Страница:
Эта религия открывала глаза на земную красоту, называя природу зеркалом Атона, единственного источника энергии и непрерывной жизни.
Эхнатон умер рано, около тридцати пяти лет, из которых семнадцать он царствовал. Не лишены оснований предположения, что он был отравлен – сохранились росписи, изображающие покушение на него. Он не оставил ни сыновей, ни сподвижников. Последующие фараоны сделали все, чтобы вычеркнуть из истории память об Эхнатоне и его боге. Царский двор вернулся в Фивы, а прекрасный город Солнца был с ненавистью разгромлен: разбивали, крушили, дробили великолепные статуи, рельефы, храмы и дворцы, позже пески пустыни на тысячелетия укрыли руины. Имя Эхнатона вычеркнули из истории, стерли с каменных стелл и из папирусных летописей, и только в случае необходимости упоминалось о царствовании «про́клятого солнцепоклонника».
Но эта эпоха не прошла бесследно в культуре Египта, однажды достигшей такого высочайшего уровня. Вот почему евреи-пастухи были «мерзостью» для египтян, низшей непросвещенной расой, и евреи рабы тысячами обрекались на смерть при рождении или на строительстве каналов и пирамид; народ обречен был ассимилироваться или быть раздавленным. Вот почему исход из Египта стал для евреев исходом в иное бытие, в собственную историю, религию и судьбу. Вот для чего Господь избирает Моисея.
По воспитанию он вознесен на вершину пирамиды царственной власти и культуры, принадлежит к верховным поработителям. Но в порыве гнева убивает надсмотрщика-египтянина, избивающего еврея, ибо по плоти и крови принадлежит к евреям, порабощенным, задавленным, утратившим вкус свободы. Если бы он жил среди них, он тоже не знал бы этого вкуса, – нужно вырасти свободным, чтобы ощутить всю глубину унижения рабством.
С. Боттичелли. Сцены из жизни Моисея
Он пришел к своим с безотчетным желанием защитить от насилия, научить достоинству, прекратить внутренние распри. Пришел к своим, и свои его не приняли, – как будет сказано потом о другом Пришельце. И, отвергнутый своими, он скрывается от гнева фараона в пустыне. Небольшой штрих в портрете: как начинается эта жизнь среди чужих. Моисей сидит у колодца в чужой земле, и приходят дочери священника, поднимают с большой глубины воду, наполняют корыта для своих овец. Появляются пастухи и отгоняют их.
Тогда встал Моисей и защитил их, и напоил овец их.
Он пришел издалека, чтобы обрести мирное пристанище, но сразу вступается за незнакомых мадиамитянок, один против пастухов, как вступился сначала за еврея против египтянина, потом за еврея против еврея. Значит, дело не только в родстве по крови, – в нем действует божественный закон, еще не начертанный на скрижалях каменных, но уже проступающий на плотяных скрижалях сердца.
«…Придя к смоковнице, чтобы напитаться, и не найдя на ней плодов, Господь присудил ей наказание, и она тотчас засохла («да не будет же, – сказал Он, – впередь от тебя плода вовек»). Как там еще не время было собирания смокв, а Господь потребовал плодов от смоковницы, так и здесь Господь приходит еще до духовного единения, требуя от души плода доброй решимости… Это означает, что еще до действия благодати и принесения душою плодов духа Господь требует какого-то собственного плода самой души, искреннего желания и решимости всю веру и всю любовь Ему отдать, и всю, насколько есть сил, способность к добрым делам, внутренним или внешним. Этого вот Господь ищет от нас, то есть неотступного стремления к Нему; и когда видит такое доброе произволение души и правое стремление к Господу, тогда дарует ей благодать, приходя и обитая в нас, и тогда удостаивает душу, в пору ставшую смоковницей зрелой, плодов духа. И в каждую душу заглядывает Господь… Каждая душа должна поэтому умереть в себе самой и Им начать жить и принять Его…» – как говорит Макарий Египетский.
Итак, названный сын дочери фараона пасет овец и женится на мадиамитянке. Но притом знаем, что любящим Бога, призванным по Его изволению, все содействует ко благу. И вот – сорок лет в пустыне, перед безмолвием гор и песков, сорок лет одиночества – потому что не мог великий разум утолиться безмолвием небес, памятью о давно прошедшем, общением с Сепфорой и бессловесной тварью. Он смирился, одиночество и пустыня угашают страсти, очищают душу от всего временного, подготавливая ее ко встрече с Тем, одним из имен Которого является Вечность.
И когда Моисей готов услышать, он слышит голос Бога: Я увидел страдание народа Моего в Египте… Разве Господь не видел этого страдания раньше? В Его бытии нет времени, нет «раньше» или «позже» – это в судьбе Моисея настал час, когда Господь счел его готовым к исполнению Своей воли, совпадающей с прежде бессильным человеческим желанием:
Итак пойди: Я пошлю тебя к фараону; и… выведи из Египта народ Мой, сынов Израилевых.
Кто я, – говорит теперь Моисей, – чтобы мне идти к фараону и вывести из Египта сынов Израилевых?
В этом «кто я?» – его теперешнее смирение и, может быть, неуверенность и нежелание поднять свой крест как хоругвь ополчения.
И Господь отвечает на самую суть вопроса: Я буду с тобою…
Нет силы, способной вывести народ, оставивший Бога, из позора рабства и нищеты, кроме Самого Бога. Но Он нуждается в посреднике.
О Господи! человек я не речистый… я тяжело говорю и косноязычен, – продолжает уклоняться Моисей.
Я буду при устах твоих… – отвечает Бог.
И последнее отчаянное воззвание: Господи! пошли другого, кого можешь послать.
Все тщетно, потому что больше послать некого, к нему протянута десница Господня:
И жезл сей возьми в руку твою…
И пошел Моисей…
И потом, уже после исхода евреев, когда они плачут в пустыне у своих шатров о мясе и чесноке и репчатом луке, который ели в рабстве, Моисей воззовет к Господу:
…Для чего Ты мучишь раба Твоего? И почему я не нашел милости пред очами Твоими, что Ты возложил на меня бремя всего народа сего? Разве я носил во чреве весь народ сей и разве я родил его, что Ты говоришь мне: неси его на руках твоих, как нянька носит ребенка, в землю, которую Ты с клятвою обещал отцам его?.. Я один не могу нести всего народа сего; потому что он тяжел для меня.
