Страница:
Алёна Дашук
Картофельная яблоня
Картофельная яблоня
С детства робела перед закрытыми дверями. Любыми. Трепет был иррациональным, увещеваниям и аутотренингу не поддавался. Просто казалось, открою, а там…
Однажды так и случилось. Отворила входную дверь и жизнь оборвалась. Точнее, оборвалась прежняя, где всё просчитано и логично. Новая жизнь смотрела раскосыми азиатскими глазами, переминалась с ноги на ногу и бубнила что-то про «познакомиться». Яшар был таким – въехав в девятиэтажку, считал своим долгом представиться всем соседям. Странный. Ко мне его визит затянулся.
Мы отмечали деревянную свадьбу. Я вручила ему расписанную хохломскими завитушками ложку. Ответного презента не получила и дулась. Похоже, Яшар этого не замечал. Он разливал по пиалам зелёный чай и разглагольствовал о каких-то пустяках.
– Всё у тебя не как у людей! – наконец, вскипела я. – Далась тебе эта крыша! Пошли бы в ресторан, посидели.
Яшар улыбнулся.
– Это не крыша, – он похлопал ладонью по ковру, который приволок сюда через чердачное окно. – Это небесный достархан.
– Не иначе, – буркнула я, ёжась от назойливого воя автосигнализации. – А там верблюд орёт?
– Ишак, – уточнил супруг, протягивая пиалу.
Отхлебнув пахнущий мёдом напиток, я пригрозила:
– Вот простыну в твоей тысяче и одной ночи. Октябрь на дворе!
Яшар встал, прошёлся. Остановился неподалёку, глядя в распахнутое навстречу индиговой бесконечности небо.
– Сейчас май, – не оборачиваясь, сказал он. – Неужели не слышишь?
Прозвучало это так веско, что на миг я прислушалась. Из желтевшей фонарями ночи долетал монотонный гуд машин. Где-то в смертельной схватке сцепились два голоса, мужской и женский – семейные разборки. Истерично рыдала сирена. Привычные звуки, которые перестаёшь замечать, живя в бурлящем мегаполисе. Вдруг сквозь белый шум бессонного города пробилось едва слышное иа-иа. Я потрясла головой. Яшар, конечно, непостижим, но получить на годовщину осла…
– Что… это?
– А! Я знал, что услышишь! – Чёрный миндаль глаз радостно сверкнул.
– Ты собой, вижу, доволен, – я закусила губу. – Куда мы его денем? Держать на балконе, выгуливать в наморднике?!
– Кого? – Яшар растерялся.
– Осла! Ты б ещё гюрзу притащил!
Неожиданно мой оригинал расхохотался и, усевшись рядом, обнял меня за плечи.
– А я так старался! Столько всего намалевал! Цикад разве не слышишь? А ручей?
Я вслушалась. Из неуловимых эфиров неслось кудахтанье.
– Куры, – констатировала я, чувствуя, что схожу с ума.
Яшар вздохнул.
– Ясно, даже тут слушаешь только то, что сгодится в хозяйстве. Боишься открыть дверь.
– Какую дверь?
– Какая отделяет рацио от… – он запнулся – от жизни. Иногда дверь, которую мы боимся открыть, это дверь нашей собственной тюрьмы.
Медитации, философия – без меня! Это к Яшару. Он инструктор по восточным боевым техникам, они без этого, как без рук. Мой же мир давно сложился и объяснялся законами физики, химии и физиологии. Заумь Яшара, признаться, пугала – точно с обрыва в пропасть смотришь. И так же, как пропасть, тянула и тревожила… Срочно сменить тему.
– Умствования в подарок, гм. Я-то рассчитывала…
– К тому и веду, – перебил Яшар. – Подарок здесь, но ты упорно не желаешь его видеть. Упростим задачу. – Я с готовностью зажмурилась. Ни хруста фольги, ни шелеста бумаги, в какую пеленают букеты. Только прелый осенний воздух начал наливаться пьянящей свежестью. Духи? Банально. Я разочарованно открыла глаза и… оцепенела. Октябрьское небо, растворённые в темноте хмурые крыши. На одной из них яблоня, окутанная пенной дымкой цветов. Кружево из лепестков и соцветий. – Нравится?
– Очень!
– Она здесь с вечера. Просто не укладывается в привычную схему, поэтому ты её не замечала.
– Почему же сейчас вижу? – Снова казалось – я смотрю с обрыва в бесконечную бездну.
– Мои предки были рисовальщиками миражей. Воспользовался их методикой. Миражи видят все. Но ты-то способна не просто увидеть, ты могла прочувствовать иллюзию в полной мере: видеть, слышать, осязать… – Он осмотрелся и досадливо прищёлкнул языком. – А какие тут чинары! Эх!
Но с меня хватило и яблони.
– Что рисовальщики, говорил, но миражей…
– Да, тысячи лет рисовали в пустынях иллюзии.
– Зачем?!
– Пустыня – это безысходность. Небо белое, песок белый. День идёшь, два – всё то же. Словно на месте стоишь. Белизна и пустота. А человек так устроен – ему в пустоте идти трудно, обязательно видеть надо, к чему идёт. Надежда. Сил прибавляется. Поэтому и рисовали. То оазис, то город…
Я глянула на яблоню.
– Не напьёшься из того оазиса, в городе от жары не спрячешься. Хотя… красиво, конечно.
– Не хлебом единым… – Яшар полюбовался на своё творение. Цветки на яблоне приобрели сиреневатый оттенок и стали напоминать картофельные. Видно, так ему показалось эффектней. – Сила у тебя есть, да разбудить её ты побоялась. Могла бы таких яблонь целый лес натворить.
Вспомнилось – в окно ломится седой от пурги ветер. Я у постели умирающей. В груди – тот самый иррациональный ужас, являвшийся всякий раз, когда требовалось открыть незнакомую дверь. Открыть и войти в погружённое во мрак пространство. Всего-то и требуется прошептать за прабабкой какую-то абракадабру. Сплетням суеверных сельчанок я не верила. Я верила в науку. Но отчего-то повторять бред уходящей родственницы поостереглась. Дверь осталась закрытой.
– Забавно, – пробормотала я. – Чего же раньше молчал?
– Нельзя, если человек сам не спрашивает. И не ради любопытства. Но я понял, ты не спросишь. Боишься. Вот решил подарок сделать, – Яшар невинно моргнул в сторону яблони. – Чтобы видела, чего лишаешься… и других лишаешь.
Я подошла к дереву. Акварельные соцветия туманились в синей ночной взвеси. От тонких, утонувших в белом пару, листьев исходило неуловимое тепло, какое излучает всё живое. Невольно я протянула руку, чтобы коснуться этого майского чуда застывшего посреди октября. Пальцы скользнули сквозь лепестки и ветви.
– Мираж…
– А радость настоящая, – ввернул Яшар.
Внизу стихла так раздражавшая меня перебранка.
