Алейник Александр. Абрис

Лицо? Но точно было им,
В снегу, слетавшим прямо с ночи
Начавшейся, и дуло в очи,
И ветер был неумолим.
Я покурил, потом пошёл,
Немножко горд, немножко зол…
 

34

 
Тамойкина была подружкой
Бруновой Тани. Я понять,
Кто был, по правде, верным служкой,
Не мог всё время доканать.
Тамойкина была похуже
Бруновой, показалась лужей —
Ни жара, ни тепла её
Не чувствовал я там, мосьё.
Она была подружкой мне же.
Сижу и слушаю её,
Моё убогое жильё
Вползло бы ей сейчас в промежность,
Когда бы знал я, что пора,
Что будет капелька добра.
 

35

 
Мы были дома. Никого.
И не было, кто помешал нам.
Хотел, по правде, я всего.
Не получилось: я изъяном
Сначала юности болел.
Вот, на тебе, тогда слабел,
Не мог, что захотел сейчас же,
Миражи в голове, миражи,
С ней предаваться радостям любви.
Она была в штанах спортивных,
Немыслимых, цветных, под сливу,
Казалось – только надави,
И всё случится в первый раз,
Но Бог от этого упас.
 

36

 
Тамойкина была красивой,
Что кожа у неё, что взгляд.
Глаза печально-голубые
Смотрели кротко, без бравад.
Достоинство прически чёрной,
Чуть правильной, а в общем, вздорной,
И белое, как мел, лицо,
Которое, как кружевцо,
В глазах тоскливо танцевало.
Смотрел, не отводя глаза,
И не грозила бы слеза,
Она в меня тоску сливала
По тем, кто не поймёт её:
– Ох, дураки они, мышьё.
 

37

 
А Караулова, меня
Добившись, жутко досаждала,
То «всё – тебе», то – подманя,
То – нет, то – есть, то – доставала.
Я был «женат», я был рабом
Девицы этой, и с трудом
Я представлял другое время,
Когда я плюну, и не с теми
Что жаждут быть со мной всегда,
А мне всё это неприятно,
На солнце увеличить пятна,
Все разговоры есть беда
Для человека – для меня,
Размазывай, коль размазня.
 

Седьмая глава

1

 
Тридцатого, я помню, мая,
Домой пришёл в одиннадцать часов.
А дома пусто. Я соображаю.
Я добежал, а дед – готов.
Брат, мама, бабушка, все близко,
Один казался диким бликом,
Один, а это ваш герой.
Смерть? Ну, пожалуйста, зарой…
Я тосковал о деде. Люська
Не отпускала от себя,
По сердцу моему скребя,
Ах, Караулова, подлюка.
Ну, только попадёшься мне,
Я затопчу тебя в г-не!
 

2

 
Лежал мой дед на чистеньком столе.
Поцеловал его я в губы.
Как будто я притронулся к скале,
Касанье было мне не любым.
Смотрел я прямо на него,
И думал – как там? Каково?
Но дедушка не шевелился,
Он капелькою изменился.
Лоб гладкий. От морщин его
Сошёл и след. Лицо спокойно,
Как лица у молодожёнов.
Охота крикнуть мне – браво!
Да не кричу, стою над ним,
Жизнь превратилась в сладкий дым.
 

3

 
Назначили читать по нём
Молитвенник. Пришёл в квартиру
Еврей: он тряс высоким лбом
Всю ночь. Я занимался лирой
Подле него. Старик-еврей
Распелся словно соловей.
Он дедушки, как смерть, боялся,
Сам предо мною задавался.
Сидел я рядом с дедом ночь.
Вот утро. Солнце заглянуло.
Свеча над дедушкой раздулась,
Как будто хочет доволочь
Через оконное стекло,
Что моё сердце берегло.
 

4

 
Да, я забыл сказать об этом:
Мы въехали обратно в дом.
Всё поменялось в сказке лета,
Жизнь двигалась своим шажком.
Теперь мы поселились слева.
Квартира лучше, обогрева,
Вместо домашнего котла
Висели прочно для тепла
По стенам, низко, батареи.
Шикарно! Я тут буду жить!
Кридорчик мал – тут в морду бить.
А кухня – хорошо тут змеям:
Вошёл, и сразу тяп тебя,
И плачут все, слезой скорбя.
 

