Алкин Юрий. Цена познания

   – Я знаю. Но он не Зритель. И кроме того, одна галочка все же есть.
   – Ты опять про квадрат?
   – Ну не мог он сам его придумать. Не мог, и все.
   Мари зябким движением закуталась в свою накидку. В сгустившихся «сумерках» ее силуэт темнел на фоне светлой стены.
   – Андре, это только квадрат. Любой мог додуматься до него. Особенно если годами не заниматься ничем, кроме живописи. Даже цвета не те.
   – Рубенс ведь не додумался, – возразил я.
   – Хорошо, – засмеялась она, – пусть будет одна галочка. Доволен?
   Я кивнул. Некоторое время мы молчали.
   – Ты думал о том, что будет дальше? – спросила Мари, когда я встал и присел на пол возле ее кресла.
   Конечно, я думал. И не раз. Как ни отгонял я от себя эти мысли, как ни давил в себе это тоскливое ожидание беды, я не мог не думать об этом. Сколько еще протянутся наши поиски несуществующего человека? Неделю, ну две, ну от силы месяц. А что делать дальше? Когда станет окончательно ясно, что нас обманули? Когда, откусывая кусок хлеба, можно будет лишь гадать, какая гадость была замешана в тесто, из которого он приготовлен? Когда каждый день мы будем понимать, что нас меняют – и не будем знать, как, и зачем, и в кого или во что мы превращаемся? Что мы будем делать тогда? Попытаемся бежать? Но как? Даже если пробовать симулировать «нервный срыв», кто сказал, что отсюда нас выпустят живыми? И что, если Мари никогда не выйдет из этих стен? Когда я думал об этом, безнадежная тоска отступала на задний план. В такие моменты меня скручивало от ненависти. Нет, я не дам этим мерзавцам что-либо сделать с Мари! Еще не знаю, как, каким способом, но не дам!
   Впрочем, один способ начинал смутно вырисовываться. Но подробно я его еще не продумывал. Почему-то мне казалось, что, начав разрабатывать этот способ в деталях, я окончательно признаю, что опыт ведется над нами.
   – Да, думал, – ответил я, чувствуя, как легкая ладонь опустилась мне на плечо. – Убедимся в том, что Седьмой – Зритель, дотянем здесь оставшиеся два года или сколько там нам осталось, получим кучу денег, выйдем отсюда и будем жить долго и счастливо.
   Но моя попытка не удалась.
   – А если мы убедимся в том, что Седьмой – не Зритель? – мягко спросила Мари.
   Я вздохнул.
   – Есть одна задумка. Не ахти что, но реальнее всех остальных вариантов. Включая захват заложников и подкоп.
   – А что, – оживилась Мари, – было бы здорово захватить Тесье в заложники!
   – И кормить его нашей едой, пока он не сознается, что они тут делают! – подхватил я.
   – Ну, а теперь серьезно, – сказала Мари, все еще смеясь. – Что за способ?
   – Понимаешь, что бы мы ни придумывали, мы по-прежнему в их руках, – неохотно начал я. – И они могут делать с нами все что угодно. Почему? Потому что они уверены в том, что никто не знает, где мы находимся. Это незнание – их главное оружие.
   – И ты хочешь намекнуть им на то, что это не так? Что кто-то знает, где мы? Но ведь пока нас сюда не привезли, мы и сами не знали, куда едем.
   – Правильно. Но мы ведь заранее знали, когда и откуда нас заберут.
