташин голос.
— Как? Разве? Не может быть! — Слова вылетели у меня изо рта просто так, от волнения. Я и сам видел, что Наташа была права.
— А нам нужно было на шестнадцать сорок пять! Эта электричка как раз и ушла…
— Разве? Не может быть! Как же так?
— Следующая будет через четыре часа, — сказала Наташа. — По этой ветке поезда ходят нечасто. Совсем редко… Особенно осенью. Поэтому я и просила тебя посмотреть, когда мы приехали…
"Как же это могло получиться?! — думал я, бессмысленно водя глазами по расписанию. Мне было стыдно обернуться и взглянуть на Наташу. — Утром я поспешил… Хотел поскорей выполнить ее просьбу. О, как мудра народная мудрость, которая учит нас: «Поспешишь — людей насмешишь!» Но никто не смеялся.
— Мы доберемся до дому не раньше одиннадцати, — сказала Наташа. — А я обещала маме в шесть или в семь… Не представляю, что с ней теперь будет.
Не представляю… Как же так, Алик?
— Разве не ясно? Если б он утром внимательней посмотрел, мы могли бы успеть, — сказал тот самый Покойник, который еще недавно прощался с жизнью в подвале. — Мы бы поторопились.
Какие жестокие сюрпризы порой подсовывает нам жизнь! Теперь получалось, что я во всем виноват. О Племяннике успели забыть. Забыли и о том, что я, подобно смелому Данко, осветил всем дорогу к спасению (этот свет ворвался в подвал, когда я подошел к щиту со словами «Не подходить!» и отбросил его).
Забыли, что и, именно я вывел всех из подвала, подарил всем свободу и независимость! Независимость от Племянника, который бы еще неизвестно сколько держал нас в страшном плену.
Давно я заметил, что люди помнят лишь о последнем твоем поступке. Можно совершить много больших и прекрасных дел, но если последнее дело (пусть даже самое маленькое!) будет плохим, его-то как раз и запомнят.
Путаница с расписанием произошла утром, но казалось, что именно это было моим последним поступком, и ошибка моя случайная утренняя ошибка сразу как бы перечеркнула все.
Теперь помнили только о ней. Ощущение черной несправедливости больно ранило мое сердце… Но я не показал виду, что ранен!
О Глебе никто ничего не знал. Это тоже было несправедливо: ведь если бы он не попросил Племянника запереть нас, вообще не было бы никакой страшной истории. Но я не хотел позорить его. «Не делай чужое горе фундаментом своего счастья!» — учит нас народная мудрость. Так сказал папа моему старшему брату Косте, когда тот хотел пригласить в театр девушку, которая нравилась его другу.
И Костя не пригласил.
Расследование еще не было завершено. Мотивы преступления еще не были выяснены. «Зачем? Зачем Глебу понадобилось?..» — этот вопрос жестоко терзал меня. И все же я не подал виду, что Глеб хоть в чем-нибудь виноват. Хотя делить вину на двоих всегда легче, чем принимать ее всю на себя. Глеб был рядом и, казалось, просил: «Поручи! Поручи мне что-нибудь трудное!» Он хотел искупить…
Наташа стояла возле окошка кассы и смотрела на расписание, будто все еще проверяла, надеялась… Выражение ее лица было таким, что капли дождя на щеках можно было принять за слезы. Решимость вновь овладела мною: «Я должен тут же, не отходя от кассы, что-то придумать! И осушить эти капли! И вернуть улыбку ее лицу! Да, я обязан. Тогда и она и все остальные снова увидят во мне спасителя: люди помнят о последнем поступке».
И тут… Идея, как яркая молния, сверкнула в моем мозгу. Но никто не заметил, потому что это было в мозгу.
ГЛАВА X,
ГЛАВА XI,
Я забегал глазами по расписанию.
— Вот… Конечно! Семнадцать ноль-ноль!
— Это из города, — раздался за моей спиной тихий Наташин голос.
— Как? Разве? Не может быть! — Слова вылетели у меня изо рта просто так, от волнения. Я и сам видел, что Наташа была права.
— А нам нужно было на шестнадцать сорок пять! Эта электричка как раз и ушла…
— Разве? Не может быть! Как же так?
— Следующая будет через четыре часа, — сказала Наташа. — По этой ветке поезда ходят нечасто. Совсем редко… Особенно осенью. Поэтому я и просила тебя посмотреть, когда мы приехали…
"Как же это могло получиться?! — думал я, бессмысленно водя глазами по расписанию. Мне было стыдно обернуться и взглянуть на Наташу. — Утром я поспешил… Хотел поскорей выполнить ее просьбу. О, как мудра народная мудрость, которая учит нас: «Поспешишь — людей насмешишь!» Но никто не смеялся.
— Мы доберемся до дому не раньше одиннадцати, — сказала Наташа. — А я обещала маме в шесть или в семь… Не представляю, что с ней теперь будет.
Не представляю… Как же так, Алик?
— Разве не ясно? Если б он утром внимательней посмотрел, мы могли бы успеть, — сказал тот самый Покойник, который еще недавно прощался с жизнью в подвале. — Мы бы поторопились.
Какие жестокие сюрпризы порой подсовывает нам жизнь! Теперь получалось, что я во всем виноват. О Племяннике успели забыть. Забыли и о том, что я, подобно смелому Данко, осветил всем дорогу к спасению (этот свет ворвался в подвал, когда я подошел к щиту со словами «Не подходить!» и отбросил его).
Забыли, что и, именно я вывел всех из подвала, подарил всем свободу и независимость! Независимость от Племянника, который бы еще неизвестно сколько держал нас в страшном плену.
Давно я заметил, что люди помнят лишь о последнем твоем поступке. Можно совершить много больших и прекрасных дел, но если последнее дело (пусть даже самое маленькое!) будет плохим, его-то как раз и запомнят.
Путаница с расписанием произошла утром, но казалось, что именно это было моим последним поступком, и ошибка моя случайная утренняя ошибка сразу как бы перечеркнула все.
Теперь помнили только о ней. Ощущение черной несправедливости больно ранило мое сердце… Но я не показал виду, что ранен!
О Глебе никто ничего не знал. Это тоже было несправедливо: ведь если бы он не попросил Племянника запереть нас, вообще не было бы никакой страшной истории. Но я не хотел позорить его. «Не делай чужое горе фундаментом своего счастья!» — учит нас народная мудрость. Так сказал папа моему старшему брату Косте, когда тот хотел пригласить в театр девушку, которая нравилась его другу.
И Костя не пригласил.
