Страница:
– Кто бы спорил, Вена – это прекрасно, – продолжал князь. – Однако у нас вы начинали как специалист по Востоку и, кажется, попали в самую точку. К сожалению, список таких людей по-прежнему невелик. Обучение их весьма затруднительно, а задания слишком сложны и опасны.
– Вы хотите сказать, будто именно я должна снова…
– Душа моя, при чем здесь слово «должна»?
– Но ведь я подписала присягу.
– Присяга в нашем деле – еще не все, – Потемкин улыбнулся. – Разве вы служите в Ширванском пехотном полку и идете на штурм крепости под барабан, при строгом взгляде офицера и с ружьем наперевес? Нет, конечно… Мне бы очень хотелось, чтобы новый проект глубоко заинтересовал вас. Но прежде всего – лично…
Светлейший склонился к Анастасии, нежно целуя ей руку, и надолго задержал у своих губ кончики ее пальцев. «Разумеется, все было лично, и настолько лично, что дальше уж и некуда!» – думала она и не отводила взгляда от его лица. Единственный здоровый правый глаз князя мерцал прозрачным голубым цветом, и это походило на колдовство.
Да, действительно сугубо лично, и она, в сентябре 1780 года отплыв на купеческом корабле в Крым, вкатила пулю из любимого дорожного пистолета «Тузик» прямо в голову черноморскому пирату-турку. Только лично, и она, прибыв в Гёзлёве, бесстрашно поскакала на своем жеребце Алмазе в степь искать тайные татарские колодцы. Всего лишь лично, и она, уже перебравшись из Гёзлёве в Бахчисарай, сумела проникнуть в ханский дворец, чтобы очаровать там Шахин-Гирея и его третью жену юную красавицу Лейлу. Слишком лично, и она выдержала пытки в караван-сарае близ деревни Джамчи…
Совершенно безумная череда событий. Происходили они довольно быстро, а все оттого, что однажды таким же приятным утром, сидя с князем за завтраком совсем по-семейному, в ответ на необычное предложение губернатора Новороссийской и Азовской губерний она, словно восточная женщина из какого-нибудь гарема, покорно ответила: «Слушаю и повинуюсь, мой господин!»
Глава третья
– Вы хотите сказать, будто именно я должна снова…
– Душа моя, при чем здесь слово «должна»?
– Но ведь я подписала присягу.
– Присяга в нашем деле – еще не все, – Потемкин улыбнулся. – Разве вы служите в Ширванском пехотном полку и идете на штурм крепости под барабан, при строгом взгляде офицера и с ружьем наперевес? Нет, конечно… Мне бы очень хотелось, чтобы новый проект глубоко заинтересовал вас. Но прежде всего – лично…
Светлейший склонился к Анастасии, нежно целуя ей руку, и надолго задержал у своих губ кончики ее пальцев. «Разумеется, все было лично, и настолько лично, что дальше уж и некуда!» – думала она и не отводила взгляда от его лица. Единственный здоровый правый глаз князя мерцал прозрачным голубым цветом, и это походило на колдовство.
Да, действительно сугубо лично, и она, в сентябре 1780 года отплыв на купеческом корабле в Крым, вкатила пулю из любимого дорожного пистолета «Тузик» прямо в голову черноморскому пирату-турку. Только лично, и она, прибыв в Гёзлёве, бесстрашно поскакала на своем жеребце Алмазе в степь искать тайные татарские колодцы. Всего лишь лично, и она, уже перебравшись из Гёзлёве в Бахчисарай, сумела проникнуть в ханский дворец, чтобы очаровать там Шахин-Гирея и его третью жену юную красавицу Лейлу. Слишком лично, и она выдержала пытки в караван-сарае близ деревни Джамчи…
Совершенно безумная череда событий. Происходили они довольно быстро, а все оттого, что однажды таким же приятным утром, сидя с князем за завтраком совсем по-семейному, в ответ на необычное предложение губернатора Новороссийской и Азовской губерний она, словно восточная женщина из какого-нибудь гарема, покорно ответила: «Слушаю и повинуюсь, мой господин!»
Глава третья
Синие тени в красной комнате
Тряся тщедушного чухонца-привратника, как яблоню, Глафира задавала ему вопросы и требовала немедленного ответа. Вопросов у нее было много: куда уехала ее высокоблагородие госпожа подполковница? когда она вернется? где ключи от конюшни и каретного сарая? есть ли сейчас лед в леднике? почему он, нанятый в услужение, спит целый день на сундуке в прихожей и ведать ничего не ведает?
Чухонец, плохо понимавший по-русски и за пять дней пребывания в особняке архитектора Земцова привыкший к совершенно безмятежной жизни, наконец, сообразил, в чем дело и кто такая Глафира. Он безропотно отдал ей связку ключей. Но горничная все равно его не отпускала. Тогда несчастный принялся объяснять, что приказывала ему делать молодая хозяйка и что не приказывала, а напоследок даже высказал ряд предположений о ее нынешнем местонахождении.
В разгар этой взволнованной беседы входная дверь широко отворилась, и в проеме возникла высокая и тонкая фигура женщины в казакине, платке и с берестяной корзиной в руках.
– Ты кого здесь ищешь, сударка? – горничная, стоя против света, щурила глаза, но разглядеть лицо вошедшей не могла.
– Глафира! – раздался в прихожей радостный возглас Анастасии.