– Глянь, яблоня на крыше! – заорал нетрезвый, судя по голосу, мужик и восторженно матюгнулся. Потом почему-то захохотал.
– Допился! – взвизгнула женщина.
Зазвенело открываемое окно. Через мгновение полуночные скандалисты бурно обсуждали увиденное и строили предположения одно другого чудовищней.
Я собралась с духом.
– Попробую…
Сначала эти походы казались мне утомительными и бессмысленными. Сколько ни пыталась, деревья и травы молчали. Небо безмолвствовало. Солнце оставалось источником ультрафиолета. Мы часами сидели у ничем не примечательного валуна, не проронив ни слова. Когда вставали, Яшар светился, как ёлочная гирлянда (болтливый попался камень); я же лишь уныло расчёсывала комариные укусы.
– Научи лечить, – ныла я – а иллюзии твои мне ни к чему!
Яшар разводил руками.
– Всё равно к ним придёшь. Пророчество – иллюзия будущего. Врачевание – изгнание иллюзии, что человеческое тело несовершенно. Наше дело – работа с иллюзиями, а сила в том, что мы способны иллюзию создать или развеять.
И я покорно бродила по полям и лесам, медитировала у воды и огня, обнималась с деревьями, пыталась разговорить камни.
Что-то стало получаться. Пока мои яблони напоминали растрёпанные мётлы, а снег сыпался вперемешку с солью, но кривоватые чудеса начались.
Первое полноценное чудо помню до мелочей.
В то утро у двери кабинета я не обнаружила своего верного рыцаря, деда Аркашу. В пансионате (так деликатно величают теперь дома престарелых), где я работала геронтологом, он был старожилом. Когда я, врач-ординатор, здесь только появилась, дедок взял надо мной шефство. Семенил рядом, знакомил с обитателями, рекомендовал, как «всамделишную докторшу». Каждое утро дед Аркаша норовил под благовидным предлогом пробраться в кабинет, чтобы излить на мою голову ушат местных новостей. Старики подтрунивали: «Опять на рандеву попёрся. Нашкандыбает тебе Яшарка! На дуель вызовет!». За всё время деда Аркашу на посту я не застала дважды: три года назад – криз; и второй – визит внучки, не упомню уж когда.
Обеспокоенная, я пошла в комнату, где жил «рыцарь».
– Собирается, – тихо сообщил сосед.
Аркадий Матвеевич лежал на спине, уставив острый нос в потолок. Я тронула сухонькое запястье старика. Тахикардия, наполнение слабое.
– Чего придумали? – ободряюще ворчала я. – Новый год скоро, вся программа на вас, а вы…
Дед Аркаша повернул в мою сторону голову. Склеры красные, слезотечение – конъюнктивит? Вряд ли…
– Помру я, Алёнушка, – сказал негромко, как о чём-то решённом. – Хватит уж.
– Что за идеи! – Сердце ёкнуло. Я уже безошибочно узнавала эту смиренную уверенность. Так говорят те, кто устал и просто уходит.
– Хорошо пожил. Жаль, до осени не дотянул. По осени пшеница… куды там твоим колечкам-сережкам, переливается. Да что ты знать можешь, городская! – он фыркнул. – Видала хоть раз поле-то?
– Видела, Аркадий Матвеевич. Прабабка в деревне жила.
– Тогда ладно, – смягчился дед. – А я сына-то всё просил, свози, мол, на поле в последний раз поглядеть. Плещет ведь, волнится… – Он прижмурился и счастливо вздохнул. – А Колька мой, стало быть, всё занят да занят.
Конверты с корявым почерком деда давно падали в почтовый ящик, как в чёрную дыру. «Пишут!» – кричали ему разносящие почту и прятали глаза.
Что случилось потом, сама не пойму. Навернулись слёзы. Сквозь дрожащую пелену сверкнуло солнце. Заиграло на разлитом до горизонта пшеничном золоте. То в ответ отразилось в солнечном диске, заставив его полыхать в сотни раз ярче. Полные, клонящиеся от щедрот земли колосья пили сияющее марево.
Дед Аркадий открыл глаза.
– Снимать пора, на землю ляжет, не подымешь, – прошептал он.
Наверно, я была ещё очень плохой колдуньей. Чудо выбралось на свет без моего на то позволения. Ну и что! Зато дед Аркаша, приподнявшись на локте, жадно вглядывался в мою золотисто-солнечную иллюзию и, кажется, уходить раздумал.
С того дня к моим прямым обязанностям прибавились и другие. Где только ни побывали мы с моими стариками. Таёжные реки и Невский проспект, вишнёвые сады Молдавии и виноградники Грузии, забытые московские дворики с натянутыми поперёк них бельевыми верёвками и Потёмкинская лестница… Попадало мне нередко.
– Это где ж ты, милая моя, рыло такое у Ришелья видала! – возмущённо вопила бывшая одесситка баба Капа. – Я тебя внимательно спрашиваю! Вдребезги и пополам такое Ришельё!
И я послушно искала в Интернете одесский памятник, чтобы в другой раз угодить дотошной бабе Капе.
Или дед Олег и Сергей Александрович, коренные ленинградцы, цапались на предмет оттенка скамеек в Летнем саду 38-го года. Доходило чуть не до драк. Разбушевавшихся стариков приходилось разводить по разным комнатам и выдавать каждому по иллюзии: с белыми лавками одному, другому – с бежевыми.
Жизнь в пансионате бурлила.
Подтекающий на бензоколонке шланг. Лужица бензина. Искра. Почему Вселенная порой объявляет неприкосновенной случайность? Мне плевать, Вселенная, на тебя и твои правила! Я бы легла поперёк порога, собачонкой вцепилась, не пустила, я бы… я бы…
Единственное спасение от дежурных соболезнований – дверь, замок. Вырвать с мясом телефонный шнур. Потом лежать. Перед глазами на обоях блёклые полоски. Если от них отвернуться, мир напомнит – в нём есть кресло, в котором Яшар любил сидеть, подобрав под себя ноги; его книги; большая щербатая кружка… А зачем они теперь?
На работе я взяла отгулы. Потом ещё. И ещё. Потом уволилась, продала квартиру и купила подальше от города крошечную избушку. Да и полоски на обоях стали лезть не в своё дело – твердили, что Яшар грозился учинить ремонт. В новом жилище обоев не было. Не знаю, что в нём было. Квадратик стены у кровати. Его помню до мельчайшей трещинки. А ещё страх – оторви от стены взгляд, сознание само нарисует мираж. Будет он стоять передо мной большой, неуклюжий, конфузливо улыбаться и… всё.