Расследование еще не было завершено. Мотивы преступления еще не были выяснены. «Зачем? Зачем Глебу понадобилось?..» — этот вопрос жестоко терзал меня. И все же я не подал виду, что Глеб хоть в чем-нибудь виноват. Хотя делить вину на двоих всегда легче, чем принимать ее всю на себя. Глеб был рядом и, казалось, просил: «Поручи! Поручи мне что-нибудь трудное!» Он хотел искупить…
Наташа стояла возле окошка кассы и смотрела на расписание, будто все еще проверяла, надеялась… Выражение ее лица было таким, что капли дождя на щеках можно было принять за слезы. Решимость вновь овладела мною: «Я должен тут же, не отходя от кассы, что-то придумать! И осушить эти капли! И вернуть улыбку ее лицу! Да, я обязан. Тогда и она и все остальные снова увидят во мне спасителя: люди помнят о последнем поступке».
И тут… Идея, как яркая молния, сверкнула в моем мозгу. Но никто не заметил, потому что это было в мозгу.
ГЛАВА X,
в которой слышится крик из подвала — У вас тут есть почта? — спросил я Глеба.
— За станцией, недалеко. По ту сторону… — торопливо и старательно, как Миронова, объяснил Глеб: ему хотелось, чтобы я позабыл о его темном прошлом.
— Там есть телефонная будка? — спросил я. — Для междугородных переговоров?
— Одна будка есть…
— Нам хватит одной! — крикнул я так громко и радостно, что все подбежали к нам.
— Я знал, что ты придумаешь… Что ты найдешь выход! Такой у тебя талант! — сказал Принц Датский, который продолжал ценить чужие таланты.
— Сейчас мы помчимся на почту, чтоб спасти Наташину маму и вообще всех наших родителей. Позвоним и скажем, что все в порядке: задержались, но к ночи будем. Глеб укажет дорогу.
— Это великое дело! — сказал Принц, протягивая свои длинные руки, чтобы обнять меня. — И, как все великое, так ясно и просто: позвонить, успокоить.
Это находка!
К чужим находкам он тоже относился с большим уважением. Снова все посмотрели на меня с плохо скрываемым восхищением: люди помнят о последнем поступке.
Вдруг Принц помрачнел.
— Что случилось? — спросил я.
— Совсем забыл: у нас дома нет телефона… Но ничего. Мои родители, к счастью, здоровы.
И все-таки я погрузился в раздумье. Но ненадолго! Когда я начинаю что-нибудь изобретать, возникает настоящая цепная реакция: одна идея цепляется за другую. Так было и в этот раз. Я поднялся на цыпочки и обнял благородного Принца.
— Дашь мне свой адрес! Я продиктую его старшему брату Косте, а он сбегает и успокоит твоих родителей.
В том, что у Наташи есть телефон, я не сомневался. Я это просто знал.
Иногда я набирал ее номер и, если она подходила, молча дышал в трубку. «Что вы там дышите?» — сказала она однажды. С тех пор я перестал дышать.
— Веди нас, Сусанин! — обращаясь к Глебу, торжественно произнес Покойник.
Я бросил на Глеба мимолетный, но острый взгляд. Сам того не подозревая, Покойник попал в точку: утром Глеб, как Сусанин, сбивал нас с пути. Только Сусанин поступал так с врагами, а Глеб — со своими друзьями. В этом была принципиальная разница!
Мы побежали за Глебом. Почему мы спешили, трудно было сказать: до следующей электрички оставалось еще много часов. Просто мы в тот день привыкли бегать, будто нас все время настигала погоня. Но погони, к сожалению, не было!
А природа между тем жила своей особой, но прекрасной жизнью. То тут, то там виднелись лужи, в которые мы безошибочно попадали. Грязь напоминала густую, серую кашу, которая аппетитно чавкала под ногами. Дождь все усиливался, приятно освежая в пути. Деревья ласково протягивали нам свои кривые черные руки…
Глеб бежал впереди всех. И не только потому, что мы не знали дороги: он по-прежнему очень старался.
— Во-он там! — на ходу крикнул Глеб, указывая на одноэтажный домик, над которым была синяя с белыми буквами вывеска: «Почта. Телеграф. Телефон».
"Еще немного, — мечтал я, — и Наташа войдет в будку, из которой все будет слышно. И я уловлю слова: «Мамочка, не волнуйся!» Потом она выйдет и бросит на меня мимолетный, но благодарный взгляд. А потом и мы будем звонить…
Денег хватит: ведь родители дали «на всякий случай», а в подвале тратить их было не на что".
Окна домика звали, манили меня к себе так сильно, что я обогнал Глеба.
Эти окна казались мне близкими и родными до той минуты, пока я не увидел, что они с внутренней стороны плотно закрыты ставнями.
Я сразу немного отстал, и Глеб достиг домика первым. Но он не взбежал на крыльцо, а уступил мне дорогу. Я взбежал, дернул за ручку, которая оказалась холодной и мокрой. А дверь оказалась закрытой.
«Выходной день — воскресенье», — прочитал я на облезлой табличке.
О, какие печальные сюрпризы подсовывает нам жизнь!
Все смотрели на меня. В глазах не было и тени недавнего восхищения. Я был на крыльце, а чуть пониже стояли пятеро моих друзей — в пустом поселке, на мокрой земле, под дождем, возле закрытой почты. И они снова считали, что я виноват: если бы я утром не перепутал, они бы сейчас ехали в теплом вагоне к своим мамам и папам. Я перепутал… Это вновь стало для них моим последним поступком. А о том, что, если б не я, они бы все сидели в подвале, никто уже и не помнил!
Так я думал, пока не заметил в глазах у Наташи нечто иное. Я увидел в них ожидание и надежду. Как это было уже не раз в тот день. Она еще надеялась на меня!
И вновь началась цепная реакция: идея одна за другой полезли мне в голову.
— А если добежать до соседней станции? Это далеко?
— Полчаса бега, — ответил Глеб. — Но районная почта здесь… А там нету будок…
— Воскресенье для всех воскресенье! — мрачно изрек Покойник. — Ты думаешь, там уже начался понедельник?
— Зачем же так? — неожиданно оборвал его Принц. — Зачем говорить под руку?
— Ну, если он будет думать рукой, наши родители обречены!
— Покойник, не трогай Алика! — сказал Принц так же грозно, как говорил раньше мне: «Не трогай Покойника!» В его груди билось честное, благородное сердце! Поддержка вдохновила меня.
— А куда ты, Глеб, вчера звонил по междугородной? Чтобы предупредить Племянника… Ну, о том самом… о чем ты знаешь. Куда ты звонил.
— На дачу.
— Значит, там есть телефон?
— Да. Его дедушке… Он выступал на телефонной станции, и ему… Там даже табличка… на аппарате: «Гл. Бородаеву от благодарных читателей…» — По этому телефону ты, Наташа, и позвонишь! — провозгласил я с крыльца, словно с трибуны. — А потом, если останется время, и мы позвоним.
