Алферова Татьяна. Алмазы - навсегда

Алферова Татьяна
Алмазы - навсегда

   Татьяна Алферова
   Алмазы - навсегда
   Портрет
   - Между прочим, милые дети, женщина, изображенная на этом портрете, ваша соотечественница, а с самим портретом связана весьма и весьма романтическая легенда.
   Учитель положил старинную открытку на стол изображением вверх, казалось, это движение отняло у него последние силы. И стол, и учитель были очень старыми, подстать рассматриваемой открытке, но открытка с клеймом 1860 года все-таки старше.
   - Расскажите, пожалуйста, Герман Карлович, - Сашенька даже зажмурилась от предстоящего удовольствия, а светлые завитки, которыми заканчивались ее косички, пришли в волнение вместе с хозяйкой. Сережа молчал по обыкновению, но перестал раскачиваться на стуле и отложил карандаш, который до этого сосредоточенно грыз в ожидании окончания урока.
   - Хорошо, но рассказывать я буду по-французски, уговор остается в силе. А если вы чего-нибудь не поймете, спрашивать вам придется на французском же, согласны?
   Старик откинулся на спинку кресла и внимательно посмотрел на детей.
   Сашенька вздохнула, Сережа слегка нахмурился - вечные учительские уловки, но что поделаешь; а слушать истории все равно приятней, чем повторять грамматику.
   - Итак, начинаем, - Герман Карлович прикрыл глаза, отчего сразу стал похож на черепаху; его сморщенный подбородок дрогнул, и время послушно развернулось, устремляясь сквозь воронку памяти в те чудесные невсамделишные века, когда дамы ходили в длинным платьях, мужчины носили шпаги, а на каждом углу вместо кошек и голубей бродили, сидели, дремали на солнце чудесные разноцветные приключения.
   - В то лето в Карлсбаде собралось удивительное общество, никогда еще женщины не казались столь прелестными и безрассудными, а мужчины столь блестящими и щедрыми. Любовь расцветала так же обильно и расточительно, как вечные липы по сторонам центральной аллеи, романы завязывались под каждым облачком от одного лишь вздоха. Надо вам сказать, что романы "на водах" это особый жанр, но вы еще дети, хотя, как все дети, и полагаете себя искушенными. Но так бы и прошло лето, как и все остальные сезоны в Карлсбаде, отличаясь разве что более пышным и обильным, чем обычно, цветением, если бы ближе к исходу июля не появилась она...
   Старик замолчал надолго.
   - Кто? - не выдержала Сашенька, в отчаянии от паузы теребя свою косичку, замершую было на плечике хозяйки.
   - По-французски, душа моя, спрашивать надо по-французски, - Герман Карлович приоткрыл глаза, и странное их выражение преобразило на мгновение его лицо и убежало под тяжелые складчатые веки.
   - Да, - подавленно отвечала Сашенька по-французски, - продолжайте пожалуйста.
   - Итак, милые дети, приехала она, графиня ***, так, во всяком случае, она себя называла. Настоящего ее имени не знал никто; полагаю, графиней она была не от рождения, а, может, не была вовсе. Русского своего происхождения не скрывала, одинаково неправильно изъяснялась на французском, английском и итальянском языках, манеры ее подчас шокировали налетом подлинной вульгарности, а пристрастие к рулетке и картам при поразительном невезении и постоянных проигрышах сделало ее любимицей всех крупье. Впрочем, крупных ставок она не делала, проиграв к середине ночи все, что было с собой в наличии, немедленно уходила, чтобы вернуться завтра и снова проиграть. Уже поползли слухи о ее сделках с духами, запрещающими ей играть в долг и восполняющими проигрыш день ото дня. Некоторые дамы, из тех, что постарше и погрубее, с большим удовольствием передавали их, неизменно особой интонацией выделяя слово "духи", заключая его в столь очевидные кавычки, что намек понимали даже четыре шпица, которых она привезла с собой. Но оказалось слишком поздно: никакая легенда, никакие сплетни ничего не смогли изменить. Липы отцвели, романы стремительно увяли, иные - едва начавшись, женщины утратили свое очарование, растеряли живость, потому что все внимание, всю любовь забрала она. Ее красота не подлежала сравнению с красотою прочих женщин, ее красота оказалась красотой иной природы - безусловной, можно сказать, нечеловеческой. Сезон окончился трагически, едва войдя в силу, чудесное лето, вся прелесть, все чувства и очарование сгорели на Ее алтаре... - Герман Карлович открыл глаза, и то же странное выражение промелькнуло в них, снова изменив лицо и задержавшись в уголках причудливо изогнутого бледного рта, так что даже голос учителя зазвучал иначе. - Вот какие странные истории случаются иногда, милые дети.