– Ах, матушка вы наша голубушка барыня! – всплеснула верная служанка руками. – Какое же одеяние на вас? Кабы не до голосу, так и сроду бы не признала… Простите рабу свою неразумную!
С этими словами Глафира бросилась в ноги к Аржановой, стукнула лбом о пол, схватила край господского казакина и поцеловала. Анастасия заставила горничную подняться. Со слезами на глазах они рассматривали друг друга и обменивались бессвязными репликами.
– Похудели-то как! Прямо совсем с лица спали! – озабоченно говорила Глафира. – Вот оно каково без нашенского пригляда да во чужой стороне…
– Ничего, Глафира. Это пройдет. Зато весело было.
– Знаю я ваше веселье…
– Где Досифей? – перебила ее Анастасия, – Где Николай? Здоровы ли?
– Чего им сделается! На дворе повозки разгружают.
– А что нынче и Аржановке?
– Не извольте беспокоиться, ваше высокоблагородие. Все хорошо там. Зима стоит мягкая, трескучих морозов и не случалось вовсе. Зато снега много выпало. Озимые, думаю, теперь дружно взойдут и ранними будут…
Сообщая деревенские новости, Глафира помогла барыне снять казакин, повесила его на вешалку и проследовала за ней в покои.
В ее подробном повествовании фразы о бытие крестьянской общины – «дочь старосты разродилась на Крещение двойней» – перемежались собщениями о местных погодных катаклизмах – «в последнюю оттепель полчаса шел дождь» – и замечаниями о событиях у соседей – «в Крутогорках неизвестно от чего сгорела мельница». Завершилось все отчетом о больших праздниках, в том числе Святках, которые аржановцы любили отмечать буйно и с размахом. Анастасия слушала служанку внимательно, не перебивая, потому что это была частью ее жизни тоже.
После гибели мужа в сражении с турками у Козлуджи летом 1774 года, она, выполняя данное ему обещание, два года держала траур и жила в Аржановке почти безвыездно. Супруг оставил после себя долги, правда, не очень значительные. Вступив в права наследования, Анастасия, естественно, приняла их на себя и обещала в течение двух лет расплатиться по векселям.
Кредиторы, встретившись с молодой и красивой вдовушкой, ради собственного интереса стали давать ей лукавые советы. Например, предлагали взять у нее в счет долга обширную кедровую рощу, прилегающую к реке Ржанке, заложить имение в Дворянский банк, распродать крепостных семьями и поодиночке. Однако Анастасия их предложения, якобы привлекательные, решительно отвергла. Она с детства усвоила истину: земли, принадлежавшие предкам, пусть и другой семьи, в которую она вошла невесткой, – продавать ни в коем случае нельзя. Тем более, что долги выплатить было можно.
Для этого требовалось заняться хозяйством всерьез. Потому Анастасия принялась досконально разбираться в сельской экономике. Оказалось, это не так уж и трудно при определенном прилежании, настойчивости и житейской сметке. Перво-наперво она изучила план всех угодий и лично осмотрела их. Затем прочитала агрономическую книжку на французском о пользе севооборота, которую обнаружила в библиотеке мужа. Съездила во Льгов и узнала оптовые и розничные цены на рожь, пшеницу, овес, солому на сезонной уездной ярмарке. Порасспросив крестьян, высчитала, сколько пудов зерновых снимают в благоприятный год с Барсучьей пустоши.
Далее Анастасия проверила счета, представленные деревенским старостой Дормидонтом, и обнаружила: стоимость проданных месяц назад тридцати возов сена он умышленно занизил, положив при этом в свой карман около пятидесяти рублей. Вызвав старосту к себе, предупредила: если он не вернет эту разницу, то в наказание за воровство получит на конюшне сто ударов розгами. Дормидонт поначалу отпирался, истово клялся и божился. Тогда Анастасия велела Досифею и Николаю отвести его на конюшню тотчас. Это возымело действие, и больше староста, которого Глафира называла навозным жуком, молодую хозяйку уж не обманывал.
Аржановка относилась к селениям некрупным – всего-то семьдесят четыре двора. В одном проживал бобыль-ветеран, бывший денщик подполковника, в трех – вдовы с малыми детьми, а остальные принадлежали семейным мужикам-хозяевам, поставленным на тягло. Анастасия познакомилась со всеми. Она отлично понимала, что рост ее благосостояния напрямую зависит от этих людей. Двадцать шесть больших семей, наиболее зажиточных и трудоспособных, она сразу перевела на оброк – фиксированный денежный налог – и тем весьма облегчила им существование. Другие по-прежнему отбывали барщину, работая на госпожу на ее ферме, полях и огородах, но только – по два дня в неделю.
Еще она завела обычай крестить детей у бедных своих поселян и дарила каждому крестнику «на зубок» пять рублей – сумму, достаточную для приобретения коровы. Зная военно-полевую медицину примерно в объеме фельдшерской службы, Анастасия открыла в своем доме что-то вроде лечебного пункта и оказывала посильную помощь всем больным и страждущим. Важная роль принадлежала Глафире. При усадьбе она устроила аптекарский огород, сажала лекарственные растения и готовила из них мази, отвары, настойки, экстракты.