— Нет… — сказал Глеб. — Ты не знаешь Григория. Он не позволит… Раз мы его…
Глеб еще не знал главного — он не читал моей надписи на столе: "Племянник!
Передай привет своей тете!" А если Племянник, в отличие от Глеба, уже прочитал эти слова? Тогда он и подавно не пустит нас к телефону! А то еще и загонит обратно в подвал… Встречаться с ним страшно!
Так я думал, а вслух сказал:
— Что нам Племянник! Шестеро одного…
— Не ждут! — подсказала Миронова. И в первый раз в жизни, подсказывая, не угадала.
— Не боятся! — поправил я ее. И повторил: — Шестеро одного не должны бояться!
— Ты не знаешь Григория, — опять сказал Глеб, — Он же сидел… А мы не сидели… Нам не справиться…
— Посмотрим! — воскликнул я. Но по-прежнему стоял на крыльце: торопиться на «старую дачу» как-то не очень хотелось.
На выручку мне пришла цепная реакция: новая идея ярко вспыхнула средь рано спустившихся сумерек.
— Он нас пальцем не тронет!
— Пальцем, конечно, — заныл Покойник. — А ты видел, какой у него кулак?
— Не видел! И ни один из вас не увидит, — сказал я уверенно. — И самого Племянника вы не увидите!
— Разве это возможно? — продолжал сомневаться Покойник.
— Возможно!
— Разве Племянник исчез? Испарился? От страха Покойник опять стал изъясняться вопросами.
— Когда вы войдете в дачу, она будет пуста, — сказал я. — Вы верите мне?
— Верим, — сказала Наташа. Это было мне скромной наградой.
— Бежим! — крикнул я.
И все опять побежали.
Если бы кто-нибудь в тот день наблюдал за нашими передвижениями со стороны, он бы решил, что происходит нечто весьма странное и подозрительное. Сперва мы мчались от дачи к лесу. Остановились, помахали руками вокруг Покойника и снова помчались. Потом остановились на платформе, снова помахали, посовещались и, обдавая друг друга брызгами грязи, устремились к почте.
Опять остановились, опять помахали, посовещались и со всех ног помчались обратно к даче… Теперь уж я все время бежал впереди, как вожак, который обязательно есть в любой стае — птичьей, собачьей и всякой другой. Мне не нужна была теперь помощь Глеба: я сам знал дорогу.
По пути к даче мы несколько раз отдыхали. Каждый по-своему. Покойник сразу бухался на пень или на скамейку и дышал всеми частями своего тела: носом, ртом, животом и плечами. Принц Датский ходил, по-спортивному высоко поднимая ноги, вскидывая и опуская руки, глубоко и ровно дыша. Глеб начинал прогуливаться где-нибудь подальше от меня: он избегал моих глаз и вопросов.
Казалось, он хотел, чтоб я позабыл о его существовании. И о расследовании, которое все еще не было закончено: у меня не хватало времени. Внезапно он поворачивал голову, словно за деревьями и за кустами его настигали мои мучительные сомнения: «Зачем ты, Глеб, это сделал? Зачем?!» Миронова, с трудом переводя дыхание, все же поднимала руку и спрашивала:
«Надо отдыхать?» — давая понять, что, если потребуется, если будет отдано распоряжение, она тут же без остановки помчится дальше.
Но, в общем-то, у всех вид был потный, взъерошенный. Даже я еле заметным движением стирал со лба капли усталости.
И только Наташе усталость была к лицу. Лишь по легкому, едва проступившему румянцу да по блеску больших серых глаз, которые меня ослепляли, можно было догадаться, что она немного утомлена. Я был уверен, что не существует в жизни таких положений, которые бы застали Наташу врасплох и могли бы ей повредить. Все ей было к лицу, и от этого мне становилось страшно…
Когда показалась «старая дача», которая вовсе не была старой, мои друзья решили вновь отдохнуть. Они боялись к ней приближаться. Да, острая наблюдательность подсказала мне, что они робели.
Глеб всегда чуть-чуть пригибался и, казалось, любил изучать землю у себя под ногами. Раньше это было от скромности, а в тот день, как я уже говорил, он боялся встретиться взглядом со мной. Со мной, который многое понял, многое знал о нем, но кое-что еще не дорасследовал…
Однако на последнем привале Глеб подошел и сказал:
— Ты не знаешь Григория… Его все тут… как огня! Он ведь сидел… за драку… Сидел!
— И еще посидит! — сказал я.
— Где?
— Не там, где раньше, но посидит. Пока это тайна. Остальные молча переминались с ноги на ногу, но глаза их старались остановить, удержать меня. «Умный в дачу не пойдет, умный дачу обойдет!» — говорили взгляды друзей. И хотя я в тот день убедился, как мудра народная мудрость, но на сей раз она меня не устраивала. Я вступал с ней в конфликт. Наконец Принц Датский не выдержал и воскликнул:
— Ты смелый, Алик! Ты самый смелый из нас! Он уважал чужую отвагу.
— Я знаю, что мои стихи не приносят никому особенной радости, — сказал он.
— Но я никак не могу отвыкнуть…
— От чего?
— Высказывать свои чувства в стихах.
— Почему ты об этом заговорил?
— Потому что пришли мне на ум кое-какие строки. Пока мы бежали. Отойдем на минутку. И я тихо прочту. Тебе одному! Хочешь?
Я понял, что ничего плохого Принц обо мне сочинить не мог. Поэтому мне захотелось, чтобы Наташа тоже услышала строчки, которые пришли Принцу на ум. Это ведь так приятно, когда тебя хвалят в присутствии любимого существа.
Я как бы по просьбе Принца отошел в сторону. Но в ту, где стояла Наташа. И сказал:
— Прочитай! Не обязательно мне одному. И не обязательно тихо. Зачем же наступать на горло собственной песне?
Понял я: не речи, не отметки
Остаются в памяти навек.
В этот день ты доказал нам, Деткин,
Что делами славен человек!
Чтоб хвалу могли воздать мы смелости,
Ты вернись в сохранности и целости!
Но и сам Принц Датский никогда не был трусом. Он предложил:
— Хочешь, я пойду вместе с тобой?
— И я пойду, — сказала Наташа.
В ее фразе было только три слова. И в двух из них было всего по одной букве. Всего по одной! Но слова эти обожгли меня (в положительном смысле).
Я не собирался, подобно Покойнику, говорить, что мечтаю погибнуть.
Наоборот, после трех Наташиных слов мне захотелось продолжить свое существование, как никогда раньше! Но и, как никогда раньше, я готов был рисковать собой во имя высокой цели: спасти ее маму. И всех наших мам!
Папы, мне казалось, меньше нуждались в спасении.
На том последнем привале я понял, что любовь способна вдохновить человека на многое.