   – То есть за их машиной могли следить? – медленно сказала Мари. – Кто-то мог ехать за ними всю дорогу…
   – Или у меня в кармане могла быть маленькая радиометка, – продолжил я. – Конечно, это слишком отдает шпионским детективом, но ты только представь себе такой сценарий. Какая-то организация – скажем, полицейский департамент – расследует дело об исчезающих молодых людях. Известно, что они уже не первый год пропадают по всей Франции. Все они, как один, незадолго до исчезновения идут на какое-то собеседование. Перед тем как отправиться туда, некоторые из них даже показывали объявление своим друзьям. И за неимением лучшего способа департамент решает послать по подобному объявлению профессионала, то бишь меня. Почему именно меня? Потому что я внешне похож на некоторых молодых людей, которые исчезли за последние десять лет. Я бодро прохожу собеседование, кладу в карман метку и покорно даю отвезти себя в институт. А мои шефы каждую секунду знают, где я нахожусь. Правдоподобно?
   – А почему бы и нет? – сказала Мари. – Очень здравая версия. Ты у меня молодец, – нежно прибавила она. – А что дальше? Шантаж?
   – Ага, – отозвался я, – старый добрый шантаж. Если с нами что-то произойдет, вам не поздоровится. Так что лучше всего опустите нас на свободу.
   – Не очень связно. Если ты полицейский, то почему ты просто хочешь отсюда убежать? Скажи им: не смейте никого трогать! И вообще вы все под арестом.
   Я пожал плечами.
   – Я же говорил – это только задумка. Арестовывать их я, понятное дело, не могу. Эти ребята не дали бы себя арестовать даже настоящему полицейскому. Главное – поселить в них сомнение. Можно вообще сказать, что это – журналистское расследование и метку мне в карман засунула редакция. Такое утверждение вообще невозможно проверить. Не важно, кто за мной стоит. Важно, что кто-то знает, где я, и поднимет шум, если со мной что-то произойдет.
   В комнате стало почти темно.
   – Тебе пора идти, – сказала Мари. – Потом ты будешь привлекать больше внимания.
   – Ты права, – ответил я. – Но я не хочу уходить.

Глава тринадцатая

   – Пятый, – позвала меня Мари, – Пятый, проснись.
   «К чему здесь такая маскировка, – недовольно подумал я сквозь сон. – Ну какой я для тебя Пятый?» С трудом разжав набрякшие после ночи веки, я открыл глаза. Комнату заливал утренний свет. Да, пора вставать.
   – Давно не спишь? – бодро спросил я, поворачиваясь к Мари.
   Ответа не последовало. Мари мирно спала, по-детски держа руку под щекой. Ее темные волосы разметались по подушке. А женский голос у меня голове продолжал звать: «Пятый… Пятый…»
 
   Первым побуждением было вскочить и побежать к микрофону. В следующий момент пришло осознание того, что именно это делать сейчас нельзя. Я рывком сел на постели.
   – Ах ты, соня, – укоризненно говорила Николь. – Ну что мне с тобой делать? Ну проснись же…
   – Андре?
   Я повернулся. Мари сидела на кровати и с недоумением смотрела на меня. Видимо, на моем лице отразилось все напряжение, владевшее мной, потому что уже секунду спустя она наклонилась вперед и тревожно спросила:
   – Давно зовет?
   Я мотнул головой. Она метнула быстрый взгляд на стол.
   – Конечно, выключен, – почему-то вполголоса сказал я.
   – Если ты не проснешься, я закричу, – пообещал голос Николь.
   Попав с третьей попытки в рукав, я собрался. Мари молча наблюдала за мной. Хотя нас никто не мог слышать, мы не разговаривали.
   Самое страшное из всего, что могло произойти, произошло. Мы знали, на что шли, и знали, что подобная ситуация вероятна. Вместе с другими возможными проблемами она была продумана и обсуждена. Правда, неприятный холодок, пробегающий по спине, в теорию не входил. Так же как и едва ощутимое, но все же мерзкое чувство беспомощности. Теперь нам только оставалось действовать так, как было решено в тот вечер. Ждать.
   – Не волнуйся, – одними губами сказал я. Мари слабо улыбнулась.