5

 
Вдруг вспомнил, мне шесть лет, не больше.
Гляжу на маленький котёл.
Качаюсь на стене, хорошим
Был я в то время, не учёл,
Что кочерга скрежещет стену.
Вдруг мама входит, и сирену
Включить бы – по уху меня
Ударила разок, бранясь.
Кольцо на пальце мамы тяжко,
Всё золотое, шириной
Огромное, тогда заной,
Вы бы попробовали, ваше
Уменье вовсе ничего,
Когда вам по уху, ого!
 

6

 
Закончил я ученье в школе
Сорок девятой. В ранний час
Автобус. Едем. На Узоле
Мы в лагере. Вокруг для нас
Светило шпарит к нам из неба,
Как древняя богиня Геба.
О, юность наша, Геры дочь,
С Зевесом хочет нам помочь.
Узола – уголок прелестный,
Приехали часа за три.
Палатки и река. Сотри
Презрение с лица. Здесь местный
Пред глупой, в общем, стыдобой
Приятный повод быть собой.
 

7

 
Купанье на Узоле летом,
Хорошее для всех ребят,
Вдруг обернулось культпросветом,
В котором я пред небом свят.
Купаюсь, а Брунова с Галей
Тамойкиной, без всех регалий,
Плывут сажёнками ко мне,
Хватают причиндал, зане
Тихонько отплывают, зная,
Что я догадлив в меру сил,
Я тоже кое-что схватил,
О чём мечтал? Как все, о Рае,
В котором ожидают нас.
Нескоро, в наш недобрый час.
 

8

 
Мы ехали с отцом и братом
В Крым, в Севастополь; после всех
Учёб моих ко мне возвратом
Явился снова мой успех
В том, что хотел я – море с ветром.
Не видел моря. Километром
За километром вширь и вдаль
Раскинувшися, пастораль
Уравнивала нас с другими.
Палатка. Море. Мы сидим.
Костёрчик. Выше сладкий дым.
Прекрасно, мы неколебимы
В желаньи моря, ветра, дня
Хорошего, для вас, меня.
 

9

 
Отец бинокль взял, и в бинокль
Смотрел я, время подошло
Столоваться нам, и много ль
Народа? Нет, оберегло
Нас эта штука, смотришь-видишь,
Столовая стояла выше,
Чем мы. – Да никого, пойдём? —
Мы шли, а так-то мы прождём
До ужина. Мы входим, видим:
Вертинская! Как хорошо!
Я ем свой суп. – Тебе ещё?
– Да, папа. – Точно, пирамиду
Воздвиг бы я на месте том,
Она купалась бы – фантом!
 

10

 
Шторм ночью. Я иду купаться.
Вхожу, наверно, полчаса
(Потратил глупо я на танцы,
Чтобы увидеть чудеса
Волны огромной, что крутила —
Она меня поколотила).
Я вылезаю, не могу!
Не пожелаю и врагу
В такой проделке оказаться,
И рёв свирепейшей волны,
Которой все права даны
Заставить вас погибнуть, сдаться.
Но выбрался я на песок:
Помиловал меня мой Бог.
 

11

 
Взяв чемодан, пошёл я с братом
На низкий холм за миндалём.
Пришли мы в рощу, тут каратом
Увидел в небе голубом
Миндаль, полез и сразу скинул.
Брат расколол, потом отринул.
Сказал мне: «Горький». Сразу слез.
Другой попробовал: «Да, есть!»
Часа за два набрали кучу
Орехов, так что чемодан
Тугой, почти как барабан.
Мы донесли его, измучась.
Отец попробовал его.
Сначала вроде б ничего.
 

12

 
Попробовал его другой раз,
Коля меж камней тот орех,
И Лёва, брат мой, удивит вас,
Он корчится – хороший смех.
Мы объяснили папе промах:
– Ты хочешь? Вот тебе солома
За сено. Папа понял нас,
Погневался чуток, угас.
А Севастополь, мой любимый,
Из всех российских городов,
Он как родимое гнездо
В веках минувших, нелюдимо
Стоит у моря, высший шик,
И память прошлым ворошит.
 