— Мне понятно ваше желание разделить со мной трудности, — сказал я. — Поверьте: мне очень не хочется наступать на горло вашей песне! И народная мудрость гласит: «Один в поле не воин!» Тут я подумал, что уже второй раз за какие-нибудь пять минут вступаю в конфликт со старой народной мудростью. «Наверно, ни одна мудрость не годится на все случаи жизни!» — решил я. В тот день мысли и обобщения буквально одолевали меня.
— В данном случае, — сказал я, — совершенно необходимо, чтобы воин был в поле один. Но вы все время будете рядом со мной! — Я взглянул на Наташу. — Ну, а если я не вернусь…
— Ты вернись в сохранности и целости! — сам себя процитировал Принц.
— Постараюсь, — ответил я.
— Ты уходишь? — с тоской сказала Миронова: она боялась остаться без руководства. Все-таки командиром был я!
— Что ты задумал? — спросила Наташа. — Может быть, скажешь? Что ты задумал?..
— Я открою вам путь к телефону! Я устраню Племянника!
— Устранишь? В каком смысле? Физически? — испуганно прошептал Покойник. — В каком смысле?..
— В том смысле, в котором надо!
— Устранишь? — растерянно сказал Глеб. — Но ведь это… он, знаешь… Его все тут… как огня!
«Уж ты бы помалкивал!» — хотел я ответить Глебу. Но удержался: расследование не было завершено, и я не имел права при всех его обвинить, вынести ему приговор.
— Значит, идешь один? Окончательно? — спросил Принц. Я чувствовал, что друзья хотят оттянуть тягостную минуту. Они смотрели так, будто прощались со мной навсегда. Это было выше моих сил. И я сделал решительный шаг: сбросил с себя пальто.
— Ты простудишься, — сказала Наташа.
— Что поделаешь! Это необходимо. Она протянула руки и взяла мое пальто.
«Если что… пусть это будет память обо мне», — хотел я сказать. Но не сказал.
— В случае чего… ты кричи, — попросил Принц. Он предложил это из лучших намерений. Но я взглянул на него с удивлением.
— Кричать? Ни за что!
— Что же нам делать? Бездействовать?
— Спрятаться за деревьями и ждать моего сигнала! Когда я высунусь из окна и незаметно махну рукой, знайте: с Племянником покончено!
— Навсегда? — спросил Покойник.
— Навсегда или временно — какое это имеет значение? Важно, что путь к телефону будет свободен! Я вам незаметно махну…
— Почему незаметно? Ты маши позаметнее. А то мы не заметим, — сказал Принц.
— Будь осторожен… — тихо попросил Глеб.
«Думал бы раньше!» — мысленно дал я ответ. И смелым, решительным шагом двинулся к даче, навстречу риску, подвигу и неизвестности.
А природа между тем продолжала жить своей особой, но прекрасной жизнью.
Дождь усилился. Я знал, что друзья, следящие за каждым моим движением, видят, как ветер развевает мою одежду и как фигура моя постепенно словно бы растворяется в густой дождевой пелене…
Я вошел в дачу. Сердце мое билось так сильно, что я придержал его рукой. И стал подниматься по «ворчливо-скрипучей» лестнице, которая не скрипела.
Каждый шаг приближал меня либо к торжеству, либо… Но об этом я старался не думать.
Сверху опять донеслось бормотание:
— Ах, вы все еще трепыхаетесь! Тогда уж мы вас добьем! Ах, вы так?.. Тогда мы вас бац по загривку!
Мне казалось, что эти слова относились ко мне. И я остановился. Но лишь на секунду. А потом, чтобы не оставлять себе времени для сомнений, быстро взбежал по лестнице. На пороге бывшей комнаты Дачника я вновь на миг задержался: распахнул куртку, разорвал свою старую рубашку на тех самых местах, где она уже была заштопана, потом и ее распахнул, чтобы было видно мое голое тело. Я толкнул дверь. Племянник по-прежнему играл сам с собой в «дурака».
Вид у меня был такой мокрый и растерзанный, что Племянник, мне показалось, в первую минуту меня не узнал. Но потом пригляделся и поднял свое огромное тело из-за стола:
— Это ты… парнек?
— Я… — ответил я, дыша так, чтоб он понял, что я почти задыхаюсь.
— Сквозь стену прошел?
— Нет… Я через дверь. Через ту, которая перекосилась и открывается только чуть-чуть. Сбросил пальто — и пролез. Видите, рубашку порвал. Но пролез.
Остальные застряли и вернулись обратно. А я прямо к вам!
— Чего же не смылся?
— Мне вам нужно сказать… Сообщить!
— Смелый ты, я погляжу, парнек. А если я тебя обратно туда запихну, как сельдь в банку?
— Запихните! Пожалуйста!.. Я сам с удовольствием запихнусь. Но сначала послушайте. Я должен вам сообщить…
На его маленьком личике вновь не умещалось ничего, кроме усмешки.
— Я бы вас выпустил. Немного попозже. — Он захихикал. — Но раз вы сами хвост подымаете, смотрите, гаврики! Там ведь написано: «Не подходить!» А ты, парнек, подошел? Начихал, значит! Запихну я тебя обратно. И будешь сидеть тихо, будто мать родная не родила!
— Запихните! Пожалуйста! Но сначала послушайте!
— Чего там?.. — Он махнул на меня рукой, словно на комара.
— Мы обнаружили там… исключительно интересную запись! На крышке стола.
Прямо на крышке, сверху! Вы не заметили, потому что эта запись сделана карандашом и чуть-чуть стерлась. Но зато очень важная! И адресована лично вам!
— Мне?
— Лично вам! Представляете?
— Мне лично?
— Вам! Не верите? Можете посмотреть!
— На столе?
— Прямо на круглой крышке. Если вам за какие-то бумажки музей объявил благодарность, то уж за стол с надписью… Наверно, портрет ваш в музее повесят. И всем экскурсантам будут рассказывать!..
— А может, и деньжатами пахнет?
— Заплатят! — уверенно сказал я. — Во-первых, за стол: это же предмет, непосредственно связанный с жизнью писателя. И его творчеством! Потом, он же всего на трех ножках… А в музее знаете как? Чем старее вещь, чем больше поломана, тем сильней за нее хватаются. Слышали, говорят: «Музейная редкость»? Это, значит, что-нибудь поломанное или разорванное. А во-вторых, там же надпись, обращенная к вам! Табличку прибьют: «Из личного архива…» Я такие читал. И повесят портрет… Ваш портрет!
— Ну, ты не умничай! — Племянник вновь махнул на меня рукой. — Не твоих мозгов это дело, парнек. Веди-ка меня. Если правду говоришь, всех выпущу. А если наврал, тоже выпущу… дух из тебя! Понял?