   - Но, Герман Карлович, это не история, - возмущенная Сашенька четко выговаривала слова, и обида очень помогала ей. - Так нечестно, вы обещали легенду, а что получилось? В вашем рассказе ничего не происходит. Ну, приехала женщина, ну, красивая, а дальше-то что? Все мужчины просто влюбились в нее, и все? Это неинтересно. И причем здесь ее проигрыши? У вас сюжета нет, вот что.
   Сережа молчал, в кои то веки его молчание означало полное согласие с сестрой. Герман Карлович улыбнулся, как будто зловеще:
   - А вам нужны страшные события, маленькие чудовища, вам нужны дуэли, склянки яду и так далее? Вы дослушали историю, но не знаете подробностей, так спрашивайте.
   - Графиня была злой женщиной, она специально разбивала сердца? Кокетничала с мужчинами, вела себя слишком вольно, провоцировала измены? обстоятельная Сашенька приступила к допросу. Сережа только хмыкнул.
   - Нет, но стоило ей взглянуть на самого пылкого, самого страстного и счастливого возлюбленного какой-нибудь юной прелестницы, как от его страсти не оставалось и следа. Он забывал клятвы, данные своей красотке после завтрака, проведенного за столиком напротив столика графини ***, он превращался в безмолвного и покорного раба, довольствуясь шорохом ее платья, когда она проходила мимо, или слабым движением изящной кисти руки с чудесным голубым алмазом на пальце.
   - Лишь потому, что она была красивей, чем другие дамы? - возмутилась Сашенька.
   - Не красивей, нет, я же сказал, что ее красота оказалась абсолютной. Исчерпывающей, - улыбаясь чему-то, повторил Герман Карлович.
   - А почему сезон закончился трагически? - продолжала маленькая будущая женщина, всем своим видом демонстрируя неодобрение недостойному поведению мужчин, пусть и давно ушедших.
   - На курорте в то же время находился молодой художник С-в, не слишком известный, но подающий надежды. Поклонницы уже начинали его осаждать, он учился делать первые шаги в сложной и сладостной науке, доведенной до серьезного уровня господином Джакомо, путешественником, и еще одним кабальеро из Испании. Но, в одно совсем не прекрасное для художника утро, графиня взглянула на С-ва у целебного источника.
   - Он написал ее портрет? Вот этот, с нашей открытки? - впервые проявил интерес Сережа.
   - Разумеется, он написал ее портрет и подарил ей. И стал таким же рабом, как прочие. Снова пытался рисовать ее, но даже на это у него не осталось сил. Во время одной из попыток повторить портрет прямо за мольбертом у него пошла горлом кровь, и через три дня его не стало, хотя до этого врачи говорили, что опасности нет, что он практически излечен; а главное светило лечебницы и вовсе утверждало, что никакой серьезной болезнью художник не страдал, что его приступы нервной природы.
   - В те времена не умели распознавать чахотку? - снисходительно спросил Сережа, но сестра перебила его:
   - А что случилось с ней потом? И с портретом? Как портрет оказался на старой открытке?
   - Это не совсем тот портрет, это всего лишь гравюра с него, отпечатанная и раскрашенная. Хотя даже в таком виде он волнует воображение, - начал Герман Карлович.
   - Да уж, - перебила Сашенька, забывая, что говорит как положено, по-французски, - что-то ужасающее есть в этом лице, в самой его безупречности.
   Речь ее на французском отличалась от обычной обиходной речи, она невольно подражала оборотам учителя.
   - Просто ангел смерти какой-то. Она ведь тоже умерла, правда?
   - В каком-то смысле, - отвечал Герман Карлович, - не забывайте, что имеется в виду девятнадцатый век.
   - Нет, я имею в виду, умерла тогда, сразу после смерти художника, вы же прекрасно поняли, зачем иронизировать! - рассердилась Сашенька, и косички прыгнули вперед на плечи, чтобы поддержать и утишить ее.
