Алексин Анатолий Георгиевич. Звоните и приезжайте

Анатолий Алексин
Звоните и приезжайте

1. НЕ МОЕ ДЕЛО

   Я учусь в той же школе, где когда-то учились мама и папа. Папу почему-то никто не запомнил. А маму запомнили многие. «У нее были прекрас­ные внешние данные!» – сказала как-то учи­тельница литературы, которая заодно руководит у нас дра­матическим кружком. И придирчиво оглядела меня. Это было бы еще ничего: за «внешние данные» пока что отме­ток не ставят. Но оказалось, что и внутренние данные у мамы тоже были гораздо лучше, чем у меня. К примеру, все помнили, что мама никогда не гоняла клюшкой кон­сервные банки и не любила играть в «расшибалочку».
   Больше я не знал никаких подробностей о мамином прошлом. Но вот однажды бабушка, которая пришла по­мочь маме по хозяйству, сказала:
   – А Сережа-то стал лауреатом Всероссийского кон­курса!
   – Какой Сережа? – спросил я.
   – Сережа Потапов. Его знают все культурные люди!
   – Первый раз слышу. А кто это? – сказал я. И вдруг заметил, что папа взглянул на меня с любовью. А верней сказать, с благодарностью. Я ничего не понял…
   И только потом на кухне бабушка объяснила мне, что Сережа Потапов учился когда-то в школе для музыкально одаренных детей и мама любила его, когда была в пятом классе.
   Музыкальная школа находится прямо напротив нашей, через дорогу. Если из нашей школы выходит ученик, труд­но сразу определить, одаренный он или не одаренный. А если из дверей школы, которая через дорогу, тут уж сразу ясно: идет одаренный!
   Мы выходим из своей школы с портфелями, а музыкально одаренные – с футлярами. Сначала Сережа Пота­пов привлек немало внимание тем, что его футляр был больше, чем у других, потому что он играл на виолончели. А потом, уже в пятом классе, она его полюбила. Мама, наверное, тоже была одаренной, потому что я вот хоть и учусь в шестом классе, но еще ни разу никого не любил.
   – Да, Сережа далеко шагнул! – сказала за ужином ба­бушка.
   И папа закурил в комнате, хотя обычно выходил для этого в коридор или на кухню.
   – Ну что ты?! Это такое далекое прошлое… Это глупое детство! – сказала мама. И рассмеялась. Ей было весело. А папа за весь вечер ни разу не улыбнулся.
   – Далеко шагнул! Далеко!.. – повторяла бабушка, уби­рая посуду.
   Бабушка очень любила нас воспитывать. Но делала это как-то по-своему.
   «А сын моей соседки научился варить суп», – говорила она, и я должен был понять, что мне тоже не мешало бы этому научиться.
   «А Коля, который вместе с тобой кончил медицинский институт, стал заведующим отделением», – сообщала она папе. И папа должен был сделать вывод, что ему тоже не мешало бы стать заведующим. «Да, Сережа далеко шаг­нул!» – эта фраза должна была подсказать папе, что и ему пора было уже куда-то шагнуть.
   Два года назад мне удаляли гланды. «Чепуховая операция!» – говорили все. Но я как-то этого не почувствовал… Хирург, который их удалял, казался мне удивительным человеком. Он причинял мне ужасную боль, и я должен был бы его ненавидеть, а я относился к нему прямо-таки, как говорят, с восхищением. Со страхом и восхищением! И трудно мне было представить, что он снимет свой белый халат, свои резиновые перчатки и станет таким же, как все. А может быть, даже пойдет в буфет…
   Папа делает операции почти каждый день. И может быть, каждый день кто-то смотрит на него так же. как я смотрел на того хирурга.
   – Тебе когда-нибудь делали операцию? – спросил я у бабушки.
   Оказалось, что ей за шестьдесят лет не сделали ни одной операции! Разве она могла как следует оценить папу?
   – Добиваются же люди таких успехов, как Сережа По­тапов! – причитала бабушка, уже натягивая пальто.
