Алейхем Шолом. Стемпеню

   - Это ваш Мойше-Мендл? - спросил Стемпеню, указывая взглядом на молодого человека, который, ухватившись за лацкан чужого сюртука, отчаянно, с остервенением, убеждал в чем-то этот лацкан.
   - Да, мой Мойше-Мендл, - ответила Рохеле и, словно обидевшись, отошла в сторону.
   Рохеле и в самом деле почувствовала себя оскорбленной и с этой минуты даже взглядом не удостаивала тот уголок, где сидели музыканты. Долго потом вертелся возле нее Стемпеню. Напрасно! Он был ей противен, этот Стемпеню, противен до отвращения своими дерзкими повадками и вызывающим взглядом. "Фи, стыд и срам! Порядочной женщине зазорно даже стоять рядом с ним", - думала Рохеле, подходя снова к невесте. Она уж готова была забыть о самом существовании Стемпеню.
   Но что это? Отчего все вдруг насторожились? Это Стемпеню в сопровождении оркестра снова заиграл "Заунывную". Сразу все затихло - ни звука, ни шороха. Задумчиво стоят мужчины, приумолкли женщины. Юноши и девушки взбираются на стулья и скамьи. Все хотят слушать Стемпеню.
   Айзик-Нафтоля, склонив голову набок, с видом знатока внимает звукам скрипки. Двося-Малка застыла на месте с тарелкой в руке. Даже слуги-мужчины с подобранными фалдами сюртуков и женщины с подоткнутыми подолами юбок остановились в оцепенении посреди комнаты... А Стемпеню залился на своей скрипке такой грустной мелодией, что народ и дохнуть боится. Все замерли. Сердца смягчаются, увлажняются глаза. Люди стонут, люди плачут... А Стемпеню? Где Стемпеню? Нет его!.. Никто не видит Стемпеню, никто не видит его скрипки. Все слушают божественные звуки, которые наполняют комнату.
   А красавица Рохеле, никогда до того не слышавшая Стемпеню, упивается изумительными звуками и не понимает, что с ней: мелодии словно ласкают ее, сердце переполнено... Рохеле смотрит туда, откуда несутся эти удивительные звуки, и видит прекрасные черные глаза, которые глядят на нее в упор, пронзают насквозь, как остро отточенные стрелы. Эти прекрасные, огненные-черные глаза устремлены на нee, ласкают, говорят что-то без слов... Рохеле опускает голову и видит пред собой сверкающие черные глаза. Она глядит во все стороны-и видит те же черные огненные глаза...
   VI
   После свадебного пира
   Свадебный ужин давно окончен.
   Уже отгремели все "виваты"*, уже поднесены свадебные подарки новобрачным, невеста уже протанцевала свой "целомудренный танец", а веселье все еще в полном разгаре, каждый из гостей заказывает оркестру танец. Резник Ионтл танцует "кааачка", а навстречу ему важно выступает мать невесты, с огромным животом. Публика хлопает в ладоши, а благочестивый резчик не замечает даже, что танцует с женщиной. Залихватски откалывая коленца, он идет вприсядку. Мать невесты притопывает подбоченясь и улыбается реб Ионтлу широкой улыбкой, которая расплывается по всему ее широкому лунообразному лицу.
   Веселье paзгорается. Мужчины танцуют уже, не в обиду им будь сказано, чуть не в одних исподних.
   Вот и Айзик-Нафтоля скивул сюртук, выставив напоказ широкие рукава белой сорочки. Не так-то легко было уломать его, чтоб он согласился снять сюртук. Кто-то напялил ему на голову чужую шляпу, нахлобучил ее нa глаза. Bсe гогочут, глядя на него веселыми пьяными глазами. Даже его родной сын Мойше-Мендл (муж Рохеле) и тот схватил отца за белый рукав сорочки и настойчиво тащит в круг.
   - Не жалей ног! - кричит Мойше-Мендл отцу, подпрыгивая чуть не до потолка.
   Музыканты играют уже без Стемпеню. Они вошли в раж. Верховодит ими один из одутловатых юнцов с лопатообразными зубами. Черный лохматый Шнеер-Меер вторая скрипка - дремлет; Иокл-контрабас храпит. А молодежь старается изо всех сил. Больше всех усердствует Мехча-барабанщик,-он как зверь колотит барабан. Его рыжей головы и не видать; видно только, как он подергивает плечами и притопывает кривыми ножками. А Стемпеню? Тот снует между молодыми женщинами, постепенно подбираясь к Рохеле.