Зачернённые временем и сыростью жилки на деревянной стене бежали перед глазами и ныряли в мир за пределами моего квадрата. В иллюзию. Когда растворялись там, мне до них не было уже дела. Дерево… Эхо нежности, рождённой очень давно. Где-то за пределом. Дерево – не только стены. Иногда это тёплые, живые цветы. Немного смешные, похожие на картофельные. Яшар тоже был таким – тёплым, немного смешным и…
Я села. Страшно. Но видеть ту яблоню мне было необходимо. Память всколыхнула подобие тепла, а я так замёрзла. Яблоня… цветущая… в октябре… на крыше. Я принялась судорожно вызывать иллюзию прошлого. Перед глазами бежали чёрные прожилки на деревянной стене.
Ещё раз – тусклые полоски на обоях.
Я снова легла. Раз мой дар не желает являть то, что я хочу, шёл бы он!
Но он не шёл. Он бунтовал. Действовал на своё усмотрение. Только, наверно, сломался. Теперь, как заезженная виниловая пластинка, повторял одно и то же – чёрные прожилки, блёклые полоски. Куда ни глянь, перед глазами проклятые стены. Всюду! Да такие – упираешься в иллюзию лбом и идёшь сквозь неё на ощупь.
Впрочем, иногда эти стены мне нравились. Приходили какие-то люди из иллюзорного мира, охали, потом заводили шарманку: «молодая, ещё встретишь», «не последний на свете». Раньше в такие минуты казалось, что Вселенная жестоко поглумилась, забросила в мир, где я единственный представитель своего подвида. Другие жили по каким-то иным правилам. Свои я им не умела растолковать. Как объяснишь, есть-де такие белковые образования, вроде меня, которые не умеют и не хотят заменять одного другим? Поток слов перекрывал доступ кислорода, вскипал, жёг горло, но так и не проливался. Только бессильная ярость и удушье.
Теперь хорошо. Едва кто-то запевал опостылевшую песнь, перед глазами падала стена. И славно. Стены молчат.
Только вот моя картофельная яблоня пробиться сквозь них тоже не могла.
Яшар сидел у стола, подперев щёку ладонью.
Я стояла с керосинкой в руках, пытаясь вжаться спиной в стену давно проданной квартиры.
– Я, между прочим, давно здесь. Нагородила городушек! – Яшар указал на выцветшие обои. – Опять видишь только то, что привыкла видеть.
– Ты… созданная мной иллюзия?
– Самомнение! Иллюзию души вызвать Вселенная не позволит. Человек сам Вселенная. Что хочет, то и воротит.
Его насмешливый тон немного привёл меня в чувства.
– Выходит, и яблоню я не могла вызвать, потому что…
– …яблоней для тебя был я? – Он пытливо уставился мне в зрачки. Признаваться в попытках надуть Вселенную, наделив дерево душой человека, не хотелось. Муж поднялся. – Пойдём.
Я пошла. Куда и зачем, не спрашивала. Мы ступили за порог. Тут же я увидела её. Яблоню. Ту самую! Только белые цветы ничем не напоминали картофельные.
– Она!
Сколько я билась, чтобы воскресить этот мираж. А пришёл мой джинн – и всё так просто. Вот моя яблоня – тепло в груди, радость и щемящее чувство, какое появляется при виде чего-то прекрасного, но мимолётного.
Яшар взял мою руку – ветерок в ладони – положил на шершавый ствол. Прохладный, жёсткий, со шрамами от резцов оголодавших зимой зайцев.
– Это обычная яблоня, – сказал он. – Невозможно создать иллюзию, если не видишь реальность. – Я стояла и гладила холодными пальцами «всамделишную», как говорил дед Аркаша, кору. Как он там без меня, мой «рыцарь»? Яшар вдохнул сладковатый аромат сада. – Май! – и стал удаляться. Не растворяться в воздухе, как положено призраку, а просто уходить в сиреневый сумрак. Подойдя к калитке, обернулся. – Знаешь что значит моё имя?
– Нет, – призналась я.
– Живущий, – ответил он и подмигнул.
Потом вышел. В ночной тишине я долго ещё слышала, как кто-то насвистывал «Bayramingiz Muborak» – любимую песенку Яшара. Взлаивали сонные собаки. У соседей истошно орал телевизор.
Однажды так и случилось. Отворила входную дверь и жизнь оборвалась. Точнее, оборвалась прежняя, где всё просчитано и логично. Новая жизнь смотрела раскосыми азиатскими глазами, переминалась с ноги на ногу и бубнила что-то про «познакомиться». Яшар был таким – въехав в девятиэтажку, считал своим долгом представиться всем соседям. Странный. Ко мне его визит затянулся.
Мы отмечали деревянную свадьбу. Я вручила ему расписанную хохломскими завитушками ложку. Ответного презента не получила и дулась. Похоже, Яшар этого не замечал. Он разливал по пиалам зелёный чай и разглагольствовал о каких-то пустяках.
– Всё у тебя не как у людей! – наконец, вскипела я. – Далась тебе эта крыша! Пошли бы в ресторан, посидели.
Яшар улыбнулся.
– Это не крыша, – он похлопал ладонью по ковру, который приволок сюда через чердачное окно. – Это небесный достархан.
– Не иначе, – буркнула я, ёжась от назойливого воя автосигнализации. – А там верблюд орёт?
– Ишак, – уточнил супруг, протягивая пиалу.
Отхлебнув пахнущий мёдом напиток, я пригрозила:
– Вот простыну в твоей тысяче и одной ночи. Октябрь на дворе!
Яшар встал, прошёлся. Остановился неподалёку, глядя в распахнутое навстречу индиговой бесконечности небо.
– Сейчас май, – не оборачиваясь, сказал он. – Неужели не слышишь?
Прозвучало это так веско, что на миг я прислушалась. Из желтевшей фонарями ночи долетал монотонный гуд машин. Где-то в смертельной схватке сцепились два голоса, мужской и женский – семейные разборки. Истерично рыдала сирена. Привычные звуки, которые перестаёшь замечать, живя в бурлящем мегаполисе. Вдруг сквозь белый шум бессонного города пробилось едва слышное иа-иа. Я потрясла головой. Яшар, конечно, непостижим, но получить на годовщину осла…
– Что… это?
– А! Я знал, что услышишь! – Чёрный миндаль глаз радостно сверкнул.
– Ты собой, вижу, доволен, – я закусила губу. – Куда мы его денем? Держать на балконе, выгуливать в наморднике?!
– Кого? – Яшар растерялся.
– Осла! Ты б ещё гюрзу притащил!
Неожиданно мой оригинал расхохотался и, усевшись рядом, обнял меня за плечи.
– А я так старался! Столько всего намалевал! Цикад разве не слышишь? А ручей?
Я вслушалась. Из неуловимых эфиров неслось кудахтанье.
– Куры, – констатировала я, чувствуя, что схожу с ума.
Яшар вздохнул.
– Ясно, даже тут слушаешь только то, что сгодится в хозяйстве. Боишься открыть дверь.
– Какую дверь?
– Какая отделяет рацио от… – он запнулся – от жизни. Иногда дверь, которую мы боимся открыть, это дверь нашей собственной тюрьмы.