   - Она не умерла тогда, - отчего-то задумчиво и медленно выговорил Герман Карлович, - но красота ее неуловимым образом изменилась, перестала быть абсолютной. Нет-нет, - заторопился учитель, - она не стала выглядеть хуже, но мистического трепета не возникало больше при взгляде на это безупречное лицо. Вскоре после смерти художника, коей виновницей сочли графиню, она позволила барону *** увезти себя из Карлсбада, потому что теперь уже ничто не могло остановить кривотолки, и глухая ненависть дамского общества, столь долго - месяц - пребывавшая под спудом, выплеснулась наружу. Да, ей уже нечем было защищаться, - загадочно добавил Герман Карлович. - И все общество немедленно согласилось, что именно барон *** оплачивал ее проигрыши и был ее тайным возлюбленным, чем объяснялось ее циническое равнодушие к остальным поклонникам. Равнодушие обернулось страхом потерять благосклонность покровителя, ту благосклонность, которая выражается в маленьких золотых кружочках, или ценных бумагах.
   - Это правда? Она действительно оказалась любовницей барона? - сурово вопрошала Сашенька.
   - Нет, - односложно и как бы даже враждебно отозвался Герман Карлович.
   - Вы забыли о портрете, - напомнил Сережа.
   - Это вы забыли, не я, - Герман Карлович приподнял складчатые веки и с интересом, словно в первый раз увидел его, посмотрел на ученика. - Ты последователен и не даешь себя сбить, но это не всегда будет достоинством. Портрет попал к тому самому барону ***, после ее смерти. Она умерла внезапно, как будто от скуки, через несколько месяцев после описываемых событий. Казалось, что портрет забрал ее силу, и ей больше нечего было делать здесь, среди людей, которые переменились к ней. Среди мужчин, вернее, - поправился он, - с женщинами она и прежде не имела дела. Она умерла в гостинице, сомневаюсь, что у нее вообще был дом. Разумеется, после объявления в газете, объявилась какая-то родственница. Из России. Приехала за наследством, за коллекцией редких бриллиантов (в числе прочих слухов о графине ходил и такой), но ожидаемых драгоценностей не нашла, продала все ее вещи по дешевке - и портрет в том числе, чтобы хоть как-то оправдать поездку, компенсировать расходы на билеты и гостиницы.
   - А барон случайно оказался рядом и купил портрет, а потом напечатал с него открыток и нажил на этом целое состояние, - Сашенька перенесла нелюбовь с графини на барона, не ведая, что женская солидарность - самая эфемерная из будущих (взрослых и женских) эмоций.
   - Не совсем так, или совсем не так - тебе же все равно, детка, ты уже составила свое мнение, правда? Но не нашла разгадки, - Герман Карлович развлекался, и это было обидно. - Какую роль сыграл портрет в истории никто так и не узнает. А может быть, Оскар Уайльд написал свой "Портрет", услышав о графине из Карлсбада? Кстати, гравюра и открытки были изготовлены до продажи портрета, он ведь выставлялся на аукционе, и имя покупателя осталось неизвестным... Такая открытка сейчас большая редкость не только в силу малого тиража, считается, что она приносит владельцу долголетие. А истинный владелец портрета - увы - обречен жить вечно.
   - Вы действуете, как фокусник, отвлекая наше внимание от правой руки, чтобы свободнее оперировать левой, - вступился Сережа за сестру, готовую расплакаться от обиды. - Портрет здесь вообще ни при чем. Что мы, собственно говоря, хотим расследовать? Мы ведь так и не определились. Равнодушная красавица с абсолютной - вы не случайно несколько раз повторили это слово красотой, разрушает походя судьбы, убивает своей красотой нарисовавшего ее художника, после чего ее душа, якобы, переселяется в портрет; или художник творит такое чудо, уловив ее душу и поместив на полотно. На это вы намекаете, вспомнив Уайльда. Потеряв душу, то есть зло, которое ее питало, красавица теряет власть над мужчинами, даже над преданным бароном - этого вы не говорили, но подразумевали, поставили между строк; делать ей дальше нечего, функции свои разрушительные выполнять затруднительно, жить обыкновенно - скучно и не на что, ведь "духи" не станут платить просто так; красавица умирает. Правильно?
   Герман Карлович внимательно слушал ученика, изредка позволяя себе намек на одобрительную улыбку: - Какую же историю предлагаешь ты?
   - Историю вы уже рассказали, но специально все запутали. Если бы не ваши провокационные акценты и намеки, и объяснять бы ничего не потребовалось. Никакой мистикой в вашей истории даже не пахнет, все предельно просто.
   Сережа оглянулся на Сашеньку, подмигнул и повторил знаменитую паузу учителя, даже веки попытался прикрыть точно так же. Но сестра не выдержала:
   - Пожалуйста, прекратите перемалчиваться, давайте разговаривать без спецэффектов. Сережа, Герман Карлович ясно сказал, что графиня обладала чудесной властью над мужчинами, кто-то ей эту власть дал, не одна красота тут виной.