   «Почему молчит Николь? – лихорадочно думал я. – Что она сейчас делает? Спокойно ждет? Проверяет все мониторы? Оповещает всех наблюдателей и актеров о пропавшем Пятом? Или с нехорошей улыбкой набирает номер Тесье?» Мне казалось, что эти минуты, заполненные мертвым молчанием, тянутся вечно…
   – Ладно, спи, ленивец, – сказала Николь. – Что с тебя возьмешь…
   Я перевел дыхание.
   – Ну что? – спросила Мари, не спуская с меня напряженного взгляда.
   – Все в порядке, – ответил я. – Все в порядке. Как ни хотелось выскочить за дверь, делать этого ни в коем случае не следовало. Надо было подождать хотя бы полчаса. За это время Пятый мог успеть проснуться, встать, умыться, сделать зарядку и в тот момент, когда Николь отвернулась от экрана, покинуть свою комнату.
   Я смотрел на Мари. Мы знали, что эта встреча – последняя. Больше рисковать было нельзя. Если бы они заподозрили, что мы встречаемся… Думать об этом не хотелось. Мы будем видеть друг друга каждый день, мы будем обмениваться письмами, мы даже будем разговаривать, но еще долго, очень долго нам не удастся встретиться.
   Никогда в моей жизни время не шло так быстро.
   – Пора идти, – сказал я наконец.
   Мари взяла мое лицо в ладони и долго смотрела мне в глаза.
   – Будь осторожен.
   – И ты, – ответил я. – Мы по-прежнему можем переписываться.
   – Да, конечно… – думая о чем-то своем, сказала она. – Я надеюсь, что это Седьмой.
   – Я тоже.
   Она грустно усмехнулась.
   – Обманщик. Я знаю, что ты так не думаешь. Но я все-таки надеюсь.
   Я поцеловал ее в сухие губы и встал. А затем, превращаясь в Пятого, вышел во внешнюю комнату.
   – Надо обсудить твою новую книгу, – сказала вечером Николь. – Никак не могла тебя сегодня разбудить.
   – Да что ты говоришь? – удивился я. – А я ничего не слышал.
   Два дня спустя Мари написала: «11 – точно (6)». Что означало: «Одиннадцатая – точно не Зритель. По шестому правилу». Если в личных строках мы позволяли себе быть многословными, то во всем, что касалось поисков, наша переписка была лаконична и понятна лишь нам. В свое время я настоял на таком элементарном средстве предосторожности.
   Сам не зная зачем, я перечитал наше шестое правило. «Человек не является Зрителем, если он абсолютно недвусмысленно демонстрирует связь с наблюдателями». Интересно, что она сделала? Что бы это ни было, Мари перепроверять не надо. Если уж она написала «точно», то Одиннадцатая не больший Зритель, чем я сам. Значит, остался только Седьмой. Последняя надежда.
 
   Седьмой. Невысокий, ладно скроенный, с непослушной копной темных волос, вечно спорящий и возражающий, он был каким-то слишком живым для Зрителя. Его непосредственность порой граничила с детской. В разговорах он переходил с одной темы на другую, пока не останавливался на чем-то, что его каким-то образом интересовало. Найдя такую тему, он вцеплялся в нее бульдожьей хваткой, только для того чтобы так же внезапно потерять к ней интерес полчаса спустя. Если кто-то выражал свое несогласие в таком вопросе, Седьмой мог увлечься спором и не отставать от противника до тех пор, пока не убеждал его в своей правоте. Было непонятно, почему ему позволялась такая живость. Я, например, не раз был вынужден сдавать позиции в спорах, повинуясь голоску Луазо.
   Он был, несомненно, талантлив. Картины его варьировались от бесформенных пятен до превосходно выполненных портретов. Некоторые из них, на мой взгляд, были просто мазней. Но были и такие, от которых нельзя было отвести взгляда. Я не знал, рисовал ли он все эти картины сам, но, по крайней мере, делать это он мог. До недавнего времени я подозревал, что он такой же художник, как Тринадцатая – поэтесса. Однако после того как у меня на глазах Седьмой небрежно набросал Секцию Встреч, пришлось признать, что рисовать он умеет. Причем великолепно.