И, как и всякий раз, когда Моисей вопиет к Нему, даже безмолвно, Господь отвечает другими словами или действиями, но то же самое по существу: Я буду с тобою…
И это конечное принятие Моисеем своего тяжелого пожизненного креста и ответное действие через него беспредельной силы Божией – сделает Моисея пророком, равного которому не было в Израиле до того времени, пока Господь не воздвигнет из среды его другого Пророка и Посредника, принявшего на свои плечи тяжесть всего человечества.
Как прообраз Христа Моисей на синайских иконах молод и красив – нетленной красотой чистоты и полноты веры. С жезлом этой веры, в которой действует Бог, совершает он Пасху и исход. Этим жезлом рассекает воды Чермного моря, чтобы через пустыню Сур привести к горе Божией пасомый народ, как прежде привел к ней стада. Этим жезлом должен высечь он из скалы воду и из окаменевших душ – огонь божественной любви…
Пророк Моисей. Монастырь св. Екатерины. XVII в.
Один богослов спрашивает: почему Господь не открыл Себя, например, Эхнатону – гениальному, аристократичному, утонченному, имеющему власть изменить что-то на земле? Это не праздный вопрос, хотя Бог и не призывает нас разгадывать тайны его судов о человеке и мире:
Мои мысли – не ваши мысли, ни ваши пути – пути Мои, говорит Господь.
Но, как небо выше земли, так пути Мои выше путей ваших, и мысли Мои выше мыслей ваших.
Но этот вопрос тысячекратно будет повторяться в истории в более широком плане – как вопрос о том, почему Бог избрал еврейский народ, как вопрос о чьей-нибудь личной близости к Богу. И в поисках ответа мы снова касаемся великой тайны любви Божией:
Посмотрите, братия, кто вы, призванные: немного из вас мудрых по плоти, не много сильных, не много благородных;
но Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное;
и незнатное мира и уничиженное и ничего не значащее избрал Бог, чтобы упразднить значащее, – для того, чтобы никакая плоть не хвалилась пред Богом.
От Него и вы во Христе Иисусе, Который сделался для нас премудростью от Бога, праведностью и освящением и искуплением…
Так абсолютна Истина, которую являет Господь и так она абсолютно нова, что всякая земная малая добродетель, неизменно смешанная с грехом, всякая земная мудрость и любовь, высота и власть – только подменяют, заслоняют, отделяют от Того, Кто хочет Сам стать Освящением и Искуплением, единственной нашей Мудростью и Любовью.
Рассвет на вершине горы Синай
Владыка Дамианос сидит, откинувшись в кресле за большим письменным столом, заваленным бумагами. Жарко, и ворот его подрясника расстегнут. Я пришла в третий раз: раньше в кабинете сидели посетители, входили и выходили монахи, и я не решалась зайти.
– Да-да, – говорит он дружелюбно, – мы сейчас составим вашу программу.
С минуту он смотрел в окно, как бы раздумывая, потом замедленным движением снял очки, поставил локоть на кипу бумаг, и подперев щеку ладонью, со вздохом закрыл глаза.
– Вы устали… Можно прийти в другой раз?
– Нет, – отзывается он тихо и очень спокойно, – мне сказали, что вы уже заходили… Простите, я мало спал, но все равно придется бодрствовать до вечера.
Без очков глаза его с чуть красноватыми и припухшими закрытыми веками кажутся незащищенными; седые волосы над большим лбом с чуть заметной волнистостью уходят назад и собраны в узел. Может быть, Владыка давно устал, за все тридцать два года в монастыре…
Монастырь св. Екатерины и гора Синай
– С чего бы вы хотели начать? – спрашивает он, не открывая глаз и не меняя позы.
– С восхождения на Синай…
Мне страшно откладывать это: могут пойти дожди, я могу сломать ногу, заболеть, умереть, мало ли что еще может помешать.
– Если это возможно…
– Это вполне возможно. Только надо решить, кого с вами послать. Дайте мне подумать до вечера. Начнем пока с других пунктов…
Он поднял голову, как бы восстав освеженным и обновленным после глубокого сна, надел очки и стал перечислять все, что мне непременно следовало увидеть. Сердце мое возрадовалось: это была обширная программа, отмерянная щедрой рукой: и продолжение знакомства с храмом, иконами, библиотека, монастырские службы, скиты, Фаран и Раифа с их древними монастырями…
– На пик Моисея – три часа подъема… Светает сейчас около шести: выйти придется часа в три ночи.
– Может быть, раньше? Боюсь, что я не смогу подниматься слишком быстро… В два часа?
– Хорошо, в два. А через полчаса мы поедем по делам в поселок Санта-Катарина, если вам интересно посмотреть, подождите у ворот…
В середине дня мы возвращаемся из Санта-Катарины. Когда машина уже в километре от монастыря, впереди на обочине дороги появляются два путника в длинных черных одеждах. Один с посохом и рюкзаком за плечом; в фигуре другого есть что-то знакомое.
Отец Михаил остановил машину, путник склонился к боковому окну рядом со мной:
– О, Валерия… как вы здесь? – И тут же, взглянув на переднее сиденье и очень смутившись от того, что не его узнал первым: – А это, кажется, архиепископ Синайский?
– Кажется, это он, – соглашается Владыка, открывая дверцу.
Рядом со мной садится иеромонах Иоанн, духовник женского Гефсиманского монастыря в Иерусалиме. В Гефсимании я провела пять дней; каждый день отец Иоанн служил литургию, вместе с ним и монахинями я выезжала в Вифанскую детскую школу, в храм Александра Невского «на русских раскопках» у Судных врат, – но до сих пор мы не обменялись ни словом. В неизменной черной шапочке, надвинутой до бровей, с резкими складками у сжатого рта, он казался мне замкнутым, почти угрюмым. С другими говорил отрывисто и принужденно, а у меня не было повода для беседы с ним. Но встретившись в пустыне, мы обрадовались друг другу.
– Вы надолго? – спросила я по-английски.
– На два дня.
– Собираетесь подняться на пик Моисея?
– Да, и наверно, сегодня.
