Алферова Марианна Владимировна. Золотая гора

   - Перекачка! Два модуля inside!
   Будто каменная стена грохнулась на него сверху. Воздух исчез, свет исчез, и даже собственное тело исчезло. Тело исчезло! Смерть? Он верил и не верил... Почему-то явственно представилась женщина, смуглая, худощавая, с чуть косо прорезанными глазами. Она строго грозила пальцем и звала за собой, будто Шустряк был вовсе не Шустряк, а...
   - Ядвига! - крикнул он и очнулся.
   Шустряк сидел неподвижно и растерянно моргал. Что же он выпил за те несколько минут, пока длилась перекачка? Если Хреб отдал ему, как и обещал, два модуля Иванушкинского мозга, то Шустряку должны были достаться самые тайные уголки души несчастного огородника: память о самых сладких и самых страшных минутах, и мучительная страсть к Дине, и светлая любовь к живописи. Страсть к живописи правда присутствовала, но видения, что роились в мозгу, мало походили на ту картину, которую написал во дворике Консервы Генрих Одд. И еще Шустряк теперь испытывал странное чувство к Ядвиге, сходное с поклонением. Этого еще не хватало!
   И тут в памяти Шустряка внезапно всплыло, как ползут они с Лео в сумерках по соседской клубничной грядке, рвут ягоды, запихивают в рот и спешно жуют. Теплый сок течет по губам. Да, да, это было! Так же, как и бегство с огорода, и лай разъяренной собачонки, и вопли соседа. Только видел все это Шустряк не своими глазами, а глазами Лео...
   Лео!
   Шустряк сунул руку в гнездо и извлек блестящий цилиндрик. Ни нарезки на нем, ни кода. Ничего. Но это был Леонардо. Нет сомнения - он!
   "Ни за что на мену не пойду. Ни как ты менаменом, ни как батя наш засохший - мозги по банкам разливать," - раздался в ушах голос брата.
   Шустряк отер лоб и огляделся. В заборной по-прежнему не было ни души. Голос Леонардо звучал только в мозгу Шустряка.
   "Мерзкая у тебя работа, братик! - продолжал рассуждать Лео. - На пиявок батрачишь. Бизерам для карьеры, огородным - для услады. Только многие от такой услады с ума сходят..."
   Лео, Лео, что же делать?!
   Шустряк вскочил. Первым желанием было бежать в Сад, к Ядвиге, кинуться в ноги и просить прощения.
   "Она простит непременно!" - кричал в его мозгу голос Лео.
   Кого простит? За что? Шустряк бросился к выходу. Больно ударился о дверь. Протянул руку и не смог нащупать ручку. Не сразу понял, что Лео ниже ростом и привык смотреть на вещи с другого уровня.
   Спотыкаясь, бежал Шустряк по коридорам. Мир двоился. Каждый поворот приходилось вспоминать усилием воли, перед каждой дверью его охватывал страх, что он не знает кода, но пальцы сами набирали нужную комбинацию. Выскочив из здания мены, Шустряк чуть было не побежал к остановке баса, но вовремя спохватился и свернул к стоянке меновских аэро. И хотя операторам аэрокарами пользоваться не полагалось, Шустряк на этот запрет плевал. Главное, что где-то существует пустая оболочка Леонардо, кожура, выброшенная чернушниками.
   Через минуту серый аэро с золотой эмблемой мены рванулся в яркое июньское небо и понесся над огородами. Разумеется, внутренне Шустряк понимал, что спешит совершенно зря, что от спешки уже ничего не зависит. Но не мог совладать с энергией Леонардо, внутренняя лихорадка его сжигала. Шустряк опустил аэро метрах в двухстах от Белой усадьбы, безошибочно нашел нужное место, спрыгнул на землю. Если бы он глянул на себя со стороны, то увидел бы обычного огородника, у которого чернушники похитили близкого: волосы растрепаны, глаза красны, гримаса растерянности и боли на лице. Так выглядят все, кто появляется в этом месте на этой дороге, где их встречает ребенок. Но кто знает - может, мальчишку посылает Хреб? Сам шепчет на ухо название места, а тот платит господину Белой усадьбы положенную мзду. А после оплаты малец целует Хребу руку. Говорят, Хреб обожает, чтобы ему целовали руки.