Медитации, философия – без меня! Это к Яшару. Он инструктор по восточным боевым техникам, они без этого, как без рук. Мой же мир давно сложился и объяснялся законами физики, химии и физиологии. Заумь Яшара, признаться, пугала – точно с обрыва в пропасть смотришь. И так же, как пропасть, тянула и тревожила… Срочно сменить тему.
– Умствования в подарок, гм. Я-то рассчитывала…
– К тому и веду, – перебил Яшар. – Подарок здесь, но ты упорно не желаешь его видеть. Упростим задачу. – Я с готовностью зажмурилась. Ни хруста фольги, ни шелеста бумаги, в какую пеленают букеты. Только прелый осенний воздух начал наливаться пьянящей свежестью. Духи? Банально. Я разочарованно открыла глаза и… оцепенела. Октябрьское небо, растворённые в темноте хмурые крыши. На одной из них яблоня, окутанная пенной дымкой цветов. Кружево из лепестков и соцветий. – Нравится?
– Очень!
– Она здесь с вечера. Просто не укладывается в привычную схему, поэтому ты её не замечала.
– Почему же сейчас вижу? – Снова казалось – я смотрю с обрыва в бесконечную бездну.
– Мои предки были рисовальщиками миражей. Воспользовался их методикой. Миражи видят все. Но ты-то способна не просто увидеть, ты могла прочувствовать иллюзию в полной мере: видеть, слышать, осязать… – Он осмотрелся и досадливо прищёлкнул языком. – А какие тут чинары! Эх!
Но с меня хватило и яблони.
– Что рисовальщики, говорил, но миражей…
– Да, тысячи лет рисовали в пустынях иллюзии.
– Зачем?!
– Пустыня – это безысходность. Небо белое, песок белый. День идёшь, два – всё то же. Словно на месте стоишь. Белизна и пустота. А человек так устроен – ему в пустоте идти трудно, обязательно видеть надо, к чему идёт. Надежда. Сил прибавляется. Поэтому и рисовали. То оазис, то город…
Я глянула на яблоню.
– Не напьёшься из того оазиса, в городе от жары не спрячешься. Хотя… красиво, конечно.
– Не хлебом единым… – Яшар полюбовался на своё творение. Цветки на яблоне приобрели сиреневатый оттенок и стали напоминать картофельные. Видно, так ему показалось эффектней. – Сила у тебя есть, да разбудить её ты побоялась. Могла бы таких яблонь целый лес натворить.
Вспомнилось – в окно ломится седой от пурги ветер. Я у постели умирающей. В груди – тот самый иррациональный ужас, являвшийся всякий раз, когда требовалось открыть незнакомую дверь. Открыть и войти в погружённое во мрак пространство. Всего-то и требуется прошептать за прабабкой какую-то абракадабру. Сплетням суеверных сельчанок я не верила. Я верила в науку. Но отчего-то повторять бред уходящей родственницы поостереглась. Дверь осталась закрытой.
– Забавно, – пробормотала я. – Чего же раньше молчал?
– Нельзя, если человек сам не спрашивает. И не ради любопытства. Но я понял, ты не спросишь. Боишься. Вот решил подарок сделать, – Яшар невинно моргнул в сторону яблони. – Чтобы видела, чего лишаешься… и других лишаешь.
Я подошла к дереву. Акварельные соцветия туманились в синей ночной взвеси. От тонких, утонувших в белом пару, листьев исходило неуловимое тепло, какое излучает всё живое. Невольно я протянула руку, чтобы коснуться этого майского чуда застывшего посреди октября. Пальцы скользнули сквозь лепестки и ветви.
– Мираж…
– А радость настоящая, – ввернул Яшар.
Внизу стихла так раздражавшая меня перебранка.
– Глянь, яблоня на крыше! – заорал нетрезвый, судя по голосу, мужик и восторженно матюгнулся. Потом почему-то захохотал.
– Допился! – взвизгнула женщина.
Зазвенело открываемое окно. Через мгновение полуночные скандалисты бурно обсуждали увиденное и строили предположения одно другого чудовищней.
Я собралась с духом.
– Попробую…
* * *
Заклинаний, шипящих зелий и чёрных кошек не было. На кухне, как обычно, кастрюли, да поварёшки – ни летучих мышей, ни жабьего яда. Тоска! Зато мы теперь частенько выбирались за город. «Старайся уловить не то, что привыкла, а что действительно видишь и слышишь. Вселенная ничего не скрывает, бери, пользуйся. Мы сами отщипнули крошку знаний, и большего не хотим» – говорил Яшар.Сначала эти походы казались мне утомительными и бессмысленными. Сколько ни пыталась, деревья и травы молчали. Небо безмолвствовало. Солнце оставалось источником ультрафиолета. Мы часами сидели у ничем не примечательного валуна, не проронив ни слова. Когда вставали, Яшар светился, как ёлочная гирлянда (болтливый попался камень); я же лишь уныло расчёсывала комариные укусы.
– Научи лечить, – ныла я – а иллюзии твои мне ни к чему!
Яшар разводил руками.
– Всё равно к ним придёшь. Пророчество – иллюзия будущего. Врачевание – изгнание иллюзии, что человеческое тело несовершенно. Наше дело – работа с иллюзиями, а сила в том, что мы способны иллюзию создать или развеять.
И я покорно бродила по полям и лесам, медитировала у воды и огня, обнималась с деревьями, пыталась разговорить камни.
Что-то стало получаться. Пока мои яблони напоминали растрёпанные мётлы, а снег сыпался вперемешку с солью, но кривоватые чудеса начались.
Первое полноценное чудо помню до мелочей.
В то утро у двери кабинета я не обнаружила своего верного рыцаря, деда Аркашу. В пансионате (так деликатно величают теперь дома престарелых), где я работала геронтологом, он был старожилом. Когда я, врач-ординатор, здесь только появилась, дедок взял надо мной шефство. Семенил рядом, знакомил с обитателями, рекомендовал, как «всамделишную докторшу». Каждое утро дед Аркаша норовил под благовидным предлогом пробраться в кабинет, чтобы излить на мою голову ушат местных новостей. Старики подтрунивали: «Опять на рандеву попёрся. Нашкандыбает тебе Яшарка! На дуель вызовет!». За всё время деда Аркашу на посту я не застала дважды: три года назад – криз; и второй – визит внучки, не упомню уж когда.
Обеспокоенная, я пошла в комнату, где жил «рыцарь».
– Собирается, – тихо сообщил сосед.
Аркадий Матвеевич лежал на спине, уставив острый нос в потолок. Я тронула сухонькое запястье старика. Тахикардия, наполнение слабое.
– Чего придумали? – ободряюще ворчала я. – Новый год скоро, вся программа на вас, а вы…
Дед Аркаша повернул в мою сторону голову. Склеры красные, слезотечение – конъюнктивит? Вряд ли…
– Помру я, Алёнушка, – сказал негромко, как о чём-то решённом. – Хватит уж.
