Алексин Анатолий Георгиевич. Очень страшная история

   Всем не терпелось добраться до телефона, но я предложил:
   — Давайте спустимся на минутку!
   Спустились все, кроме Глеба… Он, который старался первым выполнять мои приказания и даже, подобно Мироновой, заранее угадывать их, тут вроде бы не расслышал. Я не стал насиловать его волю.
   Может, он боялся, что я и его тоже загоню в подземелье.
   А может быть, считал себя не вправе издеваться над Племянником, который еще недавно был его верным сообщником. Соучастником его преступления! И вновь передо мной возникла загадка, которую еще предстояло понять, разгадать:
   "Зачем Глеб звонил Племяннику? Зачем просил его запереть нас в подвале?
   Зачем?!" Мы подошли к двери, обитой ржавым железом, и я крикнул:
   — Ну, как там дела? Какое у вас настроение? Племянник стоял по ту сторону возле самой двери, как тигр возле металлических прутьев клетки.
   — Откр-рой! — заорал он. — Откр-рой!
   Все отскочили в сторону. Но я остался на месте. Я даже не шелохнулся. И с плохо скрываемой насмешкой произнес:
   — Мы же освободились собственными силами. Без вашей помощи. Вот и вы постарайтесь! Проявите инициативу, находчивость. Посидите, похудейте — тогда, может быть, пролезете через ту дверь, через которую мы…
   — Я р-разнесу дачу! — кричал Племянник.
   — Тетя будет очень огорчена, — спокойно ответил я. И обратился к своим друзьям: — Прошу вас наверх! К телефону. Прошу!
   Все тихо мне подчинились. Мы вошли в комнату, которую когда-то снимал у тети Племянника Гл. Бородаев. Она переходила прямо в террасу, а терраса выходила прямо во двор.
   Телефона я в комнате не увидел. И внутренне похолодел: неужели все мои старания оказались напрасными?
   Но уже в следующий миг я внутренне отогрелся: Глеб поднял со стула старый женский халат, и оказалось, что телефон скрывался под ним.
   — Зачем это? — спросил я.
   — Тетя очень боится… Если соседи, которые с других дач… То всегда будут просить… Она прячет, чтобы не знали. Он ведь прямой!
   — В каком смысле?
   — Сразу соединяется с городом… Такой только дедушке… В благодарность…
   К аппарату была прибита потускневшая пластинка:
   «Гл. Бородаеву от благодарных читателей».
   Рядом лежала бумажка, на которой были записаны телефоны: милиции, «скорой помощи», пожарной команды и еще какой-то.
   — Это чей? — спросил я.
   — Тети Племянника, — сказал Глеб. — Она в городе. Он ей звонит. Сообщает…
   — Понятно.
   Острая наблюдательность немедленно подсказала мне, что никто не решается первым снять трубку. Вдруг отключен за неуплату? Или испорчен?..
   Смелым движением руки я поднес трубку к уху: раздался гудок. Наташин телефон я знал наизусть. Но она не знала, что я его знал. И я не хотел, чтоб она об этом догадывалась: ведь я чуть не с первого класса звонил ей и долго дышал в трубку, а потом перестал дышать.
   — Наташа, какой у тебя номер?
   Она ответила. Я набрал… Послышался женский голос. Он был мне отлично знаком: раньше, услышав его, я сразу же вешал трубку. Но сейчас не повесил, а передал Наташе:
   — По-моему, твоя мама.
   — Мамуля, — сказала она так нежно, что острое чувство зависти вновь проникло мне прямо в сердце.
   Если б она сказала таким голосом «Алик», я отдал бы все самое дорогое: новый велосипед (двухколесный!), и шариковую ручку, и бильярд с металлическими шариками!
   Она продолжала:
   — Нет, не из города… Мы еще здесь, на даче. Опоздали на электричку. Все хорошо. Ты не волнуйся. Я буду часов в одиннадцать. Попроси, пожалуйста, Анну Петровну, чтобы не уходила. Чтобы еще посидела с тобой… дождалась меня, если может. Попросишь? Честное слово? Нет, все хорошо! Сейчас мы на даче. Нет, не на улице. Ты не волнуйся. Просто опоздали на электричку.