– Вот и славно, – полуобернулся к нему Владыка. – Пойдете вместе. Выйти нужно в два часа, потому что Валерия предпочитает ходить медленно; а вечером загляните ко мне, договоримся, кто вам откроет ворота. Кстати, разве вы не можете говорить по-русски?
Мы засмеялись: я забыла, что встретилась не только с православным священником, но с православным русским, хотя и принадлежащим к Зарубежной церкви: его затвердевшие в обличительном пафосе архиереи запрещали нам евхаристическое общение, но говорить мы пока могли на одном языке. Я испытала от этого особенное облегчение, потому что мой английский стоит мне большого напряжения и оставляет возможность общения только на самом поверхностном уровне.
Второй паломник, отец Георгий, прибыл из Джорданвилля, – он тоже принадлежит к Зарубежной церкви и тоже русский, но, к сожалению, по-русски уже не говорит.
Около восьми мы встретились на плоской крыше какого-то строения, на которую ведут деревянные лесенки с третьего этажа от галереи и келлий для гостей, со второго – из приемной Владыки. Площадка ограждена перилами и выступом стены, похожим на парапет набережной, под которым протекает река жизни монастырского двора. Сюда же выходят двери канцелярии, келлий эконома и еще какие-то неизвестные мне двери, и площадка обычно служит главной сценой, на которой по замыслу режиссера появляются действующие лица.
Иеромонах Иларион (Алфеев), гость монастыря
С галереи снизошли отцы Иоанн и Георгий; заметив нас, по своей лесенке спустился Владыка. Появился эконом со связкой ключей – один был от церкви на вершине Синая, назначение остальных мне предстояло узнать по пути.
С глубоким волнением я следила, как воплощается замысел, недавно казавшийся почти безумным. Уже из разных концов света прибыли попутчики, уже позвякивают ключи… Очевидно, было над робкой моей надеждой благословение Незримого Автора наших жизней, и Своими таинственными путями Он привел каждого из нас на эту крышу, на несколько дней соединив нити судеб. Не так ли происходит и все на свете? – в круговороте кажущихся случайностей каждая судьба свершается так, словно именно вокруг нее вращаются миры. И только Творец содержит в едином космическом замысле все орбиты, прямые и ломаные, параллельные, пересекающиеся, касающиеся и расходящиеся линии судеб… Лишь в исключительные по напряженности часы мы ощущаем присутствие незримых сил, они проступают из-под покрова обыденности, – как магнит выявляет силовые линии в рассыпанных на листе опилках железа.
По лесенке снизу, постепенно обозначая свой отменный рост, поднялся послушник Николай, которому предстояло проснуться среди ночи, разбудить паломников и открыть ворота. Молодой англичанин, застенчивый и улыбающийся, он невнятно поговорил с Владыкой и вдруг вызвался идти с нами до конца. Эконом передал ему связку ключей.
Владыка вспомнил еще о чем-то и направился вверх. Вернулся он с фонариком и будильником и вручил их мне: будильник был поставлен на половину второго ночи. Когда, благословив нас в дальнюю дорогу, он тяжело поднялся по лесенке, отец Иоанн порывисто обратился ко мне, словно не решаясь поверить своему недолгому впечатлению:
– По-моему, он очень хороший человек?
Я с удовольствием подтвердила эту догадку. Владыка напомнил мне одного дивного нашего старца, и мне захотелось рассказать о нем этим священникам, ничего не знающим о нашей внутренней, не афишируемой экранами жизни, и потому, может быть, под напором своих церковных властей и впрямь сомневающимся в благодатности русского духовенства.
В келлию я вернулась в половине девятого: можно было поспать часов пять. Но в эту ночь я не спала ни минуты. И когда поняла, что это не удастся, зажгла свечу – электричество отключали в десять, – и раскрыла ту же книгу Исхода. События обретали ужасающую достоверность, но тем более я ощущала, как мало мы способны их вместить.
Дорогою на ночлеге случилось, что встретил его Господь и хотел умертвить его…
Господи, что же это – умертвить того, кого Ты Сам избрал для спасения сонмов будущих избранников, кому впервые назвал Себя?
Вот, я прийду к сынам Израилевым и скажу им: «Бог отцов ваших послал меня к вам». А они скажут мне: «Как ему имя?» Что сказать мне им?
Бог сказал Моисею: Я есмь Сущий.
Как ему имя? – этот вопрос задают люди от начала дней. И не потому, что мы хотим услышать звук имени: ответ должен приблизить нас к знанию о том, КТО ОН, и тем определить наш выбор между добром и злом, жизнью и смертью.
Я есмь Сущий – Я есть Тот, Кто есть, был и будет.
Но разве это ответ? Или он и означает, что нет слов, которыми Ты мог бы выразить, объяснить, исчерпать Себя, ибо Ты превыше всякого имени. И каждый человек заново, как Авраам и Моисей, получает повеление идти в неведомую страну, не зная, куда идет и придет ли.
Г. Доре. Пророк Моисей
Моисей принимает повеление и выводит народ, не защищенный ничем, кроме поражающих или спасительных явлений божественной силы, из рабства – в пустыню. Этому народу Господь говорит через Моисея:
Если вы будете слушаться гласа Моего и соблюдать завет Мой, то будете Моим уделом из всех народов: ибо Моя вся земля;
а вы будете у меня царством священников и народом святым…
И весь народ отвечал единогласно, говоря: все, что сказал Господь, исполним.
Но сколько трагизма в этом избранничестве… Вот они оставляют все, что имели, – страну, где родились, свои жилища, пусть жалкое, но имущество, даже привычную пищу. Сорок лет идут по пустыне, под испепеляющим солнцем, под зимними ливнями и пронизывающими ветрами, несут своих детей и свои болезни, не всегда имея возможность утолить жажду… И все это для того, чтобы потом умереть у границы обещанной земли, так и не напившись из ее колодцев и не вкусив от гроздей ее винограда. Разве это не больше похоже на обреченность?
Или это жертвенное избранничество? И призвание к священническому служению – тоже призвание на заклание?