Таким образом, сделавшись настоящей помещицей, Анастасия превратила Аржановку в рентабельное хозяйство. Долги мужа она выплатила в срок и стала подумывать о новых свершениях. Тут выяснилось, что во Льгове купец Никитин основал тонкосуконную мануфактуру для выполнения армейских заказов, и цены на овечью шерсть у него в два раза выше, чем на ярмарке. Только Аржанова собралась произвести ревизию в своем стаде мериносов на триста голов, как в гости к ней пожаловала ее тетя по матери Ксения Константиновна, жена генерал-майора Шестакова, в семье которой Анастасия и воспитывалась.
У Ксении Константиновны был свой взгляд на вещи. От черноземных полей глубокой вспашки, от огородов с теплицами, от разведения породистых овец она увела племянницу в круг светских развлечений. Сначала отправилась в Курск, на рождественский бал губернатора, где вдова подполковника имела огромный успех у мужской части общества. От Курска оказалось недалеко до Харькова, Киева, Чернигова и даже Херсона. Знакомых появилось множество, и хлопотали они все, по большей части, насчет амурных дел. Но Анастасия себя блюла и ни на какие «глупости» не поддавалась. Пока не встретила светлейшего князя Потемкина…
– Стало быть, в Аржановку нам через месяц?
– Да никак не позже.
– Отчего это?
– Зимний тракт весь март простоит, но дальше – распутица.
– Эка невидаль! Переждем ее в Москве.
– Гораздо лучше дома. Там и весенний сев не за горами.
– Не ты ли, Досифей, ныне сеять собрался?
– А что? Сельская жизнь, она затягивает…
Анастасия молчала и прислушивалась к разговорам прислуги. По случаю благополучного прибытия санного поезда в Санкт-Петербург она сегодня ужинала на кухне со своими людьми. Кухарка Зинаида на радостях превзошла самое себя. На чужом очаге да еще с дороги она за час двадцать минут изготовила вкуснейшее деревенское блюдо: молочных поросят на вертеле и тушеную капусту с зеленым горошком. Поросята, с двух боков ровно подрумяненные и уже разрезанные на порции, лежали на овальных тарелках, а между ними располагались любимые Аржановой маринованные опята из собственного леса, соленые огурчики, все с дамский мизинец размером, чуть прокопченное сало, тающее во рту.
Тепло, шумно, весело стало в особняке архитектора Земцова. В печах, что имелись в четырех комнатах, пылал огонь. В окна с раздвинутыми шторами лился закатный солнечный свет. Паркет, по которому Глафира прошлась веником и тряпкой, сиял. Но бодрые голоса доносились только из кухни, и чухонца-привратника, чье имя горничная все-таки установила – Мариус, – тянуло туда, как магнитом. Он заглянул в приоткрытую дверь. Запах жареного мяса был восхитительным, а сам вид застолья показался ему и совсем не обычным.
Безо всякой спеси, в задумчивости подперев щеку кулаком, сидела госпожа во главе стола. Люди ее держались скромно, почтительно, но даже тени подобострастия не читалось на их лицах. Все свободно говорили о чем-то своем. Если же хозяйка произносила хоть слово, то тишина устанавливалась мгновенно.
– Тебе чего, Мариус? – сразу увидела привратника Глафира и спросила. – Видать, не ужинал?
Он отрицательно покачал головой.
Горничная встала, набрала в миску разной снеди и, присоединив к ней два больших куска мяса, отдала ему. Чухонец начал благодарить, но Глафира быстро вытеснила его в коридор, приговаривая: «Хлеб да соль… Хлеб да соль… Иди с Богом! Нечего тут болтаться, наши разговоры слушать…»
Анастасия, наблюдая за всем этим, размышляла, какой разговор следует вести, о чем предупреждать, что приказывать добрым своим аржановцам, которые так искренне радовались встрече с нею. Молодой женщине казалось, будто страстные поцелуи возлюбленного еще горят у нее на шее, плечах, груди. Но в череде сладостных воспоминаний медленно вырисовывалось перед ее мысленным взором одно слово – КРЫМ.
Вдруг она услышала его в общей беседе, что непринужденно текла за столом. Произнес это слово Николай. Он начал рассказывать, как в Бахчисарае заявились к госпоже подполковнице татары, посланные из Гёзлёве каймаком Абдуллы-бея с подарками, а русские, того не зная, едва не схватились с ними драться на палках. Закончил он свою речь восклицанием:
– Ух и здорово в Крыму было!
– Я тебе покажу «Крым»! – Глафира сходу дала сыну подзатыльник и продолжала. – Только б и повесничал, этак гуляя без дела. Вот возьму и женю!
– На ком это, маменька?
– Да хоть на первой девке, какая есть теперь в Аржановке на выданье.
– А любовь? – вскинулся Николай.
– При чем здесь любовь? – рассердилась горничная. – Где ты таких слов, городских, развратных, понабрался?… Мы с твоим отцом венчались, раз всего друг друга увидевши, и то – на сговоре. Но век свой счастливо прожили без нее, любви этой самой! Потому как не она – главное, а уважение между супругами…
Тут Анастасия не выдержала и рассмеялась.
Представления Глафиры о нравственности и морали мало чем отличались от заветов попа Селивестра, изложенных им в книге «Домострой», написанной в середине XVI века. Горничная при всяком удобном случае рассказывала о них барыне. Основные же ее жизненные принципы сводились, однако, к древне-римской пословице: «Что дозволено Юпитеру, то не позволено быку». Саму пословицу Глафира, конечно, не знала, так как не умела читать, но смысл ее своими словами передавала довольно точно.