13

 
Вернулся в Горький и пошёл
На почту, потрудился малость.
Я в восемь, ровно, как щегол,
По зову птичьего Пегаса
Хватал все письма на плечо
И шёл трудиться. Мне ничо
Таскаться с тяжеленной сумкой.
На телеграмме закорюка —
И дальше шёл до двух часов,
Когда пустела почтовая,
И день в разгаре, припевая,
И не считая ни шагов,
Ни километров, снова я
Иду по краю бытия.
 

14

 
В июле я и Юра Смолин
Отбыли вместе в Ленинград,
Приехали и откололи:
Пошли в жилупр. Без всех бравад
Мы двое робко объявились.
Начальники нам удивились.
Подумали и взяли нас.
Мы вышли, тут мой пыл угас.
Товарищ мой заныл, мол, плохо
С желудком, я сказал ему,
Что лучше было б, по уму,
Отправиться, чем чаще охать,
Назад, в деревню, чем стонать.
Я понял: грань перейдена.
 

15

 
Когда садился в Юрой в поезд,
Он начал жаловаться мне,
Мол, то да сё… Я, успокоясь,
Сказал себе: всё это вне
Того, что едем с ним – и дальше
Всё путешествие и наше
Общение друг с другом шло
Неровно, душу мне скребло
Нытьё его, но ехал, думал:
Всё блажь, не может он брюзжать.
Я должен друга уважать.
Он на меня смотрел угрюмо.
Наверное, он в те часы
Узнал себя – и на весы.
 

16

 
Мы поругались, но мы в баню
Пошли в надежде всё спасти.
Разделись. Пар. Я оболванюсь,
А надо бы и нам схватить
Секунду. Быть или удасться.
Не надо нам вовсю бодаться
С тем, что прекрасно знает нас,
Что тут поделаешь, наказ
Должны сейчас же мы исполнить.
Судьба всё правильно вершит,
И только-то её смешит —
Попытка явная упомнить,
Что привело нас вот сюда:
Надежда? Истина? Беда?
 

17

 
Мы мылись в бане Ленинграда,
Когда ко мне сквозь пар прошёл
Какой-то парень. Как цикада,
Средь тысячи людей нашёл
Меня. Мы пообщались малость,
Потом всё это прожевалось.
Мы с Юрой порешили врозь
Продолжить наш двойной наркоз.
Я остаюсь тут, в Ленинграде.
Он двигает тотчас домой.
Не может быть нам жизнь тюрьмой.
Всё обоюдно, при параде.
Он едет в Горький, я – вперёд,
Пока труба меня зовёт.
 

18

 
Мы вышли с этим парнем вместе
Из бани. Он постарше был.
Он не понравился в ответе,
По-моему, он лебезил
Передо мной. Решил я плюнуть
На нового лейб-гвард-драгуна.
Он не помеха мне во всём,
Ни ночью, утром, днём.
Я буду сочинять поэмы,
Стишки, возможно, всё подряд.
Передо мной стояли в ряд
Три важных и глубоких темы:
Во-первых, что-то про себя,
Другое-третье шло, знобя.
 

19

 
Он накормил меня отменно
В квартире, близкой от того
Местечка. В счастье незабвенном
Мы с Юрой говорили: «Во!».
Три дня как Ленинград стал чудом,
Доведшим и меня до зуда,
Вода его, его мосты
Непредставимы и златы
Для этого тугого неба,
В которое и я смотрю,
Встречая летнюю зарю,
Когда как пламенная Геба
Доступна в юные часы.
Потом их порастащат псы.
 

20

 
Три дня прошло, и стало жарко
В квартирке маленькой его.
Стал ныть, и утлая хибарка
Стоит совсем не для того
Чтоб умерли мы: «Лучше смыться
На Сиверскую». «Там, моя киса,
Мы славно проживём с тобой.
Договорились? Сразу в бой!»
Поехали из Ленинграда
На электричке. Сорок пять
Минут. И надо мне опять,
Во славу собственного зада
Расчухать так, чтоб объяснить,
Что требует по гроб лечить.
 

