Алексин Анатолий Георгиевич. Звоните и приезжайте

   – Ничего особенного. В том-то и дело, что ничего осо­бенного! Операция прошла хорошо. А потом… Как бы тебе объяснить? Образовался маленький сгусточек крови. Тромб.
   – Значит, ты не виноват? (Папа взглянул на меня.) – То есть я не это хотел сказать. Но ведь ты все сделал пра­вильно!
   – Он умер. А позавчера ко мне его мать приходила… Ты понимаешь?
   – Значит, он молодой?
   – Пятьдесят семь лет.
   – И… мать?
   – Ей семьдесят восемь. Но быстрая, и глаза не уста­лые… «Хорошо, говорит, что жена Ванина в санатории, а дети ихние в других городах. А то испугались бы, когда ночью этот приступ случился!» А я еще пошутил: болезнь, говорю, на приступ пошла не страшная. Мы отобьемся! – Она уже знает?..
   – Я сказал ей, что операция будет дней через пять. Так меня Егоров просил. Чтобы не волновалась…
   «Иван Павлович все-таки, значит, позаботился о нар­козе для своей матери», – подумал я. И спросил:
   – Что ж теперь будет?
   – Теперь я пойду к ней. И сам все скажу.
   – Я тоже пойду!
   – Идем. Это недалеко. Во дворе кинотеатра «Заря»… Она мне сказала: «Когда Ваня придет домой, и вы прихо­дите!..»
   Я взял папу под руку. И повел его. Он не удивился, не вырвался. Я, значит, был ему нужен! Или просто ему было гогда все равно.
   – Она мне рассказывала о нем. Матери почти всегда делают это. Чтоб я полюбил их детей – и старался…
   Папа говорил о Егорове так, будто тот был приблизи­тельно в моем возрасте, а мать его была в возрасте моей мамы.
   – Больше всего на свете матери боятся пережить детей своих, – сказал папа. – Они верят, что мы, врачи, этого не допустим. А тут, видишь, как получилось…
   Я шел и думал: «Почему маленький сгусточек крови оказывается сильней всех на свете? Почему жизнь человека должна зависеть от какого-то тоненького сосудика? Поче­му?» Когда я поделился этими мыслями с папой, он отве­тил:
   – Мы вот и стараемся, чтоб не зависела! Папа очень старается. Это я знаю…
   – Скажи, пожалуйста: ты мог это предвидеть?
   – Врач должен предвидеть все, – сердито ответил он. И все-таки я снова задал вопрос:
   – А сделать так, чтобы этого но случилось… ты мог?
   – Был обязан!
   Я понял вдруг, что папа злится не на меня, а на себя самого. Этого я не мог допустить!
   – Ты был обязан? Или ты мог? Скажи мне, пожалуйста…
   – Ты никогда не станешь врачом, – сказал папа.
   – Почему?
   – Потому что все время думаешь обо мне. То есть и о себе! Вместо того, чтобы… Да ладно!.. – Папа махнул рукой.
   – Должен же о тебе кто-то думать, раз ты сам о себе никогда не подумаешь, – повторил я фразу, которую не раз слышал от мамы.
   Мы вошли во двор. И тут выяснилось, что папа не знает номера квартиры. Он помнил только про кинотеатр, а про номер забыл.
   Полный седой мужчина поливал кусты и траву. По тому, как он держал в руках шланг, я понял, что он не дворник, а поливает двор по собственному желанию. Мужчина за­метил, что мы оглядываемся по сторонам.
   – Вам кого?
   – Где тут квартира Егорова? – спросил, папа.
   – А-а, сына ведете на исправление? – почему-то об­радовался мужчина. – У нас в доме как только парень споткнется, так его к Ивану Павловичу ведут. Имеет он к ним подход! А теперь, значит, из других домов потяну­лись?.. Он в первом подъезде живет. На втором этаже… Квартиру не помню! Но сейчас он в больнице. – Мужчина вздохнул. Вода из шланга лилась на один и тот же куст. – Без него вон ребята стол поломали… Стойку делали. Ак­робаты! Мы до его возвращения чинить не будем. Пусть они ему в глаза поглядят! При нем бы не поломали. Ни за что! Уважают… О цветах и кустах они будь здоров как за­ботятся! А почему? Иван Павлович посадил. И яблоня эта – его… Он в первом подъезде живет… А в какой квар­тире-то? – обратился он к женщине, которая тащила мимо нас сумки.
   – Вы про кого?
   – Про Егорова.
   Женщина сразу опустила сумки на землю. Грустно так опустила, тяжело.