Удивленные смехом госпожи, все присутствующие сразу замолчали. Аржановой пришла в голову мысль устроить для них маленькое испытание. Она поднялась с места, обвела слуг строгим взглядом, как тогда, в сентябре 1780 года в Херсоне, за таким же общим обедом и произнесла сурово:
– Ныне нахожу я нужным и полезным для себя совершить путешествие. Ехатъ хочу в Крым…
– Господи Иисусе, спаси и помилуй всех нас! – вырвались у Глафиры слова, полные страха. Горничная трижды перекрестилась.
– Вы знаете, – продолжала Анастасия, покосившись на горничную, – что Крымское ханство есть государство мусульманское, нам по вере враждебное. Оттого путешествие может быть опасным. Но вас неволить я не хочу. Кто боится, пусть возвращается в Аржановку…
Наступила долгая, тягостная пауза.
Повернувшись к Аржановой, первым ответил ей преданным, восхищенным взглядом Николай. Уж теперь-то его умение быстро заряжать кремнево-ударные ружья, штуцера, пистолеты и метко стрелять из них будет оценено по-настоящему! В предыдущей их поездке в Крым был он слишком молод и неопытен, мать не отпускала его от себя. Зато он воочию наблюдал лихие подвиги кирасир, состоявших в охране госпожи подполковницы, и готов повторить их немедленно. А перепихнуться с девкой на сеновале – это ж самое нехитрое дело…
Многое, наверное, мог бы сказать ей Николай, но не проронил ни слова. Здесь он права голоса пока не имел, полностью подчиняясь родительской власти. Однако Анастасия поняла его, пристально посмотрев ему прямо в глаза, подумала: «Благодарю, верный мой слуга! Обещаю, я найду поручение, достойное твоей храбрости!» – и Николай застенчиво улыбнулся хозяйке в ответ.
Затем из полутьмы, с дальнего угла стола, находившегося подле очага, сковородок и чугунных горшков, ей навстречу блеснули узкие татарские глаза. Там сидела кухарка Зинаида со своим мужем Федором. Но еще год назад звался он Фатихом, правоверным мусульманином и подданным крымского хана. Служил Фатих у Казы-Гирея. При схватке в караван-сарае близ деревни Джамчи Фатих, получив по скуле удар кулаком от сержанта Новотроицкого кирасирского полка Чернозуба, потерял сознание и в таком состоянии попал в плен.
Даже на допросах в секретной канцелярии в Херсоне русские не смогли уяснить себе, в чем заключалась его работа на резидента турецкой разведки в Крыму. Махнув рукой на дурака, его отдали – по ее же просьбе – вдове подполковника Ширванского пехотного полка в крепостное владение для дальнейшего усовершенствования в тюркско-татарском языке, а также в качестве возмещения ущерба, понесенного ею в ходе операции «КАМНИ СО ДНА МОРЯ».
Анастасия отправила пленника в Аржановку, для большей отстрастки заковав его в кандалы.
Очутившись в глухой южно-русской деревне, в неотапливаемом сарае, Фатих довольно скоро образумился. Он заявил, что хочет принять православие и стать подданным императрицы Екатерины II. При крещении его нарекли Федором, далее определили в помощники к садовнику потому, как в садоводстве Фатих-Федор разбирался действительно неплохо.
Перед отъездом барыни в путешествие он подал ей прошение о женитьбе. Анастасия спросила, есть ли у него на примете невеста. Таковая имелась. Речь шла о Зинаиде, давно засидевшейся в девицах. Красавицей она не была, с детства обреталась на кухне, готовила отменно, но жениха превосходила но возрасту ровно на восемь с половиной лет. О последнем обстоятельстве новообращенный христианин отозвался как-то невнятно. «Зарары ёк, – сказал он. – Барсын бу йылнынъ къазасы бунен кечсин» [10]. Теперь, при встрече целуя барыне руку, Зинаида шепнула, что счастлива в браке, беременна от Федора и срок у нее – тринадцать недель…
Чего хотел, о чем думал крымский татарин, прожигая хозяйку взглядом черных глаз? Она никогда не верила, что он сможет забыть свою далекую родину. Но стоит ли ему мечтать о ней, услышав в разговоре на чужом языке дорогое его сердцу слово – КРЫМ…
Отвернувшись, Анастасия рассеянно посмотрела в окно.
Солнце скрылось за тучами, вечерние заморозки рисовали причудливые узоры на запотелых стеклах. Сквозь них Невский проспект выглядел местом немного фантастическим. Двухэтажные галереи большого Гостиного двора еще освещались изнутри и отбрасывали на тротуар и мостовую длинные дрожащие желтые блики. В них мелькали неясные фигуры прохожих, закутанных в шубы, шали, платки, и бесшумно проезжали экипажи. Чудилось, будто лошади касаются копытами не брусчатки, а темного бесформенного облака.
– Матушка вы наша барыня Анастасия Петровна! – откашлявшись, произнес Досифей, и Анастасия взглянула на него благосклонно.
Как старший по возрасту, он всегда говорил первым и высказывал суждения от имени всех ее дворовых людей. Делал это Досифей обычно весьма внушительно, с некоторыми ораторскими приемами.