   Целую тебя!
   «Уж этого-то мне никогда не услышать!» — с плохо скрываемой грустью подумал я.
   И вдруг она сказала:
   — Спасибо, Алик!
   — Не стоит. Пожалуйста… — ответил я и громко закашлялся, чтоб не услышали, как заколотилось в груди мое сердце.
   Я вновь поднял трубку и протянул ее Мироновой: я уступал место женщинам!
   — Сколько минут можно разговаривать? — спросила Миронова.
   — Сколько хочешь. Ты же не в автомате.
   — Разве не ясно? — задал вопрос Покойник.
   — Что? — спросила Миронова.
   — Разве не ясно, что и другие родители тоже волнуются? И что поэтому не надо затягивать? Разве не ясно?..
   Он заговорил в своей излюбленной форме. Миронова быстро набрала номер. Я, как детектив, постарался представить себе весь ее разговор полностью, угадывая и то, что ей отвечали.
   — Валентин Николаевич! — закричала Миронова.
   — Ты говоришь…
   — Издалека! — закричала Миронова.
   — Очень плохо…
   — Слышно! — крикнула она. — Это потому, что я нахожусь за городом.
   — Тебе нужно…
   — Маму! Или папу. Или брата. Или сестру.
   Я понял, что Миронова любит подсказывать не только учителям, но и соседям по квартире. Всем, кто старше ее. И главнее!
   Потом подошел брат, потому что Миронова назвала его по имени:
   — Передай маме, Михаил, что я приеду в одиннадцать. Или в одиннадцать часов десять минут. Потому что мы опоздали на электричку. Повтори все это слово в слово!
   — Ты приедешь в одиннадцать. Или в одиннадцать часов десять минут, — повторил брат Михаил. — Потому что ты опоздала на электричку.
   — Не я опоздала, а м ы. Мы все опоздали! — строго поправила Миронова. — Повтори еще раз!
   Он повторил. На этот раз без ошибок, потому что она повесила трубку. Не сказала ни «целую», ни «до свидания», а просто повесила. Я понял, что Миронова умеет не только подчиняться, но и приказывать. Тем, кто моложе ее.
   В том, что брат был моложе, я почти не сомневался, хотя она и называла его Михаилом. И все же, чтобы проверить свою догадку, спросил:
   — Это младший твой брат?
   — Он моложе на один год и семь месяцев, — ответила Миронова.
   Острая наблюдательность и на этот раз не обманула меня.
   Как только Миронова отошла от аппарата, Покойник, не дожидаясь моего приглашения, сам бросился к телефону.
   Но его номер был занят.
   — Разве нельзя было в другое время? Разве можно так долго? — ворчал Покойник. И неожиданно заорал: — Мамочка, это я! Телефон был так долго занят… Ты звонила дежурному? Какому? Ах, по городу? В больницу? И в морг?!
   Его мама волновалась так, будто Покойник умер. Потом Покойник зачем-то сообщал, что мы на даче одни, то есть без взрослых. Тут уж голос его мамы стал так ясно слышен, будто она была не в городе, а на соседней даче.
   Покойник объяснил:
   — Нет, мы не сами… Нам Нинель разрешила!
   — Зачем? Зачем ты это сказал?! — Я дернул его за рукав.
   Но было уже поздно. Мама кричала, что она родила Покойника не для того, чтоб его потерять. Или что-то похожее.
   Я вновь, как опытный детектив, мысленно представил себе весь разговор.
   — Как ваша учительница могла это сделать? Ведь мы же ее предупреждали! — кричала мама.
   — Когда предупреждали? — удивился Покойник. И я еще раз понял, насколько лучше, если на родительское собрание идут не родители, а идет старший брат:
   Покойник не знал никаких подробностей.
   — Ну, уж это последняя капля! — кричала мама, будто с соседней дачи. Но всех слов не было слышно, и мне приходилось догадываться.
   — Как это последняя? В каком смысле? — продолжал удивляться Покойник.