   - Не пойти ли нам домой, свекровь?- обратилась Рохеле к Двосе-Малке, которая во все глаза смотрела на Айзик-Нафтолю с выставленными напоказ рукавами белой сорочки и с чужой шляпой на голове.
   - Что ж, пойдем, доченька, пойдем. Завтра базарный день-надо выспаться. Глянь, как они разгулялись!
   И Двося-Малка с невесткой уходят.
   Край темно-голубого неба светлеет. Близится рассвет. Запел петух, и десятки других ответили ему приветным ку-ка-ре-ку. Где-то вдали залаяла собака. Все хатенки погружены еще в глубокий сон. Только в доме резника Герш-Бера светится огонек: он встает за час до рассвета и в предутренней тишине читает священные книги...
   - Что скажешь, Рохеле, про дочку Гнеси? И боже мой, как расфуфырилась! Ну, как она тебе понравилась?
   Погруженная в свои думы Рохеле ничего не ответила. Кто знает, о ком сейчас ее помыслы?
   - Свекровь, - неожиданны заговорила она, - я ведь сегодня впервые слышала Стемпеню.
   - Что ты, дитя мое! Как это впервые? А у вашего богача реб Лейбци-Аврома-Герша? А у реб Нехемьи-быка? А у Соры, дочери Бенциона? Наконец у самого цадика?*
   - Не помню, - ответила Рохеле. - Все слышу: Стемпеню да Стемпеню, но видеть его никогда не приходилось.
   - Оно и понятно. Где тебе и помнить?! Ты еще была совсем цыпленком, когда Стемпеню играл на свадьбе у дочери сквирского цадика. Ох и свадьба была! Всем моим близким и друзьям желаю справлять такие свадьбы! Можешь себе представить - я тогда была беременна Иосинькой... На каком же это месяце? На шестом, видно... А? нет, на восьмом... Куда ты, Рохеле? Вот ведь наш дом, а ты прямо к Гнесе. Вот так штука, ха-ха-ха!
   - Что за вздор!-сама себе удивилась Рохеле, оглянувшись кругом. - Смешно, право, ха-ха-ха!
   Смеясь, свекровь с невесткой вошли в дом. Надо было вздремнуть хотя бы часок-другой: с утра в Мазеповке предстоял большой базар, почти ярмарка.
   VII
   Рохеле не спится
   Вот беда - Рохеле не может уснуть! Ворочается с боку на бок, то сбросит одеяло, то снова натянет его на себя... Не спится! Как ни старается она гнать от себя всякую мысль о Стемпеню, образ его, бог весть почему и зачем, упорно стоит перед ее взором. Она крепко-накрепко смежает веки - и снова перед нею Стемпеню с его прекрасными черными глазами: они глядят на нее в упор, эти глаза, ласкают, притягивают к себе.
   - Ах, чтоб ему ни дна ни покрышки! - с досадой шепчет Рохеле. - Хоть бы Мойше-Мендл пришел.
   Она открывает глаза и опять видит Стемпеню со скрипкой в руке. Ей чудится, будто она все еще слышит изумительную музыку.
   - Какая игра! Ах, что за игра! Недаром о нем такие чудеса рассказывают...
   Рохеле вспоминает удивительные рассказы о Стемпеню, слышанные ею в детстве, когда она жила в Сквире и обучалась грамоте и письму у "учителя для девочек" Мотла Шпрайза. Ну и наслышаласъ же тогда Рохеле от подруг о Стемпеню! Рассказывали, например, о том, как Стемпеню однажды отбил невесту у жениха, как невеста, не вынеся позора, умерла и ее повенчали уже мертвую под черным балдахином... О там, как Стемпеню отомстил когда-то девушке, назвавшей его шарлатаном... О том, как Стемпеню играл однажды на свадьбе у одного крупного помещика, графа; как дочь графа, паненка редкой красоты, страстно влюбилась в скрипача и заявила: "Умру, а Стемпеню будет мой!" Услыхав такие речи, граф призвал к себе Стемпеню и сначала угрозами, а потом добром стал уговаривать его принять христианство и жениться на его дочери-паненке, обещая в приданое три деревни. Но Стемпеню ответил ему по-французски (Стемпеню, конечно, говорил и по-немецки и по-французски), что своего червонца он не променяет даже на горы чужого золота. С тех пор Стемпеню пользуется большим почетом среди благочестивых евреев, сам цадик уважает его. Паненка же, услышав ответ Стемпеню, одетая бросилась в реку...