– Что за идеи! – Сердце ёкнуло. Я уже безошибочно узнавала эту смиренную уверенность. Так говорят те, кто устал и просто уходит.
– Хорошо пожил. Жаль, до осени не дотянул. По осени пшеница… куды там твоим колечкам-сережкам, переливается. Да что ты знать можешь, городская! – он фыркнул. – Видала хоть раз поле-то?
– Видела, Аркадий Матвеевич. Прабабка в деревне жила.
– Тогда ладно, – смягчился дед. – А я сына-то всё просил, свози, мол, на поле в последний раз поглядеть. Плещет ведь, волнится… – Он прижмурился и счастливо вздохнул. – А Колька мой, стало быть, всё занят да занят.
Конверты с корявым почерком деда давно падали в почтовый ящик, как в чёрную дыру. «Пишут!» – кричали ему разносящие почту и прятали глаза.
Что случилось потом, сама не пойму. Навернулись слёзы. Сквозь дрожащую пелену сверкнуло солнце. Заиграло на разлитом до горизонта пшеничном золоте. То в ответ отразилось в солнечном диске, заставив его полыхать в сотни раз ярче. Полные, клонящиеся от щедрот земли колосья пили сияющее марево.
Дед Аркадий открыл глаза.
– Снимать пора, на землю ляжет, не подымешь, – прошептал он.
Наверно, я была ещё очень плохой колдуньей. Чудо выбралось на свет без моего на то позволения. Ну и что! Зато дед Аркаша, приподнявшись на локте, жадно вглядывался в мою золотисто-солнечную иллюзию и, кажется, уходить раздумал.
С того дня к моим прямым обязанностям прибавились и другие. Где только ни побывали мы с моими стариками. Таёжные реки и Невский проспект, вишнёвые сады Молдавии и виноградники Грузии, забытые московские дворики с натянутыми поперёк них бельевыми верёвками и Потёмкинская лестница… Попадало мне нередко.
– Это где ж ты, милая моя, рыло такое у Ришелья видала! – возмущённо вопила бывшая одесситка баба Капа. – Я тебя внимательно спрашиваю! Вдребезги и пополам такое Ришельё!
И я послушно искала в Интернете одесский памятник, чтобы в другой раз угодить дотошной бабе Капе.
Или дед Олег и Сергей Александрович, коренные ленинградцы, цапались на предмет оттенка скамеек в Летнем саду 38-го года. Доходило чуть не до драк. Разбушевавшихся стариков приходилось разводить по разным комнатам и выдавать каждому по иллюзии: с белыми лавками одному, другому – с бежевыми.
Жизнь в пансионате бурлила.
* * *
И всё же я была плохой колдуньей. Не увидела… Но Яшар-то не мог не знать! «Бывают иллюзии, которых мы не вправе касаться» – неужели это правило было ему дороже собственной жизни?Подтекающий на бензоколонке шланг. Лужица бензина. Искра. Почему Вселенная порой объявляет неприкосновенной случайность? Мне плевать, Вселенная, на тебя и твои правила! Я бы легла поперёк порога, собачонкой вцепилась, не пустила, я бы… я бы…
Единственное спасение от дежурных соболезнований – дверь, замок. Вырвать с мясом телефонный шнур. Потом лежать. Перед глазами на обоях блёклые полоски. Если от них отвернуться, мир напомнит – в нём есть кресло, в котором Яшар любил сидеть, подобрав под себя ноги; его книги; большая щербатая кружка… А зачем они теперь?
На работе я взяла отгулы. Потом ещё. И ещё. Потом уволилась, продала квартиру и купила подальше от города крошечную избушку. Да и полоски на обоях стали лезть не в своё дело – твердили, что Яшар грозился учинить ремонт. В новом жилище обоев не было. Не знаю, что в нём было. Квадратик стены у кровати. Его помню до мельчайшей трещинки. А ещё страх – оторви от стены взгляд, сознание само нарисует мираж. Будет он стоять передо мной большой, неуклюжий, конфузливо улыбаться и… всё.
Зачернённые временем и сыростью жилки на деревянной стене бежали перед глазами и ныряли в мир за пределами моего квадрата. В иллюзию. Когда растворялись там, мне до них не было уже дела. Дерево… Эхо нежности, рождённой очень давно. Где-то за пределом. Дерево – не только стены. Иногда это тёплые, живые цветы. Немного смешные, похожие на картофельные. Яшар тоже был таким – тёплым, немного смешным и…
Я села. Страшно. Но видеть ту яблоню мне было необходимо. Память всколыхнула подобие тепла, а я так замёрзла. Яблоня… цветущая… в октябре… на крыше. Я принялась судорожно вызывать иллюзию прошлого. Перед глазами бежали чёрные прожилки на деревянной стене.
Ещё раз – тусклые полоски на обоях.
Я снова легла. Раз мой дар не желает являть то, что я хочу, шёл бы он!
Но он не шёл. Он бунтовал. Действовал на своё усмотрение. Только, наверно, сломался. Теперь, как заезженная виниловая пластинка, повторял одно и то же – чёрные прожилки, блёклые полоски. Куда ни глянь, перед глазами проклятые стены. Всюду! Да такие – упираешься в иллюзию лбом и идёшь сквозь неё на ощупь.
Впрочем, иногда эти стены мне нравились. Приходили какие-то люди из иллюзорного мира, охали, потом заводили шарманку: «молодая, ещё встретишь», «не последний на свете». Раньше в такие минуты казалось, что Вселенная жестоко поглумилась, забросила в мир, где я единственный представитель своего подвида. Другие жили по каким-то иным правилам. Свои я им не умела растолковать. Как объяснишь, есть-де такие белковые образования, вроде меня, которые не умеют и не хотят заменять одного другим? Поток слов перекрывал доступ кислорода, вскипал, жёг горло, но так и не проливался. Только бессильная ярость и удушье.
Теперь хорошо. Едва кто-то запевал опостылевшую песнь, перед глазами падала стена. И славно. Стены молчат.
Только вот моя картофельная яблоня пробиться сквозь них тоже не могла.
* * *
Погас свет. Я шарила на полке, погрузив руки по локоть в иллюзорную стену. Где-то была керосинка, но чёртовы полоски загородили обзор. Рядом кто-то вздохнул. Я отпрянула.Яшар сидел у стола, подперев щёку ладонью.
Я стояла с керосинкой в руках, пытаясь вжаться спиной в стену давно проданной квартиры.
– Я, между прочим, давно здесь. Нагородила городушек! – Яшар указал на выцветшие обои. – Опять видишь только то, что привыкла видеть.
– Ты… созданная мной иллюзия?
– Самомнение! Иллюзию души вызвать Вселенная не позволит. Человек сам Вселенная. Что хочет, то и воротит.
Его насмешливый тон немного привёл меня в чувства.