21

 
Неделю прожил я. Но вечер
Перевернул меня: «Пошли
На танцы». Я, как нужный дренчер,
За ним сёйчас же повалил.
Приходим. Девочки. Скучаем.
И холодно. Согреться б чаем.
Пошли назад. Что видел я:
Поляна, тропка, все края
Заполнены, повсюду пары,
Совокупляются, не вру!
А сверху точно серебру,
Луна, и звон ночной гитары,
И пенье звонкое звучит.
«Свалились здесь! Где ихний стыд!»
 

21

 
Одна стояла на коленях.
Другая, задом шевеля,
Лежала будто на сиренях,
Глаза закрыты, распалясь
От парня, что округлой попой —
Наверное, он был без трёпа —
Всё приводил её в экстаз,
За разом – раз! За разом – раз!
Я перешагивал, мне стыдно
Об этом вам писать сейчас,
Но ночь была, и поздний час,
Который вам совсем не видно.
Но мне перед глазами блуд.
Не грех, что люди перечтут.
 

23

 
Я перешагивал, как шпалы,
Когда идёшь ты по земле.
Луна над всеми так сияла,
Что путь неблизкий побелел.
А им плевать, у них охота,
Какое дело до кого-то,
Желают – тут же бух в постель,
И электрички близкой трель
Тревожит ухо их не больше,
Чем ваше ухо шум машин,
Или какой-нибудь раввин,
Живущий в Вашингтоне, в Польше.
Какое дело до него?
Вы что, сдурели? Ничего.
 

24

 
Пришли домой, попили чаю,
Согрелись, а потом мы спать
Отправились. Я замечаю
Во время сна – ого! – опять
Какое-то вдруг шевеленье.
Я вскакиваю. Побеленье
Его лица, ах, гад! За мной,
Его ждут счастие и зной!
Я собираюсь на рассвете.
Вот электричка. Я сажусь.
Я еду в Горький. Я так злюсь
Не в сторону его, ответьте,
Что я совсем пропащий фрукт,
Там роза, там вонючий лук.
 

25

 
Приехал, братик сумасшедший!
Я видел, как он тут рыдал.
Он утешался, друг сердешный,
Жену Раису проклинал.
Он плакал так, как вам не сниться!
К нему, сердешному, все птицы,
Вороны из далёких мест
Спешили, но ни бе ни ме
Они в печали не сказали.
Горюет, лапочка, пусть так:
– Ворона, дай, дружок, пятак,
Пока тебя не увязали
За ним. Рыдания. Удар.
Ворона клюв раскрыла: ка-р-р-р.
 

26

 
Рыдал, голубчик, оттого,
Что скоро сын его родится!
Он помешался, он того.
Хотел с отчаянья топиться.
Но здравое желанье жить,
Жрать, с-ть, всем повредить
И вывело его из тины.
Он успокоился. Невинно
Перебрался недалеко,
А бабушка домой вернулась.
Жила у нас. У братца-труса
Жизнь складывалась нелегко.
Квартира превратилась в грязь,
Меж нами – стыд, позор и связь.
 

27

 
Вошёл к нему и обомлел:
Квартира прахом обернулась,
Кран в раковине заревел,
Не вру: вода совсем взбрыкнулась.
Сначала пар, потом пузырь,
Потом, как вылезший упырь,
Загоготал, потом засох.
Ни капли. Кран прожил и сдох.
Все стенки, пол и потолок
В такой грязи, что стало стыдно,
Ну разве видеть не обидно,
Как старшенький наш ястребок
Всё превратил в такую гадость,
Как будто здесь была блокада.
 

28

 
«Разговоры и встречи
и опять разговоры —
ночью сменится вечер
и равниною горы.
Незаметно заменит
эту песню другая.
Только ты остаёшься,
моя дорогая…»
 
 
Я думал о стихах всё время,
А Игорь поразил меня.
Стихи подобны теореме,
Что связывает темы дня.
Эмблема точности и страсти,
У вечности раскрытой пасти,
Что только ждёт недобрый час,
Чтоб погубить и сдунуть нас.
О, Чурдалёв, всё просто, ясно,
Учись у друга, знает он
Всё то, чего ты был лишён,
Он написал, и не напрасно —
Стишок его, он как броня,
Пример хороший для меня.
 