– Какое бы новое дело вы ни затеяли, – продолжал муж Глафиры в той же серьезной манере, – нам, слугам вашим, никакого выбора нет. Уповая на безграничную вашу милость, поедем, куда прикажете… А коль не справимся или измену какую на вас затаим, то гореть нам всем в аду, в геене огненной!..
Несмотря на конец этой речи, исполненной прямо-таки шекспировской страсти, застолье у аржановцев завершилась вполне мирно. Поросята были съедены все, до последнего хрящика, бутылка деревенской браги опустошена до донышка, а кухонный очаг и печи затушены, комплекты свежего постельного белья розданы. Дом архитектора Земцова погрузился в сон.
На другой день Анастасии долго спать не дала Глафира. Она шумно вошла в спальню, пожелала доброго утра и сообщила, что придворный скороход в красном плаще доставил для госпожи подполковницы особенный пакет. Но он так спешил, что ей, Глафире, пришлось расписаться за барыню в чудной его скороходовской тетради.
– И как ты это сделала? – удивилась Аржанова.
– Очень просто! – гордо ответила горничная. – Поставила крестик в третьей графе сверху…
Пакет из плотной коричневой бумаги скрепляли три сургучные печати. Сначала в руки молодой женщины попал роскошно оформленный пригласительный билет с оттиснутым в пол-обложки княжеским гербом Потемкина. На нем столько всего помещалось: и шахматное поле, и рука с мечом, и два двуглавых орла под двумя звездами, и три рыцарских шлема, и княжеская шапка, и горностаевая мантия. Впервые Анастасия прочитала его девиз: «EVTENIA APETI» – «Следствие достижений».
Рукописное обращение показалось ей затейливым: «Столбовой дворянке Курской губернии, вдове подполковника Ширванского пехотного полка, славного героя битвы при Козлуджи, госпоже Аржановой». Затем шла строчка красными чернилами: «Милостивая государыня. Ея Величеству благоугодно было пригласить вас на первую партию в вист», – и подпись неразборчиво.
Из отпечатанного в типографии текста Анастасия узнала, что в Аничков дворец на бал, называемый «губернским», ее имеет честь пригласить генерал-адъютант и генерал-аншеф, вице-президент Военной коллегии, губернатор Новороссийской и Азовской губерний, командующий всей иррегулярной конницей России, шеф Кавалергардского корпуса и Новотроицкого кирасирского полка светлейший князь Потемкин.
Затем Аржанова достала из пакета небольшой плоский продолговатый футляр, туго перетянутый ленточкой. Внутри на атласной подкладке лежало золотое ожерелье с крупными бриллиантами и записка в три строки: «Примите сию безделицу в дар, как память о любви и дружбе нашей. Навеки Ваш раб Григорий».
Рассматривая ювелирное изделие, Анастасия любовалась игрой солнечных лучей на тончайших гранях. Все подарки своего великолепного возлюбленного она хранила в отдельной шкатулке, и этот, последний, бесспорно, превосходил их красотой и роскошью. Но еще дороже для нее была собственноручная записка светлейшего, первое письменное его послание к ней за полтора года их знакомства…
Аничков дворец, подготовленный к празднику, освещали гирлянды разноцветных фонарей у входа. Гранитный пол на крыльце укрывала широкая ковровая дорожка. По обеим сторонам ее стояли кадки с пальмами. У дверей четыре рослых кирасира Новотроицкого полка по команде ефрейтора салютовали гостям, поднимая короткие кавалерийские карабины вверх.
Обычно Аржанова от дома архитектора до Аничкова дворца доходила по Невскому проспекту минут за двадцать. Но на бал следовало не приходить, а приезжать. Потому одетая в вечернее платье и меховую мантилью, с высокой прической, над которой специально приглашенный парикмахер трудился битый час, госпожа подполковница погрузилась в свой экипаж и через десять минут важно выгрузилась из него. Досифей и Николай, наряженные по такому случаю в ливреи с позументами, сопровождали хозяйку, неся ее муфту, шаль и сумочку, расшитую бисером.
Войдя в Большой зал, Анастасия догадалась, почему бал назван губернским. В простенках между окнами висели длинные гобелены с вытканными на них цветными гербами разных губерний России. Некоторые из них она знала: Санкт-Петербургская – два скрещенных якоря; Московская – на красном поле св. Георгий, поражающий копьем змея; Владимирская – на красном поле желтый лев, стоящий на двух лапах, с короной и серебряным крестом; ее родная Курская – на серебряном поле пересекающая его синяя полоса, на ней – три белые летящие куропатки. Все это смотрелось эффектно и оригинально. По-видимому, геральдика являлась очередным увлечением светлейшего.
Все остальное Анастасия уже видела.
Однако другие гости в восхищении подходили к маленькому храму у входа, оформленному в древне-греческом стиле, где прекрасная богиня, высеченная из мрамора, держала в руках прекрасный бронзовый бюст императрицы Екатерины II. Потом по анфиладе комнат они шествовали к Белой и Голубой гостиным и рассматривали выставленную там коллекцию лакированных предметов из Японии, тонких и изящных. В Красной гостиной их ожидало другое зрелище. Ярко-алые широкие полотнища китайской тафты ниспадали с потолка вниз, образуя шатер, похожий на походную армейскую палатку.