   – Он в том подъезде живет! Седьмая квартира. Скорей бы уж возвращался! У меня сын к математике неспособный. Так он Ивана Павловича полюбил, а потом уж из-за него! – математику. Четверки стал приносить. Я отсюда никуда не уеду. Пока сын не вырастет! Давайте я вас про­вожу. Мать его дома, наверно…
   Мне было страшно, что папа скажет: «Ивана Павловича уже нет…» Но папа молчал. Наверно, он хотел хоть немного продлить жизнь Егорова для этих людей.
   Мы пошли за соседкой. Я тащил одну ее сумку, а папа другую. Она все рассказывала:
   – Тут из школы приятели приходили к сыну. Очень без Ивана Павловича соскучились. Я ведь тоже в школе учи­лась. Помню… Когда у нас урок отменяли, мы от радости не знали куда деваться! А эти тоскуют. В больницу к нему собрались идти. Я здесь, на первом этаже… А вы подни­майтесь выше. Он там живет!
   Не глядя, она ткнула пальцем в кнопку звонка. Дверь ей открыла соседка, ужасно какая-то недовольная и оза­боченная.
   – Что же вы ключи с собой не берете? Отдел отрываете…
   – Тут вот люди квартиру Ивана Павловича ищут, – зачем-то сообщила женщина с сумками.
   Соседка заулыбалась, словно ей было стыдно перед людьми, которые ищут его квартиру.
   – Иван Павлович над нами живет. Прямо над нами!
   Мы стали подниматься… Медленно, будто считали сту­пени или были после какой-нибудь тяжелой болезни.
   «Живет… Живет… Живет!.. – стучало у меня в ушах. – Живет…»

7. «ВЗРОСЛЫЙ» ВЕЧЕР

   Мне кажется, человека можно считать взрослым тогда, когда его вместо утренников начинают приглашать на вечера.
   Однажды папа пригласил меня на праздничный вечер в больницу, то есть к себе на работу… Я согласился – я сразу почувствовал себя как-то уверенней и взрослее.
   Прощаясь и внимательно оглядывая нас напоследок, мама и бабушка очень просили меня не говорить в боль­нице никаких глупостей и все время помнить о том, что я уже в шестом классе. Но если бы даже я и хотел об этом забыть, мне бы в тот вечер это не удалось, потому что каждый из папиных сослуживцев обязательно говорил:
   – Ну, и в каком же мы классе?
   – В шестом, – отвечал я.
   – Не может быть!
   Потом каждый обязательно обращался к папе и вос­клицал:
   – У вас уже такой большой сын?! Трудно поверить… Хотя очень на вас похож. Очень!
   Маме тоже всегда говорили, что я на нее очень похож. Поэтому я никак не мог составить о своей внешности ка­кого-либо определенного мнения.
   Мама была красивая, а о папе бабушка как-то сказала:
   – Красавцем его, конечно, трудно назвать…
   – И не называй, если тебе трудно! – ответил я. – По­жалуйста… Но его все равно любят!
   – Я с этим не спорю, – сказала бабушка. – Что ты раз­волновался? Внешность для мужчин вообще не имеет боль­шого значения.
   «Действительно, не имеет», – думал я, видя, как все женщины, которые были в зале, по очереди подходили к папе и, стараясь сделать ему приятное, говорили, что я на него очень похож.
   На меня в тот вечер тоже все обращали внимание. И не только потому, что я пришел с папой… Учительница литературы часто просит, чтобы все мы, ее ученики, были по возможности «яркими индивидуальностями». В том зале, украшенном плакатами и цветами, мне первый раз в жизни удалось быть таким, каким хотела меня видеть наша учительница: ни одного шестиклассника, кроме меня, в зале не было. И поэтому я чувствовал себя вполне яркой индивидуальностью.
   Наконец все расселись… Я услышал свою фамилию и чуть было не вскочил, как на уроке. Но оказалось, что это папу избрали в президиум.
   – Правильно…– сказала старушка, которая сидела рядом со мной. Лицо у нее было сердитое, глаза придир­чивые. От таких людей особенно приятно бывает услышать какой-нибудь комплимент.
   Другие, услышав нашу с папой фамилию, вслух ничего не высказали, но громко захлопали. И я понял, что они со старушкой вполне согласны.
   «Как жаль, что мама и бабушка не видят всего этого! – думал я. – Конечно, я расскажу им… Но, во-первых, папа обязательно будет мне возражать. И даже если я стану что-то преуменьшать, он скажет, что я сильно преувеличиваю. А во-вторых, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Это давно известно!»
   Я первый раз в жизни слушал доклад! Он был коротким.
   – Молодец! – с мрачным видом сказала старушка, си­девшая рядом. И кивнула в сторону трибуны, которую по­кидал докладчик: – Быстро управился.