29

 
Слова той песенки я помню —
Мелодия её проста —
И Лёня Скульский из района,
Где Игорь жил. Её врата
Раскрыты, девушки-подружки
Хотели песен, и оружье,
Нацелься только, брало их,
И тихим звоном струн тугих
Их доводило до блаженства,
Которое, как ни крути,
Идёт по праву впереди,
Ведь что приятно совершенству,
Которое у нас в чести,
О, радость, в руки прилети.
 

30

 
Я начал курс вечерней школы.
Пришлось надеть хомут на грудь,
Не шею – всё равно весёлым
Я время вспомню. Берегу
Воспоминанье об уроках,
О тех приятнейших пройдохах,
Что там сидели – в сладкий сон
Вгонял учитель в унисон
Стихам моим, что сочинялись.
Всё мелко было до тех пор,
Когда ушёл постыдный сор,
Тогда они соединялись,
И хором говорили мне:
– Забудь, ты с нами наравне.
 

31

 
Я перешёл в девятый класс,
И школа номер сорок девять
Осталась символом для нас
Далёкой юности напева.
Я в матерь альму заходил
И тем домашних усладил.
Недолго. В январе меня
Достала эта беготня,
И химия, мой первый враг,
Учёбу жутко усложняла.
Я бросил школу, что, пожалуй,
Был правильный тогда зигзаг.
И новые полгода я
Избавлен школы острия.
 

32

 
В ту осень Рая привезла,
Та девушка, что с братом Лёвой,
Стихи, и мне читать дала.
Тетрадь обычная – основа
Того, что делать буду я.
Пополнилась моя семья:
Вошёл в неё великий Бродский
И Мандельштам в нижегородский
Круг авторов, и стало мне
Понятно всё, что было прежде,
Какой-то маленькой надежде,
Неясной, у меня в уме,
Вдруг сделаться такой большой
Всё в мире показалось вшой.
 

33

 
Всё это сделалось моим
Весной, когда учился в классе
Восьмом. Сначала было дым,
Потом увидел на Пегасе
Я новые черты идей,
И словно мелкий воробей
Стремился к Музе постоянно.
Всё показалось мне престранным,
Таким, что можно изменить,
Тогда, придёт к тебе, что вечно,
Предстанет в мире бесконечность,
С которой тянется та нить —
Святая, горькая порой,
В которой кружится твой рой.
 

34

 
Какое чудо Мандельштам!
Вы почитайте, поразитесь:
Всё, что казалось вам, весь гам
Уйдёт от вас как знойный витязь.
Я подражал ему всерьёз,
Тащил без просыпу обоз
Его манеры говоренья,
Он сел во мне, и откровенья,
Которые оставил нам,
Живут во мне, и выше, дальше,
Всё это, безусловно, наше,
По всем возможным временам.
Ах, Осип, верный друг ты мой,
Как хорошо вдвоём с тобой.
 

35

 
А Игорь был на пятаке,
Тусовке с Леонидом Скульским,
Играть аккорды мастаке.
Он был смешливым. В каждом звуке
Он чудно чувствовал своё
На свете белом бытиё.
А в каждой шутке было нечто,
Что к нам явилось издалече,
То песни звук, то звук мечты,
То, что сейчас непредставимо,
Прошло прекрасно, нас помимо,
Осталось только то, что ты
Запомнил – некий чудный тон
В процессе щёлканья времён.
 

36

 
Покатывался я от шуток
Его, он парень непременный гвоздь!
Всё было лживым или дутым
Пред ним, всё было боево,
И оттого неважным было,
Тебя судьба затеребила
Иль только грёзы о судьбе
Потворствуют всю жизнь тебе.
Играл он классно на гитаре,
И пел отлично – высший класс.
А Игорь баловал всех нас,
Когда он с Лёней, как в угаре
Стихи свои пел без балды:
Вы б слушали без ерунды.
 

37

 
Мы с Игорем и Лёней вместе
Явились в дом Рыбкова. Р-раз,
И, вот те на, тогда на свете
И не было таких проказ.
В бинокль смотрели мы с балкона,
Как праздные молодожёны,
На женщин в бане сквозь окно.
Там было всё обнажено.
Ну, посмотрели, посмеялись
И вышли на широкий двор.
Неплох таинственный прибор,
Ведь мы и правда доскребались