   И вот этот-то человек остался последним в списке подозреваемых. А ведь если отбросить ни на чем не основанный смутный образ анемичного гомункулуса, он мог бы быть превосходным Зрителем. Тем более что вялых анемичных личностей здесь не было вообще. Это объяснило бы все: и его шумную раскованность, и разнообразие картин, и полнейшие отсутствие каких-либо «галочек». А главное, это уничтожило бы то темное чувство опасности, которое охватывало меня все сильнее и сильнее. Но в отличие от актеров, для выявления Зрителя способов не существовало. Надо было продолжать наблюдения, теперь уже концентрируясь только на одном человеке.
 
   Около трех недель спустя я пришел домой в самом радужном расположении духа за последние месяцы. Поводов для радостного настроения хватало. Человек, называвший себя Седьмым, продолжал быть образцовым бессмертным. Несмотря на все наши старания, мы не смогли найти хоть малейший изъян в его поведении. Он был подозрительно естественен для актера. Перед нами начинала брезжить надежда.
   Происшествие, нагнавшее на нас страху во время последнего свидания, постепенно изглаживалось из памяти. Николь не стала подозрительней ни на йоту. Посмеявшись над моей сонливостью, она полностью забыла о ней и больше никогда не упоминала о том страшном для нас утре. Я уже стал подумывать о новом свидании, хотя понимал, что пока это не более чем мечта.
   Ну и, наконец, сегодня после двухдневного перерыва я встретился с Мари. Мы столкнулись в дверях кабинки в Секции Врачевания, куда я пришел для очередного анализа крови. Мари, прижимая пальцем белую полоску пластыря, выходила из двери как раз в тот момент, когда я подходил к ней. Мы остановились на несколько минут поболтать, и даже самый придирчивый наблюдатель не смог бы найти ничего предосудительного в этой беседе.
   Вследствие всех этих причин я был настроен благодушно. Настолько, насколько мне позволяли изрядно уменьшившиеся подозрения. Зайдя в спальню, я растянулся на кровати и некоторое время лежал, прикидывая, сколько времени надо еще следить за Седьмым, для того чтобы с легким сердцем объявить его Зрителем. Придя к выводу, что двух месяцев должно быть достаточно, я еще больше повеселел из-за относительной краткости этого срока, сладко потянулся и обвел комнату хозяйским взглядом. Комнате такого взгляда явно не хватало. Разбросанные и там и сям вещи возвышались вокруг светлыми курганами. Повсюду вперемешку с книгами и тетрадями лежали листы бумаги, покрытые схемами и вопросительными знаками. Вся обстановка красноречиво говорила о необходимости уборки.
   Вздохнув, я слез с кровати и стал наводить порядок. Процедура заняла около получаса и придала комнате божеский вид. Кроме того, она принесла неожиданный плод – обнаруженную под кроватью длинную линейку. Улыбнувшись этому напоминанию о Седьмом, я отложил находку в сторону и тут же подумал, что надо бы ее вернуть. Поиски поисками, а держать месяцами взятую на один вечер вещь нехорошо. Заодно представляется отличная возможность лишний раз пообщаться с подследственным. Впрочем, какой он подследственный. Самый настоящий Зритель.
