Она, последняя жена, оказалась похитрее и не стала нанимать няню. Борису пришлось тяжеленько, времени для свободного общения с вновь любимой женой не хватало, потому и продержались на три года больше обычно отпущенного женам срока. Но трудности тоже прискучивают, как их ни варьируй; привыкаешь к самому постоянству перемен. Срок очередной жены истекал.
Она не пытается вернуть мужа обратно, но хочет по-дружески предупредить Светлану о типичных осложнениях совместной жизни с Борисом.
На том месте трассы, где речь зашла о деторождении, жена развернулась и столь же неистово устремилась назад, заинтригованная Светка даже не отметила, докуда они успели доехать. Жена отлично рассчитала время и на реплике о дружеском предупреждении тормозила у парадной с новенькой металлической дверью, неуместной в доме с коммунальными квартирами.
Все, решила Светка, выдираясь из машины, теперь точно поеду с Борисом, куда повезет, хоть завтра.
Валера (продолжение)
Алик поправил тяжелые очки в псевдочерепаховой оправе и неуверенно спросил:
- Людмила Ивановна дома?
Та, которая наблюдала сверху, в рассеянности остановила взгляд на плохо стриженном Валерином затылке и обнаружила незамеченное ею прежде свечение и движение. Маленькие тугие и разноцветные волны сталкивались, враждуя или объединяясь, ни на миг не прекращая волновать пространство вокруг Валеры, их цвет ослабевал и размывался у плеч и коленей, но отчетливо полыхал в области живота и головы, как микрокосмос с рождающимися на глазах галактиками. Она, было, решила, что обрела способность видеть мысли, а может раньше просто не приглядывалась, или именно эти Валерины мысли, но скорее следовало назвать их побуждениями или эмоциями, эти быстро меняющиеся волны, имели для нее особое значение. А монолог Валериной матери она как услышала? Или всего лишь увидела во сне? Она ведь тоже спала, даже больше, чем те внизу, она сильней, чем они уставала.
Времени почти не осталось, а она так и не продвинулась вперед, так и не сумела ничего изменить. Вмешательство оборачивалось еще большими бедами как в случае с кофемолкой на кухне у Аллы. Сейчас она ясно различала, что Валера на самом деле очень ждал Алика, хоть и не был ему рад. Ждал также сильно, как и в прошлый давний раз, когда сам позвал их с Викой, когда еще легко было разорвать цепочку, но она не сумела.
Валера ждал Алика и бесконечно думал о нем со вчерашнего дня. Получалось, что во всем виноват Алик. Действительно, Алик. Вчера с Юрасиком приехал не хозяин, а незнакомый мужик. Юрасик вышел из машины печально пришибленный, как потерявшая всякое уважение к своей персоне лисица. Мордочка его еще более заострилась, повадка стала совсем уж суетливой.
- Что случилось? У нас перемены? - Валера, как большинство торговцев, хоть и книжных, обладал животным чутьем. Они стояли с Юрасиком под распустившим первые листочки на бульваре посреди проспекта Космонавтов каштаном лицом к лицу и внимательно оглядывали один другого, как хорошо знакомые, но осторожные зверьки, столкнувшиеся на опушке. Неожиданное тепло, неожиданное оживление у лотка почти настроили Валеру на благодушный лад, но Юрасик ему определенно не нравился.
- Что случилось? - переспросил Валера.
- Снимают эту точку. И три ближайшие, - хорошую новость Юрасик сообщал не тем тоном, и Валера не мог взять в толк, почему.
- Давно пора, место дохлое. Сегодня, правда, ничего пошло. Ты чего такой кислый, запор у тебя, что ли? А где новые точки будут? В центре?
Юрасик сморгнул, сглотнул, дернул головой в сторону машины и кратко отвечал:
- Нигде. Не будет новых точек.
- А мы? - Валера не понимал. - А что мы?
Юрасик нагнулся, свинчивая ножки у стола и ответил снизу, закрытый от водителя столом и Валерой:
- А мы свободны, - он выругался, удивив Валеру не словами, а тем, насколько брань не сочеталась с его повадкой, - Борис сворачивает дело. Новое нашел. - И понизив голос до еле различимого шепота, добавил: - Для новой бабы старается. Столько баб содержать, это как грести надо!
Валера, не содержавший и собственной жены, мгновенно сообразил, что речь о Светке, Викиной подруге. А Вику ему подсунул Алик. И здесь дорогой дружок сумел-таки Валере подгадить. Не будь Вики, Борис не познакомился бы со Светкой, но может быть, Борис собирается избавиться только от Юрасика? Вон как Юрасик заговорил о вчерашнем своем божестве. Как дали под задницу, весь пиетет вышибло.
Мужик из машины закричал, как когда-то Борис, но без сердитой ласковости:
- Ну вы, поживее там!
- Я позвоню Борису вечером, - не думая, что продает собственные планы рассеянно обронил Валера.
- Можешь не звонить, он свалил неизвестно куда. Этот нас будет рассчитывать. В понедельник с утра на Разъезжей, - с удовольствием разъяснил Юрасик.
- Черта-с два я в таком разе завтра выйду, - мгновенно разъярился Валера. - Таких вариантов по городу хоть попой ешь! - Плюнул, повернулся и пошел, ни мало не заботясь о дальнейшем своем будущем на пересечении улицы Типанова и проспекта Космонавтов.
Дома он дошел окончательно. Наорал на мать. Позвонил жене, той не оказалось дома. Звонок Вике отложил. На нее не вредно наорать, от нее не убудет, но сперва следует выяснить обстановочку, пусть свяжет его со своей жирной подругой. А поможет это или нет, потом разберемся. Надо действовать, надо себя защищать. Пусть Борис заплатит ему за неприятности, деньги пусть заплатит, козел! И Валера, как часто случается у людей такого склада, искренно забыл, как ему нравился Борис, как он собирался - исподволь подобраться к хозяину, как надеялся, что они со временем подружатся, а там глядишь... Глядеть оказалось некуда, и потому Валера испытывал сейчас к Борису чуть ли не отвращение, гадливость. Это надо мужику так опуститься, чтобы баб содержать! Да настоящим мужчинам они сами должны приплачивать за удовольствие, а это что такое! И представив, как он завтра устроит Вике веселенькую жизнь после того как наведет справки о Светке, Валера испытал неожиданное сильнейшее возбуждение: впору бежать на улицу и снимать первую попавшуюся потаскушку. Но при матери не приведешь. Он, конечно, не так чтобы уж совсем сильно с ней поскандалил, но позволил себе.