   И много таких диковинных историй, которые и слушать-то страшно, рассказывали Рохеле ее подруги.
   Вспоминаются Рохеле и уверения одной из подруг, будто у Стемпеню имеется какой-то пузырек с "любовным напитком". "Вздор!- думает Рохеле, воскрешая в памяти все эти россказни. - Гроша ломаного я бы не дала за этот напиток и за такую, с позволения сказать, любовь! Мой Мойше-Мендл любит меня без всякого любовного напитка... А я его? А я Мойше-Мендла?.."
   Рохеле повернулась на другой бок, лицом к стене, и крепко призадумалась. Впервые пришла ей в голову такая мысль. "Вот еще страсти какие! Чепуха! Небылицы на тараканьих ножках! Причем тут "люблю-не люблю"! Во всяком случае, не ненавижу!.."
   Да и говоря по совести, отчего ей не любить мужа? Мойше-Мендл не урод какой, прости господи. Он - человек современный: пейсы закладывает за уши, чтобы их не было видно, читает газеты. Любит в разговоре блеснуть острым словцом, позабавиться в компании молодежи... Вполне приличный молодой человек! Правда, с ней, с женой, он все еще обращается как-то дико: двух слов с ней никогда всерьез не вымолвит. Кинет словечко и тотчас же отвернется: спешит в синагогу либо на базар. Нет того, чтобы улучить часок-другой, подсесть к жене да поговорить по душе, как водится у людей, потолковать о том о сем,-дикарь, да и только!
   Да, не о том мечтала Рохеле, когда была невестой. Тогда ей казалось: все завидуют тому, что у нее такой чудо-жених. Она была уверена, что лучшего, чем Мойше-Мендл (как он был хорош тогда!), во всем мире не сыщешь, что она будет счастливейшей женщиной... А теперь! Ее подружки живут припеваючи: одна поселилась с мужем в большом городе и шлет оттуда восторженные письма; другая тоже обзавелась своим домком, живет самостоятельно; даже Хана-Мирл, так убивавшаяся, когда судьба заставила ее выйти за вдовца с пятью детьми, - и та сейчас счастлива. А она, Рохеле? Увы, ей нечем похвастать. Всю неделю сидит взаперти, будто птичка в клетке. Ешь, пей и спи! Свекор и свекровь изводят ее своими неусыпными заботами, - день и ночь все Рохеле да Рохеле! А Мойше-Мендл с его привычками, с его скупыми фразами, что она для него? Тс... кто-то стучится в дверь. Должно быть, Мойше-Мендл. Свекровь вышла отворить ему дверь.
   - Мойше-Мендл?
   - А? Что?
   - Это ты, Мойше-Мендл?-спрашивает мать.
   - Ну и пляска!-лепечет Мойше-Мендл.-Пропади они пропадом! Бррр!..
   - Что ты мелешь, Мойше-Мендл, - говорит мать. - Раздевайся и спать ложись.
   - Пропади они пропадом! Ну и здорово же напились! Берл-Менаше, ха-ха-ха!
   - Бог с тобой, Мойше-Мендл, что за вздор ты несешь! - воскликнула Двося-Малка, зажигая спичку.
   - Разве вы не видите, свекровь, что он пьян как стелька? Зажгите, пожалуйста, свечку, не то он себе нос расшибет.
   - Бррр!.. Еще рюмочку!.. Ну их ко всем чертям!
   Бормоча под нос что-то невнятное, Мойше-Мендл повалился на кровать, и тотчас послышался его оглушительный храп. Заснула и Двося-Малка. Детишки давно уже почили сном. Со всех сторон раздаются свист и храп. Все сладко спят в этом доме. Одна Рохеле никак не может уснуть. Не спится, хоть что хочешь делай! В окно светит луна. Длинная бледная полоса света падает на кровать, на которой лежит, разметавшись во сне, Мойше-Мендл. Рот у него широко открыт, голова запрокинута, шея вытянута, и из нее выпирает уродливый острый кадык. Глядеть тошно!