– Выходит, и яблоню я не могла вызвать, потому что…
– …яблоней для тебя был я? – Он пытливо уставился мне в зрачки. Признаваться в попытках надуть Вселенную, наделив дерево душой человека, не хотелось. Муж поднялся. – Пойдём.
Я пошла. Куда и зачем, не спрашивала. Мы ступили за порог. Тут же я увидела её. Яблоню. Ту самую! Только белые цветы ничем не напоминали картофельные.
– Она!
Сколько я билась, чтобы воскресить этот мираж. А пришёл мой джинн – и всё так просто. Вот моя яблоня – тепло в груди, радость и щемящее чувство, какое появляется при виде чего-то прекрасного, но мимолётного.
Яшар взял мою руку – ветерок в ладони – положил на шершавый ствол. Прохладный, жёсткий, со шрамами от резцов оголодавших зимой зайцев.
– Это обычная яблоня, – сказал он. – Невозможно создать иллюзию, если не видишь реальность. – Я стояла и гладила холодными пальцами «всамделишную», как говорил дед Аркаша, кору. Как он там без меня, мой «рыцарь»? Яшар вдохнул сладковатый аромат сада. – Май! – и стал удаляться. Не растворяться в воздухе, как положено призраку, а просто уходить в сиреневый сумрак. Подойдя к калитке, обернулся. – Знаешь что значит моё имя?
– Нет, – призналась я.
– Живущий, – ответил он и подмигнул.
Потом вышел. В ночной тишине я долго ещё слышала, как кто-то насвистывал «Bayramingiz Muborak» – любимую песенку Яшара. Взлаивали сонные собаки. У соседей истошно орал телевизор.
Кого ищут машины
– Простите, но это не мой заказ… – Я с трудом вынырнула из тягуче-сладкого фиолета ночного Майнца.
– Вам передали с того столика, – официант наклонился к самому моему уху, точно сообщил что-то интимное. Непристойно интимное. Я с отвращением отодвинулась от его сладострастно-влажных губ. – Там записка, – он обиженно выпрямился и отправился прочь, виляя бёдрами. На моём столике осталась стоять крошечная чашка эспрессо. На блюдце аккуратно сложенная треугольником салфетка. Полевая почта – я презрительно усмехнулась и обернулась на столик, на который указывал обидчивый официант.
В этом маленьком кафе, спрятавшемся в полуподвальном помещении старого особняка, меня не мог обнаружить ни один из моих знакомых. Они в такие не ходили. Да и знакомых у меня было немного, если честно. Здесь всегда клубилась синеватая тишина с оттенком едва слышного блюза. Наполненный задумчивым сигаретным дымом полумрак. В любом городе можно отыскать такое местечко. Разумеется, если город тебя любит и доверяет.
За столиком в противоположном углу сидел крупный мужчина в толстом свитере. Сквозь облака дыма и сонное освещение его лицо рассмотреть было трудно. Он едва заметно кивнул. Я наклонила голову, благодаря за угощение. Чувствовала я себя глупо. Меньше всего мне хотелось стать объектом полуночного пик-апа. В это забытое Богом и людьми кафе я приходила специально, чтобы весь мир оставил меня в покое. Я брала с собой книгу, садилась всегда за один и тот же столик, спиной к полупустому тесному зальчику, пила кофе, читала и курила. Такие ночи помогали мне смириться с суетой похожих один на другой дней.
Я развернула записку.
«Вы странная» – шепнула мне записка и тут же стыдливо самоликвидировалась, упав в лужицу кофе, разлитого по блюдцу. Тонкая салфетка мгновенно пропиталась влагой, растворив буквы, точно их и не было. Ощущение было инфернальным: мерцающий свет свечи на столике, неясные силуэты людей-теней вокруг, фата-морганы плывущего дыма…
– Рыжая женщина с Кафкой в ночном кафе – это что-то из четвёртого измерения.
Я вздрогнула. Мужчина в свитере присел на стул слева от меня. На расстоянии вытянутой руки мне удалось, наконец, рассмотреть его. Он был неуклюж, бородат, с взлохмаченными иссиня-чёрными волосами.
– Благодарю за кофе, но мне надо идти.
Ночное знакомство в кафе противоречило всем моим понятиям о морали и чести.
– Никуда вам не надо, – он уверенно тряхнул своими лохмами. – Вы просто считаете, что я вас «клею».
– А вы не «клеите»? – я неприязненно глянула на собеседника. Как ни странно, пьян он не был.
– Нет. Просто это, действительно, очень странно – женщина, одна, с книгой в кафе.
– Вы из тех, кто считает, что женщина выходит одна с единственной целью, подцепить кого-то? – меня передёрнуло.
– Чаще бывает так, – деликатностью мой ночной собеседник не отличался. – Но тут что-то другое. Вы недовольны своей жизнью.
Мужчина не расспрашивал, а ставил диагноз. Меня это разозлило.
– Я полностью довольна своей жизнью. То что я читаю Кафку ночью в кафе ещё не говорит, что…
– Не уходите, пожалуйста.
Я оторопела. Передо мной явно был сумасшедший. Что ему от меня нужно? Он закурил и жестом попросил у официанта чашку кофе. На прядь его слипшихся волос упал блик от огня свечи. Почему-то мне расхотелось уходить.
– Я замужем, – на всякий случай буркнула я, чтобы не подумал чего.
– Вам никогда не казалось, что ночью машины едут сами? В них нет водителей. Днём ими управляют люди, а ночью они становятся, наконец, собой. Они едут туда, куда их гонят собственные мысли, и от этой свободы у них светятся глаза. А ещё, когда одинокая машина въезжает ночью во двор, лучи фар начинают бегать по тёмным закоулкам. Кажется, что она кого-то или что-то потеряла. Всюду заглядывает, даже в окна. Лежишь иногда, смотришь в потолок. И вдруг по нему начинают метаться лучи от фар. Тревожно становится. А, может, тебя потеряли?
Точно сумасшедший! Вот только…
– Или сам что-то потерял и забыл уж. А эти лучи напоминают.
– Верно, – мужчина тряхнул лохматой головой.
Мы молча курили и смотрели на огни машин за окном ищущих свою неясную потерю. Почему-то стало их жаль. Мне-то было сейчас спокойно, точно я вошла из колючей пурги в тёплый, пахнущий берёзовыми поленьями в печурке, дом. А они всё ещё там, в холодной промозглости темноты.
По оконному стеклу дождинки прокладывали длинные извилистые дорожки, вспыхивающие оранжевым светом отражённых фар. Капли тоже бежали в судорожном поиске, сталкивались друг с другом, сливались в одну большую каплю и стекали на грязную раму. Там они превращались в бесформенный мутный натёк. Он постепенно вспухал, и, не выдержав собственного веса, проливался вниз. Наверно, под окном уже образовалось безобразное месиво из пыли и воды.