Нет, мать - единственная женщина достойная уважения. Мать никогда себя не роняла, и зря он накручивается с ее отлучками. Конечно, мать ездит к подруге. Но сбиваешься же с курса, имея дело с вечными потаскушками. Перед маман следует извиниться. Она странно как-то на него смотрела, пока он разорялся на кухне. А он не на нее, если разобраться, кричал, он на Бориса кричал. Мать - умная женщина, кроме него самого, Валера не встречал в людях подобного самоуважения. Мать - молодец. Надо жене позвонить, уговорить придти сейчас, никуда не деться от паскудных желаний. Но тесть - вот сука, на Алика похож чем-то, второй раз терпеливо и вежливо объяснил ему, что жены нет и сегодня можно уже не звонить. Черт с ней, решил Валера, придется Вике звонить. Извинюсь перед матерью за все сразу, маман въедет, что он не просто так девку привел, а по жизненным показаниям.
Но мать сама заявилась из кухни и объявила, что очередной раз сваливает на ночь. Валера окончательно уразумел, что маман его наказывает новым изощренным способом. Возражать, когда первый гнев прошел, а осталось лишь возбуждение, он не решился. Кому угодно, только не маман. Оно и лучше, если разобраться. Мать свалит, можно выписывать Вику, пусть и обрыдла до смерти, но на сегодняшний вечер сгодится для сельской местности.
Вика примчалась, как на пожар. Но как ни быстро она появилась, Валерино настроение успело претерпеть очередное изменение до традиционного "всем им одного надо", и в данном случае он попал в точку. Вике надо было одного, того самого и желательно, несколько раз подряд. Узнав, что матери нет дома, она принялась раздеваться уже в прихожей.
- Как дела у твоей большой подруги? - вежливо хватая Вику за грудь поинтересовался Валера, из последних сил сдерживаясь, чтобы не заорать на эту шлюху, которой плевать на его неприятности.
- Не знаю! Она взяла на работе две недели за свой счет, даже меня не предупредила, - обиженная невниманием подруги и недостаточной пылкостью любовника рассеяно отвечала Вика и тянула Валеру в комнату.
- Так! - веско отчеканил Валера. Все объяснилось, сложилось два и два. Богатенький Борис повез к морю новую телку, а Валера сидит в засраной квартире, без денег, с подложенной ему Аликом дешевкой. Гнев вернулся, выросший за время разлуки, соскучившийся по Валере. Валера схватил Вику на руки, бегом отнес в комнату, швырнул на диван и... ничего не получилось. Гнев решил не размениваться на мелочи, как днем после скандала с матерью, не выражаться в вульгарных и примитивных желаниях, гнев все забрал себе, включая силу Валериного детородного органа. Что бы Вика не предпринимала, как бы ни елозила грудью, не сражалась ртом и пальцами за его благосклонность - ничего.
- Ты меня не любишь, ты меня не хочешь, - заблажила, впадая в отвратительные подробности.
- Сука! - доходчиво отвечал Валера, для вящей убедительности подкрепляя реплику однозначным жестом, чтобы поверила окончательно.
Вика завизжала, схватилась за щеку и побежала в прихожую, нелепо отсвечивая худыми ягодицами.
- Хам! Скотина! Жлоб! - понеслось оттуда, вперемешку со всхлипами, но очень скоро наблюдательная девушка сообразила, что может последовать добавка, и затихла, путаясь в колготках и собственных соплях. Дверь наконец хлопнула, Вика убралась. Гнев ушел вместе с ней, потому что Валера не услышал, он мог бы себе поклясться, что не услышал: Вика слишком громко шарахнула дверью, и последняя реплика пропала, погибла, прихлопнутая дверным полотном к косяку. Валера не слышал, конечно, иначе бы он ринулся вдогонку, Валера не слышал, он и сидел-то спиной к прихожей, решительно не разобрал Валера, что там крикнула эта кошка уходя, не крикнула, так, пробормотала. А он же не прислушивался специально, он дождаться не мог, когда она наконец умотает. Если бы он понял, что она ляпнула, разве он продолжал бы сидеть? Нет-нет, не слышал и точка, вовсе не слышал этого паскудного, совсем не имеющего к нему отношения слова "импотент".
Принялся спокойно, абсолютно спокойно обдумывать свое житие. Подумал о маман, о Борисе - немного, но мысли упрямо стремились к Алику. Что толку обвинять его во всем, хотя что правда, то правда, все произошло именно по Аликовой вине. Но что толку - изведешься, сожрешь себя. Надо не так. Раз Алик виноват, пусть Алик и расплачивается. У приятеля, между прочим, прибыльное дело, это он жене вкручивает, что в деньгах не купается, ну, это правильно, хоть это по-мужски, хоть на это ума хватило. На самом-то деле наверняка не слабо заколачивает. А что ему: работа не бей лежачего, свадьбу провести, как два пальца описать. Вот пусть и берет Валеру к себе в дело. Сперва Валера посмотрит, как они с тем разговорчивым - как его, Володя, да работают, а после сможет сам вместо Володи тамадить. Тамадой работать большого ума не надо, надо печень здоровую иметь. Что там, два притопа, три прихлопа. За пару недель научится при желании? Да легко! Программы у Володи позаимствует. Связи у Алика накопились, Алик станет сам "халтуры" сшибать как миленький! Но звонить ему сейчас не стоит, пусть Алик позвонит, а он позвонит, куда денется, всегда звонил. И когда Валера на своей жене, Аликовой бывшей невесте, женился, и когда с Викой все так повернулось. Звонит потому что зависит от Валеры. Где же еще Алику и посмотреть-то на нормальных мужиков, должен у любого человека эталон нормальности существовать, а к кому Алик обратится в своем окружении? Кроме Валеры, не к кому. Но самому бы не сбиться с курса - вот уж, пожалуйста, рассуждать начал. С другой стороны, правильно. Эталон эталоном, а для начала надо на его языке поговорить, чтоб не спугнуть, а то еще решит, чего доброго, что Валера не пригоден к шибко интеллектуальной работе придурка на свадьбе. Надо с ним, с Аликом, порассуждать, показать, как он умеет мозгой туда-сюда раскидывать, умные слова заворачивать в бесконечные фразы. И дать понять, что Вику Алик ему сам подложил - что истинная правда, но завернуть тонко, не сразу, чтоб не обидеть. И жизни Алика учить тоже нежно, не с ходу наезжать. Он ведь позвонит или придет, чтоб его жизни поучили. Ни в коем случае нельзя обнаруживать свое превосходство, а беседовать, как с равным, как с нормальным мужиком и ненавязчиво, тактично гнуть свое. Алик привык слушать. Это он про себя философствует, а с нормальными мужиками - только слушает. Главное - тактично. И ни Боже мой, не упоминать о его паскудной манере и тяге к рассуждениям. Все получится. Все устроится.