   - Абсолютная красота, Саша. А что такое абсолют? Это закон, это Бог, если хочешь. А закон не может быть жестоким или добрым, закон всегда равнодушен. Я не имею в виду, что загадочная графиня служила воплощением закона, нет, не она, но ее красота. И этот закон, вернее, его безразличие сводило с ума, потому что никто не хочет верить в равнодушие, мы не живем без эмоций, мы все разделяем на хорошее и плохое, на жестокое и милосердное, мы не можем впустить в свою душу абсолют, если это происходит психика необратимо меняется.
   - А как же портрет? - настаивала Сашенька.
   - Я же говорю, что портрет ни при чем. Художнику не повезло, он ближе всех столкнулся с Законом, он проник в него, перенес на холст и не выдержал; его чахотка, действительно, была нервной природы. - Сережа взглянул на Германа Карловича, ища поддержки, но тот, казалось, задремал в кресле.
   - А почему же графиня утратила силу? - Сашенька не могла смириться со скучной действительностью.
   - Как раз потому что она оказалась обыкновенной смертной и была, как все смертные, подвержена процессу старения. В то лето в Карлсбаде ее красота достигла абсолюта, но мы, то есть, наши клетки стареют после определенного возраста каждый день, и момент изменения ее красоты, отхода от канона, Закона совпал с моментом написания портрета. Случайность. А все остальное не более, чем слухи, обросшие романтическими домыслами, легенды о портретах, бродячие сюжеты, которыми не брезговал даже Гоголь. Кстати ваш барон ***, выходец из Лифляндии, прелюбопытная фигура, действительно историческое лицо, - Сережа разгорячился и приготовился продолжать, но Герман Карлович перебил его: - Откуда ты знаешь, мальчик?
   - О, он столько всего знает по истории, - с гордостью отвечала за брата Сашенька, - он, представляете, изучал геральдические списки, папа сделал ему пропуск в архивы.
   - Да, да, - почти незаметно поморщившись, заметил Герман Карлович, - я выпустил из виду вашего папу. Но, пожалуй, мы сегодня хорошо потрудились.
   - Я хотел рассказать про барона, - Сережа не мог так легко проститься со своим триумфом, он прищурил глаза, невольно копируя учителя, и нараспев начал цитировать из неведомого источника: - Барон*** славился своим умением исчезать, едва возникала двусмысленная для его репутации ситуация, или угроза разоблачения. Объявлялся он, как правило, совершенно в другой стране, иногда через несколько десятков лет, нисколько не изменившийся, такой же дряхлый и обманчиво беспомощный, что помогало ему проникать в самые знатные и богатые дома. Авантюрист чистой воды, как и обожаемые им бриллианты, барон никогда не опускался до примитивного воровства, но ценности исчезали из отмеченных им домов вслед за ним, спустя какое-то время после его очередного бегства. Самая характерная примета барона - не снимаемое, видимо, вросшее в палец кольцо с крупным голубым алмазом на мизинце левой руки...
   Сережа запнулся и посмотрел на учителя. Руки Германа Карловича, руки очень пожилого человека, спокойно лежали на коленях, мизинец на левой кисти отсутствовал, но Сережа, разглядевший это увечье еще при первом знакомстве и привыкший к нему, сейчас беззастенчиво и неотрывно разглядывал учителя.
   - Какое совпадение. Вот вам к вопросу о случайности, - спокойно заметил Герман Карлович, проследив Сережин взгляд.
   Кольцо
   Девочка сидела на стуле сгорбившись, сжав тонкие запястья коленями. Пышное шелковое платье наверняка изомнется, но никто не станет ругать девочку, даже отец не посмеет сделать замечания. Богатое платье лишь подчеркивало болезненность своей маленькой хозяйки, ее навсегда равнодушное лицо, так и не оживившееся при появлении старика в старомодном черном сюртуке.
   - Здравствуй, детка! Почему ты одна сегодня? Или Жужа взяла выходной, и чаепитие отменяется? - Старик избежал преувеличенно бодрого тона, которым говорят с больными, но девочка все равно отвечала обиженно:
   - Господин Генрих, вы же прекрасно знаете, что у Жужи не бывает выходных, ни у кого в этом проклятом доме не бывает выходных, включая отца. Вы хотите сказать мне, что я не справлюсь, не сумею напоить вас чаем. Это не так, я могу гораздо больше, чем они, - девочка повела подбородком, слишком длинным и тяжелым для ее съежившегося лица, в сторону двери, - чем все они предполагают. Но это хорошо, не надо, чтобы они знали обо мне правду. Ведь вы тоже предпочитаете, чтобы о вас не знали ничего настоящего?