   Рохеле, не хочет смотреть и все же смотрит. Никогда еще муж не казался ей таким противным, как теперь, в эту ночь. Невольно она сравнивает его с другим - с этим повесой Стемпеню. Неужели это тот самый Мойше-Мендл, еще совсем недавно ее жених, белолицый и красивый, с приветливой улыбкой на устах, с живыми глазами? Куда девались его стройная фигура, приятные манеры, остроумие? Да неужто же это тот самый Мойше-Мендл?
   И снова Рохеле невольно сравнивает мужа с другим - со Стемпеню.
   Прочь, прочь, греховные мысли! Не смущайте душу добропорядочной женщины!
   VIII
   На обед, посвященный обряду "повязывания"!*
   На следующий день после венчания, когда посыльная из синагоги Хьена явилась к Двосе-Малке с сообщением, что мать невесты, сама невеста, ее жених и все сватья приглашают Двосю-Малку и ее семью на торжественный обед, Рохеле уже была повязана и разодета по последней моде местного дамского портного Довида-Механика. На ней было шелковое платье небесно-голубого цвета с белыми кружевами и широкими рукавами, какие тогда носили в Мазеповке, где мода обычно запаздывает на несколько лет. Сквозь накинутый на голову ажурный шелковый платок просвечивали повойник и косы... правда, чужие косы; ее собственные белокурые волосы уже давно острижены, запрятаны от людских глаз навсегда, навеки. Затем она нацепила на себя, как водится, весь набор приличествующих случаю украшений: несколько ниток жемчуга, длинную золотую цепочку, брошь, браслеты, перстни, серьги.
   Принаряженная, сидела Рохеле в своей комнате, где Мойше-Мендл еще лежал все в той же позе, как и вчера, с выпирающим кадыком, и, открыв широко рот, неистово храпел.
   "Какая огромная разница между Мойше-Мендлом-женихом и Мойше-Мендлом-мужем!-думала Рохеле. - Тот Мойше-Мендл был так привлекателен, глаза его блестели, как венчальные свечи, голос звучал неясно, и во всем он был мил. А этот? Какая нелепая долговязая фигура! Грудь - узкая, спина сутулая! А на щеках высыпала реденькая рыжая бородка. Откуда взялась у Мойше-Мендла этакая козлиная бородка?"
   И невольно мысли ее снова и снова возвращаются к тому шалопаю, чей образ всю ночь не давал ей заснуть.
   "Вот не было печали! - продолжает размышлять Рохеле. - Нет, я сама виновата, сама, сама! Новая напасть на мою голову - Стемпеню! И с чего это я вдруг разговорилась с музыкантом? Фи, стыд какой! Что сказали бы люди, если бы заметили, как я стою и разговариваю с ним? Хорошо, что вокруг был такой ералаш... А что бы сказал Мойше-Мендл?"
   С ласковой улыбкой подошла она к постели мужа, склонилась к его изголовью и окликнула по имени. Мойше-Мендл открыл свои серые глаза и долго глядел на жену непонимающим взглядом.
   - Мойше-Мендл! - повторила Рохеле, склонясь над ним еще ниже.-Не узнаешь меня, что ли, Мойше-Мендл? Чего ты на меня так смотришь? Очень уж, видно, понравилась я тебе?
   - Оставь меня в покое!.. Спать хочу! - И, повернувшись лицом к стене, Мойше-Мендл снова неистово захрапел.
   - Жених и невеста, их родители и вся их родня просят вас, вашу свекровь и вашего мужа на обед, посвященный обряду "повязывания"!
   Так одним духом выпалила посыльная из синагоги Хьена, просунув голову в дверь. Но, увидев Рохеле, склонившуюся над изголовьем мужа, отпрянула назад.
   Рохеле застала невесту еще неповязанной. Подруги расцеловались, и, как и полагается при встрече двух молодых замужних женщин, между ними завязалась оживленная беседа.
   Понемногу начали собираться гости. На столах уже красовались редька в меду, пряники, миндальные баранки, медовый хлеб, штрудель.