   – Вот когда у тебя опять будет приступ мигрени, – сказал я, – вызывай не врача, а этого своего… виолонче­листа! Пусть он тебе поможет!
   Перед самым сном я чистил зубы в ванной комнате и вдруг услышал, как мама сказала папе:
   – Это смешно… – Ей все еще, в отличие от папы, хо­телось смеяться. – Ну несерьезно, честное слово. Это же было в пятом классе!
   – Началось в пятом… – тихо сказал папа. И я почувст­вовал, что рука его снова полезла в карман за папиросами.
   Я, как говорят, содрогнулся.
   Значит, только началось в пятом классе? Интересно, а в каком кончилось? Хорошо, если в шестом. А если в седь­мом или даже в девятом?
   «Ведь папа учился с мамой в одном классе, – рассуждал я. – А школа для одаренных, как и сейчас, была через дорогу. И папа, значит, был свидетелем их любви. Как же он, бедный, переживал! А если он и сейчас страдает?»
   Надо было что-то предпринять. Но что? Разве я мог с кем-нибудь посоветоваться?
   К примеру, если был посоветовался с бабушкой, она бы сказала: «А сын моей соседки никогда не вмешивается в дела старших!»
   Может, это действительно было не мое дело? Может быть…
   Через несколько дней, собираясь в школу, я услышат в программе передач, что Сергей Потапов будет выступать вечером по телевизору. К счастью, кроме меня, этого никто не услышал.
   Вечером, за четверть часа до концерта лауреатов Все­российского конкурса, я уселся делать уроки в той комнате, где стоит телевизор.
   – Завтра контрольная! – сообщил я. И все стали пере­двигаться на цыпочках.
   Еще через неделю я обнаружил, что Сергей Потапов собирается выступать по радио. За пятнадцать минут до его выступления я разложил тетради на кухне, где у нас стоит радиоприемник.
   – Завтра снова контрольная! – сказал я.
   И приемник молчал весь вечер.
   Но Сергей Потапов продолжал преследовать нашу семью!
   Как-то, возвращаясь из кино, я увидел афишу с его портретом на том самом месте, где мама и папа каждое утро садились на трамвай. Сперва я хотел сорвать афишу и уничтожить ее. Подходил, примерялся, прилаживался… Но все-таки не сорвал.
   Вернувшись домой, я стал убеждать своих родителей, что ездить на троллейбусе гораздо удобнее, чем на трамвае.
   – Но троллейбусная остановка так далеко, – возразил папа.
   Ах, если б он знал!
   – Я проведу вас проходными дворами, и вы увидите, как это близко.
   – Совсем рядом! – сказал я.
   – В проходных дворах всегда бывает темно и опасно, – вмешалась бабушка. Как будто она нарочно хотела столк­нуть маму лицом к лицу с ее прошлым!
   Утром я повел маму и папу проходными дворами.
   – Вот видите, как удобно, – говорил я. – Совсем близ­ко! И вы садитесь на современный вид транспорта… Прав­да, не на метро, но по крайней мере и не на трамвай! И еще одно преимущество. Мы вместе идем почти до самой моей школы!
   Вообще-то мне не хотелось, чтобы мои родители каждое утро прямо у всех на глазах провожали меня, шестиклассника, в школу. Но теперь я был готов абсолютно на все! И я уводил их от афиши с портретом…
   Конечно, мама могла увидеть эту афишу и где-нибудь в другом месте. Но тут уж я ничего поделать не мог!
   Еще через несколько дней я сообщил:
   – Мы писали сочинение на тему «Кем быть?». И пред­ставьте себе, почти все ребята хотят стать врачами! Почти все… Не летчиками, не водолазами… не виолончелистами, а врачами! Учительница сказала, что в этом нет ничего удивительного. Самая благородная профессия в мире! Хотят лечить, исцелять, спасать…
   Как-то в воскресенье я привел к нам домой своего при­ятеля Ваську-Паганини.
   Паганини – это, конечно, прозвище. Васька играет на скрипке и учится в школе для одаренных.