   - Эй, парень, где ты? Я пришел! - заорал Шустряк. - Ты ждал, что я приду. Ты должен был ждать меня!
   Тишина. Только пыль, поднятая нагнетателями, клубилась над дорогой.
   - Где его бросили? - орал Шустряк.
   Никто не откликался. Шустряк выругался и полез на земляную насыпь, поросшую кустарником. Полуголые ветви были облеплены пакетами с мены. Десятки, сотни драных пакетов серой бахромой трепетали на ветру. Наконец Шустряк добрался до вершины гребня и увидел маленького осведомителя. Мальчонка сидел, скрестив ноги по-турецки и ел из пластиковой тарелочки густую желтую похлебку. На мгновение Шустряку показалось, что это Лео.
   - Эй ты, почему не откликаешься?! - крикнул Шустряк, как назло детским голосом - голосом Лео.
   - У меня обед, - отвечал мальчишка, хлебая из мисочки.
   - Ботва зеленая! Какой обед. Я спрашиваю: где он? - Шустряк достал из кармана радужную купюру. - Вот десять фик, говори.
   Мальчишка шустро схватил бумажку и сунул в карман куртки.
   - Около Чумной лужи сегодня их бросили. Там часто бросают. Мог бы и не платить, сам бы слетал для проверки, раз казенный аэро есть. Небось, эршелла не жалко.
   Шустряк изо всей силы пнул мальчонку под зад, и тот опрокинулся вместе со своей мисочкой.
   - Счастливо оставаться, менамен! - крикнул он голосом Леонардо.
   - А все равно десять твоих фик у меня! - проорал мальчишка, когда оператор уже спустился с насыпи.
   Еще издали, подлетая, Шустряк заметил на берегу Чумной лужи людей. Они бродили по берегу и что-то искали. А вот и рыбы, светло-серые, плоские, разлеглись на солнышке кверху брюхом. Рыбы? Откуда в Чумной луже рыбы? Здесь лет сто не видать ни одного человека с удочкой.
   Аэрокар опустился. Воздушные струи из нагнетателей, ударившись о землю, подняли тучи зеленой сухой пыли. Шустряк спрыгнул на землю и ощутил тяжелый гнилостный запах. Только подойдя вплотную, он понял, что белые лепешки вовсе не рыбины, а жмыхи, высосанные чернушниками до последней капли, той сладкой, сохраняющей жизнь капли, которая в земле должна питать жмыха и дать ему первую искру для воскрешения. Люди, приметив серо-стальной аэрокар со знаком мены, отошли в сторону, ожидая, кто же спустится вниз. Спустился один человечек в серебристой куртке оператора, без охранников, без копателей, и через минуту Шустряк был окружен плотным кольцом огородников. Глядели они на менамена отнюдь не дружественно.
   - Что же это такое! - завопила тетка с огромным, как брюква, лицом. И куда только смотрите вы, редьки меновские! Людей средь бела дня хватают, выкачивают из них все до последней капли! Где обещанная Траншея?! Где прикопка?! Вам плевать, что они не воскреснут! - женщина визжала в отчаянии.
   - Все они заодно, что чернушники, что меновские, - чья-то рука ухватила Шустряка за шиворот. - Ты ответь, кто их воскресит?!
   Тут младший братишка пришел на помощь старшему.
   - Не волнуйтесь, господа огородники! - закричал Шустряк голосом Леонардо. - Все встанут. В нынешнюю ночь все встанут. Бог пришел в огороды! Новый бог, владеющий даром воскрешения. Он поднимет жмыхов, и этих, и тех... Всех, клянусь! Я сам видел, как он оживлял Траншею. Они вставали и шли. И убивали копателей и чернушников.
   - Бизер заезжий... - ахнул кто-то, и руки, держащие Шустряка, разжались. - Он спасет!
   - Бизер в черном костюме-монолите, - прошептала восторженно брюкволицая тетка. - Я его на мене видела. Он красавчик!
   - О Великие огороды, наш час настал, - запричитали все на разные голоса.
   - Молитесь ему, ОН пришел! - кричал Лео, будто надеялся вырваться из братниной кожи.
   - Вранье! Бизеровские штучки, - не поверил бородатый огородник в очках без стекол. - Бизеры нас не спасут. Земля спасет.