Для полного впечатления военной жизни у дверей этой гостиной несли караул два огромных унтер-офицера в желтоватых кирасирских колетах, неподвижные, точно каменные истуканы. Свет от люстры лился сверху и четко обрисовывал клинки обнаженных палашей, черные нагрудные латы и высокие ботфорты. Их усы, сильно нафабренные, торчали вверх, подобно пикам, букли, завитые над ушами, были обильно посыпаны пудрой, а треуголки – надвинуты на глаза, что отрешенно устремлялись куда-то далеко, над головами гостей, взирающих на грозных стражей с любопытством и опаской.
Анастасия прошла мимо великана у правой створки двери один раз, второй, третий. Давнее воспоминание не давало ей покоя. Наконец, она замерла перед ним, поднялась на цыпочки и, заглянув ему в лицо, неуверенно опросила:
– Сержант Чернозуб?…
Кирасир не спеша перевел взгляд с потолка на великосветскую даму, столь бесцеремонно донимавшую часового. Тут лицо его, похожее на маску, дрогнуло, ожило, и он широко улыбнулся:
– Так точно! Сержант Чернозуб, ваш-выско-бродь!
Аржанова растерялась.
Чухонец, плохо понимавший по-русски и за пять дней пребывания в особняке архитектора Земцова привыкший к совершенно безмятежной жизни, наконец, сообразил, в чем дело и кто такая Глафира. Он безропотно отдал ей связку ключей. Но горничная все равно его не отпускала. Тогда несчастный принялся объяснять, что приказывала ему делать молодая хозяйка и что не приказывала, а напоследок даже высказал ряд предположений о ее нынешнем местонахождении.
В разгар этой взволнованной беседы входная дверь широко отворилась, и в проеме возникла высокая и тонкая фигура женщины в казакине, платке и с берестяной корзиной в руках.
– Ты кого здесь ищешь, сударка? – горничная, стоя против света, щурила глаза, но разглядеть лицо вошедшей не могла.
– Глафира! – раздался в прихожей радостный возглас Анастасии.
– Ах, матушка вы наша голубушка барыня! – всплеснула верная служанка руками. – Какое же одеяние на вас? Кабы не до голосу, так и сроду бы не признала… Простите рабу свою неразумную!
С этими словами Глафира бросилась в ноги к Аржановой, стукнула лбом о пол, схватила край господского казакина и поцеловала. Анастасия заставила горничную подняться. Со слезами на глазах они рассматривали друг друга и обменивались бессвязными репликами.
– Похудели-то как! Прямо совсем с лица спали! – озабоченно говорила Глафира. – Вот оно каково без нашенского пригляда да во чужой стороне…
– Ничего, Глафира. Это пройдет. Зато весело было.
– Знаю я ваше веселье…
– Где Досифей? – перебила ее Анастасия, – Где Николай? Здоровы ли?
– Чего им сделается! На дворе повозки разгружают.
– А что нынче и Аржановке?
– Не извольте беспокоиться, ваше высокоблагородие. Все хорошо там. Зима стоит мягкая, трескучих морозов и не случалось вовсе. Зато снега много выпало. Озимые, думаю, теперь дружно взойдут и ранними будут…
Сообщая деревенские новости, Глафира помогла барыне снять казакин, повесила его на вешалку и проследовала за ней в покои.
В ее подробном повествовании фразы о бытие крестьянской общины – «дочь старосты разродилась на Крещение двойней» – перемежались собщениями о местных погодных катаклизмах – «в последнюю оттепель полчаса шел дождь» – и замечаниями о событиях у соседей – «в Крутогорках неизвестно от чего сгорела мельница». Завершилось все отчетом о больших праздниках, в том числе Святках, которые аржановцы любили отмечать буйно и с размахом. Анастасия слушала служанку внимательно, не перебивая, потому что это была частью ее жизни тоже.
После гибели мужа в сражении с турками у Козлуджи летом 1774 года, она, выполняя данное ему обещание, два года держала траур и жила в Аржановке почти безвыездно. Супруг оставил после себя долги, правда, не очень значительные. Вступив в права наследования, Анастасия, естественно, приняла их на себя и обещала в течение двух лет расплатиться по векселям.
Кредиторы, встретившись с молодой и красивой вдовушкой, ради собственного интереса стали давать ей лукавые советы. Например, предлагали взять у нее в счет долга обширную кедровую рощу, прилегающую к реке Ржанке, заложить имение в Дворянский банк, распродать крепостных семьями и поодиночке. Однако Анастасия их предложения, якобы привлекательные, решительно отвергла. Она с детства усвоила истину: земли, принадлежавшие предкам, пусть и другой семьи, в которую она вошла невесткой, – продавать ни в коем случае нельзя. Тем более, что долги выплатить было можно.
Для этого требовалось заняться хозяйством всерьез. Потому Анастасия принялась досконально разбираться в сельской экономике. Оказалось, это не так уж и трудно при определенном прилежании, настойчивости и житейской сметке. Перво-наперво она изучила план всех угодий и лично осмотрела их. Затем прочитала агрономическую книжку на французском о пользе севооборота, которую обнаружила в библиотеке мужа. Съездила во Льгов и узнала оптовые и розничные цены на рожь, пшеницу, овес, солому на сезонной уездной ярмарке. Порасспросив крестьян, высчитала, сколько пудов зерновых снимают в благоприятный год с Барсучьей пустоши.