   – Ты любишь Сергея Прокофьева? – спросил я у Вась­ки, когда вся наша семья была в сборе.
   – Еще бы! – ответил Васька.
   – А Сергея Рахманинова?
   – Кто же его не любит?
   – А Сергея Потапова?
   – Не знаю такого…
   – Ни разу не слышал? Подумай как следует! Вспомни…
   – Нет, о нем я не слышал. А почему ты интересуешься именно этим… как его фамилия? Почему? – удивлялся Васька так естественно, будто мы с ним не репетировали эту сцену в ванной комнате пятнадцать минут назад.
   – Ну уж если Паганини его не знает! – воскликнул я и обвел взглядом всех членов нашей семьи.
   Но мамино прошлое не сдавалось, не отступало!
   Однажды по почте пришли сразу две открытки из нашей школы. Я вообще не люблю, когда моим родителям из школы присылают открытки. И как-то нечаянно прочи­тал… На этот раз речь шла не обо мне. Маму и папу при­глашали на традиционный «объединенный» вечер выпуск­ников сразу двух школ: нашей и музыкальной. Приглашали заранее, за неделю, и просили сообщить о вечере всем бывшим одноклассникам, о которых они что-нибудь знают.
   Я сразу понял, что там будет присутствовать Сергей Потапов. «Вечер устраивают для того, чтобы доставить бывшим ученикам радость, – рассуждал я. – Но какую же радость испытает мой папа, если у мамы возникнут разные воспоминания? А они обязательно возникнут… хоть на минуту. И папа будет курить, не выходя в коридор…»
   Я спрятал открытки. Сунул их в свой портфель.
   Первое, что я увидел в школьном вестибюле, было ог­ромное объявление о традиционном «объединенном» ве­чере. Внизу черным по белому было написано: «В художе­ственной части выступит лауреат Всероссийского конкурса С. Потапов».
   «Так, понятно… – подумал я. – Значит, он будет у всех на глазах демонстрировать свое искусство. Ему будут ап­лодировать. А папа продемонстрировать свое искусство у всех на глазах не сумеет. Ведь не сможет же он прямо на сцене вырезать кому-нибудь аппендицит! Или, точнее ска­зать, аппендикс…»
   Я раскрыл портфель и запрятал открытки поглубже. На следующий день после традиционного вечера учительница литературы, которая так хорошо помнила о маминых внеш­них данных, спросила:
   – А почему не было твоей мамы?
   Спросила так, будто папы у меня вообще нет. Я вопро­сительно развел руки в стороны.
   Я давно уже знал этот способ: когда не хочется врать, не хочется говорить «да» или «нет», надо вопросительно развести руки в стороны. Пусть думают что хотят!
   В тот же день мама, вернувшись с работы, вошла в комнату прямо в пальто. Когда она так стремительно, не задерживаясь в коридоре, проходит в комнату, я знаю, что ничего хорошего ждать не следует.
   – Нам с папой ничего не присылали из школы? – спросила она.
   Я попытался неопределенно развести руки в стороны. Но она повторила:
   – Нам ничего не присылали?
   – Что-то, кажется, было, – ответил я.
   – Как это «что-то»? Ты не помнишь, что именно?
   – Ах да! Вспомнил! Вам прислали открытки. Я их по рассеянности сунул в портфель. В тот день была контроль­ная работа и я как-то…
   – Что, у вас теперь каждый день контрольные работы?
   – Не каждый… Но довольно часто. А вот и эти открыт­ки… Пожалуйста!
   Я протянул маме открытки. Но она даже не взглянула на них: она не могла оторвать глаз от меня!
   – Что же ты натворил, если так боялся нашего появ­ления в школе?!
   – Ничего я не натворил. И не боялся. Я просто забыл, – и все.
   – Но ведь там, говорят, висело объявление!
   – Я на него как-то не обратил внимания…
   – Забыл! Не обратил внимания! Это хуже всего. Потому что говорит о твоем равнодушии. Оно меня убивает! Не­ужели ты не понимаешь, какое удовольствие доставила бы мне встреча с друзьями? Которых я не видела столько лет!..