   Я понял, что его мама была среди тех, которые нападали на нашу Нинель.
   Глеб пригнулся так низко, как не пригибался еще никогда.
   — Иди! Твоя очередь! — сказал я с плохо скрываемой злостью.
   — Я потом… После тебя… Я могу после…
   — Еще бы: у тебя дома ведь никто не волнуется! Ты, конечно, заранее предупредил. Уж ты-то знал…
   Никто из ребят нас не понял. Но мы хорошо поняли друг друга. Глеб заранее знал, что мы поздно вернемся. Он сделал для этого все, что мог. И, конечно, еще утром предупредил, чтоб его не ждали.
   — О Нинель Федоровне ты не подумал? — тихо, немного приглушив свой справедливый гнев, спросил я. И угрожающе, но шепотом, чтоб другие не слышали, добавил: — Скоро я выясню все. Все мотивы! Зачем тебе было нужно?.. А? Потом объяснишь! А теперь звони. Как ни в чем не бывало! Иначе все догадаются раньше времени. Он колебался.
   — Звони, будто и у тебя дома волнуются! Он подчинился.
   — Мы тут… Я поздно… В одиннадцать… — сообщил он то, что его папа, сын писателя Гл. Бородаева, и раньше прекрасно знал.
   Я издали обдавал Глеба холодной струей презрения. Но так, чтоб эта струя не попала случайно в других, то есть чтоб мой взгляд не перехватили и не догадались о чем-нибудь прежде, чем я закончу расследование.
   Потом я узнал адрес Принца, записал его и набрал номер своего телефона. Он тоже долго был занят.
   «Может быть, тоже звонят в морг? — подумал я. — Или Костя разговаривает со своими приятелями? А точнее сказать, с приятельницами?..» Телефон был занят минут пятнадцать, не менее. Но и не более, потому что я проверил по часам, которые были на руке у Наташи. У меня тоже были часы, но я старался как можно чаще обращаться к ее маленьким часикам. Брал Наташину руку, подносил к своим глазам. Это были незабываемые минуты! Номер был занят, а я радостно улыбался. Все смотрели на меня с удивлением.
   — Если так долго, значит, это наверняка Костя, — стал объяснять я. — Мой брат! Именно он должен сбегать к родителям Принца. Хорошо, что он дома!
   Наконец я высказал Косте свою просьбу.
   — А Нинель Федоровна с вами? — спросил он таким тоном, как обычно не спрашивают об учителях. — И она тоже просит меня?
   — Да! — Я солгал. Но ради высокой цели!
   — Тогда я сделаю это немедленно. Передай ей приветик! И сообщи, что я буду ходить на все родительские собрания. Пусть почаще их созывает. Салют! Я мчусь к родителям Круглова!..
   Круглов — это была фамилия Принца.
   Даже не очень опытный глаз мог безошибочно определить, что у всех стало хорошее настроение: мы уже не волновались за наших родителей, потому что они уже не волновались за нас.
   Моя мама не была так тяжело больна, как Наташина. Но я часто думал о здоровье мамы и папы. Однажды я услышал по радио, что долголетие часто как бы получают в наследство от родителей, от бабушек и дедушек. Одним словом, от предков. Это меня очень обрадовало: мои бабушки и дедушки — все четверо! — были бодры и здоровы. Значит, их дети, то есть мама и папа, тоже должны были прожить очень долго!
   Один дедушка был даже до того здоров, что лет десять назад развелся с бабушкой, которая тогда еще не была бабушкой в полном смысле этого слова и потому тоже смогла выйти замуж второй раз. Теперь иногда дедушка (по маминой линии) приходил к нам в гости, как говорили, «с молодой женой», а бабушка (тоже по маминой линии), приходила со своим «молодым мужем», который был старше ее лет на пятнадцать. Мы всегда встречали их очень гостеприимно. Единственное, за чем приходилось следить, это за тем, чтобы бабушка с мужем и дедушка с женой не приходили в один и тот же день, то есть, как говорил Костя, «чтобы не сталкивались».