Далее Анастасия проверила счета, представленные деревенским старостой Дормидонтом, и обнаружила: стоимость проданных месяц назад тридцати возов сена он умышленно занизил, положив при этом в свой карман около пятидесяти рублей. Вызвав старосту к себе, предупредила: если он не вернет эту разницу, то в наказание за воровство получит на конюшне сто ударов розгами. Дормидонт поначалу отпирался, истово клялся и божился. Тогда Анастасия велела Досифею и Николаю отвести его на конюшню тотчас. Это возымело действие, и больше староста, которого Глафира называла навозным жуком, молодую хозяйку уж не обманывал.
Аржановка относилась к селениям некрупным – всего-то семьдесят четыре двора. В одном проживал бобыль-ветеран, бывший денщик подполковника, в трех – вдовы с малыми детьми, а остальные принадлежали семейным мужикам-хозяевам, поставленным на тягло. Анастасия познакомилась со всеми. Она отлично понимала, что рост ее благосостояния напрямую зависит от этих людей. Двадцать шесть больших семей, наиболее зажиточных и трудоспособных, она сразу перевела на оброк – фиксированный денежный налог – и тем весьма облегчила им существование. Другие по-прежнему отбывали барщину, работая на госпожу на ее ферме, полях и огородах, но только – по два дня в неделю.
Еще она завела обычай крестить детей у бедных своих поселян и дарила каждому крестнику «на зубок» пять рублей – сумму, достаточную для приобретения коровы. Зная военно-полевую медицину примерно в объеме фельдшерской службы, Анастасия открыла в своем доме что-то вроде лечебного пункта и оказывала посильную помощь всем больным и страждущим. Важная роль принадлежала Глафире. При усадьбе она устроила аптекарский огород, сажала лекарственные растения и готовила из них мази, отвары, настойки, экстракты.
Таким образом, сделавшись настоящей помещицей, Анастасия превратила Аржановку в рентабельное хозяйство. Долги мужа она выплатила в срок и стала подумывать о новых свершениях. Тут выяснилось, что во Льгове купец Никитин основал тонкосуконную мануфактуру для выполнения армейских заказов, и цены на овечью шерсть у него в два раза выше, чем на ярмарке. Только Аржанова собралась произвести ревизию в своем стаде мериносов на триста голов, как в гости к ней пожаловала ее тетя по матери Ксения Константиновна, жена генерал-майора Шестакова, в семье которой Анастасия и воспитывалась.
У Ксении Константиновны был свой взгляд на вещи. От черноземных полей глубокой вспашки, от огородов с теплицами, от разведения породистых овец она увела племянницу в круг светских развлечений. Сначала отправилась в Курск, на рождественский бал губернатора, где вдова подполковника имела огромный успех у мужской части общества. От Курска оказалось недалеко до Харькова, Киева, Чернигова и даже Херсона. Знакомых появилось множество, и хлопотали они все, по большей части, насчет амурных дел. Но Анастасия себя блюла и ни на какие «глупости» не поддавалась. Пока не встретила светлейшего князя Потемкина…
– Стало быть, в Аржановку нам через месяц?
– Да никак не позже.
– Отчего это?
– Зимний тракт весь март простоит, но дальше – распутица.
– Эка невидаль! Переждем ее в Москве.
– Гораздо лучше дома. Там и весенний сев не за горами.
– Не ты ли, Досифей, ныне сеять собрался?
– А что? Сельская жизнь, она затягивает…
Анастасия молчала и прислушивалась к разговорам прислуги. По случаю благополучного прибытия санного поезда в Санкт-Петербург она сегодня ужинала на кухне со своими людьми. Кухарка Зинаида на радостях превзошла самое себя. На чужом очаге да еще с дороги она за час двадцать минут изготовила вкуснейшее деревенское блюдо: молочных поросят на вертеле и тушеную капусту с зеленым горошком. Поросята, с двух боков ровно подрумяненные и уже разрезанные на порции, лежали на овальных тарелках, а между ними располагались любимые Аржановой маринованные опята из собственного леса, соленые огурчики, все с дамский мизинец размером, чуть прокопченное сало, тающее во рту.
Тепло, шумно, весело стало в особняке архитектора Земцова. В печах, что имелись в четырех комнатах, пылал огонь. В окна с раздвинутыми шторами лился закатный солнечный свет. Паркет, по которому Глафира прошлась веником и тряпкой, сиял. Но бодрые голоса доносились только из кухни, и чухонца-привратника, чье имя горничная все-таки установила – Мариус, – тянуло туда, как магнитом. Он заглянул в приоткрытую дверь. Запах жареного мяса был восхитительным, а сам вид застолья показался ему и совсем не обычным.
Безо всякой спеси, в задумчивости подперев щеку кулаком, сидела госпожа во главе стола. Люди ее держались скромно, почтительно, но даже тени подобострастия не читалось на их лицах. Все свободно говорили о чем-то своем. Если же хозяйка произносила хоть слово, то тишина устанавливалась мгновенно.
– Тебе чего, Мариус? – сразу увидела привратника Глафира и спросила. – Видать, не ужинал?
Он отрицательно покачал головой.
Горничная встала, набрала в миску разной снеди и, присоединив к ней два больших куска мяса, отдала ему. Чухонец начал благодарить, но Глафира быстро вытеснила его в коридор, приговаривая: «Хлеб да соль… Хлеб да соль… Иди с Богом! Нечего тут болтаться, наши разговоры слушать…»
Анастасия, наблюдая за всем этим, размышляла, какой разговор следует вести, о чем предупреждать, что приказывать добрым своим аржановцам, которые так искренне радовались встрече с нею. Молодой женщине казалось, будто страстные поцелуи возлюбленного еще горят у нее на шее, плечах, груди. Но в череде сладостных воспоминаний медленно вырисовывалось перед ее мысленным взором одно слово – КРЫМ.