Довольный собой, он рассыпал мелкий, противный смешок. И затопал вниз, перешагивая через две или три ступени. Я еле за ним поспевал.
«Лишь бы не сорвалось! — думал я. — Ну, а если сорвется… Я погибну в подвале. И не так, как Аида и Радамес, которые все-таки были вдвоем. Нет, я закончу свою жизнь в темном, сыром одиночестве! Все решится буквально через секунды. Вот сейчас! Вот сейчас…» Я вытер со лба капли страха. Даже не очень опытный глаз мог бы безошибочно определить: меня трясла лихорадка. Как хорошо, что Наташа была далеко!
Наконец мы остановились у двери, ведущей прямо в подвал.
Племянник схватился за щеколду. Железо со ржавым стоном проехало по железу.
Потом он повернул круглую головку английского замка.
— Проходи-ка, парнек…
— Нет, вы вперед проходите. Вы ведь старше! Я себе не позволю…
— Вежливый ты, парнек! Не люблю вежливых.
Он шагнул в сырой мрак подвала.
И в то же мгновение дверь, которую я смело и решительно толкнул ногой, захлопнулась. Щелкнул замок, от которого ни у кого не было ключа… На всякий случай я тут же навалился на щеколду и с трудом задвинул ее.
— Парнек, ты что? — послышалось за дверью.
— Не хочу вам мешать, — с плохо скрываемым злорадством ответил я.
— Открой дверь! Откр-р-р-ой!
— А вы нам открыли?
— Ну, пар-р-рнек! Ну, ты у меня…
— Пока что не я у вас, а вы у меня… сидите в подвале.
— Сейчас я твоих дружков… Я их всех! Будто мать родная не родила!.. Я их…
— Сначала найдите!
— Да я их!
— Посидите вдвоем со скелетом!
Он стал колотить в дверь ногами. Но она была прочно обита ржавым железом.
— Попробуйте пролезть через другую дверь, — посоветовал я, зная, что через нее пролезет только маленькая головка Племянника. Или его нога.
— Навр-рал? Ты мне навр-рал?
— Нет, я сказал правду. Подойдите к столу — и убедитесь!
Послышался топот его ножищ.
"Вот сейчас он остановился возле стола… — думал я. — А сейчас вот читает:
«Племянник! Передай привет своей тете!» — Откр-р-рой! — раздался крик из глубины подземелья, похожий на рев циклопа, запертого в пещере.
Чувство законной гордости переполнило меня! Был открыт путь к телефону.
Наташина мама была спасена!..
— Там есть телефонная будка? — спросил я. — Для междугородных переговоров?
— Одна будка есть…
— Нам хватит одной! — крикнул я так громко и радостно, что все подбежали к нам.
— Я знал, что ты придумаешь… Что ты найдешь выход! Такой у тебя талант! — сказал Принц Датский, который продолжал ценить чужие таланты.
— Сейчас мы помчимся на почту, чтоб спасти Наташину маму и вообще всех наших родителей. Позвоним и скажем, что все в порядке: задержались, но к ночи будем. Глеб укажет дорогу.
— Это великое дело! — сказал Принц, протягивая свои длинные руки, чтобы обнять меня. — И, как все великое, так ясно и просто: позвонить, успокоить.
Это находка!
К чужим находкам он тоже относился с большим уважением. Снова все посмотрели на меня с плохо скрываемым восхищением: люди помнят о последнем поступке.
Вдруг Принц помрачнел.
— Что случилось? — спросил я.
— Совсем забыл: у нас дома нет телефона… Но ничего. Мои родители, к счастью, здоровы.
И все-таки я погрузился в раздумье. Но ненадолго! Когда я начинаю что-нибудь изобретать, возникает настоящая цепная реакция: одна идея цепляется за другую. Так было и в этот раз. Я поднялся на цыпочки и обнял благородного Принца.
— Дашь мне свой адрес! Я продиктую его старшему брату Косте, а он сбегает и успокоит твоих родителей.
В том, что у Наташи есть телефон, я не сомневался. Я это просто знал.
Иногда я набирал ее номер и, если она подходила, молча дышал в трубку. «Что вы там дышите?» — сказала она однажды. С тех пор я перестал дышать.
— Веди нас, Сусанин! — обращаясь к Глебу, торжественно произнес Покойник.
Я бросил на Глеба мимолетный, но острый взгляд. Сам того не подозревая, Покойник попал в точку: утром Глеб, как Сусанин, сбивал нас с пути. Только Сусанин поступал так с врагами, а Глеб — со своими друзьями. В этом была принципиальная разница!
Мы побежали за Глебом. Почему мы спешили, трудно было сказать: до следующей электрички оставалось еще много часов. Просто мы в тот день привыкли бегать, будто нас все время настигала погоня. Но погони, к сожалению, не было!
А природа между тем жила своей особой, но прекрасной жизнью. То тут, то там виднелись лужи, в которые мы безошибочно попадали. Грязь напоминала густую, серую кашу, которая аппетитно чавкала под ногами. Дождь все усиливался, приятно освежая в пути. Деревья ласково протягивали нам свои кривые черные руки…
Глеб бежал впереди всех. И не только потому, что мы не знали дороги: он по-прежнему очень старался.
— Во-он там! — на ходу крикнул Глеб, указывая на одноэтажный домик, над которым была синяя с белыми буквами вывеска: «Почта. Телеграф. Телефон».
"Еще немного, — мечтал я, — и Наташа войдет в будку, из которой все будет слышно. И я уловлю слова: «Мамочка, не волнуйся!» Потом она выйдет и бросит на меня мимолетный, но благодарный взгляд. А потом и мы будем звонить…
Денег хватит: ведь родители дали «на всякий случай», а в подвале тратить их было не на что".
Окна домика звали, манили меня к себе так сильно, что я обогнал Глеба.
Эти окна казались мне близкими и родными до той минуты, пока я не увидел, что они с внутренней стороны плотно закрыты ставнями.
Я сразу немного отстал, и Глеб достиг домика первым. Но он не взбежал на крыльцо, а уступил мне дорогу. Я взбежал, дернул за ручку, которая оказалась холодной и мокрой. А дверь оказалась закрытой.
«Выходной день — воскресенье», — прочитал я на облезлой табличке.
О, какие печальные сюрпризы подсовывает нам жизнь!
Все смотрели на меня. В глазах не было и тени недавнего восхищения. Я был на крыльце, а чуть пониже стояли пятеро моих друзей — в пустом поселке, на мокрой земле, под дождем, возле закрытой почты. И они снова считали, что я виноват: если бы я утром не перепутал, они бы сейчас ехали в теплом вагоне к своим мамам и папам. Я перепутал… Это вновь стало для них моим последним поступком. А о том, что, если б не я, они бы все сидели в подвале, никто уже и не помнил!