   Я поинтересовался однажды своими прабабушками и прадедушками, — оказалось, что они тоже жили на свете долго. Теперь оставалось мечтать только о том, чтобы врач, выступавший по радио, оказался прав: я очень надеялся на наследственность! Я очень хотел, чтобы мама и папа всегда были здоровы.
   Еще я слышал о том, что дети переносят любые болезни гораздо легче, чем взрослые люди. И когда мама или папа заболевали, я огорчался из-за того, что болезни внутри семьи нельзя распределять по своему усмотрению: я бы с удовольствием принимал на себя их гриппы, ангины, спазмы сосудов. И даже камни, которые где-то откладывались у папы, я бы, не задумываясь, взял и «отложил» где-нибудь у себя.
   Я знал, что у взрослых от волнения повышается давление, сосуды сжимаются и происходит еще много такого, чего со мной никогда не случалось. В общем, мы вовремя позвонили!
   Все смотрели на меня так, будто хотели вслед за Наташей сказать: «Алик, спасибо!..» И хотя все наши родители были уже успокоены, мне показалось, что телефон мы использовали не до конца.
   — Давайте позвоним кому-нибудь из ребят! — предложил я. Начали с Парамонова. Это был человек лет двенадцати с половиной, не более.
   Восторженность была его яркой особенностью. Он мог сделать слона не только из мухи, но даже из комара. Я знал, что, если позвонить Парамонову, он растрезвонит об этом звонке на всю школу.
   — Парамонов, — произнес я в трубку чуть приглушенным, таинственным голосом.
   — Привет тебе прямо со старой дачи!
   — Вы еще там?
   — А где же нам быть?
   — Потрясающе! С Нинель Федоровной?
   — Нет, абсолютно одни.
   — Просто не верится!
   — Приезжай посмотри!..
   — Одни в целой даче?
   — Да. Она полностью в нашем распоряжении.
   — Потрясающе!
   — Мы вернемся глубокой ночью.
   — Не может быть…
   — Позвони ко мне домой и проверь у родителей. Или к Покойнику. Уж родители не соврут!
   — Почему же так поздно?
   — Мы сидели в подвале.
   — Долго?
   — Четыре с половиной часа. А может быть, больше.
   — Потрясающе! А что вы там делали?
   — Раскрывали страшную тайну.
   — И раскрыли?
   — Да, мы раскрыли. Тайну скелета!
   — Кого?
   — Скелета, скелета… Не удивляйся!
   — Настоящий скелет?
   — А ты думал — игрушечный?
   — Чей?
   — Трудно сказать с абсолютной точностью. Мы не были с ним знакомы…
   — Вы в той самой даче? Которая описана в повести? Ну, в той, в которой исчез человек!
   — Мы тоже могли исчезнуть. Но мы боролись!
   — Их было много?
   — Один человек.
   — Всего один? А вас целый литературный кружок!
   — Если бы ты видел его, ты бы понял… Но мы победили. Теперь он наказан и находится в заточении. Мы посадили его в подвал!
   Потом мы стали звонить другим своим одноклассникам.
   — Слушайте старую дачу! — говорил я. Или так: — На проводе — старая дача!
   Мы вернемся глубокой ночью… Нам завидовали и поэтому сомневались:
   — Наверное, сидите дома?
   — Можете проверить у наших родителей. Уж родители не соврут!
   Чтобы Наташа не сочла меня в чем-то нескромным, я говорил: "Мы боролись…
   Мы разгадали… Мы посадили в подвал…" Хотя на самом деле боролся с Племянником я один, и я один загнал его в подземелье. «Пусть для своих одноклассников я буду пока безымянным героем, зато для Наташи навсегда останусь скромным и чистым!» Эта мысль меня утешала.
   — Разве нам не пора на станцию? — спросил Покойник.
   — Пора, мой друг, пора! — со вздохом ответил я; мы еще не успели обзвонить всех: в нашем классе училось сорок два человека.
   Время у нас было, но сомнения меня подгоняли: «А если я снова что-нибудь перепутал? А если электричка придет раньше, чем полагается?..» — Бежим! — сказал я. Ходить мы в тот день вообще разучились.