Жене, что ли, еще раз позвонить? Или за пивом сходить? Завтра не на работу, можно размяться пивком. А с Аллой не стоит связываться, мороки больше.
Алик и Валера (продолжение)
- Знаешь что, - старательно пристраивая локоть на краю стола, сказал Валера (он был привычно пьян), - я бы понял, если бы ты пришел набить мне морду.
Тут Валера самодовольно усмехнулся, мысль о том, что Алик может поднять на него руку, оказалась чрезвычайно забавной и демонстрировала явное Валерино преимущество.
- Но ты пришел с водкой, с очередными рассужденьями. Они вредоносны, твои разговоры, они ничего не дают, запутывают даже то, что просто и очевидно. Ты сам-то знаешь, чего хочешь, или ты, как баба, не в состоянии понять сам себя? Думаешь, мне так нужна была эта Вика, твоя, как мать говорит, посикушка? Ты сам все и подстроил, свинтил за водкой, оставил нас наедине, а девочка была хорошо разогрета, очень даже настроена, свербело у нее, понимаешь? Им же всем одного надо. Чтоб женщина была довольна жизнью и тобой, надо трахать ее, сколько здоровья хватит, а не отношения выяснять и нагнетать атмосферы. С бабами надо попроще и повеселее, с сарказмом об оргазме, так сказать!
Привычный натюрморт на столе, составленный из бутылок, душистых шпрот, крошек и рюмок, сбивал Алика. Он думал о чем угодно, только не о том, что слышал, пытался услышать. Мысли то обгоняли одна другую, то текли параллельно, омывая друг друга, как несмешивающиеся потоки, как, допустим, тяжелый и плотный масляный поток в быстром движении желтой воды, перемешивающей мелкий песок со дна неведомого ручья; наталкивались на внезапную преграду, поваленное бревно или огромный серый валун, когда струи начинали вскипать, пытались смешаться в общем преодолении враждебного им предмета, но все равно, темная масляная оказывалась неизменно наверху, а песок, сколь ни был легок, оседал, образуя миниатюрную отмель. На песке лежали сожаления, что так вся жизнь и пройдет за ненужными застольями, за водкой, которая уже не лезет в горло, но пить все равно приходится, получается, что надо пить, как будто это поможет вернуться туда, в те первые совместные пьяночки, когда все было забавно и обратимо. Масло разливалось на отмели пленкой, залепляло глаза, уши: зачем я пришел, это совершенно бессмысленно, ничего нельзя ни объяснить, ни поправить, ничего нельзя сделать с собой, помочь вообще никому нельзя.
- Зачем ты примитивизируешь? - спросил Алик, и Валера сплюнул на последнем слове, но говорящий не заметил. - Дело вовсе не в Вике, у нас с ней последнее время, то есть, у меня, не будем перекладывать, именно у меня, начались некоторые проблемы, понимаешь, Алла...
- А тогда о чем речь, - перебил Валера. - Что ты коку-моку крутишь, все правильно, ты сам все подстроил. Ты мне еще должен. Подложил надоевшую любовницу, сбагрил, так сказать, с рук на руки, вернее с..., но не будем. Как тебе удается так устроить, что ты всегда свою выгоду соблюдаешь, а при этом все остальные в дерьме ходят, плавают, как цветок в проруби, словно виноваты перед тобой. Не хотел старое вспоминать, но моя жена - помнишь? Конечно, помнишь - да тебе же повезло, что я на ней женился, ты бы с ней и недели не прожил, ты сам не знаешь, от чего избавился. И опять - ты в выигрыше, а я что - дерьмо, получаюсь? Нет, ты мне скажи!
- Алла, - сказал Алик, нарушая табу, - вы с Аллой на кухне... - Пока слово не было сказано, факта не существовало, но теперь он признал факт, назвал его и тем дал право на жизнь, бесконечную, то есть соизмеримую с его жизнью. Собственно, следовало сказать Валере, что тот разрушает все, к чему прикасается. Опошляет действительность, людей, поступки, душевные движения, и опошляя - разрушает. Но Алик привычно задумался, не сам ли он поступает точно так же, только орудием его разрушения и уничтожения, в отличие от бывшего одноклассника, служит не пошлость, а нечто другое.
- Алла, - повторил Алик. - Ты не знаешь, что ты натворил. Что будет с Аллой?
- Ты меня спрашиваешь? Ничего не будет. Что ты с ней сделаешь, то и будет. Достал всех своей... - Валера запнулся, не в силах найти точное слово или, хотя бы, любое слово, определяющее Аликову особенность, но не оказалось такого слова в Валерином словаре.
- Достал всех, - повторил, ожесточась, Валера. - Сидишь тут, ноешь, а что у тебя плохого, ну? У тебя все замечательно, в отличие от меня, и я не пойму - за что? С детства у тебя все было: мама, папа, институты, шмотки, магнитофончики. А сейчас? Посмотри на себя, что ты пришел меня жизни учить? Ты, сытый, не знаешь, чего хочешь, с бабами не можешь разобраться, а все от нее, от сытости. Квартира у тебя. Предки за границей работают. Я, посмотри, как живу, не то что своей квартиры, отдаленного варианта, перспективы на жилье нет, с моими доходами как раз к пенсии и накоплю, если жрать вообще перестану, а тут еще маман женишка вот-вот приведет, ну я ей, конечно, приведу, я ей устрою. Жена у тебя нормальная, зарабатываешь... А за что зарабатываешь? За то, что сам развлекаешься, пьешь-жрешь от пуза, подумаешь, пластиночу покрутишь на свадебке, я бы тоже так хотел, но мне приходится задницу на восемь клиньев драть, стоя на морозе, чтобы втюхать этому быдлу хоть какую книжечку, им же ничего не надо, никто ни хрена покупать не хочет, стоят, перебирают, листики переворачивают. А теперь и эта работа накрылась медным тазом.
Валера сообразил, что рано раскрывать карты и обратился к безопасному прошлому:
- Почему, скажи мне, тебя еще в школе учителя отличали, - ах, Аличек то, Аличек се, а меня даже классная руководительница не могла запомнить по имени, так по фамилии до окончания школы и звала. У тебя две бабы было, живи, радуйся - нет! Обеим ухитрялся жизнь портить, кровь пить! Бабы-то тебя за что любили, с твоим-то характером? Ничего решить толком не можешь, трепыхаешься, как холодец, а все тебе само в руки плывет. Скажи, это честно? Почему у меня так хреново складывается, а ведь я гораздо больше тебя кручусь, и умом Бог не обидел, и характером, а что ни отыграю у тебя, в итоге все равно прогадываю, как объедки за тобой подбираю.