   Мама, не снимая пальто, даже не расстегнув его, тяжело опустилась на стул.
   – Ну хорошо… Мне ты не пожелал доставить радость. Но подумал бы об отце!
   Неужели и он тебе безразличен? Что я мог ей ответить?
   К счастью, в этот момент в комнату вошла бабушка и сказала:
   – А сын моей соседки опять получил пятерку. И на­учился варить компот!

2. ДАЛЬНИЙ РОДСТВЕННИК

   Иногда ночью раздаются необычные звонки – то слишком долгие, то слишком короткие. Это из других го­родов: бывшие папины пациенты или его бывшие товари­щи по институту. Папа разговаривает с ними так, будто никто у нас дома еще не ложился спать. Мама удивляется, а папа объясняет:
   – Они знают, что именно в это время человека легче всего застать дома! Разве можно их осуждать? Или:
   – Разве можно их осуждать? Звонят издалека! Там уже утро. Их можно понять.
   – Но пусть и они поймут, что у нас еще ночь, – отве­чает мама.
   «Разве можно осуждать?» – папа часто повторяет эти слова.
   – Тебе нужно было бы стать защитником, – как-то сказала мама.
   – Это приятней, чем обвинителем.
   – Смотря в каких случаях! – возразила мама.
   И папа продолжал работать хирургом.
   Иногда по ночам вслед за слишком длинными или слишком короткими звонками выясняется, что папин при­ятель собирается приехать в наш город.
   – Вот и хорошо, – говорит в таких случаях папа. – Прямо с вокзала – к нам! У нас есть раскладушка.
   – Хорошо, что только одна! – вздыхает мама. – Странные люди! Хотя бы для виду отказались. Хоть для приличия! Ведь есть же гостиницы…
   – В гостиницу не попадешь, отвечает папа. – Кроме того, каждому хочется побывать среди близких людей.
   – Среди близких! Ты и в лицо-то его не помнишь.
   Бабушка на следующий день начинает воспитывать папу. Но делает это, как обычно, по-своему.
   – А муж моей соседки, – говорит она, – никогда не принимает серьезных решений, не посоветовавшись с женой.
   И папа должен понять, что ему тоже не следует быть таким уж самостоятельным.
   – А Петя, который был старше тебя всего на два курса, но уже стал профессором, – говорит бабушка, – с головой ушел в науку и не позволяет, чтобы ему мешали посторон­ние люди!
   Отсюда папа должен сделать вывод, что если он не будет приглашать к нам своих приятелей из других городов, то вскоре тоже станет профессором.
   Когда опять раздались длинные, прерывистые звонки из другого города, мы все, конечно, проснулись, и мама сказала мне:
   – Готовь раскладушку!
   Она не ошиблась, потому что папа через минуту сказал в трубку:
   – Ну что за вопрос?! Пусть приезжает… Остановится прямо у нас. Я покажу его специалистам. Устроим конси­лиум! Если понадобится… – А положив трубку, объяснил маме: – У ее сына что-то серьезное…
   – А до их города медицина не добралась?
   – Это маленький городок. Там нет крупных специа­листов.
   – Обязательно нужны крупные?
   – Вот если бы он заболел, – папа кивнул в мою сто­рону, – разве ты не подняла бы тревогу? Она плакала в трубку: «Посмотрите моего мальчика…» Разве можно ее осуждать?
   Мама вздохнула и ничего не ответила.
   Утром она спросила:
   – А кто эта женщина… которая звонила тебе?
   – Дальняя родственница.
   – Очень дальняя?
   – Кажется, очень.
   – Но кем она все же тебе приходится?
   Папа думал в течение всего завтрака, но так и не вспом­нил.
   – Знаю только, что… по отцовской линии, – сказал он. – Впрочем, какое это имеет значение… если ее мальчик серьезно болен?
   Мальчик приехал через три дня. Это был мужчина лет тридцати.