Беззвучная ночь окружает меня вплотную, когда я выхожу к воротам. Над черной монастырской стеной, заслонившей половину неба, над незримым садом сияет невиданное множество звезд, но свет их не достигает земли, спящей во мраке. Едва уловимое веяние ветра касается лица и тоже растворяется во тьме. Поставив рюкзак на выступ стены, прислонившись к нему, я обретаю равновесие и жду. Такая глубина в покое ночи, что трудно поверить, что кто-нибудь бодрствует в ней, идет к воротам, вот сейчас загремят тяжелые засовы…
Не очень скоро, но засовы загремели. Тьма сгустилась в три высоких фигуры.
– Давно ждете? – спрашивает отец Иоанн. – А мы искали келлию Николая и его будили.
Наверное, это непросто, найти в спящем без света монастыре неизвестную келлию, но я так и не узнала, как это удалось, разговаривать не хотелось – этот путь мы должны были совершить молча.
Спустились вдоль стены. Между монастырем и склоном Джебель-Деир горит костерок, и в его неверных отсветах лежат верблюды и сидят несколько бедуинов. Один из них двинулся нам навстречу, предложив доставить сразу к середине пути – на хребет Хорива – за двадцать долларов с человека.
Остался позади костер, и вдруг обозначились контуры двух гор – огромными срезами краев звездного неба – и несколько цепочек огней на невидимых склонах. Прерывистые цепочки движутся: это паломники несут свои малые светы на вершину Синая.
Дорога полого поднималась. Я пропустила спутников вперед, они идут быстро. Вскоре мы догоняем далеко растянувшуюся группу немцев и долго не можем от нее оторваться: громкие голоса и смех режут слух. К счастью, они остаются у первого сколоченного из досок ларька с пивом, ярко освещенного керосиновыми лампами.
Луч фонаря скользит по краю обрыва и вдруг срывается в провал, шуршат скатывающиеся из-под ног камни. Жарко идти в куртке, я на ходу заталкиваю ее в рюкзак. Он быстро тяжелеет, хотя кроме теплой одежды в нем только мой большой английский бинокль, лепешка и бутылка с кофе.
Чем дальше, тем круче подъем, скоро мне будет трудно идти в ногу с монахами, но когда они приостанавливаются, я стараюсь дышать легко.
Гора Моисея
Идем молча, иногда догоняем группу, иногда пропускаем вперед. Вдруг рядом со своим плечом я обнаруживаю огромный, бесшумно движущийся силуэт верблюда и пугаюсь. Проплывает надо мной его узкая голова на гордо изогнутой шее, звездным светом блестит на мгновение глаз; можно различить позвякивающую уздечку, бахрому на седле, седока на высоком горбу. Может ли верблюд наступить человеку на ногу или задеть его и столкнуть в провал? Наверное, нет: он видит нас лучше, чем мы его, у него есть чутье, он совершает этот путь не впервые. Но кто знает, что придет в маленькую голову животного, загадочного для нас, как и все их царство со времени адамова изгнания.
Все шире распахивается небесный свод, усыпанный мириадами звезд, покрывая оставшиеся внизу ущелья, склоны, вершины гор. Только одно знакомое созвездие мне удается различить в несметном сонме светил – огромную бабочку Ориона, задевшую крылом за излом горы. И чем выше мы поднимаемся, тем светлее становится ночь над нами, и звезды повисают в прозрачной темно-синей бездне, уходящей дальше звезд.
В эту бездну я смотрю на привале, сидя на камнях у края дороги перед началом более крутого подъема. Иссякли потоки, исчезли травы, а небо осталось тем же, как тысячи лет назад, как при Моисее. И тем же остался Ты, создавший горы и небо, Великий художник, творящий из камня и живой плоти, из света и духа. Так Ты сотворил наедине и наши души, несметные, как звездные миры, мириады душ, ушедших, пребывающих и 100 будущих – и все они у Тебя живы. Разве не всем Ты можешь сказать, как Моисею: Я знаю тебя по имени, если сокровенным именем Ты вызвал нас из небытия, наделил разумом и бессмертием? В этом имени – Твой тайный замысел о каждом из нас, и вот мы блуждаем в пустыне мира, алчем и жаждем, разгадывая его. Созданная по Твоему образу душа алчет хлеба небесного, но мы стараемся насытить ее яствами земными, плодами, до которых легче дотянуться и которые тоже даны Тобой, а потому прекрасны. Мы жаждем приблизиться к Тебе и не можем, и наша неутоленность не избавляет нас от привычного рабства.
С тех давних времен Ты назвал нам другие Свои имена: Любовь, Красота, явил Свой лик в образе Всемилостивого Спаса, говорившего о Тебе, непознаваемом и неизреченном, на доступном нам языке. Но Ты остался столь же таинственным, превосходящим слово и образ, Ревнителем, пламенеющим любовью, требующим от нас той же полноты веры и жертвы на пути к обетованному небу…
Взбираемся по ступеням, все более крутым. Одни из прежних паломников насчитали три тысячи семьсот этих ступеней, другие семь тысяч, а кто-то даже одиннадцать. Мы не прошли и половины, но мне кажется, что силы мои на исходе. Почему никто не догадывается взять у меня рюкзак? Но никто не догадывается, и мне ничего не остается, кроме как дойти и донести его.
Однажды у меня погас фонарик: в последний момент я взяла не тот, который дал мне Владыка, а другой, больше и ярче, – предпочла благословению расчет и вот была поделом наказана. Стараясь не отстать, я тщетно продолжала щелкать выключателем, и вдруг из тьмы протянулась рука с фонариком: это отец Иоанн молча отдал мне свой.
Так символически изображали Неопалимую Купину в прежние века
Теперь он шел передо мной, часто оступаясь, и я светила вперед. От жара пересохло во рту, не хватало дыхания, колотилось сердце, болели ноги, давно я не видела неба, а только выхваченный бледным лучом камень, на который надо было взобраться… На середине пути, помнилось мне по описаниям, должна стоять небольшая церковь – значит, мы и до нее не дошли…
На высоте начался пронизывающий ветер; наверное, можно было и простудиться, но простуда сказалась бы не сегодня, а идти стало легче.
Еще один короткий привал и за ним самый крутой подъем в узком и долгом, будто прорубленном вверх тоннеле. Я отталкивалась рукой от скал, иногда прислонялась к ним, повторяя короткую молитву. Спутники мои возносились почти незримо, такая к утру опять сгустилась тьма.