   — Но сначала надо выпустить из подвала Племянника, — сказала Наташа.
   — Зачем его выпускать?
   — Чтобы он там не умер.
   — О, как ты добра! — воскликнул я и прижал руки к груди.
   — Пусть сидит «за решеткой, в темнице сырой», — сказал Покойник. — Разве он не заслужил наказания?
   — По-моему, он свое отсидел, — сказала Наташа. И взглянула на часики.
   — Мы видели гораздо больше, — возразил я. — Хотя ни в чем не были виноваты.
   Почему же он должен сидеть меньше, чем мы?
   Мне не хотелось ей возражать. Выполнять любое ее желание — вот что было моей мечтой! «Но как же нам его выпустить? Каким способом? — молча рассуждал я. — Пожалуй, освободить его из подвала еще трудней, чем загнать туда!» Мы вышли из комнаты и стояли возле лестницы: она вела прямо к железной двери, которая вела прямо в подвал.
   — Он ведь не сам… Это же я… — тихо начал Глеб.
   — Молчи! — Грозным шепотом я закрыл ему рот: не хватало еще, чтобы он сознался и сам все раскрыл. Нет, это должен был сделать я, Детектив!
   — Наташа права, — сказал добрый Принц Датский. — По-моему, племянник Григорий уже осознал… Сидит тихо. Как раз в эту минуту из подвала донеслось:
   — Откр-рой! Слышишь, парнек? Сломаю стену! Оторву тебе голову!
   — Я готов пожертвовать своей головой! Но она еще может вам пригодиться: следствие не закончено! — крикнул я, перегнувшись через перила, чтобы Племянник услышал. — Кое-что мне неясно… Следствие будет доведено до конца! До победного! И, может быть, я найду смягчающие вину обстоятельства.
   Так что сидите тихо!
   Я взглянул на Глеба. Он пригнулся, и нежная, бархатная кожа его лица покрылась нервными пятнами. Я пощадил Глеба и не стал объяснять, что именно я уже выяснил и ч т о осталось неясным. Кроме того, по всем правилам я не мог его обвинять, не установив мотивов совершенного преступления. А может быть, среди этих мотивов действительно найдутся смягчающие вину обстоятельства? Для Глеба и даже, может быть, для Племянника. Законность!
   Прежде всего законность!..
   — В конце концов, я могу пожертвовать своей головой, — повторил я. — Но одной головы ему будет мало… А вами рисковать не могу! — и взглянул на Наташу.
   — Откр-рой! — орал из подвала Племянник. — Дачу сожгу! Не пожалею себя!
   — Вот видите: он себя не хочет жалеть. А вы думаете, что он пожалеет вас.
   О, как вы доверчивы!
   — Что же делать? Время идет, — сказала Наташа, — где выход, Алик?
   Все повернулись ко мне. И в их глазах я прочел надежду, которую не мог обмануть!
   Судьбе было угодно, чтоб именно в ту минуту мой взор проник прямо в комнату, дверь которой была открыта, и упал прямо на бумажку, лежавшую возле телефонного аппарата. На ней (я это запомнил!) были написаны номера милиции, «скорой помощи», пожарной команды и тети Племянника. Идея тут же, без всякого промедления озарила меня.
   — Мы позвоним тете, она завтра утром приедет и освободит его!
   — Вон… на бумажке… — подсказал Глеб.
   — Спасибо, — ответил я таким тоном, будто нуждался в его подсказке. Мне вдруг захотелось самому подкинуть Глебу какие-нибудь смягчающие обстоятельства. Дать ему возможность чем-нибудь искупить… Хотя каждый раз, когда я взглядывал на него, один и тот же вопрос обжигал меня: "Зачем?
   Зачем он все это сделал?!" — До утра держать человека в подвале нельзя, — сказала Наташа.
   — Человека нельзя. Но Племянника… Второй раз в жизни я возражал ей. Это было невыносимо!
   — Жестокостью нельзя победить жестокость, — сказала Наташа.
   Я был уверен, что эту мысль она обязательно должна записать в тетрадку.