Так я думал, пока не заметил в глазах у Наташи нечто иное. Я увидел в них ожидание и надежду. Как это было уже не раз в тот день. Она еще надеялась на меня!
И вновь началась цепная реакция: идея одна за другой полезли мне в голову.
— А если добежать до соседней станции? Это далеко?
— Полчаса бега, — ответил Глеб. — Но районная почта здесь… А там нету будок…
— Воскресенье для всех воскресенье! — мрачно изрек Покойник. — Ты думаешь, там уже начался понедельник?
— Зачем же так? — неожиданно оборвал его Принц. — Зачем говорить под руку?
— Ну, если он будет думать рукой, наши родители обречены!
— Покойник, не трогай Алика! — сказал Принц так же грозно, как говорил раньше мне: «Не трогай Покойника!» В его груди билось честное, благородное сердце! Поддержка вдохновила меня.
— А куда ты, Глеб, вчера звонил по междугородной? Чтобы предупредить Племянника… Ну, о том самом… о чем ты знаешь. Куда ты звонил.
— На дачу.
— Значит, там есть телефон?
— Да. Его дедушке… Он выступал на телефонной станции, и ему… Там даже табличка… на аппарате: «Гл. Бородаеву от благодарных читателей…» — По этому телефону ты, Наташа, и позвонишь! — провозгласил я с крыльца, словно с трибуны. — А потом, если останется время, и мы позвоним.
— Нет… — сказал Глеб. — Ты не знаешь Григория. Он не позволит… Раз мы его…
Глеб еще не знал главного — он не читал моей надписи на столе: "Племянник!
Передай привет своей тете!" А если Племянник, в отличие от Глеба, уже прочитал эти слова? Тогда он и подавно не пустит нас к телефону! А то еще и загонит обратно в подвал… Встречаться с ним страшно!
Так я думал, а вслух сказал:
— Что нам Племянник! Шестеро одного…
— Не ждут! — подсказала Миронова. И в первый раз в жизни, подсказывая, не угадала.
— Не боятся! — поправил я ее. И повторил: — Шестеро одного не должны бояться!
— Ты не знаешь Григория, — опять сказал Глеб, — Он же сидел… А мы не сидели… Нам не справиться…
— Посмотрим! — воскликнул я. Но по-прежнему стоял на крыльце: торопиться на «старую дачу» как-то не очень хотелось.
На выручку мне пришла цепная реакция: новая идея ярко вспыхнула средь рано спустившихся сумерек.
— Он нас пальцем не тронет!
— Пальцем, конечно, — заныл Покойник. — А ты видел, какой у него кулак?
— Не видел! И ни один из вас не увидит, — сказал я уверенно. — И самого Племянника вы не увидите!
— Разве это возможно? — продолжал сомневаться Покойник.
— Возможно!
— Разве Племянник исчез? Испарился? От страха Покойник опять стал изъясняться вопросами.
— Когда вы войдете в дачу, она будет пуста, — сказал я. — Вы верите мне?
— Верим, — сказала Наташа. Это было мне скромной наградой.
— Бежим! — крикнул я.
И все опять побежали.
Если бы кто-нибудь в тот день наблюдал за нашими передвижениями со стороны, он бы решил, что происходит нечто весьма странное и подозрительное. Сперва мы мчались от дачи к лесу. Остановились, помахали руками вокруг Покойника и снова помчались. Потом остановились на платформе, снова помахали, посовещались и, обдавая друг друга брызгами грязи, устремились к почте.
Опять остановились, опять помахали, посовещались и со всех ног помчались обратно к даче… Теперь уж я все время бежал впереди, как вожак, который обязательно есть в любой стае — птичьей, собачьей и всякой другой. Мне не нужна была теперь помощь Глеба: я сам знал дорогу.
По пути к даче мы несколько раз отдыхали. Каждый по-своему. Покойник сразу бухался на пень или на скамейку и дышал всеми частями своего тела: носом, ртом, животом и плечами. Принц Датский ходил, по-спортивному высоко поднимая ноги, вскидывая и опуская руки, глубоко и ровно дыша. Глеб начинал прогуливаться где-нибудь подальше от меня: он избегал моих глаз и вопросов.
Казалось, он хотел, чтоб я позабыл о его существовании. И о расследовании, которое все еще не было закончено: у меня не хватало времени. Внезапно он поворачивал голову, словно за деревьями и за кустами его настигали мои мучительные сомнения: «Зачем ты, Глеб, это сделал? Зачем?!» Миронова, с трудом переводя дыхание, все же поднимала руку и спрашивала:
«Надо отдыхать?» — давая понять, что, если потребуется, если будет отдано распоряжение, она тут же без остановки помчится дальше.
Но, в общем-то, у всех вид был потный, взъерошенный. Даже я еле заметным движением стирал со лба капли усталости.
И только Наташе усталость была к лицу. Лишь по легкому, едва проступившему румянцу да по блеску больших серых глаз, которые меня ослепляли, можно было догадаться, что она немного утомлена. Я был уверен, что не существует в жизни таких положений, которые бы застали Наташу врасплох и могли бы ей повредить. Все ей было к лицу, и от этого мне становилось страшно…
Когда показалась «старая дача», которая вовсе не была старой, мои друзья решили вновь отдохнуть. Они боялись к ней приближаться. Да, острая наблюдательность подсказала мне, что они робели.
Глеб всегда чуть-чуть пригибался и, казалось, любил изучать землю у себя под ногами. Раньше это было от скромности, а в тот день, как я уже говорил, он боялся встретиться взглядом со мной. Со мной, который многое понял, многое знал о нем, но кое-что еще не дорасследовал…
Однако на последнем привале Глеб подошел и сказал:
— Ты не знаешь Григория… Его все тут… как огня! Он ведь сидел… за драку… Сидел!
— И еще посидит! — сказал я.
— Где?
— Не там, где раньше, но посидит. Пока это тайна. Остальные молча переминались с ноги на ногу, но глаза их старались остановить, удержать меня. «Умный в дачу не пойдет, умный дачу обойдет!» — говорили взгляды друзей. И хотя я в тот день убедился, как мудра народная мудрость, но на сей раз она меня не устраивала. Я вступал с ней в конфликт. Наконец Принц Датский не выдержал и воскликнул:
— Ты смелый, Алик! Ты самый смелый из нас! Он уважал чужую отвагу.
— Я знаю, что мои стихи не приносят никому особенной радости, — сказал он.
— Но я никак не могу отвыкнуть…
— От чего?
— Высказывать свои чувства в стихах.
— Почему ты об этом заговорил?
— Потому что пришли мне на ум кое-какие строки. Пока мы бежали. Отойдем на минутку. И я тихо прочту. Тебе одному! Хочешь?