И наконец, часа через три после выхода из монастыря, – какая-то ограда, стена, ступени… Я села на них, привалившись спиной к стене, с наслаждением отпила несколько глотков горького кофе с выжатым в него лимоном и принялась за лепешку с зеленью и сыром. Отец Иоанн сидел у стены, свернувшись, поджав колени и положив голову на руки, и все устроились на долгий отдых.
Эхнатон умер рано, около тридцати пяти лет, из которых семнадцать он царствовал. Не лишены оснований предположения, что он был отравлен – сохранились росписи, изображающие покушение на него. Он не оставил ни сыновей, ни сподвижников. Последующие фараоны сделали все, чтобы вычеркнуть из истории память об Эхнатоне и его боге. Царский двор вернулся в Фивы, а прекрасный город Солнца был с ненавистью разгромлен: разбивали, крушили, дробили великолепные статуи, рельефы, храмы и дворцы, позже пески пустыни на тысячелетия укрыли руины. Имя Эхнатона вычеркнули из истории, стерли с каменных стелл и из папирусных летописей, и только в случае необходимости упоминалось о царствовании «про́клятого солнцепоклонника».
Но эта эпоха не прошла бесследно в культуре Египта, однажды достигшей такого высочайшего уровня. Вот почему евреи-пастухи были «мерзостью» для египтян, низшей непросвещенной расой, и евреи рабы тысячами обрекались на смерть при рождении или на строительстве каналов и пирамид; народ обречен был ассимилироваться или быть раздавленным. Вот почему исход из Египта стал для евреев исходом в иное бытие, в собственную историю, религию и судьбу. Вот для чего Господь избирает Моисея.
По воспитанию он вознесен на вершину пирамиды царственной власти и культуры, принадлежит к верховным поработителям. Но в порыве гнева убивает надсмотрщика-египтянина, избивающего еврея, ибо по плоти и крови принадлежит к евреям, порабощенным, задавленным, утратившим вкус свободы. Если бы он жил среди них, он тоже не знал бы этого вкуса, – нужно вырасти свободным, чтобы ощутить всю глубину унижения рабством.
Он пришел к своим с безотчетным желанием защитить от насилия, научить достоинству, прекратить внутренние распри. Пришел к своим, и свои его не приняли, – как будет сказано потом о другом Пришельце. И, отвергнутый своими, он скрывается от гнева фараона в пустыне. Небольшой штрих в портрете: как начинается эта жизнь среди чужих. Моисей сидит у колодца в чужой земле, и приходят дочери священника, поднимают с большой глубины воду, наполняют корыта для своих овец. Появляются пастухи и отгоняют их.
Тогда встал Моисей и защитил их, и напоил овец их.
Он пришел издалека, чтобы обрести мирное пристанище, но сразу вступается за незнакомых мадиамитянок, один против пастухов, как вступился сначала за еврея против египтянина, потом за еврея против еврея. Значит, дело не только в родстве по крови, – в нем действует божественный закон, еще не начертанный на скрижалях каменных, но уже проступающий на плотяных скрижалях сердца.
«…Придя к смоковнице, чтобы напитаться, и не найдя на ней плодов, Господь присудил ей наказание, и она тотчас засохла («да не будет же, – сказал Он, – впередь от тебя плода вовек»). Как там еще не время было собирания смокв, а Господь потребовал плодов от смоковницы, так и здесь Господь приходит еще до духовного единения, требуя от души плода доброй решимости… Это означает, что еще до действия благодати и принесения душою плодов духа Господь требует какого-то собственного плода самой души, искреннего желания и решимости всю веру и всю любовь Ему отдать, и всю, насколько есть сил, способность к добрым делам, внутренним или внешним. Этого вот Господь ищет от нас, то есть неотступного стремления к Нему; и когда видит такое доброе произволение души и правое стремление к Господу, тогда дарует ей благодать, приходя и обитая в нас, и тогда удостаивает душу, в пору ставшую смоковницей зрелой, плодов духа. И в каждую душу заглядывает Господь… Каждая душа должна поэтому умереть в себе самой и Им начать жить и принять Его…» – как говорит Макарий Египетский.
Итак, названный сын дочери фараона пасет овец и женится на мадиамитянке. Но притом знаем, что любящим Бога, призванным по Его изволению, все содействует ко благу. И вот – сорок лет в пустыне, перед безмолвием гор и песков, сорок лет одиночества – потому что не мог великий разум утолиться безмолвием небес, памятью о давно прошедшем, общением с Сепфорой и бессловесной тварью. Он смирился, одиночество и пустыня угашают страсти, очищают душу от всего временного, подготавливая ее ко встрече с Тем, одним из имен Которого является Вечность.
И когда Моисей готов услышать, он слышит голос Бога: Я увидел страдание народа Моего в Египте… Разве Господь не видел этого страдания раньше? В Его бытии нет времени, нет «раньше» или «позже» – это в судьбе Моисея настал час, когда Господь счел его готовым к исполнению Своей воли, совпадающей с прежде бессильным человеческим желанием:
Итак пойди: Я пошлю тебя к фараону; и… выведи из Египта народ Мой, сынов Израилевых.
Кто я, – говорит теперь Моисей, – чтобы мне идти к фараону и вывести из Египта сынов Израилевых?
В этом «кто я?» – его теперешнее смирение и, может быть, неуверенность и нежелание поднять свой крест как хоругвь ополчения.
И Господь отвечает на самую суть вопроса: Я буду с тобою…
Нет силы, способной вывести народ, оставивший Бога, из позора рабства и нищеты, кроме Самого Бога. Но Он нуждается в посреднике.
О Господи! человек я не речистый… я тяжело говорю и косноязычен, – продолжает уклоняться Моисей.
Я буду при устах твоих… – отвечает Бог.
И последнее отчаянное воззвание: Господи! пошли другого, кого можешь послать.
Все тщетно, потому что больше послать некого, к нему протянута десница Господня:
И жезл сей возьми в руку твою…
И пошел Моисей…
И потом, уже после исхода евреев, когда они плачут в пустыне у своих шатров о мясе и чесноке и репчатом луке, который ели в рабстве, Моисей воззовет к Господу:
…Для чего Ты мучишь раба Твоего? И почему я не нашел милости пред очами Твоими, что Ты возложил на меня бремя всего народа сего? Разве я носил во чреве весь народ сей и разве я родил его, что Ты говоришь мне: неси его на руках твоих, как нянька носит ребенка, в землю, которую Ты с клятвою обещал отцам его?.. Я один не могу нести всего народа сего; потому что он тяжел для меня.