– А вы почему ночью здесь? – Мне хотелось, чтобы глаза мужчины ожили. Сейчас они напоминали мне эти самые дождевые капли. Я чувствовала к нему ту же больно обжигающую жалость.
– Но вы же здесь, – он недоуменно посмотрел на меня. Оказывается, радужки глаз могут быть оранжевыми. Они вобрали в себя тёплый свет догорающей на нашем столике свечи. Дождинки из них, наконец, испарились.
– Вы следили за мной? – я улыбнулась.
– Нет, просто ждал.
– Вы меня пугаете.
– Почему? – в его вопросе я не услышала никакого подтекста. Он спрашивал, как спрашивает ребёнок, почему трава зелёная.
– Но… – я растерялась.
– А вы разве не чувствуете, что нам не нужно друг за другом следить, чтобы знать всё? Я имею в виду, знать главное.
– А что, по-вашему, главное?
– Например, то, что когда я к вам подошёл, ваше одиночество закончилось.
– Забавно. Я понимаю, когда так говорят молоденьким, красивым девушкам, но мне… Вы считаете меня красивой?
– Не знаю, – мужчина пожал сутулыми плечами. – Вот разве возможно точно сказать, добрый человек или злой?
– Наверно, нет. Мы можем быть жестокими и равнодушными, а потом неожиданно для всех отдать за кого-то жизнь. Так?
Он прикрыл глаза, что означало согласие.
– С красотой дела обстоят так же. Не находите? Вот тот официант наверняка скажет, что вы обычная тётка в очках и дурацкой кофте.
Я удивлённо откинулась на спинку стула и расхохоталась.
– Вы просто верх деликатности!
Мужчина усмехнулся в ответ.
– Вы же всё равно знаете, что я думаю.
– Для вас я тоже тётка в кофте?
– По сути, так оно и есть. Такова объективная реальность. Но вам же безразлично, что у меня всклокоченная борода и старый свитер. Или нет?
Я проанализировала свои смутные ощущения.
– Пожалуй.
– И вам очень не хочется идти сейчас домой.
Я машинально положила руку на обложку книги, чтобы скрыть дрожь пробежавшую по лопаткам. Том был тёплым. Словно мистические метаморфозы мира Кафки стали оживать, наполняться кровью и жизнью.
– Не хочется…
– Вы любите фиалки и незабудки. И терпеть не можете гладиолусы и пионы, – подвёл итог мужчина.
– А вы обожаете самолёты и ненавидите цирк, – я не знала, откуда пришла эта мысль. Она всегда жила во мне.
Он спокойно кивнул и встал.
– Подождите здесь пять минут. Я скоро вернусь.
Не дожидаясь ответа, мужчина быстро вышел из кафе. Я знала, что вернётся.
Он поставил на столик небольшой прозрачный стакан. Для лилово-сиреневого марева фиалок никакой другой посуды в кафе не нашлось. Он не вручил их мне торжественно, как делают многие мужчины, страшно гордые своим рыцарским подношением. Просто привнёс в нашу с ним вселенную прохладный туман неброских цветов. На Луне он их что ли добыл? Или синтезировал из ночных туч?
– Здесь недалеко круглосуточный цветочный магазин, – развеял он мои подозрения. – Сегодня четверг?
– С четверга на пятницу, – уточнила я.
– Тогда до следующего четверга на пятницу.
Он поправил взъерошенный под дождём букетик и ушёл, не оглядываясь.
Такси я вызывать не стала. Шла, подставляя струям небесной воды пылающее лицо. Мне хотелось, чтобы одинокие капли падали на мои веки, губы, щёки. Хотелось, чтобы они обрели покой и перестали вить паутинки ненужных, чуждых им тропинок. Хотелось, чтобы они не стекали в пыль и не превращались в бездушную, тоскливую грязь. Пытаясь согреть как можно больше дождинок, я подставила им ладони. Неприкаянные машины всё шарили своими потерянными огнями по тёмным подворотням, всё искали.
Мой муж, как обычно, сидел у компьютера. Он очень хороший человек. Его было жалко, как те капли, которые я пыталась обогреть своим теплом. Наверно, ему тоже было холодно, но он этого не знал. Так был погружён в свои замысловатые программы. Жаль, как те машины, но он никого не искал. Он даже не замечал, что его трясёт от холода и одиночества. Но согревать того, кто не чувствует этого ледяного дыхания – пустое дело. А, может быть, ему нужно просто другое тепло?
– Вам передали с того столика, – официант наклонился к самому моему уху, точно сообщил что-то интимное. Непристойно интимное. Я с отвращением отодвинулась от его сладострастно-влажных губ. – Там записка, – он обиженно выпрямился и отправился прочь, виляя бёдрами. На моём столике осталась стоять крошечная чашка эспрессо. На блюдце аккуратно сложенная треугольником салфетка. Полевая почта – я презрительно усмехнулась и обернулась на столик, на который указывал обидчивый официант.
В этом маленьком кафе, спрятавшемся в полуподвальном помещении старого особняка, меня не мог обнаружить ни один из моих знакомых. Они в такие не ходили. Да и знакомых у меня было немного, если честно. Здесь всегда клубилась синеватая тишина с оттенком едва слышного блюза. Наполненный задумчивым сигаретным дымом полумрак. В любом городе можно отыскать такое местечко. Разумеется, если город тебя любит и доверяет.
За столиком в противоположном углу сидел крупный мужчина в толстом свитере. Сквозь облака дыма и сонное освещение его лицо рассмотреть было трудно. Он едва заметно кивнул. Я наклонила голову, благодаря за угощение. Чувствовала я себя глупо. Меньше всего мне хотелось стать объектом полуночного пик-апа. В это забытое Богом и людьми кафе я приходила специально, чтобы весь мир оставил меня в покое. Я брала с собой книгу, садилась всегда за один и тот же столик, спиной к полупустому тесному зальчику, пила кофе, читала и курила. Такие ночи помогали мне смириться с суетой похожих один на другой дней.
Я развернула записку.
«Вы странная» – шепнула мне записка и тут же стыдливо самоликвидировалась, упав в лужицу кофе, разлитого по блюдцу. Тонкая салфетка мгновенно пропиталась влагой, растворив буквы, точно их и не было. Ощущение было инфернальным: мерцающий свет свечи на столике, неясные силуэты людей-теней вокруг, фата-морганы плывущего дыма…
– Рыжая женщина с Кафкой в ночном кафе – это что-то из четвёртого измерения.
Я вздрогнула. Мужчина в свитере присел на стул слева от меня. На расстоянии вытянутой руки мне удалось, наконец, рассмотреть его. Он был неуклюж, бородат, с взлохмаченными иссиня-чёрными волосами.
– Благодарю за кофе, но мне надо идти.
Ночное знакомство в кафе противоречило всем моим понятиям о морали и чести.
– Никуда вам не надо, – он уверенно тряхнул своими лохмами. – Вы просто считаете, что я вас «клею».