   Хотя я с этой мыслью и не был согласен. Доброта к противнику — не жестокость ли это? И можно ли, пожалев противника, не наказать при этом себя? Такие сомнения терзали меня и чуть было не растерзали совсем.
   Я был уверен, что и мои мысли попадут в общую Наташину тетрадь, когда она наконец станет общей в самом прекрасном смысле этого слова: ее и моею!
   Может быть, Наташины мысли были благородней моих. Но с благородными мыслями, как я понял в тот день, очень много мороки: очень уж они осложняют жизнь. Позвонили бы тете — и все. Так нет же: нельзя держать человека в подвале!
   — Освободить должен кто-то один, — сказал я. — А остальные должны перед этим исчезнуть. И в условленном месте ждать того, кто отправится навстречу опасности.
   Все подумали, что навстречу опасности непременно отправлюсь я. В глазах друзей я прочел нетерпеливое ожидание м о е г о подвига. Именно моего! Что ж, я сам их к этому приучил. И вдруг Наташа сказала:
   — Ты не пойдешь.
   И хоть на этот раз я отправляться на подвиг не собирался, но в ответ на ее слова грустно вздохнул и сказал:
   — А почему бы мне не пойти?
   — Потому что тебя он ненавидит больше, чем нас. И именно тебе собирается оторвать голову.
   «Значит, она дорожит моей головой!» Эта мысль заставила меня устремить все свои силы на поиск решения.
   Взор мой стал напряженно блуждать по комнате и неожиданно остановился на Глебе. Он не пригнулся, не спрятал взгляда. В тот день я все время читал что-нибудь в чужих глазах. На этот раз я прочел: «Дай мне возможность помочь вам и искупить…» Я отвел Глеба в сторону:
   — Понимаешь ли ты, что в это жуткое положение мы попали из-за тебя?
   — Понимаю.
   — Я еще выясню, для чего, с какой целью ты это сделал!
   — Я сам… Хоть сейчас…
   — Нет, не теперь. Ни в коем случае не теперь! Пойми: решают секунды. Мы можем опоздать на последнюю электричку. И тогда… Одним словом: готов на подвиг?
   — Я бы… Конечно… Если бы…
   — Никаких «если бы»! Готов или нет?
   — Готов.
   — Тогда именно ты спустишься в подвал и освободишь оттуда Племянника.
   Только тебе одному он не сделает ничего. Ведь вы же сообщники. Соучастники преступления!
   — Да он меня… Ведь это же я его сначала… А потом с вами вместе… Он не простит!
   — О, как ты наивен! Неужели ты думаешь, что я всего этого не предвидел?
   Излагаю свой план коротко, или, как говорят, конспективно. Разжевывать нету времени. Для Племянника все должно выглядеть так… Ты не с нами. Ты против нас! Запомнил? Сначала мы силой вытащили тебя из подвала, потому что ты, как верный сообщник Племянника, хотел там остаться. Запомнил? Потом ты все время рвался выполнить свой долг соучастника преступления и освободить Племянника из подземелья. Чтобы ты так сильно не рвался, мы тебя связали веревками. А сами убежали на станцию… Тогда ты нечеловеческими усилиями воли порвал веревки, кинулся на помощь сообщнику и освободил его! Запомнил?
   Можешь не повторять: нету времени! Скажи: ты согласен?
   — Согласен… Но если он вдруг…
   — Риск — благородное дело. А тебе сейчас как раз самое время совершить что-нибудь благородное. Ты согласен?
   — Согласен…
   Перед всеми остальными я раскрыл лишь часть этого плана: ведь они не знали, что Глеб был сообщником…
   — Мой скромный замысел осуществит Глеб Бородаев! — сказал я. — Чтобы наш бедный узник не растерзал его, все будет выглядеть так… Поскольку дедушка Глеба таскал Племянника на руках, Глеб будто бы сразу хотел освободить его из заточения. Но мы не давали. И даже связали бедного Глеба. Когда же мы убежали на станцию, он развязался и освободил того, кого дедушка таскал на руках. Племянник обнимет своего благородного освободителя! А мы будем ждать Глеба в лесу, возле того огромного пня, на котором сидел Покойник. Помните?