И, как и всякий раз, когда Моисей вопиет к Нему, даже безмолвно, Господь отвечает другими словами или действиями, но то же самое по существу: Я буду с тобою…
И это конечное принятие Моисеем своего тяжелого пожизненного креста и ответное действие через него беспредельной силы Божией – сделает Моисея пророком, равного которому не было в Израиле до того времени, пока Господь не воздвигнет из среды его другого Пророка и Посредника, принявшего на свои плечи тяжесть всего человечества.
Как прообраз Христа Моисей на синайских иконах молод и красив – нетленной красотой чистоты и полноты веры. С жезлом этой веры, в которой действует Бог, совершает он Пасху и исход. Этим жезлом рассекает воды Чермного моря, чтобы через пустыню Сур привести к горе Божией пасомый народ, как прежде привел к ней стада. Этим жезлом должен высечь он из скалы воду и из окаменевших душ – огонь божественной любви…
Один богослов спрашивает: почему Господь не открыл Себя, например, Эхнатону – гениальному, аристократичному, утонченному, имеющему власть изменить что-то на земле? Это не праздный вопрос, хотя Бог и не призывает нас разгадывать тайны его судов о человеке и мире:
Мои мысли – не ваши мысли, ни ваши пути – пути Мои, говорит Господь.
Но, как небо выше земли, так пути Мои выше путей ваших, и мысли Мои выше мыслей ваших.
Но этот вопрос тысячекратно будет повторяться в истории в более широком плане – как вопрос о том, почему Бог избрал еврейский народ, как вопрос о чьей-нибудь личной близости к Богу. И в поисках ответа мы снова касаемся великой тайны любви Божией:
Посмотрите, братия, кто вы, призванные: немного из вас мудрых по плоти, не много сильных, не много благородных;
но Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное;
и незнатное мира и уничиженное и ничего не значащее избрал Бог, чтобы упразднить значащее, – для того, чтобы никакая плоть не хвалилась пред Богом.
От Него и вы во Христе Иисусе, Который сделался для нас премудростью от Бога, праведностью и освящением и искуплением…
Так абсолютна Истина, которую являет Господь и так она абсолютно нова, что всякая земная малая добродетель, неизменно смешанная с грехом, всякая земная мудрость и любовь, высота и власть – только подменяют, заслоняют, отделяют от Того, Кто хочет Сам стать Освящением и Искуплением, единственной нашей Мудростью и Любовью.
Рассвет на вершине горы Синай
– Да-да, – говорит он дружелюбно, – мы сейчас составим вашу программу.
С минуту он смотрел в окно, как бы раздумывая, потом замедленным движением снял очки, поставил локоть на кипу бумаг, и подперев щеку ладонью, со вздохом закрыл глаза.
– Вы устали… Можно прийти в другой раз?
– Нет, – отзывается он тихо и очень спокойно, – мне сказали, что вы уже заходили… Простите, я мало спал, но все равно придется бодрствовать до вечера.
Без очков глаза его с чуть красноватыми и припухшими закрытыми веками кажутся незащищенными; седые волосы над большим лбом с чуть заметной волнистостью уходят назад и собраны в узел. Может быть, Владыка давно устал, за все тридцать два года в монастыре…
– С чего бы вы хотели начать? – спрашивает он, не открывая глаз и не меняя позы.
– С восхождения на Синай…
Мне страшно откладывать это: могут пойти дожди, я могу сломать ногу, заболеть, умереть, мало ли что еще может помешать.
– Если это возможно…
– Это вполне возможно. Только надо решить, кого с вами послать. Дайте мне подумать до вечера. Начнем пока с других пунктов…
Он поднял голову, как бы восстав освеженным и обновленным после глубокого сна, надел очки и стал перечислять все, что мне непременно следовало увидеть. Сердце мое возрадовалось: это была обширная программа, отмерянная щедрой рукой: и продолжение знакомства с храмом, иконами, библиотека, монастырские службы, скиты, Фаран и Раифа с их древними монастырями…
– На пик Моисея – три часа подъема… Светает сейчас около шести: выйти придется часа в три ночи.
– Может быть, раньше? Боюсь, что я не смогу подниматься слишком быстро… В два часа?
– Хорошо, в два. А через полчаса мы поедем по делам в поселок Санта-Катарина, если вам интересно посмотреть, подождите у ворот…
В середине дня мы возвращаемся из Санта-Катарины. Когда машина уже в километре от монастыря, впереди на обочине дороги появляются два путника в длинных черных одеждах. Один с посохом и рюкзаком за плечом; в фигуре другого есть что-то знакомое.
Отец Михаил остановил машину, путник склонился к боковому окну рядом со мной:
– О, Валерия… как вы здесь? – И тут же, взглянув на переднее сиденье и очень смутившись от того, что не его узнал первым: – А это, кажется, архиепископ Синайский?
– Кажется, это он, – соглашается Владыка, открывая дверцу.
Рядом со мной садится иеромонах Иоанн, духовник женского Гефсиманского монастыря в Иерусалиме. В Гефсимании я провела пять дней; каждый день отец Иоанн служил литургию, вместе с ним и монахинями я выезжала в Вифанскую детскую школу, в храм Александра Невского «на русских раскопках» у Судных врат, – но до сих пор мы не обменялись ни словом. В неизменной черной шапочке, надвинутой до бровей, с резкими складками у сжатого рта, он казался мне замкнутым, почти угрюмым. С другими говорил отрывисто и принужденно, а у меня не было повода для беседы с ним. Но встретившись в пустыне, мы обрадовались друг другу.
– Вы надолго? – спросила я по-английски.
– На два дня.
– Собираетесь подняться на пик Моисея?
– Да, и наверно, сегодня.
– Вот и славно, – полуобернулся к нему Владыка. – Пойдете вместе. Выйти нужно в два часа, потому что Валерия предпочитает ходить медленно; а вечером загляните ко мне, договоримся, кто вам откроет ворота. Кстати, разве вы не можете говорить по-русски?