   А я бы мог слушать еще!
   – Сейчас мы поговорим о лучших людях нашей боль­ницы, – сказал председатель.
   Все в зале притихли и слегка напряглись. Я тоже завол­новался. Не за себя, конечно… За папу.
   – Мы пригласили сюда наших бывших больных, – продолжал председатель. – Пусть они скажут…
   Я пристально огляделся, но не смог отличить бывших больных от просто здоровых.
   – А кто тут… болел? – тихо спросил я у сердитой ста­рушки.
   – Ты что, не поймешь?
   – Не пойму…
   – То-то и оно! – сказала она. Помолчала. А потом губы ее немного разжались: так она, наверное, улыбалась.
   К трибуне зашагал огромный мужчина. Мне показа­лось, что здоровее его в зале не было ни одного человека.
   – Это Андрюша… – сказала старушка. И опять по-своему улыбнулась.
   В разных концах зала тоже зашептали:
   – Андрюша… Андрюша…
   – Его тут все знают? – спросил я старушку.
   – А как же! Он был совсем слабый. Совсем…
   Я тоже знал об этом бывшем папином пациенте.
   «Если бы удалось поставить его на ноги! – говорил папа. – Если бы мне удалось!..» Ему удалось… Бывший больной стоял на ногах!
   Трибуна была Андрюше по пояс. Он схватил ее обеими руками, словно хотел поднять и подбросить вверх.
   – Я работаю! – заявил с трибуны Андрюша. – Я играю в хоккей! А потому, что есть на свете такие люди… Есть такой человек…
   Я посмотрел в президиум и понял, о ком идет речь: папы не было видно. Он и раньше-то сидел там, на сцене, в самом последнем ряду, а теперь уж совсем пригнулся и скрылся за чьей-то спиной.
   И еще двое бывших больных сказали, что с помощью папы они «второй раз родились». Я понимал, что им бы не хотелось больше рождаться с папиной помощью… Но все они смотрели на папу так, будто с ним были связаны какие-то очень хорошие воспоминания. А ведь он, между прочим, их оперировал…
   Я сидел и делал разные фантастические предположе­ния. «Вот если бы я учился на одни только пятерки – чего на самом деле никогда в жизни не будет! – и меня бы стали вдруг хвалить на школьном собрании, многим ребятам это бы не понравилось. Я уверен…» А тут все врачи, медсестры и нянечки так улыбались, словно их самих за что-то бла­годарили. «Почему? – думал я. – Наверное, потому, что они любят папу…»
   А потом был концерт. А потом были танцы… И снова к папе подходили женщины: они приглашали его танце­вать. И я опять ужасно страдал оттого, что мама и бабушка не видят всего этого.
   – Я не умею танцевать…– извинялся папа. – Пригла­сите лучше Андрюшу!
   – К нему не пробьешься! – ответила папе молодая женщина в белом халате, которая в тот вечер, наверно, дежурила и забежала на минутку.
   К Андрюше и правда было трудно пробиться. Он боль­ше всех танцевал, громче всех смеялся и разговаривал. Словно хотел доказать самому себе, что может все это…
   Папа не стал унижать меня: он ни разу не взглянул на часы, не сказал, что уже пора домой, потому, мол, что мне надо спать или делать уроки. Мы пошли в гардероб вместе со всеми.
   Когда мы спустились вниз и папа уже протянул номерок, к нему вдруг подбежал запыхавшийся мужчина в белом халате и что-то шепнул на ухо.
   – Проводите, пожалуйста, моего сына…– попросил папа не то Андрюшу, не то сердитую старушку, не то кого-то еще.
   Все согласились меня провожать.
   – Я останусь здесь… ненадолго, – проговорил папа и побежал вслед за мужчиной в белом халате.
   – Зачем он… остался? – спросил я.
   – Для своего дела, – ответила старушка с придирчи­выми глазами.
   – Для какого… дела?
   – Спасать кого-нибудь будет…
   Я шел по улицам, которые были совсем уже готовы к празднику, хотя до него оставалось еще целых три дня. Бывший папин больной, Андрюша, шел рядом. Он так радовался разноцветным огням, словно было время, когда он уже не надеялся их увидеть.
   Подходя к нашему дому, Андрюша тоже не удержался и сказал:
   – А ты похож на отца! Честное слово… Похож!
   Сказал так, будто наградил меня.
   А я в ту минуту подумал, что, наверное, похож на папу только с виду. Или, как говорится, внешне… «А чтобы быть на него похожим по-настоящему, – думал я, – мне еще надо… Ведь это не так легко – делать других счастливыми!»