Валера накалялся все больше и больше, лицо его покраснело, гнев заливал глаза, мешая им смотреть прямо и нагло как обычно. Валера даже вцепился пальцами в край стола, словно надеясь переломить столешницу, как обгоревшую спичку, в доказательство своей правоты.
- Я, я должен тебя ненавидеть, а не ты меня, понял, да? А мне насрать, я внимания не обращаю, живу себе и живу, слышишь? Но ты мне все-таки скажи, почему так, почему одним все, а другим ничего, почему у тебя все складывается, а ты только зудишь и ноешь, и пальцем не пошевелишь, чтобы что-то сделать, привык даром получать, а я плачу за все и вешу в жизни побольше твоего, но мне - фиг с маслицем, хрен моржовый - почему, ну?
И Алик ответил, не зная, зачем отвечает, предчувствуя собственный ответ и реакцию оппонента по тому особенному ясному холодку, стремительно разлившемуся внутри, словно лопнула запаянная колба, по предметам на столе, внезапно изменившимся, четко проступившим, словно бы отделившимся от залитой столешницы, еще стиснутой Валериными пальцами, по удалившимся, исчезнувшим из поля зрения дальним предметам, так же случайно заполняющим комнату, как и те, что на столе. Алик ответил, хотя совершенно не привык отвечать и не хотел отвечать, а хотел поговорить, подробно, если возможно; разобраться, решить что-то, что можно решить меж ними; ответил, догадываясь, что не он произносит слова, что это лишь сон, другой Алик, сон, который скоро кончится, не оставив последствий, кусочек жизни из другой истории, жизни других людей, настоящих, нечто, происходящее не с ним лично, и потому возможно все, можно вести себя не типично, не так, как привык, не так, как хочется, ведь это не имеет никакого отношения к живому Алику. И страшно ему не было, он не успел оценить свои ощущения, хотя время изменило привычный ход, замедлилось, и сам Алик обрел способность видеть происходящее со стороны, как будто он, настоящий будничный Алик, стоял у дверей, а за столом сидели два человека и один из них с лицом Алика, тем лицом, которое будничный Алик по утрам видел в зеркале над раковиной, и голосом Алика, тем голосом, который он слышал, когда сталкивался с записями того или иного праздника, и вот, тот человек, с его голосом и лицом, ответил спокойно и, как послышалось Алику, насмешливо:
- Потому что ты - неудачник, - и выдержав минимальную паузу, добавил, ты просто импотент, в духовном смысле импотент.
Но уточнение не дошло до адресата, хотя Алик, тот, что смотрел со стороны, понял, что говорилось; слова не смогли прозвучать, хоть и родились. После паузы, отделившей "неудачника" от "импотента", Валерин гнев, дав наконец его глазам возможность сфокусироваться, излился в движение, заставив своего вассала вскочить, так и не разжимая пальцев, сцепленных на столе. Стол пошатнулся, опрокинулись рюмки, заливая клеенку прозрачной жидкостью, пальцы разжались, правая рука, направляемая тем же гневом, схватила удачно подъехавший от центра к краю стола такой кухонный и неопасный нож, коротким движением ткнула его прямо перед собой - в горло сидящего напротив Алика и бессильно опустилась. Валера рухнул на стол, уронил перед собой руки (голова упала на них) и заснул, моментально и необъяснимо, не видя, как Алик дернулся от удара, стукнулся спиной о буфет, перед которым сидел, буфет возвратил ему движение, и Алик точно также опустился головой на стол, завершая симметричную композицию.
Алик, наблюдающий за происходящим со стороны, от двери, тоже пропустил последнюю сцену, хотя и слышал последние слова. Какое-то время он не видел ничего. Страх так и не появился, появилась боль, неожиданная, запаздывающая, но не сказать, чтоб очень сильная. А потом Алик пропал, стало просто темно.
Та, которая сверху, поняла, что сейчас увидит свое рождение, но время кончилось. Она вошла в главный коридор без сожаления, надежды или раскаяния, и сторожа у входа пропустили ее, отступая, как сомнения.
Эпилог
Мягко колышущаяся темная жидкость устремилась на свет, она последовала за ней, увлекаемая потоком. Первоначальная темнота рассеялась, предметы, непонятные и невероятные, толпились над ней в перевернутом изображении, постепенно очертания их стали четче, предметы заняли законное положение: обозначились стены, мебель, опасно (почему-то это показалось ей опасным) распахнутая дверь. Она осознала свое положение в пространстве прежде, чем самое себя. Огляделась с любопытством. Сверху все выглядело не так и мельче. Знакомая комната, до мельчайших нудных подробностей рассмотренная, изученная, а надо же, не сразу догадалась, где находится. У нее еще не было ни слуха, ни обоняния - только зрение. Новенькое зрение, заболевшее от голых лампочек трехрожковой старой люстры.
Вниз смотреть не хотелось.
Комната маленькая узкая: диван, буфет, считай, середины и нет - еле-еле нашлось место для стола. Вот-вот, именно на стол-то смотреть и не хотелось. Знала - почему. Не хотела вот так, сразу, столкнуться с собственной виной, едва успев появиться на свет. Еще неизвестно, как вина подействует на нее, неокрепшую. Может и покалечить. То, что вина безмерно велика, она тоже знала. Знание появилось, если не с ней, то вместе со зрением. Она понаблюдала чуть-чуть за переливами облаков с той стороны окна, чуть-чуть за мухами на потолке рядом с нею; медлить больше не имело смысла. Время идет. Вздохнула и обратилась к столу. Она ожидала увидеть то, что увидела: двое мужчин склонили головы на скрещенные руки. У одного волосы темные длинные и распадаются на пробор, у другого - светлые короткие. Клеенка на столе грязная, вся в пятнах.
Изображение поплыло, словно глаза заволокло слезами. Но слез не могло быть, им неоткуда взяться. Да, вина тяжела, неизвестно, хватит ли сил искупить. Почему только сейчас та, которая сверху, ощутила тяжесть? Ведь разумнее вину того, другого, считать более весомой. Там внизу разумнее, а здесь? Она вздохнула еще и еще, посмотрела на черную голову. Новенькое зрение не сразу различило темный круг под головой, слишком много пятен на столе, и когда до нее окончательно дошло (тут включилось обоняние, кровь пахнет тяжело и тревожно): вот, лежит в крови голова, что еще четверть часа назад принадлежала ей (или она ей принадлежала?), она испытала такое отчаяние, такую страшную боль, что нечто подобное болевому шоку милосердно отключило одну за другой все связи с отстающим миром: обоняние, зрение. Она уснула.