Мы засмеялись: я забыла, что встретилась не только с православным священником, но с православным русским, хотя и принадлежащим к Зарубежной церкви: его затвердевшие в обличительном пафосе архиереи запрещали нам евхаристическое общение, но говорить мы пока могли на одном языке. Я испытала от этого особенное облегчение, потому что мой английский стоит мне большого напряжения и оставляет возможность общения только на самом поверхностном уровне.
Второй паломник, отец Георгий, прибыл из Джорданвилля, – он тоже принадлежит к Зарубежной церкви и тоже русский, но, к сожалению, по-русски уже не говорит.
Около восьми мы встретились на плоской крыше какого-то строения, на которую ведут деревянные лесенки с третьего этажа от галереи и келлий для гостей, со второго – из приемной Владыки. Площадка ограждена перилами и выступом стены, похожим на парапет набережной, под которым протекает река жизни монастырского двора. Сюда же выходят двери канцелярии, келлий эконома и еще какие-то неизвестные мне двери, и площадка обычно служит главной сценой, на которой по замыслу режиссера появляются действующие лица.
С галереи снизошли отцы Иоанн и Георгий; заметив нас, по своей лесенке спустился Владыка. Появился эконом со связкой ключей – один был от церкви на вершине Синая, назначение остальных мне предстояло узнать по пути.
С глубоким волнением я следила, как воплощается замысел, недавно казавшийся почти безумным. Уже из разных концов света прибыли попутчики, уже позвякивают ключи… Очевидно, было над робкой моей надеждой благословение Незримого Автора наших жизней, и Своими таинственными путями Он привел каждого из нас на эту крышу, на несколько дней соединив нити судеб. Не так ли происходит и все на свете? – в круговороте кажущихся случайностей каждая судьба свершается так, словно именно вокруг нее вращаются миры. И только Творец содержит в едином космическом замысле все орбиты, прямые и ломаные, параллельные, пересекающиеся, касающиеся и расходящиеся линии судеб… Лишь в исключительные по напряженности часы мы ощущаем присутствие незримых сил, они проступают из-под покрова обыденности, – как магнит выявляет силовые линии в рассыпанных на листе опилках железа.
По лесенке снизу, постепенно обозначая свой отменный рост, поднялся послушник Николай, которому предстояло проснуться среди ночи, разбудить паломников и открыть ворота. Молодой англичанин, застенчивый и улыбающийся, он невнятно поговорил с Владыкой и вдруг вызвался идти с нами до конца. Эконом передал ему связку ключей.
Владыка вспомнил еще о чем-то и направился вверх. Вернулся он с фонариком и будильником и вручил их мне: будильник был поставлен на половину второго ночи. Когда, благословив нас в дальнюю дорогу, он тяжело поднялся по лесенке, отец Иоанн порывисто обратился ко мне, словно не решаясь поверить своему недолгому впечатлению:
– По-моему, он очень хороший человек?
Я с удовольствием подтвердила эту догадку. Владыка напомнил мне одного дивного нашего старца, и мне захотелось рассказать о нем этим священникам, ничего не знающим о нашей внутренней, не афишируемой экранами жизни, и потому, может быть, под напором своих церковных властей и впрямь сомневающимся в благодатности русского духовенства.
В келлию я вернулась в половине девятого: можно было поспать часов пять. Но в эту ночь я не спала ни минуты. И когда поняла, что это не удастся, зажгла свечу – электричество отключали в десять, – и раскрыла ту же книгу Исхода. События обретали ужасающую достоверность, но тем более я ощущала, как мало мы способны их вместить.
Дорогою на ночлеге случилось, что встретил его Господь и хотел умертвить его…
Господи, что же это – умертвить того, кого Ты Сам избрал для спасения сонмов будущих избранников, кому впервые назвал Себя?
Вот, я прийду к сынам Израилевым и скажу им: «Бог отцов ваших послал меня к вам». А они скажут мне: «Как ему имя?» Что сказать мне им?
Бог сказал Моисею: Я есмь Сущий.
Как ему имя? – этот вопрос задают люди от начала дней. И не потому, что мы хотим услышать звук имени: ответ должен приблизить нас к знанию о том, КТО ОН, и тем определить наш выбор между добром и злом, жизнью и смертью.
Я есмь Сущий – Я есть Тот, Кто есть, был и будет.
Но разве это ответ? Или он и означает, что нет слов, которыми Ты мог бы выразить, объяснить, исчерпать Себя, ибо Ты превыше всякого имени. И каждый человек заново, как Авраам и Моисей, получает повеление идти в неведомую страну, не зная, куда идет и придет ли.
Моисей принимает повеление и выводит народ, не защищенный ничем, кроме поражающих или спасительных явлений божественной силы, из рабства – в пустыню. Этому народу Господь говорит через Моисея:
Если вы будете слушаться гласа Моего и соблюдать завет Мой, то будете Моим уделом из всех народов: ибо Моя вся земля;
а вы будете у меня царством священников и народом святым…
И весь народ отвечал единогласно, говоря: все, что сказал Господь, исполним.
Но сколько трагизма в этом избранничестве… Вот они оставляют все, что имели, – страну, где родились, свои жилища, пусть жалкое, но имущество, даже привычную пищу. Сорок лет идут по пустыне, под испепеляющим солнцем, под зимними ливнями и пронизывающими ветрами, несут своих детей и свои болезни, не всегда имея возможность утолить жажду… И все это для того, чтобы потом умереть у границы обещанной земли, так и не напившись из ее колодцев и не вкусив от гроздей ее винограда. Разве это не больше похоже на обреченность?
Или это жертвенное избранничество? И призвание к священническому служению – тоже призвание на заклание?
Беззвучная ночь окружает меня вплотную, когда я выхожу к воротам. Над черной монастырской стеной, заслонившей половину неба, над незримым садом сияет невиданное множество звезд, но свет их не достигает земли, спящей во мраке. Едва уловимое веяние ветра касается лица и тоже растворяется во тьме. Поставив рюкзак на выступ стены, прислонившись к нему, я обретаю равновесие и жду. Такая глубина в покое ночи, что трудно поверить, что кто-нибудь бодрствует в ней, идет к воротам, вот сейчас загремят тяжелые засовы…
Не очень скоро, но засовы загремели. Тьма сгустилась в три высоких фигуры.