   Как и вчера, нищий и синагогальные служки были тут как тут. Отец невесты, Хаим-Бенцион, в своем бархатном картузе, гладко причесанный, мечется по комнате сам не свой. Мать невесты, хоть и совершенно охрипшая, все еще гонит одного туда, другого сюда и распоряжается, кричит из последних сил:
   - Да вы хотите меня вконец извести, не приведи господи! Поставили торт и редьку на меду там, где полагается стоять водке и рюмкам. Горе мне несчастной! Хоть возьми да разорвись! Ну и свадебка! Стоит кучу денег и в конце концов изволь-ка радоваться! Даже музыканты - и те не явились. Как тут не лопнуть с досады!
   - Тише! Замолчи ты! - кричит Хаим-Бенцион. - Вот разоралась! Подумаешь, осчастливила! Сама ничего ее делает, только знай - кричит! Ну, чего раскричалась? Первый раз, что ли, дитя замуж выдаешь? Полюбуйтесь на нее, охрипла даже! Созвала родственников и гостей, чуть не весь город, бегает очертя голову, кричит! Спросите ее, зачем и для чего!
   - Кто кричит, сумасшедшая твоя голова? Кто здесь кричит?
   - Мне и невдомек, кто здесь кричит. Скажи сама, послушаем.
   - Уж конечно не я. Это ты кричишь.
   - Я кричу? Вот как! Наоборот, стало быть?
   - Да вот же ты кричишь, Хаим-Бенцион. Что это на тебя нашло такое?
   - Привет и почтение жениху и невесте, их родителям, всей их родне и всем дорогим гостям! Музыка, виват!
   Этим приветствием Хайкл-бадхн возобновил свадебное торжество. Музыканты взялись за инструменты... Гости стали вытирать руки полами своих длинных сюртуков и засучивать рукава, лишь после этого они приступили к омовению рук. Затем все уселись за длинные столы, и началась торжественная свадебная трапеза...
   Тут-то Стемпеню взял в руки скрипку. Как и вчера вечером, он показывал чудеса, да еще похлеще, и прибавил несколько новых. Публика слушала его с благоговением, не находя себе места от восторга. Все взоры были прикованы к нему, к Стемпеню. Одна Рохеле нe глядела даже в ту сторону, где сидели музыканты, - и все же видела его и чувствовала, что он смотрит на нее. Лишь после того как Стемпеню кончил и в комнате поднялся гул, Рохеле подняла глаза и увидела... Стемпеню.
   - Что скажете? Каков, а? - обратилась к ней невеста, которая все время молчала.
   - Кто?- не поняв, спросила Рохеле.
   - Да Стемпеню! Хорош, не правда ли? Чудодей!
   Рохеле ничего не ответила. Она почувствовала, что краснеет.
   - Вам жарко, Рохеле?-спросила невеста.-Не правда ли, вам жарко?
   - Да, жарко, ужасно жарко! Выйду-ка на минуту подышать свежим воздухом,-ответила Рохеле и вышла из-за стола.
   Сарверы и сарверки, с которыми она то и дело сталкивалась, почтительно уступали ей дорогу не столько из уважения к самой Рохеле, сколько из уважения к ее шелковому платью. Не так-то легко было протиснуться к выходу. Прежде всего Рохеле пришлось пройти мимо музыкантов, которые, пожирая ее глазами, перекидывались на ее счет непонятными словечками, вроде: "Бабочка хоть куда! надо побалаболить с ней". Когда глаза Рохеле встретились с глазами Стемпеню, сердце ее забилось так сильно, как никогда раньше. От этого она еще больше покраснела. На нее пахнуло жаром, словно из объятого пламенем дома. А тут, как на беду, она у самого порога столкнулась нос к носу с отцом новобрачной, Хаим-Бенционом, и произошла новая история: Хаим-Бенцион, человек до крайности набожный, боялся женщин как дьявола. Ему бы надо попятиться, когда он налетел на Рохеле, но, как на грех, он отскочил вправо. А так как Рохеле тоже шагнула вправо, они чуть не стукнулись лбами; тут Хаим-Бенциона озарило, и он бросился влево. К несчастью, Рохеле пришла в голову та же мысль, и она тоже подвинулась налево. Хаим-Бенцион сразу смекнул, что ему следует быстро податься вправо. Но не успел он и шагу ступить, как Рохеле, точно назло, опять очутилась перед ним. Кто знает, сколько бы они так вертелись друг против друга, если бы на помощь не подоспела вконец охрипшая хозяйка. Она, по обыкновению, шумно заспорила о чем-то с мужем, и Рохеле удалось наконец выскользнуть за дверь и очутиться на свежем воздухе.