– А вы не «клеите»? – я неприязненно глянула на собеседника. Как ни странно, пьян он не был.
– Нет. Просто это, действительно, очень странно – женщина, одна, с книгой в кафе.
– Вы из тех, кто считает, что женщина выходит одна с единственной целью, подцепить кого-то? – меня передёрнуло.
– Чаще бывает так, – деликатностью мой ночной собеседник не отличался. – Но тут что-то другое. Вы недовольны своей жизнью.
Мужчина не расспрашивал, а ставил диагноз. Меня это разозлило.
– Я полностью довольна своей жизнью. То что я читаю Кафку ночью в кафе ещё не говорит, что…
– Не уходите, пожалуйста.
Я оторопела. Передо мной явно был сумасшедший. Что ему от меня нужно? Он закурил и жестом попросил у официанта чашку кофе. На прядь его слипшихся волос упал блик от огня свечи. Почему-то мне расхотелось уходить.
– Я замужем, – на всякий случай буркнула я, чтобы не подумал чего.
– Вам никогда не казалось, что ночью машины едут сами? В них нет водителей. Днём ими управляют люди, а ночью они становятся, наконец, собой. Они едут туда, куда их гонят собственные мысли, и от этой свободы у них светятся глаза. А ещё, когда одинокая машина въезжает ночью во двор, лучи фар начинают бегать по тёмным закоулкам. Кажется, что она кого-то или что-то потеряла. Всюду заглядывает, даже в окна. Лежишь иногда, смотришь в потолок. И вдруг по нему начинают метаться лучи от фар. Тревожно становится. А, может, тебя потеряли?
Точно сумасшедший! Вот только…
– Или сам что-то потерял и забыл уж. А эти лучи напоминают.
– Верно, – мужчина тряхнул лохматой головой.
Мы молча курили и смотрели на огни машин за окном ищущих свою неясную потерю. Почему-то стало их жаль. Мне-то было сейчас спокойно, точно я вошла из колючей пурги в тёплый, пахнущий берёзовыми поленьями в печурке, дом. А они всё ещё там, в холодной промозглости темноты.
По оконному стеклу дождинки прокладывали длинные извилистые дорожки, вспыхивающие оранжевым светом отражённых фар. Капли тоже бежали в судорожном поиске, сталкивались друг с другом, сливались в одну большую каплю и стекали на грязную раму. Там они превращались в бесформенный мутный натёк. Он постепенно вспухал, и, не выдержав собственного веса, проливался вниз. Наверно, под окном уже образовалось безобразное месиво из пыли и воды.
– А вы почему ночью здесь? – Мне хотелось, чтобы глаза мужчины ожили. Сейчас они напоминали мне эти самые дождевые капли. Я чувствовала к нему ту же больно обжигающую жалость.
– Но вы же здесь, – он недоуменно посмотрел на меня. Оказывается, радужки глаз могут быть оранжевыми. Они вобрали в себя тёплый свет догорающей на нашем столике свечи. Дождинки из них, наконец, испарились.
– Вы следили за мной? – я улыбнулась.
– Нет, просто ждал.
– Вы меня пугаете.
– Почему? – в его вопросе я не услышала никакого подтекста. Он спрашивал, как спрашивает ребёнок, почему трава зелёная.
– Но… – я растерялась.
– А вы разве не чувствуете, что нам не нужно друг за другом следить, чтобы знать всё? Я имею в виду, знать главное.
– А что, по-вашему, главное?
– Например, то, что когда я к вам подошёл, ваше одиночество закончилось.
– Забавно. Я понимаю, когда так говорят молоденьким, красивым девушкам, но мне… Вы считаете меня красивой?
– Не знаю, – мужчина пожал сутулыми плечами. – Вот разве возможно точно сказать, добрый человек или злой?
– Наверно, нет. Мы можем быть жестокими и равнодушными, а потом неожиданно для всех отдать за кого-то жизнь. Так?
Он прикрыл глаза, что означало согласие.
– С красотой дела обстоят так же. Не находите? Вот тот официант наверняка скажет, что вы обычная тётка в очках и дурацкой кофте.
Я удивлённо откинулась на спинку стула и расхохоталась.
– Вы просто верх деликатности!
Мужчина усмехнулся в ответ.
– Вы же всё равно знаете, что я думаю.
– Для вас я тоже тётка в кофте?
– По сути, так оно и есть. Такова объективная реальность. Но вам же безразлично, что у меня всклокоченная борода и старый свитер. Или нет?
Я проанализировала свои смутные ощущения.
– Пожалуй.
– И вам очень не хочется идти сейчас домой.
Я машинально положила руку на обложку книги, чтобы скрыть дрожь пробежавшую по лопаткам. Том был тёплым. Словно мистические метаморфозы мира Кафки стали оживать, наполняться кровью и жизнью.
– Не хочется…
– Вы любите фиалки и незабудки. И терпеть не можете гладиолусы и пионы, – подвёл итог мужчина.
– А вы обожаете самолёты и ненавидите цирк, – я не знала, откуда пришла эта мысль. Она всегда жила во мне.
Он спокойно кивнул и встал.
– Подождите здесь пять минут. Я скоро вернусь.
Не дожидаясь ответа, мужчина быстро вышел из кафе. Я знала, что вернётся.
Он поставил на столик небольшой прозрачный стакан. Для лилово-сиреневого марева фиалок никакой другой посуды в кафе не нашлось. Он не вручил их мне торжественно, как делают многие мужчины, страшно гордые своим рыцарским подношением. Просто привнёс в нашу с ним вселенную прохладный туман неброских цветов. На Луне он их что ли добыл? Или синтезировал из ночных туч?
– Здесь недалеко круглосуточный цветочный магазин, – развеял он мои подозрения. – Сегодня четверг?
– С четверга на пятницу, – уточнила я.
– Тогда до следующего четверга на пятницу.
Он поправил взъерошенный под дождём букетик и ушёл, не оглядываясь.
Такси я вызывать не стала. Шла, подставляя струям небесной воды пылающее лицо. Мне хотелось, чтобы одинокие капли падали на мои веки, губы, щёки. Хотелось, чтобы они обрели покой и перестали вить паутинки ненужных, чуждых им тропинок. Хотелось, чтобы они не стекали в пыль и не превращались в бездушную, тоскливую грязь. Пытаясь согреть как можно больше дождинок, я подставила им ладони. Неприкаянные машины всё шарили своими потерянными огнями по тёмным подворотням, всё искали.
Мой муж, как обычно, сидел у компьютера. Он очень хороший человек. Его было жалко, как те капли, которые я пыталась обогреть своим теплом. Наверно, ему тоже было холодно, но он этого не знал. Так был погружён в свои замысловатые программы. Жаль, как те машины, но он никого не искал. Он даже не замечал, что его трясёт от холода и одиночества. Но согревать того, кто не чувствует этого ледяного дыхания – пустое дело. А, может быть, ему нужно просто другое тепло?