– Давно ждете? – спрашивает отец Иоанн. – А мы искали келлию Николая и его будили.
Наверное, это непросто, найти в спящем без света монастыре неизвестную келлию, но я так и не узнала, как это удалось, разговаривать не хотелось – этот путь мы должны были совершить молча.
Спустились вдоль стены. Между монастырем и склоном Джебель-Деир горит костерок, и в его неверных отсветах лежат верблюды и сидят несколько бедуинов. Один из них двинулся нам навстречу, предложив доставить сразу к середине пути – на хребет Хорива – за двадцать долларов с человека.
Остался позади костер, и вдруг обозначились контуры двух гор – огромными срезами краев звездного неба – и несколько цепочек огней на невидимых склонах. Прерывистые цепочки движутся: это паломники несут свои малые светы на вершину Синая.
Дорога полого поднималась. Я пропустила спутников вперед, они идут быстро. Вскоре мы догоняем далеко растянувшуюся группу немцев и долго не можем от нее оторваться: громкие голоса и смех режут слух. К счастью, они остаются у первого сколоченного из досок ларька с пивом, ярко освещенного керосиновыми лампами.
Луч фонаря скользит по краю обрыва и вдруг срывается в провал, шуршат скатывающиеся из-под ног камни. Жарко идти в куртке, я на ходу заталкиваю ее в рюкзак. Он быстро тяжелеет, хотя кроме теплой одежды в нем только мой большой английский бинокль, лепешка и бутылка с кофе.
Чем дальше, тем круче подъем, скоро мне будет трудно идти в ногу с монахами, но когда они приостанавливаются, я стараюсь дышать легко.
Идем молча, иногда догоняем группу, иногда пропускаем вперед. Вдруг рядом со своим плечом я обнаруживаю огромный, бесшумно движущийся силуэт верблюда и пугаюсь. Проплывает надо мной его узкая голова на гордо изогнутой шее, звездным светом блестит на мгновение глаз; можно различить позвякивающую уздечку, бахрому на седле, седока на высоком горбу. Может ли верблюд наступить человеку на ногу или задеть его и столкнуть в провал? Наверное, нет: он видит нас лучше, чем мы его, у него есть чутье, он совершает этот путь не впервые. Но кто знает, что придет в маленькую голову животного, загадочного для нас, как и все их царство со времени адамова изгнания.
Все шире распахивается небесный свод, усыпанный мириадами звезд, покрывая оставшиеся внизу ущелья, склоны, вершины гор. Только одно знакомое созвездие мне удается различить в несметном сонме светил – огромную бабочку Ориона, задевшую крылом за излом горы. И чем выше мы поднимаемся, тем светлее становится ночь над нами, и звезды повисают в прозрачной темно-синей бездне, уходящей дальше звезд.
В эту бездну я смотрю на привале, сидя на камнях у края дороги перед началом более крутого подъема. Иссякли потоки, исчезли травы, а небо осталось тем же, как тысячи лет назад, как при Моисее. И тем же остался Ты, создавший горы и небо, Великий художник, творящий из камня и живой плоти, из света и духа. Так Ты сотворил наедине и наши души, несметные, как звездные миры, мириады душ, ушедших, пребывающих и 100 будущих – и все они у Тебя живы. Разве не всем Ты можешь сказать, как Моисею: Я знаю тебя по имени, если сокровенным именем Ты вызвал нас из небытия, наделил разумом и бессмертием? В этом имени – Твой тайный замысел о каждом из нас, и вот мы блуждаем в пустыне мира, алчем и жаждем, разгадывая его. Созданная по Твоему образу душа алчет хлеба небесного, но мы стараемся насытить ее яствами земными, плодами, до которых легче дотянуться и которые тоже даны Тобой, а потому прекрасны. Мы жаждем приблизиться к Тебе и не можем, и наша неутоленность не избавляет нас от привычного рабства.
С тех давних времен Ты назвал нам другие Свои имена: Любовь, Красота, явил Свой лик в образе Всемилостивого Спаса, говорившего о Тебе, непознаваемом и неизреченном, на доступном нам языке. Но Ты остался столь же таинственным, превосходящим слово и образ, Ревнителем, пламенеющим любовью, требующим от нас той же полноты веры и жертвы на пути к обетованному небу…
Взбираемся по ступеням, все более крутым. Одни из прежних паломников насчитали три тысячи семьсот этих ступеней, другие семь тысяч, а кто-то даже одиннадцать. Мы не прошли и половины, но мне кажется, что силы мои на исходе. Почему никто не догадывается взять у меня рюкзак? Но никто не догадывается, и мне ничего не остается, кроме как дойти и донести его.
Однажды у меня погас фонарик: в последний момент я взяла не тот, который дал мне Владыка, а другой, больше и ярче, – предпочла благословению расчет и вот была поделом наказана. Стараясь не отстать, я тщетно продолжала щелкать выключателем, и вдруг из тьмы протянулась рука с фонариком: это отец Иоанн молча отдал мне свой.
Теперь он шел передо мной, часто оступаясь, и я светила вперед. От жара пересохло во рту, не хватало дыхания, колотилось сердце, болели ноги, давно я не видела неба, а только выхваченный бледным лучом камень, на который надо было взобраться… На середине пути, помнилось мне по описаниям, должна стоять небольшая церковь – значит, мы и до нее не дошли…
На высоте начался пронизывающий ветер; наверное, можно было и простудиться, но простуда сказалась бы не сегодня, а идти стало легче.
Еще один короткий привал и за ним самый крутой подъем в узком и долгом, будто прорубленном вверх тоннеле. Я отталкивалась рукой от скал, иногда прислонялась к ним, повторяя короткую молитву. Спутники мои возносились почти незримо, такая к утру опять сгустилась тьма.
И наконец, часа через три после выхода из монастыря, – какая-то ограда, стена, ступени… Я села на них, привалившись спиной к стене, с наслаждением отпила несколько глотков горького кофе с выжатым в него лимоном и принялась за лепешку с зеленью и сыром. Отец Иоанн сидел у стены, свернувшись, поджав колени и положив голову на руки, и все устроились на долгий отдых.