Она не пытается вернуть мужа обратно, но хочет по-дружески предупредить Светлану о типичных осложнениях совместной жизни с Борисом.
На том месте трассы, где речь зашла о деторождении, жена развернулась и столь же неистово устремилась назад, заинтригованная Светка даже не отметила, докуда они успели доехать. Жена отлично рассчитала время и на реплике о дружеском предупреждении тормозила у парадной с новенькой металлической дверью, неуместной в доме с коммунальными квартирами.
Все, решила Светка, выдираясь из машины, теперь точно поеду с Борисом, куда повезет, хоть завтра.
Валера (продолжение)
Алик поправил тяжелые очки в псевдочерепаховой оправе и неуверенно спросил:
- Людмила Ивановна дома?
Та, которая наблюдала сверху, в рассеянности остановила взгляд на плохо стриженном Валерином затылке и обнаружила незамеченное ею прежде свечение и движение. Маленькие тугие и разноцветные волны сталкивались, враждуя или объединяясь, ни на миг не прекращая волновать пространство вокруг Валеры, их цвет ослабевал и размывался у плеч и коленей, но отчетливо полыхал в области живота и головы, как микрокосмос с рождающимися на глазах галактиками. Она, было, решила, что обрела способность видеть мысли, а может раньше просто не приглядывалась, или именно эти Валерины мысли, но скорее следовало назвать их побуждениями или эмоциями, эти быстро меняющиеся волны, имели для нее особое значение. А монолог Валериной матери она как услышала? Или всего лишь увидела во сне? Она ведь тоже спала, даже больше, чем те внизу, она сильней, чем они уставала.
Времени почти не осталось, а она так и не продвинулась вперед, так и не сумела ничего изменить. Вмешательство оборачивалось еще большими бедами как в случае с кофемолкой на кухне у Аллы. Сейчас она ясно различала, что Валера на самом деле очень ждал Алика, хоть и не был ему рад. Ждал также сильно, как и в прошлый давний раз, когда сам позвал их с Викой, когда еще легко было разорвать цепочку, но она не сумела.
Валера ждал Алика и бесконечно думал о нем со вчерашнего дня. Получалось, что во всем виноват Алик. Действительно, Алик. Вчера с Юрасиком приехал не хозяин, а незнакомый мужик. Юрасик вышел из машины печально пришибленный, как потерявшая всякое уважение к своей персоне лисица. Мордочка его еще более заострилась, повадка стала совсем уж суетливой.
- Что случилось? У нас перемены? - Валера, как большинство торговцев, хоть и книжных, обладал животным чутьем. Они стояли с Юрасиком под распустившим первые листочки на бульваре посреди проспекта Космонавтов каштаном лицом к лицу и внимательно оглядывали один другого, как хорошо знакомые, но осторожные зверьки, столкнувшиеся на опушке. Неожиданное тепло, неожиданное оживление у лотка почти настроили Валеру на благодушный лад, но Юрасик ему определенно не нравился.
- Что случилось? - переспросил Валера.
- Снимают эту точку. И три ближайшие, - хорошую новость Юрасик сообщал не тем тоном, и Валера не мог взять в толк, почему.
- Давно пора, место дохлое. Сегодня, правда, ничего пошло. Ты чего такой кислый, запор у тебя, что ли? А где новые точки будут? В центре?
Юрасик сморгнул, сглотнул, дернул головой в сторону машины и кратко отвечал:
- Нигде. Не будет новых точек.
- А мы? - Валера не понимал. - А что мы?
Юрасик нагнулся, свинчивая ножки у стола и ответил снизу, закрытый от водителя столом и Валерой:
- А мы свободны, - он выругался, удивив Валеру не словами, а тем, насколько брань не сочеталась с его повадкой, - Борис сворачивает дело. Новое нашел. - И понизив голос до еле различимого шепота, добавил: - Для новой бабы старается. Столько баб содержать, это как грести надо!
Валера, не содержавший и собственной жены, мгновенно сообразил, что речь о Светке, Викиной подруге. А Вику ему подсунул Алик. И здесь дорогой дружок сумел-таки Валере подгадить. Не будь Вики, Борис не познакомился бы со Светкой, но может быть, Борис собирается избавиться только от Юрасика? Вон как Юрасик заговорил о вчерашнем своем божестве. Как дали под задницу, весь пиетет вышибло.
Мужик из машины закричал, как когда-то Борис, но без сердитой ласковости:
- Ну вы, поживее там!
- Я позвоню Борису вечером, - не думая, что продает собственные планы рассеянно обронил Валера.
- Можешь не звонить, он свалил неизвестно куда. Этот нас будет рассчитывать. В понедельник с утра на Разъезжей, - с удовольствием разъяснил Юрасик.
- Черта-с два я в таком разе завтра выйду, - мгновенно разъярился Валера. - Таких вариантов по городу хоть попой ешь! - Плюнул, повернулся и пошел, ни мало не заботясь о дальнейшем своем будущем на пересечении улицы Типанова и проспекта Космонавтов.
Дома он дошел окончательно. Наорал на мать. Позвонил жене, той не оказалось дома. Звонок Вике отложил. На нее не вредно наорать, от нее не убудет, но сперва следует выяснить обстановочку, пусть свяжет его со своей жирной подругой. А поможет это или нет, потом разберемся. Надо действовать, надо себя защищать. Пусть Борис заплатит ему за неприятности, деньги пусть заплатит, козел! И Валера, как часто случается у людей такого склада, искренно забыл, как ему нравился Борис, как он собирался - исподволь подобраться к хозяину, как надеялся, что они со временем подружатся, а там глядишь... Глядеть оказалось некуда, и потому Валера испытывал сейчас к Борису чуть ли не отвращение, гадливость. Это надо мужику так опуститься, чтобы баб содержать! Да настоящим мужчинам они сами должны приплачивать за удовольствие, а это что такое! И представив, как он завтра устроит Вике веселенькую жизнь после того как наведет справки о Светке, Валера испытал неожиданное сильнейшее возбуждение: впору бежать на улицу и снимать первую попавшуюся потаскушку. Но при матери не приведешь. Он, конечно, не так чтобы уж совсем сильно с ней поскандалил, но позволил себе.