   – Я буду называть вас по имени-отчеству, – сказал он, – потому что мать никак не могла вспомнить, кем мы друг другу приходимся.
   – Какое совпадение! Мы тоже не вспомнили, – ска­зала мама.
   – Ну почему же? – возразил папа. – Кое-что мы все-таки установили. Я точно знаю, что это родство по отцов­ской линии.
   – Понимаю, – сказал приезжий, – дальний родствен­ник – это даже меньше, чем просто знакомый. Знакомого, например, невозможно не знать в лицо. А дальнего родст­венника можно ни разу в жизни не увидеть и не услышать. Я бы, честно говоря, не отважился к вам вторгаться. Если бы они не сказали матери про этот свой «предполагаемый диагноз». Я должен немедленно доказать ей, что «предпо­лагаемый диагноз» предположили напрасно.
   – А что у вас… предполагают? – спросила мама. – Какую болезнь?
   – Ту самую! – ответил приезжий, которого звали ред­ким именем Игнатий.
   – Какую… «ту самую»? – не поняла мама.
   – Ну, которая неизвестно от чего начинается, но зато известно, чем чаще всего кончается.
   – Почему «чаще всего»? – возразила бабушка. – В этой области много открытий!
   – Да, безусловно! – громко подтвердил папа. Хотя во-обще говорил тихо, а когда бабушка начинала высказы­ваться о медицине, почти всегда уходил курить в коридор. На этот раз он остался в комнате.
   Бабушка за всю свою жизнь ничем, кроме мигрени, пока не болела, но очень боялась, как бы не заболел кто-нибудь из ее близких.
   Она подробно изучала «Беседы врача», которые печа­тались в разных газетах. После этого в течение нескольких дней дома невозможно было закашляться или чихнуть.
   «У тех, про кого я читала, тоже все началось с обыкно­венного кашля», – говорила бабушка. Игнатию же она сказала:
   – Вы абсолютно не похожи на больного той болезнью, которую у вас ошибочно подозревают. Трое моих знакомых были больны этим самым… Вы абсолютно на них не по­хожи. Кстати говоря, все они излечились. То есть им вы­резали… И все замечательно!
   – А откуда вы знаете о «предполагаемом диагнозе»? – спросил папа.
   – Врачи как-то сразу забегали. Стали уверять, что нет ничего серьезного. Я не волновался, а они меня успокаи­вали. Потом я тайком заглянул в их бумаги. Но не испу­гался. Там рядом с диагнозом стоял большой знак вопроса. Ну, а если врачи ставят вопросительный знак, зачем же я сам буду ставить знак восклицательный? Но они матери зачем-то сказали. Тут уж я разозлился! Зачем было ей го­ворить?
   – Формально они были правы, – сказал папа. – Род­ственникам положено сообщать.
   – Но они же не родственнице сообщили, а матери! – воскликнул Игнатий. – Поэтому я и приехал. Чтобы ра­зубедить ее. Понимаете? И к вам вторгся. Но не волнуйтесь! Я могу спать на кухне. Или в коридоре на раскладушке.
   – На раскладушке будет спать он… – сказала мама и кивнула в мою сторону. – А вы будете спать на кровати. Здесь, в этой комнате.
   –Только не заботьтесь обо мне, а то я буду считать, что диагноз уже подтвердился, – сказал Игнатий. – По­нимаете, – продолжал он, – мать одна тянула меня… без отца. Трудно ей приходилось. И мы все подсчитывали: «Еще два года в школе, потом пять лет в институте. Всего, значит, семь!» Потом сбавляли по годику. Наконец я ин­ститут окончил, начал работать, и вдруг такое… Разве это возможно? Мать ждала столько лет! Наконец дождалась, а я ей такой подарок… Это была бы жуткая неблагодарность с моей стороны! Скорей бы дать ей телеграмму: «Добро­качественно! Вылетаю!»
   – Она телеграмме не поверит, – сказала мама.
   – Я поклялся, что сообщу чистую правду. Есть у нее эта слабость… Любит клятвы. Ну я, чуть что – клянусь своим здоровьем. А она: «Моим поклянись! Тогда не об­манешь». Обычно я уклоняюсь. Но тут пошел ей навстречу.