   Подумано – сделано. Через десять минут я был у Седьмого. Он встретил меня очень радушно и сразу же стал уверять, что я зря беспокоился. Во-первых, про линейку он уже и думать забыл, во-вторых, у него есть другая, в-третьих, он все равно очень рад меня видеть, а в-четвертых, не вообразил ли я снова, что ему нужна линейка для создания картин? Я как мог уверил его, что подобные заблуждения больше не приходят мне в голову, и сразу же согласился на его предложение присаживаться. В отличие от прошлого визита, в этот раз я был заинтересован в продолжительной беседе. Предоставив мне диван, Седьмой с размаху сел в кресло и немедленно начал повествование о великолепной идее, которая осенила его вчера. Живопись, оказывается, давно нуждается во встряске. Конечно, благодаря некоторым энтузиастам какой-то прогресс имеет место, но все же ничего нового не создавалось уже долгие годы. Течения сформировались еще во Втором периоде и с тех пор не подвергались каким-либо серьезным изменениям. Нужен свежий подход! Нужно что-то истинно новое! Мы не можем больше топтаться на месте. Потенциал, заключенный в изобразительном искусстве, не использован пока и на тысячную долю. Мы должны идти вперед! Больше пока он ничего придумать не смог, но само осознание этой необходимости уже является очень важным шагом на пути к новым высотам.
   Я слушал и размышлял о том, какая блестящая жизнь ждала бы его в большом мире. Эта неуемная энергия в соединении с талантом могла выдвинуть его в первые ряды современных художников. Кто знает, может быть, экспериментаторы, сами того не ведая, вырастили нового Дали. А он вынужден был прозябать в этих стенах, даже не подозревая о своих возможностях. С другой стороны, может быть, именно ему суждено было стать символом новой жизни для всего человечества…
   – …впрочем, кое-что я тебе сейчас покажу, – закончил Седьмой и скрылся во внутренней комнате.
   Оставшись один, я сделал то, что делают многие гости, будучи ненадолго покинуты хозяевами: встал и прошелся по комнате, осматривая обстановку. Гостиная Седьмого безуспешно пыталась балансировать между комнатой для приема гостей и мастерской-галереей. Мастерская явно побеждала. Для такого небольшого помещения здесь было слишком много картин (разумеется, все они были написаны хозяином).
   Картины пестрели на стенах, стояли, прислоненные к ним, на полу, и даже из-под дивана высовывался краешек белого листа. Я прохаживался и вглядывался в полотна, пытаясь вообразить, что думал их уникальный создатель, когда писал их.
   Осмотрев все картины, я как хороший гость вернулся на диван. Седьмой задерживался. Я потер лицо, сменил позу и, не зная, чем еще заняться, бесцельно потянул плотный лист, край которого белел у моих ног. Лист оказался абсолютно чистым, и я чуть было не сунул его обратно, когда мне в голову пришло, что, возможно, рисунок располагается на другой стороне. «Наверно, и там ничего нет», – вскользь подумал я и перевернул лист. С него на меня смотрело хмурое, подозрительное и высокомерное лицо Наполеона Бонапарта.
 
   Что делать теперь? Что ждет нас? Чего добиваются эти люди? Такие вопросы терзали меня, когда, возвратившись домой, я кругами ходил по комнате. Зрителя не существует. Не существует! Все эти россказни о дерзкой идее, о человеке, не знающем о смерти – все это было сладкой ложью, ловушкой, гигантским обманом. Нас поманили огромными деньгами, и мы словно бабочки на огонь слетелись в это страшное место. И теперь нас, как бабочек, готовили для какого-то гербария. Я с отвращением вспоминал сегодняшний ужин. Порцию каких жутких веществ я добровольно отправил в свой организм? Что они делают со мной? С Мари? В кого мы превращаемся? Что станет с нами через три года?
   Да, некоторые из окружающих нас людей подходят к концу своего срока. Да, все они выглядят нормально. Но люди ли это? Или просто оболочки, под которыми осталось немного человеческого? И как, как нам избежать такой же участи? Я метался от вопроса к вопросу. Что здесь происходит? Что с нами делают? Как отсюда бежать? Чего хочет эта невидимая рука, которая безжалостно управляет нами? И в этот момент невидимая рука напомнила о себе.
   – Пятый, подойдите, пожалуйста, к микрофону, – произнес холодный голос Тесье. – Мне надо с вами поговорить.
   Я замер. Тесье? Неужели это совпадение? За все это время он говорил со мной только однажды, тогда, после разговора с Эмилем.