Нет, мать - единственная женщина достойная уважения. Мать никогда себя не роняла, и зря он накручивается с ее отлучками. Конечно, мать ездит к подруге. Но сбиваешься же с курса, имея дело с вечными потаскушками. Перед маман следует извиниться. Она странно как-то на него смотрела, пока он разорялся на кухне. А он не на нее, если разобраться, кричал, он на Бориса кричал. Мать - умная женщина, кроме него самого, Валера не встречал в людях подобного самоуважения. Мать - молодец. Надо жене позвонить, уговорить придти сейчас, никуда не деться от паскудных желаний. Но тесть - вот сука, на Алика похож чем-то, второй раз терпеливо и вежливо объяснил ему, что жены нет и сегодня можно уже не звонить. Черт с ней, решил Валера, придется Вике звонить. Извинюсь перед матерью за все сразу, маман въедет, что он не просто так девку привел, а по жизненным показаниям.
Но мать сама заявилась из кухни и объявила, что очередной раз сваливает на ночь. Валера окончательно уразумел, что маман его наказывает новым изощренным способом. Возражать, когда первый гнев прошел, а осталось лишь возбуждение, он не решился. Кому угодно, только не маман. Оно и лучше, если разобраться. Мать свалит, можно выписывать Вику, пусть и обрыдла до смерти, но на сегодняшний вечер сгодится для сельской местности.
Вика примчалась, как на пожар. Но как ни быстро она появилась, Валерино настроение успело претерпеть очередное изменение до традиционного "всем им одного надо", и в данном случае он попал в точку. Вике надо было одного, того самого и желательно, несколько раз подряд. Узнав, что матери нет дома, она принялась раздеваться уже в прихожей.
- Как дела у твоей большой подруги? - вежливо хватая Вику за грудь поинтересовался Валера, из последних сил сдерживаясь, чтобы не заорать на эту шлюху, которой плевать на его неприятности.
- Не знаю! Она взяла на работе две недели за свой счет, даже меня не предупредила, - обиженная невниманием подруги и недостаточной пылкостью любовника рассеяно отвечала Вика и тянула Валеру в комнату.
- Так! - веско отчеканил Валера. Все объяснилось, сложилось два и два. Богатенький Борис повез к морю новую телку, а Валера сидит в засраной квартире, без денег, с подложенной ему Аликом дешевкой. Гнев вернулся, выросший за время разлуки, соскучившийся по Валере. Валера схватил Вику на руки, бегом отнес в комнату, швырнул на диван и... ничего не получилось. Гнев решил не размениваться на мелочи, как днем после скандала с матерью, не выражаться в вульгарных и примитивных желаниях, гнев все забрал себе, включая силу Валериного детородного органа. Что бы Вика не предпринимала, как бы ни елозила грудью, не сражалась ртом и пальцами за его благосклонность - ничего.
- Ты меня не любишь, ты меня не хочешь, - заблажила, впадая в отвратительные подробности.
- Сука! - доходчиво отвечал Валера, для вящей убедительности подкрепляя реплику однозначным жестом, чтобы поверила окончательно.
Вика завизжала, схватилась за щеку и побежала в прихожую, нелепо отсвечивая худыми ягодицами.
- Хам! Скотина! Жлоб! - понеслось оттуда, вперемешку со всхлипами, но очень скоро наблюдательная девушка сообразила, что может последовать добавка, и затихла, путаясь в колготках и собственных соплях. Дверь наконец хлопнула, Вика убралась. Гнев ушел вместе с ней, потому что Валера не услышал, он мог бы себе поклясться, что не услышал: Вика слишком громко шарахнула дверью, и последняя реплика пропала, погибла, прихлопнутая дверным полотном к косяку. Валера не слышал, конечно, иначе бы он ринулся вдогонку, Валера не слышал, он и сидел-то спиной к прихожей, решительно не разобрал Валера, что там крикнула эта кошка уходя, не крикнула, так, пробормотала. А он же не прислушивался специально, он дождаться не мог, когда она наконец умотает. Если бы он понял, что она ляпнула, разве он продолжал бы сидеть? Нет-нет, не слышал и точка, вовсе не слышал этого паскудного, совсем не имеющего к нему отношения слова "импотент".
Принялся спокойно, абсолютно спокойно обдумывать свое житие. Подумал о маман, о Борисе - немного, но мысли упрямо стремились к Алику. Что толку обвинять его во всем, хотя что правда, то правда, все произошло именно по Аликовой вине. Но что толку - изведешься, сожрешь себя. Надо не так. Раз Алик виноват, пусть Алик и расплачивается. У приятеля, между прочим, прибыльное дело, это он жене вкручивает, что в деньгах не купается, ну, это правильно, хоть это по-мужски, хоть на это ума хватило. На самом-то деле наверняка не слабо заколачивает. А что ему: работа не бей лежачего, свадьбу провести, как два пальца описать. Вот пусть и берет Валеру к себе в дело. Сперва Валера посмотрит, как они с тем разговорчивым - как его, Володя, да работают, а после сможет сам вместо Володи тамадить. Тамадой работать большого ума не надо, надо печень здоровую иметь. Что там, два притопа, три прихлопа. За пару недель научится при желании? Да легко! Программы у Володи позаимствует. Связи у Алика накопились, Алик станет сам "халтуры" сшибать как миленький! Но звонить ему сейчас не стоит, пусть Алик позвонит, а он позвонит, куда денется, всегда звонил. И когда Валера на своей жене, Аликовой бывшей невесте, женился, и когда с Викой все так повернулось. Звонит потому что зависит от Валеры. Где же еще Алику и посмотреть-то на нормальных мужиков, должен у любого человека эталон нормальности существовать, а к кому Алик обратится в своем окружении? Кроме Валеры, не к кому. Но самому бы не сбиться с курса - вот уж, пожалуйста, рассуждать начал. С другой стороны, правильно. Эталон эталоном, а для начала надо на его языке поговорить, чтоб не спугнуть, а то еще решит, чего доброго, что Валера не пригоден к шибко интеллектуальной работе придурка на свадьбе. Надо с ним, с Аликом, порассуждать, показать, как он умеет мозгой туда-сюда раскидывать, умные слова заворачивать в бесконечные фразы. И дать понять, что Вику Алик ему сам подложил - что истинная правда, но завернуть тонко, не сразу, чтоб не обидеть. И жизни Алика учить тоже нежно, не с ходу наезжать. Он ведь позвонит или придет, чтоб его жизни поучили. Ни в коем случае нельзя обнаруживать свое превосходство, а беседовать, как с равным, как с нормальным мужиком и ненавязчиво, тактично гнуть свое. Алик привык слушать. Это он про себя философствует, а с нормальными мужиками - только слушает. Главное - тактично. И ни Боже мой, не упоминать о его паскудной манере и тяге к рассуждениям. Все получится. Все устроится.