Я понял, что ничего плохого Принц обо мне сочинить не мог. Поэтому мне захотелось, чтобы Наташа тоже услышала строчки, которые пришли Принцу на ум. Это ведь так приятно, когда тебя хвалят в присутствии любимого существа.
Я как бы по просьбе Принца отошел в сторону. Но в ту, где стояла Наташа. И сказал:
— Прочитай! Не обязательно мне одному. И не обязательно тихо. Зачем же наступать на горло собственной песне?
Понял я: не речи, не отметки
Остаются в памяти навек.
В этот день ты доказал нам, Деткин,
Что делами славен человек!
Чтоб хвалу могли воздать мы смелости,
Ты вернись в сохранности и целости!
Но и сам Принц Датский никогда не был трусом. Он предложил:
— Хочешь, я пойду вместе с тобой?
— И я пойду, — сказала Наташа.
В ее фразе было только три слова. И в двух из них было всего по одной букве. Всего по одной! Но слова эти обожгли меня (в положительном смысле).
Я не собирался, подобно Покойнику, говорить, что мечтаю погибнуть.
Наоборот, после трех Наташиных слов мне захотелось продолжить свое существование, как никогда раньше! Но и, как никогда раньше, я готов был рисковать собой во имя высокой цели: спасти ее маму. И всех наших мам!
Папы, мне казалось, меньше нуждались в спасении.
На том последнем привале я понял, что любовь способна вдохновить человека на многое.
— Мне понятно ваше желание разделить со мной трудности, — сказал я. — Поверьте: мне очень не хочется наступать на горло вашей песне! И народная мудрость гласит: «Один в поле не воин!» Тут я подумал, что уже второй раз за какие-нибудь пять минут вступаю в конфликт со старой народной мудростью. «Наверно, ни одна мудрость не годится на все случаи жизни!» — решил я. В тот день мысли и обобщения буквально одолевали меня.
— В данном случае, — сказал я, — совершенно необходимо, чтобы воин был в поле один. Но вы все время будете рядом со мной! — Я взглянул на Наташу. — Ну, а если я не вернусь…
— Ты вернись в сохранности и целости! — сам себя процитировал Принц.
— Постараюсь, — ответил я.
— Ты уходишь? — с тоской сказала Миронова: она боялась остаться без руководства. Все-таки командиром был я!
— Что ты задумал? — спросила Наташа. — Может быть, скажешь? Что ты задумал?..
— Я открою вам путь к телефону! Я устраню Племянника!
— Устранишь? В каком смысле? Физически? — испуганно прошептал Покойник. — В каком смысле?..
— В том смысле, в котором надо!
— Устранишь? — растерянно сказал Глеб. — Но ведь это… он, знаешь… Его все тут… как огня!
«Уж ты бы помалкивал!» — хотел я ответить Глебу. Но удержался: расследование не было завершено, и я не имел права при всех его обвинить, вынести ему приговор.
— Значит, идешь один? Окончательно? — спросил Принц. Я чувствовал, что друзья хотят оттянуть тягостную минуту. Они смотрели так, будто прощались со мной навсегда. Это было выше моих сил. И я сделал решительный шаг: сбросил с себя пальто.
— Ты простудишься, — сказала Наташа.
— Что поделаешь! Это необходимо. Она протянула руки и взяла мое пальто.
«Если что… пусть это будет память обо мне», — хотел я сказать. Но не сказал.
— В случае чего… ты кричи, — попросил Принц. Он предложил это из лучших намерений. Но я взглянул на него с удивлением.
— Кричать? Ни за что!
— Что же нам делать? Бездействовать?
— Спрятаться за деревьями и ждать моего сигнала! Когда я высунусь из окна и незаметно махну рукой, знайте: с Племянником покончено!
— Навсегда? — спросил Покойник.
— Навсегда или временно — какое это имеет значение? Важно, что путь к телефону будет свободен! Я вам незаметно махну…
— Почему незаметно? Ты маши позаметнее. А то мы не заметим, — сказал Принц.
— Будь осторожен… — тихо попросил Глеб.
«Думал бы раньше!» — мысленно дал я ответ. И смелым, решительным шагом двинулся к даче, навстречу риску, подвигу и неизвестности.
А природа между тем продолжала жить своей особой, но прекрасной жизнью.
Дождь усилился. Я знал, что друзья, следящие за каждым моим движением, видят, как ветер развевает мою одежду и как фигура моя постепенно словно бы растворяется в густой дождевой пелене…
Я вошел в дачу. Сердце мое билось так сильно, что я придержал его рукой. И стал подниматься по «ворчливо-скрипучей» лестнице, которая не скрипела.
Каждый шаг приближал меня либо к торжеству, либо… Но об этом я старался не думать.
Сверху опять донеслось бормотание:
— Ах, вы все еще трепыхаетесь! Тогда уж мы вас добьем! Ах, вы так?.. Тогда мы вас бац по загривку!
Мне казалось, что эти слова относились ко мне. И я остановился. Но лишь на секунду. А потом, чтобы не оставлять себе времени для сомнений, быстро взбежал по лестнице. На пороге бывшей комнаты Дачника я вновь на миг задержался: распахнул куртку, разорвал свою старую рубашку на тех самых местах, где она уже была заштопана, потом и ее распахнул, чтобы было видно мое голое тело. Я толкнул дверь. Племянник по-прежнему играл сам с собой в «дурака».
Вид у меня был такой мокрый и растерзанный, что Племянник, мне показалось, в первую минуту меня не узнал. Но потом пригляделся и поднял свое огромное тело из-за стола:
— Это ты… парнек?
— Я… — ответил я, дыша так, чтоб он понял, что я почти задыхаюсь.
— Сквозь стену прошел?
— Нет… Я через дверь. Через ту, которая перекосилась и открывается только чуть-чуть. Сбросил пальто — и пролез. Видите, рубашку порвал. Но пролез.
Остальные застряли и вернулись обратно. А я прямо к вам!
— Чего же не смылся?
— Мне вам нужно сказать… Сообщить!
— Смелый ты, я погляжу, парнек. А если я тебя обратно туда запихну, как сельдь в банку?
— Запихните! Пожалуйста!.. Я сам с удовольствием запихнусь. Но сначала послушайте. Я должен вам сообщить…
На его маленьком личике вновь не умещалось ничего, кроме усмешки.
— Я бы вас выпустил. Немного попозже. — Он захихикал. — Но раз вы сами хвост подымаете, смотрите, гаврики! Там ведь написано: «Не подходить!» А ты, парнек, подошел? Начихал, значит! Запихну я тебя обратно. И будешь сидеть тихо, будто мать родная не родила!
— Запихните! Пожалуйста! Но сначала послушайте!
— Чего там?.. — Он махнул на меня рукой, словно на комара.
— Мы обнаружили там… исключительно интересную запись! На крышке стола.