   IX
   Прошлое Рохеле и роман Хае-Этл
   Оказалось, однако, что на улице еще жарче, чем в доме. Был июльский полдень. Солнце стояло над самой головой и жгло немилосердно. На тесовых и соломенных крышах мазеповских лачуг дрожали и колебались, как речные волны, яркие полосы солнечного света. "Благодать божия снисходит", - говорят в таких случаях ученики хедера.
   Перед Рохеле раскинулась базарная площадь - широкая и безлюдная. Лавчонки с красными занавесками открыты; перед дверьми сидят на табуретах женщины и с неимоверной быстротой вяжут чулки. Сбоку - сита с ягодами, лепешками, коржиками. Подкрадывается коза, готовая наделать бед, но ее гонят прочь. Вдали пара волов тащит воз, доверху нагруженный снопами. В облаке пыли за возом плетется босоногий мальчонка в огромной барашковой шапке, с сумой за плечами и с длинным кнутом. Рядом, высунув язык, бежит большая собака.
   Рохеле долго глядела на знакомую будничную картину, сравнивая ее со своим праздничным убором, с небесно-голубым шелковым платьем, жемчугом, браслетом, сережками, перстнями, - и почувствовала, какая она чужая и этом окружающем ее обыденном мире. Кто она, в самом деле? Ни то ни се, ни базарная торговка, ни графиня. Просто дитя народа, еврейская женщина, свободная от каких бы то ни было забот и обязанностей: вышла замуж и живет у свекра и свекрови на всем готовом, палец о палец не ударяет. А муж либо в синагоге, либо шатается с тросточкой в руке по базару да балагурит со всеми встречными.
   И вот теперь, стоя на улице в непосредственном соприкосновении с природой, Рохеле, быть может первый раз в жизни, задумалась над смыслом своего существования. Неожиданно для себя самой она поняла, что ей чего-то не хватает. Чего именно, - она не знает, но чего-то ей недостает.
   Рохеле была заурядная еврейская женщина, ничем не блиставшая, такая же, как и все. Она росла в многодетной семье, и родители с ней особенно не носились: невидаль какая, девица! Родилась, ну и ладно, расти на здоровье...
   Чтобы она не околачивалась без дела и дабы в доме было одним ребенком меньше, ее в детстве послали в хедер обучаться вместе с братишками, а когда она чуть подросла, ее отвели к Мотлу Шпрайзу, который обучал девочек письму.
   Тут, как водится, у Рохеле появились подруги и моложе и старше ее. Охотнее всего она общалась со старшими девочками, потому что они знали много историй, занимательных чудесных историй. Подруги тоже любили Рохеле за ее звонкий голосок, за умение петь.
   - Спой что-нибудь, Рохеле, спой, сердечная. Не стыдись, - мальчиков тут нет.
   Петь в присутствии мальчиков или же взрослых людей Рохеле стеснялась. Да и подруги говорили, что петь при мальчиках непристойно. Нельзя...
   - Ну, пой же, Рохеле! Упрашивать тебя надо, что ли?
   И Рохеле послушно затягивала своим тонким бархатным голоском:
   Плачет сизая голубка
   И воркует и зовет
   Где-то есть мой друг любимый,
   А к подруге не идет!
   Рохеле пела с таким чувством, будто и в самом деле понимала, что такое любовь. Подруги же, видимо, и впрямь вкладывали в это слово свой особый смысл: стоило Рохеле запеть, как они задумывались, начинали вздыхать, а иногда и слезу роняли.
   Больше всех любила слушать песенки, которые пела Рохеле, одна из ее старших подруг, по имени Хае-Этл, очень красивая девушка, сирота. Она была одной из многих еврейских девушек, биография которых так же коротка, как молитва, произносимая пред питьем воды. Вот вам и все ее жизнеописание:
   Когда-то, не очень давно, жили-были в городе Сквире два брата. Одного звали Арн, второго - Лейб. Недолго пожил на свете Арн, а вскоре за ним последовала в могилу и его жена. Осталась после них единственная дочь Хае-Этл. Дядя Лейб сжалился над бедной сироткой и взял ее к себе в дом вместе с наследством, оставшимся ей от отца. Надо правду сказать,-дядюшка обошелся с племянницей-сиротой совсем не по-родственному: наследство он забрал себе (около трех тысяч, говорили люди), а девушку выдал замуж за ничтожного, подлого человека, который изводил ее... И бедная Хае-Этл скончалась совсем молодой, двадцати двух лет от роду.