   На следующий день рано утром папа повел Игнатия в какой-то институт, а оттуда к себе в больницу.
   – Вечером вы узнаете о результатах, – сказал нам папа.
   – Нет, позвони мне на работу, – сказала мама. – Если я вдруг выйду из комнаты, передай: все хорошо.
   – Или все плохо, – бодро сказал Игнатий.
   – Это исключается! – воскликнула мама. – Я увере­на…
   – С любой болезнью можно бороться, – заверил папа.
   – А победить? – спросил Игнатий.
   – Разумеется… И победить! Мать, конечно, потеряла покой. И ждет клятв! Разве можно ее осуждать? Но вы, как мужчина, должны поверить: эту болезнь побеждают до­вольно часто.
   – Но лучше все же обойтись без нее, – сказал Игнатий. Он все время улыбался – и я понял, что он волнуется.
   – Мне тоже сообщите, пожалуйста, – попросил я. Папа кивнул.
   После пятого урока у меня был фотокружок, но я не остался.
   Бабушка обычно приходит помогать маме по вечерам.
   А тут пришла днем и стала вытирать тряпкой телефон, потом круглый столик, на котором он стоит. А потом все, что находится в коридоре возле столика.
   Дома у бабушки нет телефона. И поэтому по вечерам, когда она приходит помогать маме, дозвониться к нам не­возможно. После каждого телефонного разговора бабушка сообщает, с кем она разговаривала. Такая у нее привычка. Чаще всего она говорит: «Это моя школьная подруга!» И непременно вздыхает. У нее так много школьных подруг, будто она недавно училась в десятом классе. А на самом деле она училась в гимназии.
   Но в тот день бабушка никому не звонила. Она ждала. И я ждал.
   Наконец мы дождались: позвонил папа. Обычно бабуш­ка не любит, когда я вмешиваюсь в дела взрослых. Но тут она сама стала передавать мне каждую папину фразу:
   – «Этого у Игнатия нет. Точно установили. Он болен серьезно. Надо делать сложную операцию. Но этого нет!» Слава богу! – сказала бабушка. Пошла в комнату и легла на диван. Вид у нее был очень усталый. И я тоже как-то сразу устал…
   Но когда через полчаса или минут через сорок раздались необычные звонки – слишком длинные и слишком ко­роткие, я бросился в коридор и схватил трубку.
   – Это городок, где живет Игнатий, – сообщил я ба­бушке. – Велели не вешать трубку и ждать. Я первый скажу его матери… Первый!
   – А сын моей соседки никогда не перебегает дорогу старшим, – сказала бабушка.
   Отсюда я должен был сделать вывод, что трубку надо отдать ей. Но я такого вывода не сделал. А она не встала с дивана, только вопросительно приподняла голову… Она уступила мне.
   – Он будет жив и здоров! – крикнул я в трубку. – Этого у него нет. Точно установили! Этого нет. Клянусь своим здоровьем! И вашим тоже!..
   Мать Игнатия заплакала на другом конце провода.
   В этот момент раздался голос телефонистки. Она хотела что-то сказать, но произнесла только одно слово: «Вы…» – и замолчала, хотя междугородные телефонистки могут вле­зать в чужой разговор как хотят.
   Мать Игнатия плакала.
   Тогда я радостно заорал:
   – Он серьезно болен! Ему будут делать сложную опе­рацию! Но этого нет. Клянусь своим здоровьем. И вашим! Не волнуйтесь. Он будет жив и здоров!
   В школе мы часто пишем сочинения на тему «Кем быть?».
   Чтобы не повторяться, я один раз написал, что мне очень хочется стать геологом, в другой раз, что хочется стать биологом, а в третий, что космонавтом. Но на самом деле я еще не выбрал профессию.