   Так… Теперь остается его связать!
   — Кого? — испуганно прошептал Покойник.
   — Глеба, конечно! Его внешний вид должен говорить об отчаянной борьбе, которую он вел с нами. Синяки, царапины… У тебя нет синяков?
   — К сожалению, нет… — виноватым голосом сказал Глеб.
   — Поищи! Иногда мм незаметно ударяемся обо что-нибудь, а синяки остаются.
   Надо, чтобы Племянник увидел их! Глеб оглядел свои руки.
   — А на теле? Поищи как следует! Девочки отвернулись.
   — Нигде нету… Ни одного синяка… — грустно сообщил Глеб.
   — И царапины нет?
   — Ни одной…
   — Очень жаль. Не царапать же нам тебя специально! — сказал я громко. И добавил тихо, на ухо Глебу: — Хотя ты это и заслужил.
   — Как же теперь… Что делать? — спросил Глеб.
   — Ну, хотя бы расстегни рубашку, оторви от нее несколько пуговиц… Но не выбрасывай их, а держи в кулаке: покажешь Племяннику. Это будет вещественным доказательством!
   Глеб оторвал пуговицу прямо, как говорится, с мясом: очень уж он хотел добиться смягчающих вину обстоятельств!
   — Теперь как следует растрепи волосы! Так… Хорошо. А теперь главное: мы перевяжем твое туловище веревкой. А руки оставим свободными, чтобы ты мог открыть ими английский замок. Или лучше так: привяжем тебя к стулу. И ты прямо со стулом на спине пойдешь его выпускать. Выберем стул полегче. Вот этот, плетеный…
   — Я и тяжелый… Пожалуйста… Глеб был готов на все!
   — Давайте веревку, — скомандовал я. Но никто мне ее не дал. Веревки не было…
   — Может быть, без нее обойдемся? — сказал Покойник, которому очень уж не терпелось поскорее удрать на станцию.
   — Не обойдемся! — ответил я. — Царапин нет, синяков нет!.. Еще и веревки не будет? Надо побольше доказательств борьбы, которую вел с нами Глеб. Чтоб Племянник поверил. Мы не можем рисковать жизнью товарища! — И тихо шепнул Глебу на ухо: — Хотя твоей жизнью можно было бы и рискнуть.
   Я все время забывал о священном правиле: не закончив расследования, не предъявляй обвинения! Забывал и спохватывался. Спохватывался и опять забывал…
   Но Глеб не обижался. Острое чувство вины терзало его.
   — Там, на чердаке… — сказал он. — Сушат белье… Значит, веревки…
   — На чердаке? — переспросил я.
   — Наверху… Там темно. И вообще…
   — Покажи дорогу!
   — Я с вами! — сразу вызвался благородный Принц Датский.
   — Нет, оставайся здесь, — сказал я. — Вдруг Племянник вырвется на свободу!
   Придется защищать женщин. Хоть одного мужчину надо оставить!
   — А я? — тихо спросил Покойник. — Разве я…
   — Да, конечно! Ты давно хотел умереть. Вот, может быть, и представится случай…
   Мы с Глебом отправились на чердак. Когда мы уже выходили из комнаты, нас догнал голос, который я не мог спутать ни с каким другим на всем белом свете:
   — Осторожно!
   Одно только слово… Но в нем было все, о чем я мечтал: тревога, просьба скорее вернуться и нежное обещание ждать! Так провожают на подвиг. Что встретит нас там, на чердаке? Этого никто бы не мог сказать.
   Сперва мы поднялись на второй этаж, где была комната, из которой обычно неслось: «Ах, вы живы? А мы вас — бац! — по загривку! Ах, вы еще трепыхаетесь? А мы вас по шее — трах!» Из комнаты выползла полоска света— Я заглянул… На столе, который был без скатерти и даже не был накрыт газетой, валялась колода карт. Горела лампочка без абажура. Дальше наверх вела лестница без перил.