   – Подойдите к микрофону, – повторил голос. – И не пытайтесь сделать вид, что вы спите.
   Неужели намек на то утро? Медленно переставляя ноги, я подошел к столу, сел и включил микрофон. Что бы это ни было, никаких доказательств у них нет. Надо быть спокойным… спокойным…
   – Я слушаю.
   – Очень рад, что смог вас застать.
   Снова этот приторный тон. И что это? Опять намек?
   – Уже поздно. В это время я обычно дома.
   – Очень хорошо. Вы ведь еще не успели лечь, не правда ли?
   – Еще не успел. Но собирался.
   Главное – не волноваться. Ему ничего не известно…
   – Я не задержу вас надолго. Мне необходимо обсудить с вами кое-какие организационные детали, но это не должно занять много времени.
   – Детали чего?
   – Кстати, мы с вами давно не разговаривали. Как вам вообще живется?
   – Спасибо, все хорошо.
   – Не скучаете?
   – Нет. Он глухо кашлянул.
   – Чем занимаетесь в свободное время?
   – Простите, что вы имеете в виду? Разве не все мое время свободное?
   – Скажем так, чем вы занимаетесь в то время, когда не исполняете свои обязанности? Вы ведь знакомы со своими обязанностями?
   – Разумеется.
   – Не могли бы вы напомнить мне, в чем они состоят?
   – Быть Пятым везде и всегда.
   – Превосходный… просто превосходный ответ. Предельно коротко и ясно.
   Мне казалось, что он играет со мной, как огромный ленивый кот с мышкой. И я не мог избавиться от ощущения того, что за этим предельно вежливым тоном скрывается едва сдерживаемое бешенство.
   – Так как же вы проводите свое время, когда не изображаете Пятого?
   Неужели они знают о наших поисках? Или о наших встречах?
   – Как я уже сказал, я изображаю Пятого везде и всегда.
   Тесье понимающе усмехнулся.
   – Вы уверены, что это так?
   – Уверен. Всегда, кроме тех моментов, когда я нахожусь в своей внутренней комнате. Я не могу быть Пятым, разговаривая с вами или обдумывая новую книгу.
   К чему я приплел книгу? И что он знает? Он должен что-то знать, иначе он бы не стал говорить со мной сам. Тем более так говорить.
   – Ну что ж, если вы уверены в том, что эти моменты единственные, мне остается только вас поздравить. Вы, несомненно, образцовый актер.
   Я стиснул зубы. Если я сейчас промолчу, то этим признаю, что в чем-то виноват.
   – На что вы намекаете?
   – Я? – очень естественно удивился он. – Разве я на что-то намекаю?
   – Вы говорите со мной так, как будто я нарушил свои обязанности. Но я знаю, что никоим образом их не нарушал.
   – Да-да, – сказал он, – конечно, вы ничего не нарушили.
   – Тогда что вы имели в виду?
   – А вот что, – угрожающе сказал он изменившимся голосом. – Впрочем, нет… – его голос снова стал бархатным. – Позвольте мне рассказать вам одну занятную историю. Лет пять назад один из моих исследователей пришел ко мне с очень дельной идеей. Он предлагал усовершенствовать устройство, которое мы используем для связи с актерами, и превратить его в радиомаяк. Таким образом, мы бы могли не только общаться с любым актером, но и в любой момент знать его местонахождение с точностью до полуметра.
   Он помолчал.
   – Несмотря на очевидные преимущества этого усовершенствования, я принял решение не использовать его. Электромагнитные волны, излучаемые подобным устройством, представляли собой потенциальную опасность для человеческого мозга. Хотя угроза эта была чисто теоретической и существование подобного вреда никогда не было доказано, мы отказались от такого подхода. И я ни разу не испытывал сожалений по этому поводу.
   Тесье опять умолк. Я представлял его себе – уверенного, властного, спокойного… и готового взорваться в любой момент. И в эту минуту я ненавидел его.