Прямо на крышке, сверху! Вы не заметили, потому что эта запись сделана карандашом и чуть-чуть стерлась. Но зато очень важная! И адресована лично вам!
— Мне?
— Лично вам! Представляете?
— Мне лично?
— Вам! Не верите? Можете посмотреть!
— На столе?
— Прямо на круглой крышке. Если вам за какие-то бумажки музей объявил благодарность, то уж за стол с надписью… Наверно, портрет ваш в музее повесят. И всем экскурсантам будут рассказывать!..
— А может, и деньжатами пахнет?
— Заплатят! — уверенно сказал я. — Во-первых, за стол: это же предмет, непосредственно связанный с жизнью писателя. И его творчеством! Потом, он же всего на трех ножках… А в музее знаете как? Чем старее вещь, чем больше поломана, тем сильней за нее хватаются. Слышали, говорят: «Музейная редкость»? Это, значит, что-нибудь поломанное или разорванное. А во-вторых, там же надпись, обращенная к вам! Табличку прибьют: «Из личного архива…» Я такие читал. И повесят портрет… Ваш портрет!
— Ну, ты не умничай! — Племянник вновь махнул на меня рукой. — Не твоих мозгов это дело, парнек. Веди-ка меня. Если правду говоришь, всех выпущу. А если наврал, тоже выпущу… дух из тебя! Понял?
Довольный собой, он рассыпал мелкий, противный смешок. И затопал вниз, перешагивая через две или три ступени. Я еле за ним поспевал.
«Лишь бы не сорвалось! — думал я. — Ну, а если сорвется… Я погибну в подвале. И не так, как Аида и Радамес, которые все-таки были вдвоем. Нет, я закончу свою жизнь в темном, сыром одиночестве! Все решится буквально через секунды. Вот сейчас! Вот сейчас…» Я вытер со лба капли страха. Даже не очень опытный глаз мог бы безошибочно определить: меня трясла лихорадка. Как хорошо, что Наташа была далеко!
Наконец мы остановились у двери, ведущей прямо в подвал.
Племянник схватился за щеколду. Железо со ржавым стоном проехало по железу.
Потом он повернул круглую головку английского замка.
— Проходи-ка, парнек…
— Нет, вы вперед проходите. Вы ведь старше! Я себе не позволю…
— Вежливый ты, парнек! Не люблю вежливых.
Он шагнул в сырой мрак подвала.
И в то же мгновение дверь, которую я смело и решительно толкнул ногой, захлопнулась. Щелкнул замок, от которого ни у кого не было ключа… На всякий случай я тут же навалился на щеколду и с трудом задвинул ее.
— Парнек, ты что? — послышалось за дверью.
— Не хочу вам мешать, — с плохо скрываемым злорадством ответил я.
— Открой дверь! Откр-р-р-ой!
— А вы нам открыли?
— Ну, пар-р-рнек! Ну, ты у меня…
— Пока что не я у вас, а вы у меня… сидите в подвале.
— Сейчас я твоих дружков… Я их всех! Будто мать родная не родила!.. Я их…
— Сначала найдите!
— Да я их!
— Посидите вдвоем со скелетом!
Он стал колотить в дверь ногами. Но она была прочно обита ржавым железом.
— Попробуйте пролезть через другую дверь, — посоветовал я, зная, что через нее пролезет только маленькая головка Племянника. Или его нога.
— Навр-рал? Ты мне навр-рал?
— Нет, я сказал правду. Подойдите к столу — и убедитесь!
Послышался топот его ножищ.
"Вот сейчас он остановился возле стола… — думал я. — А сейчас вот читает:
«Племянник! Передай привет своей тете!» — Откр-р-рой! — раздался крик из глубины подземелья, похожий на рев циклопа, запертого в пещере.
Чувство законной гордости переполнило меня! Был открыт путь к телефону.
Наташина мама была спасена!..
ГЛАВА XI,
в которой мы слышим разные голоса и топот погони…
— Как тебе удалось? Как ты это совершил? Как сделал? Как?! Расскажи!
— Важен результат, — отвечал я на вопросы своих друзей. — Он сидит в подвале? Сидит! Он кричит в подвале? Кричит! Остальное, как говорится, детали.
— Победителей не судят! И не расспрашивают!.. — изрек Покойник.
Ему не хотелось, чтобы мной восторгались, чтоб меня расспрашивали. И хоть наши желания решительно не совпадали, я тоже сказал:
— Зачем оглядываться назад? Лучше будем смотреть вперед!
— Я слышал, что у военных принято анализировать военные операции, которые привели к победам, — сказал Принц Датский. — На них учатся остальные.
Мне не хотелось вслух анализировать свою «операцию». Ведь я перехитрил Племянника… А хитрость со стороны всегда выглядит менее выгодно, чем прямая схватка, чем смелость, проявленная в открытом бою. «Если бы они слышали своими ушами, как Племянник грозил запихнуть меня обратно в подвал, словно сельдь в банку, — рассуждал я, — они бы поняли, что я проявил не только находчивость, но и храбрость. Но они этого не слышали и уже не могут услышать. Пусть же догадываются сами. Вдруг Наташа подумает, что Племянник струсил, испугался меня! Я не буду с ней спорить. К сожалению, она вряд ли может так подумать…» И хотя я предложил не оглядываться назад, мне внезапно захотелось, чтобы они услышали рычание Племянника и поняли, какого противника я победил.
— Важен результат, — отвечал я на вопросы своих друзей. — Он сидит в подвале? Сидит! Он кричит в подвале? Кричит! Остальное, как говорится, детали.
— Победителей не судят! И не расспрашивают!.. — изрек Покойник.
Ему не хотелось, чтобы мной восторгались, чтоб меня расспрашивали. И хоть наши желания решительно не совпадали, я тоже сказал:
— Зачем оглядываться назад? Лучше будем смотреть вперед!
— Я слышал, что у военных принято анализировать военные операции, которые привели к победам, — сказал Принц Датский. — На них учатся остальные.
Мне не хотелось вслух анализировать свою «операцию». Ведь я перехитрил Племянника… А хитрость со стороны всегда выглядит менее выгодно, чем прямая схватка, чем смелость, проявленная в открытом бою. «Если бы они слышали своими ушами, как Племянник грозил запихнуть меня обратно в подвал, словно сельдь в банку, — рассуждал я, — они бы поняли, что я проявил не только находчивость, но и храбрость. Но они этого не слышали и уже не могут услышать. Пусть же догадываются сами. Вдруг Наташа подумает, что Племянник струсил, испугался меня! Я не буду с ней спорить. К сожалению, она вряд ли может так подумать…» И хотя я предложил не оглядываться назад, мне внезапно захотелось, чтобы они услышали рычание Племянника и поняли, какого противника я победил.