   - Папаша, - заныл кто-то за спиной краснолицего.
   - Он там, - сказала тетка-брюква и тронула Шустряка за рукав. - Ведь ты за ним пришел?
   Шустряк побежал, проваливаясь по щиколотку в вязкую трясину берега.
   Желтое, маленькое тело, вытянутое, неподвижное, голое. Не похожее на человеческое. Рыбина, натуральная рыбина!
   "Терпеть не могу рыб. Они и живые, как дохлые. Скользкие, липкие. Смерть от удушья ждет их в конце," - неостановимо шептал в его мозгу голос Леонардо.
   Шустряк схватил брата на руки. Тело было теплое. О, Великие огороды! Значит, не умер, значит еще все возможно!
   Глава 24. ВЕЧЕР В САДУ ЯДВИГИ.
   Закат в июньский день похож на жизнь траша. День уже испит, а вечер длится бесконечно и никак не может завершиться, переплавиться в ночь. Уже солнце скрылось за горбами Больших помоек, и мягкий сумрак ласково облапил землю, а ночи все нет, как нет смерти у траша. Но солнце, в отличие от жмыха, завтра воскреснет. У Сада есть солнце - вот отгадка всему. Солнце заставляет деревья тянуться к небу. И огородам светит то же солнце. Но огороды так и остаются огородами, и не становятся Садом. Значит, у Сада есть еще что-то. Или кто-то. Но кто?
   Тяжело думать в огородах, очень тяжело. Лучше просто сидеть на ступенях огромного Ядвигиного дома, вдыхать одуряющий запах сирени и смотреть, как одинокое светлое облако теряет оранжевую кайму и, распадаясь на стадо мелких кругленьких облачков, темнеет, становясь лиловым. Иванушкин ощутил забытое душевное томленье, при котором прежде бросал огородное копанье и мчался к мольберту. После посещения мены с ним такое случилось впервые.
   - Кисти и краски! - воскликнул Ив и протянул руку, будто хотел взять этюдник прямо из воздуха.
   Но тут же опомнился и огляделся. Вдруг кто-нибудь видел его нелепый жест? Фу ты, репей ползучий, бизер этот пришлый стоит в дверях и смотрит. Что только ему надо?
   "Я так мечтал о встрече с ним, рвался сюда, думал: увижу, и все решится. Исчезнут вопросы, раскроется тайна. И вот я вижу его," - думал Генрих, глядя на сидящего на ступенях нелепого человека в вечернем смокинге с чужого плеча.
   Лицо с пухлым детским ртом и маленьким подбородком, на щеках то ли двухнедельная щетина, то ли начинающая расти бородка, прямой нос и высокий лоб, такой высокий, что кажется лысеющим, хотя волосы еще густые и вьются у висков. Говорят, что Генрих похож на этого Иванушкина. Что за ерунда! Ну разве что глаза.
   Генрих подошел и сел рядом с Иванушкиным на ступеньки.
   - Ив, а где твои картины?
   - Осыпались, - отвечал Иванушкин едва слышно. - Как я на мену сходил, так и пропали. Как огурцы в мороз.
   - Какие картины ты писал?
   - Не знаю. Разве словами расскажешь? Вообще-то они не до конца пропали. Там осталось на холстах кое-что, разглядеть можно. Я их наверху, под крышею спрятал. Если табуретку подставить, через лаз достать можно. Иногда ходил на них смотреть. А потом перестал. Или я их в ТОИ у Футуровой оставил? А может, я их сжег? Извини, не помню.
   - Меняемся? - спросил бизер и подмигнул.
   Ив беспокойно заерзал:
   - Что меняем? Не понял?
   - Разум - жизнь - мозг - вечность. Бесконечный обмен. Как узнать, что чего стоит?
   Ив растерянно заморгал:
   - У каждого своя цена на все.
   - Ладно, не суетись, - Генрих похлопал его по плечу и тут же спешно отдернул руку. - Разум твой верну - хочешь? Ты и не знаешь, что был моим донором.