   - Моя дорогая Шаролта, ты совершенно права, - серьезно согласился старик, - но сказать по-немецки "не знали ничего настоящего" нельзя, слишком вычурно звучит. Хотя ты делаешь поразительные успехи в языке.
   Говоря так, старик быстро оглядел комнату даже подошел к двери, ведущей в спальню, постоял секунду-другую и, не обнаружив ничего, что показалось бы ему подозрительным, уютно устроился на диване, подоткнув под спину кожаную подушку.
   - Вы забыли, что моя мама говорила по-немецки. Пусть они считают, что я ничего не могла запомнить, но мне исполнилось два года, когда мама умерла, а в два года уже можно соображать. Мама умерла сразу после падения той, предыдущей республики. Но эти события не связаны, это была частная смерть, так говорит отец, это было последнее частное событие в нашей семье, девочка визгливо рассмеялась, но тотчас остановила себя. - Жужи нет, потому что сегодня особенный день, сегодня мне исполняется пятнадцать с половиной лет, и отец разрешил мне провести день по своему усмотрению. Конечно, я попросила позвать вас, а потом строго-настрого наказала, чтобы в моих комнатах не было, кроме нас, ни одной живой души, даже душки доктора. В конце концов, есть телефоны, они натыканы по всему дому, вплоть до гардеробной. Жужа принесет поднос и немедленно уйдет, а мы будем пить чай с печеньем и пирожными. Для вас есть еще и кагор, того дивного цвета, что так ценится в Трансильвании, - девочка подняла руки к вискам. - Как тяжело, оказывается, беспрерывно говорить, у меня закружилась голова. Это у всех так? Вам, должно быть, трудно рассказывать мне длинные истории, у вас тоже головокружение от этого?
   - Помолчи, детка, не надо утомляться. Я помогу тебе накрыть стол, старик с легким вздохом сожаления покинул уютный диван, подошел к больной и положил ей на лоб свою иссохшую кисть. - Голова сейчас пройдет, без капель пройдет. О чем рассказать тебе сегодня? Какую тему ты избираешь? - Старик сжал виски девочки большим и средним пальцами, слегка помассировал и приготовился проделать пассы другой рукой, но его подопечная неожиданно и резко вскочила, оттолкнув его. В ярком свете переливающейся громадной люстры сверкнул голубой камень на руке старика.
   - Все прошло, - девочка пристально посмотрела на учителя, глаза у нее заслезились от напряжения. - Я сама, я сама справлюсь с собой. Я знаю, что вам сказал отец. Дело совсем не в немецком языке, конечно, немецкий сейчас нам всем пригодится, но вы же видите, я говорю совершенно свободно, не хуже, чем на родном наречии. Отец просил вас вести со мной развивающие беседы, он, конечно, не сказал, сколько учителей перебывало в этом доме и, разумеется, не упомянул, чем педагогические неудачи для некоторых из них закончились. На самом-то деле, он не собирается меня ничему учить, он считает, что это совершенно бессмысленная затея, ведь я - ненормальная. Я же ничего не могу запомнить и повторить, я же - вот, - девочка опять села, слегка развела колени, опустила руки, сгорбилась и уставилась в пространство мутным, ничего не выражающим взглядом, - вот, - ее лицо с трудом выбиралось из плена, глаза сфокусировались на учителе, опять заслезившись, - они и не узнают меня другой, зачем? Так лучше для всех. И те, предыдущие учителя, получили, что заслуживали. Они чересчур охотно согласились с отцом, кому-то из них были нужны деньги, кому-то безопасность и свобода, какая разница. Но вы - вы другое дело. Вы сразу догадались, что со мной все в порядке, вы меня раскусили, вы первый человек, кроме мамы, который говорит со мной нормально. Я люблю вас, господин учитель! Только при вас я чувствую в себе достаточно желания, чтобы жить, правда-правда, при вас я всегда испытываю прилив сил, мне двигаться легче, говорить легче.
   Девочка, действительно, быстро заходила по комнате, склонив голову к плечу. Видимо она услышала шаги в коридоре, потому что внезапно подошла к двери, сильно толкнула створки и отскочила в сторону, тотчас преобразившись в вялое бледное растение.