Жене, что ли, еще раз позвонить? Или за пивом сходить? Завтра не на работу, можно размяться пивком. А с Аллой не стоит связываться, мороки больше.
Алик и Валера (продолжение)
- Знаешь что, - старательно пристраивая локоть на краю стола, сказал Валера (он был привычно пьян), - я бы понял, если бы ты пришел набить мне морду.
Тут Валера самодовольно усмехнулся, мысль о том, что Алик может поднять на него руку, оказалась чрезвычайно забавной и демонстрировала явное Валерино преимущество.
- Но ты пришел с водкой, с очередными рассужденьями. Они вредоносны, твои разговоры, они ничего не дают, запутывают даже то, что просто и очевидно. Ты сам-то знаешь, чего хочешь, или ты, как баба, не в состоянии понять сам себя? Думаешь, мне так нужна была эта Вика, твоя, как мать говорит, посикушка? Ты сам все и подстроил, свинтил за водкой, оставил нас наедине, а девочка была хорошо разогрета, очень даже настроена, свербело у нее, понимаешь? Им же всем одного надо. Чтоб женщина была довольна жизнью и тобой, надо трахать ее, сколько здоровья хватит, а не отношения выяснять и нагнетать атмосферы. С бабами надо попроще и повеселее, с сарказмом об оргазме, так сказать!
Привычный натюрморт на столе, составленный из бутылок, душистых шпрот, крошек и рюмок, сбивал Алика. Он думал о чем угодно, только не о том, что слышал, пытался услышать. Мысли то обгоняли одна другую, то текли параллельно, омывая друг друга, как несмешивающиеся потоки, как, допустим, тяжелый и плотный масляный поток в быстром движении желтой воды, перемешивающей мелкий песок со дна неведомого ручья; наталкивались на внезапную преграду, поваленное бревно или огромный серый валун, когда струи начинали вскипать, пытались смешаться в общем преодолении враждебного им предмета, но все равно, темная масляная оказывалась неизменно наверху, а песок, сколь ни был легок, оседал, образуя миниатюрную отмель. На песке лежали сожаления, что так вся жизнь и пройдет за ненужными застольями, за водкой, которая уже не лезет в горло, но пить все равно приходится, получается, что надо пить, как будто это поможет вернуться туда, в те первые совместные пьяночки, когда все было забавно и обратимо. Масло разливалось на отмели пленкой, залепляло глаза, уши: зачем я пришел, это совершенно бессмысленно, ничего нельзя ни объяснить, ни поправить, ничего нельзя сделать с собой, помочь вообще никому нельзя.
- Зачем ты примитивизируешь? - спросил Алик, и Валера сплюнул на последнем слове, но говорящий не заметил. - Дело вовсе не в Вике, у нас с ней последнее время, то есть, у меня, не будем перекладывать, именно у меня, начались некоторые проблемы, понимаешь, Алла...
- А тогда о чем речь, - перебил Валера. - Что ты коку-моку крутишь, все правильно, ты сам все подстроил. Ты мне еще должен. Подложил надоевшую любовницу, сбагрил, так сказать, с рук на руки, вернее с..., но не будем. Как тебе удается так устроить, что ты всегда свою выгоду соблюдаешь, а при этом все остальные в дерьме ходят, плавают, как цветок в проруби, словно виноваты перед тобой. Не хотел старое вспоминать, но моя жена - помнишь? Конечно, помнишь - да тебе же повезло, что я на ней женился, ты бы с ней и недели не прожил, ты сам не знаешь, от чего избавился. И опять - ты в выигрыше, а я что - дерьмо, получаюсь? Нет, ты мне скажи!
- Алла, - сказал Алик, нарушая табу, - вы с Аллой на кухне... - Пока слово не было сказано, факта не существовало, но теперь он признал факт, назвал его и тем дал право на жизнь, бесконечную, то есть соизмеримую с его жизнью. Собственно, следовало сказать Валере, что тот разрушает все, к чему прикасается. Опошляет действительность, людей, поступки, душевные движения, и опошляя - разрушает. Но Алик привычно задумался, не сам ли он поступает точно так же, только орудием его разрушения и уничтожения, в отличие от бывшего одноклассника, служит не пошлость, а нечто другое.
- Алла, - повторил Алик. - Ты не знаешь, что ты натворил. Что будет с Аллой?
- Ты меня спрашиваешь? Ничего не будет. Что ты с ней сделаешь, то и будет. Достал всех своей... - Валера запнулся, не в силах найти точное слово или, хотя бы, любое слово, определяющее Аликову особенность, но не оказалось такого слова в Валерином словаре.
- Достал всех, - повторил, ожесточась, Валера. - Сидишь тут, ноешь, а что у тебя плохого, ну? У тебя все замечательно, в отличие от меня, и я не пойму - за что? С детства у тебя все было: мама, папа, институты, шмотки, магнитофончики. А сейчас? Посмотри на себя, что ты пришел меня жизни учить? Ты, сытый, не знаешь, чего хочешь, с бабами не можешь разобраться, а все от нее, от сытости. Квартира у тебя. Предки за границей работают. Я, посмотри, как живу, не то что своей квартиры, отдаленного варианта, перспективы на жилье нет, с моими доходами как раз к пенсии и накоплю, если жрать вообще перестану, а тут еще маман женишка вот-вот приведет, ну я ей, конечно, приведу, я ей устрою. Жена у тебя нормальная, зарабатываешь... А за что зарабатываешь? За то, что сам развлекаешься, пьешь-жрешь от пуза, подумаешь, пластиночу покрутишь на свадебке, я бы тоже так хотел, но мне приходится задницу на восемь клиньев драть, стоя на морозе, чтобы втюхать этому быдлу хоть какую книжечку, им же ничего не надо, никто ни хрена покупать не хочет, стоят, перебирают, листики переворачивают. А теперь и эта работа накрылась медным тазом.
Валера сообразил, что рано раскрывать карты и обратился к безопасному прошлому:
- Почему, скажи мне, тебя еще в школе учителя отличали, - ах, Аличек то, Аличек се, а меня даже классная руководительница не могла запомнить по имени, так по фамилии до окончания школы и звала. У тебя две бабы было, живи, радуйся - нет! Обеим ухитрялся жизнь портить, кровь пить! Бабы-то тебя за что любили, с твоим-то характером? Ничего решить толком не можешь, трепыхаешься, как холодец, а все тебе само в руки плывет. Скажи, это честно? Почему у меня так хреново складывается, а ведь я гораздо больше тебя кручусь, и умом Бог не обидел, и характером, а что ни отыграю у тебя, в итоге все равно прогадываю, как объедки за тобой подбираю.