   От внезапного предложения у Иванушкина перехватило дыхание. Поначалу он и не понял - хорошо или плохо это. Сделалось нестерпимо страшно. А потом Ив почувствовал, что не хочет возвращения. Всем сердцем, всем оставшимся осколком души - нет! Вспомнил он свою времянку, кривые стены, разбитое окно, залепленное пленкой, три драных ватника на вешалке - и ко всему этому надо вернуться вновь с прежним разумом и пониманием? Морковку выдирать, обрезать ботву, таскать мешки в погреб, и размышлять при этом о судьбах человечества?
   Ив яростно затряс головой:
   - Нет, нет, не хочу, не надо! - он протестующе замахал руками. - Не могу больше жить, все понимая. Пусть лучше мой разум у тебя останется. Я жмыхом стану, в Траншею лягу, и если там еще думать смогу...
   Мысль ускользнула, и надо было спешно ее искать и отлеплять от колтуна прочих мыслей в изуродованном мозгу. Генрих смотрел на Иванушкина не мигая, и глаза у него сделались ледяными.
   - Так вот, я там думать буду, что разум мой жив, - поймал наконец мысль Иванушкин. - Ты с его помощью творишь, картины пишешь. И я вроде как живу и не умираю. Меня это успокоит и примирит со всем и вся, - Иванушкин замолчал и улыбнулся, довольный своею речью.
   Ему показалось, что сегодня он говорил чуточку умнее, чем вчера. Неужели его интеллект возвращается?! Но такого не бывало никогда!
   Генрих нахмурился:
   - Тогда вот что сделаем: увезу я тебя отсюда.
   - Нет, нет, - замотал головой Иванушкин. - Не надо меня пересаживать. Я здесь прирос, больше нигде не хочу. Ты лучше Дину увези, плохо ей, вот она и мечется.
   Генрих брезгливо сморщился: в отличие от Иванушкина он к данной особе не испытывал симпатии. Желание испытывал, чисто физическое, - это было, но приязнь? Нет и нет!
   - Ты хоть знаешь, сколько выезд с огородов стоит? Не знаешь? Сто тысяч фик.
   Ив растерянно захлопал глазами.
   - Извини. Такие деньги. Их у тебя нет.
   - Почему нет? Есть. Но не для Дины.
   - Ты послушай, Генрих, послушай! - Иванушкин мертвой хваткой вцепился в Генрихово плечо. - Часть моей души стала твоей, вот и любовь к Дине должна перейти к тебе.
   Генрих попытался стряхнуть его руку, но не мог.
   "Что он делает?! Неужели он не чувствует, как остаток ЕГО души тянется к МОЕЙ доле?" - подумал Генрих.
   - Любовь к Дине осталась у тебя целиком, - отвечал бизер глухим голосом.
   - Разве? - смутился Иванушкин, но тут же опять заговорил просительно: - Понимаешь, я перед Диной виноват, а поправить ничего не могу, в жмыхи не сегодня-завтра попаду, так что придется тебе по наследству Дину опекать.
   - Да в чем же ты виноват?!
   - Тут очень сложно разобраться. И прежде не мог, не то, что теперь. Я, как начинаю, просто с ума схожу. Вот и решил: виноват, и все. Так проще.
   "Я или он? - мелькнуло в мозгу Генриха. - Я! Я!" - выкрикнул он беззвучно и яростно.
   - Что ты мелешь? Опомнись!
   Иванушкин внезапно озлился на своего полубрата, который минуту назад казался ему полубогом.
   - Что ты ко мне пристал?! Тебе что, мой талант не нравится? Плохой талант? Плохие картины пишешь?
   - Картины хорошие, - признался Генрих. - И лучше, наверное, смогу.
   - Вот и прекрасно! Вот и пиши!
   - Но не сейчас же. Давай так договоримся: я сделаю все, что ты хочешь, увезу Дину с огородов. А ты... ты исполнишь мою просьбу.
   Иванушкину сделалось страшно. Так страшно, что пересохло во рту, а ноги одеревенели. Он вдруг понял, что весь предыдущий разговор был лишь маскировкой, попыткой как-то оправдать последнюю, совершенно невозможную просьбу.
   - Я слушаю, - тихо сказал Ив.
   - Надо соединить весь твой разум. Весь, который ты так щедро разбросал и раздарил. Соединить во мне. В подвале Ядвиги есть установка, та, самая первая, при помощи которой Папаша откачал свой разум и оставил его наследникам. Она нам вполне подойдет. Мы соединим весь твой огромный интеллект. Во мне.