   – Сегодня я впервые пожалел об этом решении. Человек, пренебрегающий элементарными правилами, которым он добровольно обязался следовать… человек, который регулярно подвергает риску многолетний эксперимент… человек, который плюет на благо всего человечества… такой человек не заслуживает подобной поблажки. Вы знаете, о каком человеке я говорю?
   Теперь молчал я. Меня всего распирало от злости, но я крепился. Какой пафос! Какое лицемерие! Прямо мать Тереза, а не хладнокровный экспериментатор, ставящий опыты над беззащитными людьми!
   – Думаю, что знаете, – все так же холодно и спокойно произнес Тесье.
   Конечно, я знаю. Но неужели ты думаешь, что я скажу? Не пойман – не вор…
   – Не понимаю, о ком речь, – в тон ему сказал я.
   – Я так и думал, – с каким-то едва заметным удовлетворением ответил Тесье. – Ну что ж, простите за беспокойство.
   – Ничего страшного, – учтиво отозвался я, стараясь скрыть торжество. Похоже, пронесло.
   – У меня к вам только одна просьба… – продолжил он. – Будьте осторожны! Поймите, что в следующий раз мы вас все-таки поймаем! Прекратите ставить эксперимент под угрозу! Не лезьте в постель к той актрисе, которая через месяц заменит нынешнюю Восьмую.
   Если бы он сказал: «Постарайтесь не кричать, когда в вашу комнату пойдет иприт», мне было бы легче.
   Я напрягся, как от удара. Это блеф… Им ничего не известно… Он просто пытается меня запугать…
   – Почему вы говорите мне об этом? – я сам удивился тому, насколько спокоен был мой голос.
   – Потому что с нас хватит одной беременной женщины. Отныне вам придется сдерживать свое либидо.
   Я почувствовал, что мой лоб покрывается испариной. Этого не может быть. Та ночь? Мари была уверена, что все в порядке…
   – Видимо, у вас больше нет вопросов, – сказал Тесье. Теперь в его голосе явно слышалось удовлетворение. – Спокойной ночи. Возвращайтесь в образ Пятого.
   – Стойте, – тихо сказал я. – Откуда вы знаете, что она беременна?
   Тесье молчал.
   – Откуда вы знаете, что она беременна? – настойчиво повторил я.
   Молчание.
   – Откуда вы знаете… – начал я, забывая обо всем.
   – Хватит! Теперь вопросы буду задавать я, – сказал он. В голосе его появились металлические нотки. – Мы знаем, и если бы вы были поумнее, то догадались бы откуда. Но в особом уме вас заподозрить нельзя. Женщина, с которой вы спали, невзирая на запреты, беременна. Обсуждать здесь нечего. Теперь нам надо удалить ее из эксперимента таким образом, чтобы ничем не нарушить его ход. С вами я говорю только затем, чтобы предупредить об этой замене и о том, что больше нарушений я не потерплю. Забудьте о Восьмой и обо всех остальных женщинах. Станьте, наконец, Пятым! И оставайтесь им. Остальное – не ваша забота. Это все.
   – Я хочу знать, что произойдет с Мари, – медленно сказал я. Выкручиваться теперь не имело смысла.
   – А меня не интересует, что вы хотите знать, – отрубил Тесье. – Знайте свое место. Это все, что от вас требуется.
   – Что вы собираетесь делать с Мари? – повторил я, игнорируя эту грубость.
   – Что будем делать? – переспросил он, – А что мы можем делать, по вашей милости? Хорошо было бы сделать аборт.
   Я вздрогнул всем телом.
   – Но кто-то все равно должен заменить ее во время операции, а кроме того, она вряд ли согласится. Так что нам придется срочно искать замену и готовить ее по ускоренной программе. Потом мы их поменяем, и ваша Мари отправится рожать. Денег у нее хватит на самый хороший госпиталь. Мы о ней позаботимся.