   Горничная в светлом платье и кружевном передничке внесла тяжелый поднос, слегка испуганно и настороженно глядя на хозяйку: - Барышня, вам пора принять капли, а я пока накрою на стол, - только после этого обратилась к гостю. - Здравствуйте, господин Генрих!
   Девочка заговорила резким неприятным голосом: - Оставь поднос, Жужа, и иди, разве отец не предупредил тебя?
   - Но, барышня...
   Девочка подняла руки к голове, забормотала невнятно и торопливо, левое плечо у нее задергалось. Горничная отступила:
   - Я ухожу, уже ушла, не волнуйтесь, пожалуйста, не волнуйтесь.
   Створки двери закрылись, словно сами собой. Девочка опустила руки и рассмеялась. Старик тем временем снял салфетку с подноса и быстро высыпал белый порошок в бокал с зеленоватой жидкостью.
   - Детка, капли лучше все-таки принять.
   На руке его, когда он передавал бокал своей странной ученице, снова сверкнул голубой брильянт.
   - Да, конечно. Мне нравится пить капли с вами, они приобретают особый вкус, как и весь мир - с вами, и потом, после, мне часто делается так весело и легко. Отец очень доволен. Да, вы спросили, какую тему я сегодня избираю. Сейчас скажу, после того, как мы выпьем чай, сегодня заварили на травах, вам понравится. Но я что-то очень много болтаю сама, а ведь мне есть о чем спросить учителя в этот особенный день, - последние слова она выделила голосом. - Пожалуйста, подойдите к бюро в том углу, достаньте коричневую шкатулку, там подарок для вас, сегодня я хочу сделать вам подарок в честь моего дня рождения, - девочка как-то странно усмехнулась.
   Пока старик исполнял ее просьбу, отвернувшись к старинному бюро, пока искал шкатулку, она успела извлечь из складок парадного платья флакон темного стекла и вылить его содержимое в чашку с чаем. Старик вернулся к столу и открыл шкатулку, глаза его загорелись:
   - Моя дорогая Шари, я не смогу принять столь щедрый дар, увы, мне придется рассказать твоему отцу. Это очень дорогой и крупный камень, я даже не предполагал, что в вашей стране есть такие алмазы. Ты знаешь, ведь все крупные алмазы известны и имеют собственные имена. Так что придется нам признаться твоему отцу, он не будет сердиться и вернет камень на место, немедленно.
   Но глаза и пальцы господина Генриха говорили нечто прямо противоположное его словам. Сделав над собой усилие, старик положил алмаз в шкатулку, взял чашку и выпил чай не отрываясь.
   - Да, действительно, у этого чая приятный вкус. Но я, пожалуй, предпочту кагор на будущее. Вопрос о камне закрываем, вне всякого сомнения. Итак, о чем мы с тобой будем вести речи?
   Щеки больной порозовели, в глазах появился блеск, весь ее вид свидетельствовал о слабом наркотическом опьянении. Она заговорила без обычной растяжки гласных и без внезапных пауз: - Об этом камне, ладно, пока забудем, но вы расскажите мне о вашем камне, том, что у вас на пальце. Я слышала, голубые алмазы носили отравители. А как к вам попал такой алмаз? Поверьте, мне очень важно знать, жизненно важно.
   Старик испытующе посмотрел на Шари, что-то решая про себя, но отвечать начал без запинки, тотчас: - Это не секрет. Кольцо перешло ко мне от одной несчастной русской графини. Это случилось очень давно, когда я был не намного старше тебя, и пальцы у меня были такие же стройные и тонкие. Она умирала оставленная всеми, преданная друзьями и почитателями, оболганная. Кроме меня, помощника фармацевта (я говорил тебе, что жизнь моя складывалась довольно прихотливо, не всегда я был учителем языков, как не всегда был стар), никого не оказалось рядом с нею в последнюю для нее ночь. У нее не нашлось денег на настоящего врача, а я еще днем принес ей сердечные капли из аптеки, да так и остался, видя, к чему идет дело.
   - Она была красива? - неожиданно ревниво спросила девочка.
   - Ну что ты, куда ей до яркой красоты женщин твоей страны; там, на севере, все кажется бледнее. Скажем, она была типичной представительницей того времени и того типа женщин, которые считались красивыми, но время проходило, и от их обаяния не оставалось и следа. Я провел всю ночь около ее постели, держал ее за руку, слушал, как она бредит, и ничего не мог для нее сделать.