   Иванушкин, растерянно моргая, уставился на Генриха. На глаза навернулись слезы и потекли по щекам. Иванушкин надеялся, что те жалкие остатки ума, которые он сохранил - это его владение, его крошечное, последнее достояние. И вдруг у него хотят отнять еще и это. Хочет отобрать тот, кто и так владеет почти всем.
   - А как же я... - пробормотал Иванушкин. - Я что, умру? Да?
   Генрих несколько секунд молча смотрел на него, а затем кивнул.
   - Понимаешь, нужен не только твой разум, но и мой. Вот в чем дело, Генрих тряхнул за плечо своего полубрата. - Кто-то должен уйти, а кто-то остаться. И воскресить жмыхов. Проще всю силу интеллекта собрать во мне: у меня и так находится львиная доля. А потери при перекачке неизбежны. К тому же я предлагал тебе все вернуть, но ты отверг.
   - Но не говорил, что я должен умереть, если откажусь.
   - Ты же собирался стать жмыхом.
   - Но не трупом! - обиженно выкрикнул Иванушкин. - Я не хочу умирать!
   - Послушай, Ив, у нас очень мало времени. Мы должны сделать, как я сказал. Кто-то из нас двоих. Ты. Или я. В принципе все равно. Только если перекачивать мою часть, потери во много раз будут больше. И потом, твое тело не слишком красивое и не слишком здоровое. Это тоже кое-что да значит. Учти, я тоже иду на жертвы: когда разум соединится, вся любовь к милашке Дине перейдет ко мне. А мой - истинно мой разум - терпеть ее не может. Это будет мучением моей жизни. Но я иду на это. Впрочем, если ты так уж хочешь, пусть будет твое тело. Мне безразлично. Только не жалей потом об этом.
   - Я ничего не хочу! - закричал Иванушкин. - Ничего, неужели не понятно? Делай, что хочешь, только оставь меня в покое, дай мне стать жмыхом и спокойно лечь в землю.
   - Зачем, Ив? Ведь ты никогда не воскреснешь. Только я... вернее, только мы с тобой можем поднять жмыхов из земли.
   - Пусть не воскресну. Я согласен даже на это. Только оставь меня в покое. Только не требуй от меня каких-нибудь немыслимых дел. Не хочу! Не могу! Я устал.
   - Идиот! - Генрих ударил Иванушкина. Тот упал. Приподнялся, заслоняясь рукой от нового удара.
   - Иди, пиши картины... Что тебе еще надо? - пробормотал Ив плаксиво.
   Генрих вновь ударил. Тело Иванушкина обмякло. Голова запрокинулась. Генрих взвалил Ива на плечо и поволок.
   Тело Иванушкина уютно расположилось в старом продавленном кресле. В мутном свете, падающем из подвального оконца казалось, что лицо Иванушкина слегка светится. Генрих осторожно надел на голову огороднику сплетенную из белых проводов сетку. Помедлил и повернул тумблер. Голова Иванушкина дернулась и склонилась набок. Пока тело Иванушкина корчилось от боли, а мозг срыгивал остатки сохраненного разума, Генрих все сильнее и сильнее сжимал металлический баллон прибора. Наконец на индикаторе загорелся зеленый огонек, тело Иванушкина дернулось и медленно сползло на пол, и Одд не мог отделаться от чувства, что смотрит на себя со стороны и видит свои бессильно раскинутые руки, обнимающие землю Эдема. Он испытывал к Иванушкину острую жалость - так в детстве жалеют сломанные игрушки.
   Генрих вздохнул, снял с Иванушкина белую паутину и надел себе на голову. Помедлил. И повернул тумблер перекачки. Мгновение. Мелькнуло что-то давнее. Полуподвальное окошко. Просвет меж высоких домов. Снег, падающий с высоты. Луч заката, застрявший в мутном оконце. Сознание погасло и включилось вновь...
   "Он не виноват, - подумал Иванушкин о Генрихе. - Я сам заставил его сделать это, и сам себя поправил: - Я не виноват."
   Глава 25. РЕЦЕПТ МОЛОДИЛЬНЫХ ЯБЛОК.