   Хае-Этл была самой близкой подругой Рохеле. Девушки друг в дружке души не чаяли. Как-то в субботу днем сидели они у окна, аккуратно причесанные и, как водится, одетые по-праздничному. Рохеле, по обыкновению, напевала песенку, а Хае-Этл слушала. Это была очень простая песеяха:
   Ой, ты уезжаешь,
   Ой, ты уезжаешь,
   И меня здесь покидаешь...
   - Рохеле, голубушка?-взмолилась Хае-Этл. - Повтори еще разок.
   - Повторить?-изумилась Рохеле. - Что ж, могу тебе спеть сначала:
   Ой, ты уезжаешь,
   Ой, ты уезжаешь,
   И меня здесь покидаешь...
   Вдруг Рохеле увидела, что Хае-Этл уронила голову на руки и плечи ее судорожно вздрагивают. Рохеле замолкла, прислушиваясь к всхлипываниям подруги.
   - Бог с тобой, Хае-Этл, чего ты плачешь? Ни с того ни с сего - слезы! Скажи, что с тобой, Хае-Этл! Вдруг расплакалась!
   - Ой, Рохеле!-ответила Хае-Этл, обливаясь слезами. - Ой, Рохеле! Эта песенка... песня твоя...
   - Моя песенка? Что же в ней особенного? И чего тут плакать.
   - Ой, Рохеле, не спрашивай, не выпытывай. Мое гope! В груди у меня огонь. Жжет меня вот здесь, видишь?
   И Хае-Этл показала на сердце. Рохеле смотрела на нее растерянно и удивленно.
   - Что ты так смотришь на меня, Рохеле? Не понимаешь? Да где тебе понимать? Мне так тяжко, я такая одинокая, такая покинутая, - мне надо все рассказать тебе, все-все!
   И Хае-Этл поведала свой младшей подруге печальную, хоть и довольно обычную повесть о том, как издевался над ней дядюшка Лейб, а еще больше -эта злая карга тетушка. И не будь младшего сына дяди - Биньомина, она давно бы сбежала из дому или бросилась бы в реку. С этим Биньомином - единственной отрадой в ее жизни - они вместе росли. Он был ей ближе родного брата, а теперь он уехал и оставил ее в беде, как чужой, совсем чужой, совсем чужой.
   - Не понимаю, Хае-Этл, чего тут так убиваться. Если бы даже родной брат уехал, и то не страшно, а тем более - двоюродный.
   - Ой, Рохеле, ты представить себе не можешь, как он мне был близок, в душу он мне проник! Ну совсем, как родной, даже больше, поверь! Когда я видела перед собой Биньомина, у меня светлело в глазах, а когда он уехал...
   - Биньомин ведь должен был уехать, Хае-Этл. Ведь он женился.
   - Ой, Рохеле, родная моя, не говори мне этого, слышать не могу! "Биньомин женился!" Эти слова лишают меня последних сил! Когда я слышу эти ужасные слова, я чувствую: конец мой приходит. Ты этого не можешь понять, Рохеле, и дай тебе боже, никогда этого не узнать. Не гляди на меня так, Рохеле! Биньомин дал мне слово, поклялся, что только меня возьмет в жены.
   - Отчего же он тебя не взял?
   - Ты, Рохеле, задаёшь детские вопросы. Значит, мне не суждено. Значит, счастье ее, разлучницы...
   - Но ведь он клялся, что женится на тебе.
   - Ну и что же! Он все собирался сказать дяде, но боялся - ты же знаешь моего дядю Лейба, - все откладывал со дня на день, пока его не сосватали. Когда я с ним заговорила об этом, он ответил, что до свадьбы еще далеко, что он еще успеет сказать. А время шло... И наступил тот день, самый злосчастный день в моей жиани... Я была на его свадьбе, собственными глазами видела, как он надел ей обручальное кольцо на палец, слышала, как он прошептал молитву. Кантор с певчими запел, а Биньомин опустил глаза, чтобы не видеть меня. Но я знаю, что он меня видел! Ой, Рохеле, как после этого жить на свете? Где взять силы пережить такое горе?