   В тот день мне тоже было неясно, кем я в будущем стану. «Но как это здорово, – думал я, – выйти из опе­рационного или из рентгеновского кабинета, увидеть глаза матери, которые прямо остановились от страха и ожида­ния, устало так улыбнуться и тихо сказать: „Он будет жив… и здоров. Не волнуйтесь… Он будет жить!“

3. САМЫЙ СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ

   Учительница Валентина Георгиевна сказала:
   – Завтра наступают зимние каникулы. Я не сомнева­юсь, что каждый ваш день будет очень счастливым. Вас ждут выставки и музеи! Но будет и какой-нибудь самый счастливый день. Я в этом не сомневаюсь! Вот о нем на­пишите домашнее сочинение. Лучшую работу я прочту вслух, всему классу! Итак: «Мой самый счастливый день».
   Я заметил: Валентина Георгиевна любит, чтобы мы в сочинениях обязательно писали о чем-нибудь самом: «Мой самый надежный друг», «Моя самая любимая книга», «Мой самый счастливый день».
   А в ночь под Новый год мама с папой поссорились.
   Я не знаю из-за чего, потому что Новый год они встре­чали где-то у знакомых и вернулись домой очень поздно. А утром не разговаривали друг с другом…
   Это хуже всего! Уж лучше бы пошумели, поспорили и помирились. А то ходят как-то особенно спокойно и раз­говаривают со мной как-то особенно тихо, будто ничего не случилось. Но я-то в таких случаях всегда чувствую: что-то случилось. А когда кончится то, что случилось, не поймешь. Они же друг с другом не разговаривают! Как. во время болезни… Если вдруг поднимается температура, даже до сорока – это не так уж страшно: ее можно сбить лекарствами. И вообще мне кажется, чем выше темпера­тура, тем легче бывает определить болезнь. И вылечить… А вот когда однажды врач посмотрел на меня как-то очень задумчиво и сказал маме; «Температура-то у него нормаль­ная…», мне сразу стало не по себе.
   В общем, в первый день зимних каникул у нас дома было так спокойно и тихо, что мне расхотелось идти на елку.
   Когда мама и папа ссорятся, я всегда очень переживаю. Хотя именно в эти дни я мог бы добиться от них всего, чего угодно! Стоило мне, к примеру, отказаться от елки, как папа сразу же предложил мне пойти в Планетарий. А мама сказала, что с удовольствием пошла бы со мной на каток. Они всегда в таких случаях стараются доказать, что их ссора никак не отразится на моем жизненном уровне. И что она вообще никакого отношения ко мне не имеет…
   Но я очень переживал. Особенно мне стало грустно, когда за завтраком папа спросил меня:
   – Не забыл ли ты поздравить маму с Новым годом?
   А потом мама, не глядя в папину сторону, сказала:
   – Принеси отцу газету. Я слышала: ее только что опус­тили в ящик.
   Она называла папу «отцом» только в редчайших случа­ях. Это во-первых. А во-вторых, каждый из них опять убеждал меня: «Что бы там между нами ни произошло, это касается только нас!»
   Но на самом деле это касалось и меня тоже. Даже очень касалось! И я отказался от Планетария. И на каток не хотел… «Пусть лучше не разлучаются. Не разъезжаются в разные стороны! – решил я. – Может быть, к вечеру все пройдет».
   Но они так и не сказали друг другу ни слова!
   Если бы бабушка пришла к нам, мама и папа, я думаю, помирились бы: они не любили огорчать ее. Но бабушка уехала на десять дней в другой город, к одной из своих «школьных подруг».
   Она почему-то всегда ездила к этой подруге в дни ка­никул, будто они обе до сих пор были школьницами и в другое время никак встретиться не могли.
   Я старался не выпускать своих родителей из поля зрения ни на минуту. Как только они возвращались с работы, я сразу же обращался к ним с такими просьбами, которые заставляли их обоих быть дома и даже в одной комнате. А просьбы мои они выполняли беспрекословно. Они в этом прямо-таки соревновались друг с другом! И все время как бы тайком, незаметно поглаживали меня по голове. «Жа­леют, сочувствуют… – думал я, – значит, происходит что-то серьезное!»