   - Ты не представляешь, Ядвига, что может натворить твой проклятый бизер, который шляется неведомо где! - Бетрей расхаживал по гостиной взад и вперед. Многочисленные отражения полного человека в темном метались в зеркалах. Окна в сад были распахнуты, и прохладный ночной воздух вливался в комнату. - А ты меня внутрь не пускала. Да и сейчас мои копатели толкутся снаружи.
   - А, ребятки, струхнули! - хмыкнула Дина, наполняя свой бокал яблочным пуншем. - А пуще ты, Бертиков, свекольная твоя рожа!
   - Помолчи! - огрызнулся Бетрей. - Тебя вообще из милости сюда пускают!
   - Что?! - возмутилась Дина. - Это после того, как ты украл мою долю? Это я наследница Папаши, я его дочка, а ты никто, запомни это - никто!
   - Я - менамен, и значит - самый главный! - гордо приосанился Бетрей.
   - Глупо было делить разум на четверых. Разбить на части такое сокровище! Надо было оставить все кому-нибудь одному, - вздохнул Трашбог, младший сыночек Папаши, и угостил белую киберовечку яблочным пуншем. После чего киберовечка заблеяла совершенно пьяным голосом.
   - Слушай, братец, уж не хочешь ли ты сказать, что единственным наследником должен быть ты? - вмешалась в разговор Ирочка Футурова.
   По случаю годовщины ее волосы были щедро обсыпаны золотыми блестками, а одежда состояла из бикини изумрудного оттенка и норкового манто. Фигура Ирочки, несмотря на ежегодное употребление яблочного пунша, изрядно расползлась, живот обвис, на боках образовались складки, но это не смущало художницу.
   - Такое решение было бы самым мудрым, - вздохнул Трашбог. - Но к сожалению оно не было принято.
   - Почему ты, братец, почему не я? - обиделась Дина. - Я бы лучше могла управиться...
   Она подбросила на ладони яблоко, но не поймала, оно шлепнулось на пол, тонкая кожура лопнула, и во все стороны брызнул алый сок.
   - Интересно, сколько в нем жизней было жмыховских? Двадцать? Тридцать? - задумчиво произнесла Ядвига.
   - Да брось ты жмыховские жизни считать! - огрызнулась Дина.
   - Самый главный из нас тот, кто создаст форму воскрешения, - заявила Футурова, поправляя норковое манто.
   - Предпочитаю мертвяков твоим совершенным образам, - презрительно фыркнула Ядвига.
   - Папаша водит моей кистью, когда я стою у мольберта! Он делает выбор, когда я отбираю картины для галереи ТОИ. Его разум говорит во мне! - не унималась Ирочка.
   - Вранье! - перебил ее господин Бетрей. - Я никогда не верил Папаше. Он говорил одно, думал другое, а делал третье.
   - Прошу не оскорблять священную память! - закричал Трашбог. - Я и только я говорю языком Папаши! Я слился с ним воедино.
   - Мена - его детище, - напомнил господин Бетрей.
   - Главное - галерея!
   - Сад...
   - А зачем он умер? - спросил неожиданно Генрих, и все к нему оборотились.
   Никто не заметил, как он вошел в залу - совершенно бесшумно, будто крался на цыпочках. Он был в смокинге явно с чужого плеча - брюки и рукава пиджака были ему чуть-чуть коротковаты.
   - Он не умер, - строго проговорила Ирочка. - Его прикопали.
   - Не вижу разницы.
   - Никогда бизеру нас не понять! Вы люди арифметические. А мы срастаемся с нашей землей и воскресаем. Мы в тысячу раз талантливее вас. И со времен татар спасаем мир. А вы только держитесь за карманы и считаете фики.
   - Вы безумные, - тихо проговорил Генрих. - Воскрешение - это падение энтропии. Такое под силу только богам. Но разве вы боги?
   - А ты попробуй без всяких расчетов рвануться вверх и взлететь! усмехнулась Ядвига. - Вдруг получится?
   Генрих хотел возразить. Но вдруг показалось ему, что он сможет подняться выше всех и всего. Даже выше Сада.
   - А плевать нам на энтропию, - подбоченилась Футурова. - Мы воскреснем. А вы будете нам завидовать и пытаться украсть у нас наши удивительные достижения.