Валера накалялся все больше и больше, лицо его покраснело, гнев заливал глаза, мешая им смотреть прямо и нагло как обычно. Валера даже вцепился пальцами в край стола, словно надеясь переломить столешницу, как обгоревшую спичку, в доказательство своей правоты.
- Я, я должен тебя ненавидеть, а не ты меня, понял, да? А мне насрать, я внимания не обращаю, живу себе и живу, слышишь? Но ты мне все-таки скажи, почему так, почему одним все, а другим ничего, почему у тебя все складывается, а ты только зудишь и ноешь, и пальцем не пошевелишь, чтобы что-то сделать, привык даром получать, а я плачу за все и вешу в жизни побольше твоего, но мне - фиг с маслицем, хрен моржовый - почему, ну?
И Алик ответил, не зная, зачем отвечает, предчувствуя собственный ответ и реакцию оппонента по тому особенному ясному холодку, стремительно разлившемуся внутри, словно лопнула запаянная колба, по предметам на столе, внезапно изменившимся, четко проступившим, словно бы отделившимся от залитой столешницы, еще стиснутой Валериными пальцами, по удалившимся, исчезнувшим из поля зрения дальним предметам, так же случайно заполняющим комнату, как и те, что на столе. Алик ответил, хотя совершенно не привык отвечать и не хотел отвечать, а хотел поговорить, подробно, если возможно; разобраться, решить что-то, что можно решить меж ними; ответил, догадываясь, что не он произносит слова, что это лишь сон, другой Алик, сон, который скоро кончится, не оставив последствий, кусочек жизни из другой истории, жизни других людей, настоящих, нечто, происходящее не с ним лично, и потому возможно все, можно вести себя не типично, не так, как привык, не так, как хочется, ведь это не имеет никакого отношения к живому Алику. И страшно ему не было, он не успел оценить свои ощущения, хотя время изменило привычный ход, замедлилось, и сам Алик обрел способность видеть происходящее со стороны, как будто он, настоящий будничный Алик, стоял у дверей, а за столом сидели два человека и один из них с лицом Алика, тем лицом, которое будничный Алик по утрам видел в зеркале над раковиной, и голосом Алика, тем голосом, который он слышал, когда сталкивался с записями того или иного праздника, и вот, тот человек, с его голосом и лицом, ответил спокойно и, как послышалось Алику, насмешливо:
- Потому что ты - неудачник, - и выдержав минимальную паузу, добавил, ты просто импотент, в духовном смысле импотент.
Но уточнение не дошло до адресата, хотя Алик, тот, что смотрел со стороны, понял, что говорилось; слова не смогли прозвучать, хоть и родились. После паузы, отделившей "неудачника" от "импотента", Валерин гнев, дав наконец его глазам возможность сфокусироваться, излился в движение, заставив своего вассала вскочить, так и не разжимая пальцев, сцепленных на столе. Стол пошатнулся, опрокинулись рюмки, заливая клеенку прозрачной жидкостью, пальцы разжались, правая рука, направляемая тем же гневом, схватила удачно подъехавший от центра к краю стола такой кухонный и неопасный нож, коротким движением ткнула его прямо перед собой - в горло сидящего напротив Алика и бессильно опустилась. Валера рухнул на стол, уронил перед собой руки (голова упала на них) и заснул, моментально и необъяснимо, не видя, как Алик дернулся от удара, стукнулся спиной о буфет, перед которым сидел, буфет возвратил ему движение, и Алик точно также опустился головой на стол, завершая симметричную композицию.
Алик, наблюдающий за происходящим со стороны, от двери, тоже пропустил последнюю сцену, хотя и слышал последние слова. Какое-то время он не видел ничего. Страх так и не появился, появилась боль, неожиданная, запаздывающая, но не сказать, чтоб очень сильная. А потом Алик пропал, стало просто темно.
Та, которая сверху, поняла, что сейчас увидит свое рождение, но время кончилось. Она вошла в главный коридор без сожаления, надежды или раскаяния, и сторожа у входа пропустили ее, отступая, как сомнения.
Эпилог
Мягко колышущаяся темная жидкость устремилась на свет, она последовала за ней, увлекаемая потоком. Первоначальная темнота рассеялась, предметы, непонятные и невероятные, толпились над ней в перевернутом изображении, постепенно очертания их стали четче, предметы заняли законное положение: обозначились стены, мебель, опасно (почему-то это показалось ей опасным) распахнутая дверь. Она осознала свое положение в пространстве прежде, чем самое себя. Огляделась с любопытством. Сверху все выглядело не так и мельче. Знакомая комната, до мельчайших нудных подробностей рассмотренная, изученная, а надо же, не сразу догадалась, где находится. У нее еще не было ни слуха, ни обоняния - только зрение. Новенькое зрение, заболевшее от голых лампочек трехрожковой старой люстры.
Вниз смотреть не хотелось.
Комната маленькая узкая: диван, буфет, считай, середины и нет - еле-еле нашлось место для стола. Вот-вот, именно на стол-то смотреть и не хотелось. Знала - почему. Не хотела вот так, сразу, столкнуться с собственной виной, едва успев появиться на свет. Еще неизвестно, как вина подействует на нее, неокрепшую. Может и покалечить. То, что вина безмерно велика, она тоже знала. Знание появилось, если не с ней, то вместе со зрением. Она понаблюдала чуть-чуть за переливами облаков с той стороны окна, чуть-чуть за мухами на потолке рядом с нею; медлить больше не имело смысла. Время идет. Вздохнула и обратилась к столу. Она ожидала увидеть то, что увидела: двое мужчин склонили головы на скрещенные руки. У одного волосы темные длинные и распадаются на пробор, у другого - светлые короткие. Клеенка на столе грязная, вся в пятнах.
Изображение поплыло, словно глаза заволокло слезами. Но слез не могло быть, им неоткуда взяться. Да, вина тяжела, неизвестно, хватит ли сил искупить. Почему только сейчас та, которая сверху, ощутила тяжесть? Ведь разумнее вину того, другого, считать более весомой. Там внизу разумнее, а здесь? Она вздохнула еще и еще, посмотрела на черную голову. Новенькое зрение не сразу различило темный круг под головой, слишком много пятен на столе, и когда до нее окончательно дошло (тут включилось обоняние, кровь пахнет тяжело и тревожно): вот, лежит в крови голова, что еще четверть часа назад принадлежала ей (или она ей принадлежала?), она испытала такое отчаяние, такую страшную боль, что нечто подобное болевому шоку милосердно отключило одну за другой все связи с отстающим миром: обоняние, зрение. Она уснула.