   - Жмыхов надо поливать в земле, - сообщил Трашбог и рыгнул. Он был вульгарно пьян.
   - Да, мы, бизеры купили интеллект, но вы отобрали самую жизнь. Сад высосал из жмыхов остатки сил. Вы всех обманули. И вы это знаете. И вам не нужно никого воскрешать. Куда вы их денете, если жмыхи в самом деле воскреснут? Знаете, сколько жмыхов лежит в земле? Кому нужны эти гнилые уродливые существа? Ведь вы знаете: они гниют в земле. Заживо гниют! - не уступал Одд.
   - Опять он со своей арифметикой, - презрительно фыркнула Ирочка. Неважно - сколько жмыхов. Папаша всех поднимет.
   - Помогите! - донеслось из Сада, и все вздрогнули, будто это был вопль воскресающего Папаши.
   Гости во главе с хозяйкой выбежали на террасу. В сумраке белой ночи легко можно было разглядеть несущегося меж стволов человека. Он взбежал по ступеням и грохнулся в ноги Ядвиге.
   - Вы должны воскресить меня! - прокричал он странным хриплым голосом, то ли взрослым, то ли детским. - Вы должны воскресить всех! Пусть ОН воскресит! Я говорил ЕМУ об этом... ОН знает... - Шустряк умоляюще смотрел на Одда, что стоял возле мраморной колонны чуть позади остальных.
   - Шустряк? - изумился господин Бетрей. - Как он попал сюда? Как Сад пропустил его?
   - Пропустил, - тихо сказал Ядвига, отступая. - Потому что теперь это не только Шустряк.
   - Ведь это невозможно, чтобы он жил во мне, - причитал Шустряк уже своим, низким голосом. - Я так не смогу... Тело я нашел и прикопал в Траншее. Ведь папаша обещал, что все встанут... Сегодня... Сегодня вечером... А дольше я не выдержу.
   - Кого ты прикопал? - спросил Одд, и голос его дрогнул.
   - Лео... Леонардо... Он встанет... Он сегодня встанет...
   - Нет, Шустряк, никто никогда не встанет, - покачала головой Ядвига и тяжело вздохнула и пошла назад в залу. Все двинулись за ней. Шустряк полз на коленях. - Генрих прав: из всех, кто закопан в Траншее, остатки энергии высосал сад. Видишь яблоки, Шустряк? - она махнула рукой в сторону вазы, полной огромных ярко-красных яблок. - Вот они, жмыховские жизни, формула бессмертия для немногих, допущенных в Сад. Папаша обещал, что Сад вберет в себя отраву, очистит души жмыхов, а земля даст им новую энергию. Возможно, он даже верил в то, что говорил. Особенно, когда сам ложился в землю жмыхом. Но Сад высосал остатки жизни из прикопанных, их энергию вобрали в себя эти яблоки. Мы едим яблоки и остаемся молодыми. Десять лет, двадцать, тридцать, сорок... Хочешь яблочко, Шустряк?
   - Воскресите, - бормотал оператор, прижимая к губам подол Ядвигиного платья. - Он лучше. Он настоящий. Он - Леонардо. А я - пиявка, любитель опивок, раб чернушников, прислужник Бетреев. Сегодня годовщина. Все встанут. Папаша встанет, и жмыхи, и Лео, настоящий Лео...
   - Это невозможно! - раздраженно воскликнула Ядвига, пытаясь выдрать из его рук подол платья. - Мне тоже его жалко. Он был такой умница. Хочешь, возьму тебя на службу? Я буду звать тебя Леонардо.
   - Воскресите! - Шустряк молитвенно сложил руки и весь затрясся от слез.
   - Мы получили бессмертие, картины, деньги. А воскрешения не получилось.
   - К чему пустая болтовня! - возвысил голос Трашбог. - Идем, вскроем могилу и спросим у Папаши, что нам делать. Я уверен: сегодня наш час. Папаша встанет и воздаст каждому. Вспомните предсказание: "В день моей годовщины"...
   - Нет уж, я никуда не пойду, - забормотала Дина заплетающимся языком. - Там сейчас холодно и комары кусаются. Скорее редька яблоком станет, чем Папаша воскреснет.