Вдруг она услышала его в общей беседе, что непринужденно текла за столом. Произнес это слово Николай. Он начал рассказывать, как в Бахчисарае заявились к госпоже подполковнице татары, посланные из Гёзлёве каймаком Абдуллы-бея с подарками, а русские, того не зная, едва не схватились с ними драться на палках. Закончил он свою речь восклицанием:
– Ух и здорово в Крыму было!
– Я тебе покажу «Крым»! – Глафира сходу дала сыну подзатыльник и продолжала. – Только б и повесничал, этак гуляя без дела. Вот возьму и женю!
– На ком это, маменька?
– Да хоть на первой девке, какая есть теперь в Аржановке на выданье.
– А любовь? – вскинулся Николай.
– При чем здесь любовь? – рассердилась горничная. – Где ты таких слов, городских, развратных, понабрался?… Мы с твоим отцом венчались, раз всего друг друга увидевши, и то – на сговоре. Но век свой счастливо прожили без нее, любви этой самой! Потому как не она – главное, а уважение между супругами…
Тут Анастасия не выдержала и рассмеялась.
Представления Глафиры о нравственности и морали мало чем отличались от заветов попа Селивестра, изложенных им в книге «Домострой», написанной в середине XVI века. Горничная при всяком удобном случае рассказывала о них барыне. Основные же ее жизненные принципы сводились, однако, к древне-римской пословице: «Что дозволено Юпитеру, то не позволено быку». Саму пословицу Глафира, конечно, не знала, так как не умела читать, но смысл ее своими словами передавала довольно точно.
Удивленные смехом госпожи, все присутствующие сразу замолчали. Аржановой пришла в голову мысль устроить для них маленькое испытание. Она поднялась с места, обвела слуг строгим взглядом, как тогда, в сентябре 1780 года в Херсоне, за таким же общим обедом и произнесла сурово:
– Ныне нахожу я нужным и полезным для себя совершить путешествие. Ехатъ хочу в Крым…
– Господи Иисусе, спаси и помилуй всех нас! – вырвались у Глафиры слова, полные страха. Горничная трижды перекрестилась.
– Вы знаете, – продолжала Анастасия, покосившись на горничную, – что Крымское ханство есть государство мусульманское, нам по вере враждебное. Оттого путешествие может быть опасным. Но вас неволить я не хочу. Кто боится, пусть возвращается в Аржановку…
Наступила долгая, тягостная пауза.
Повернувшись к Аржановой, первым ответил ей преданным, восхищенным взглядом Николай. Уж теперь-то его умение быстро заряжать кремнево-ударные ружья, штуцера, пистолеты и метко стрелять из них будет оценено по-настоящему! В предыдущей их поездке в Крым был он слишком молод и неопытен, мать не отпускала его от себя. Зато он воочию наблюдал лихие подвиги кирасир, состоявших в охране госпожи подполковницы, и готов повторить их немедленно. А перепихнуться с девкой на сеновале – это ж самое нехитрое дело…
Многое, наверное, мог бы сказать ей Николай, но не проронил ни слова. Здесь он права голоса пока не имел, полностью подчиняясь родительской власти. Однако Анастасия поняла его, пристально посмотрев ему прямо в глаза, подумала: «Благодарю, верный мой слуга! Обещаю, я найду поручение, достойное твоей храбрости!» – и Николай застенчиво улыбнулся хозяйке в ответ.
Затем из полутьмы, с дальнего угла стола, находившегося подле очага, сковородок и чугунных горшков, ей навстречу блеснули узкие татарские глаза. Там сидела кухарка Зинаида со своим мужем Федором. Но еще год назад звался он Фатихом, правоверным мусульманином и подданным крымского хана. Служил Фатих у Казы-Гирея. При схватке в караван-сарае близ деревни Джамчи Фатих, получив по скуле удар кулаком от сержанта Новотроицкого кирасирского полка Чернозуба, потерял сознание и в таком состоянии попал в плен.
Даже на допросах в секретной канцелярии в Херсоне русские не смогли уяснить себе, в чем заключалась его работа на резидента турецкой разведки в Крыму. Махнув рукой на дурака, его отдали – по ее же просьбе – вдове подполковника Ширванского пехотного полка в крепостное владение для дальнейшего усовершенствования в тюркско-татарском языке, а также в качестве возмещения ущерба, понесенного ею в ходе операции «КАМНИ СО ДНА МОРЯ».
Анастасия отправила пленника в Аржановку, для большей отстрастки заковав его в кандалы.
Очутившись в глухой южно-русской деревне, в неотапливаемом сарае, Фатих довольно скоро образумился. Он заявил, что хочет принять православие и стать подданным императрицы Екатерины II. При крещении его нарекли Федором, далее определили в помощники к садовнику потому, как в садоводстве Фатих-Федор разбирался действительно неплохо.
Перед отъездом барыни в путешествие он подал ей прошение о женитьбе. Анастасия спросила, есть ли у него на примете невеста. Таковая имелась. Речь шла о Зинаиде, давно засидевшейся в девицах. Красавицей она не была, с детства обреталась на кухне, готовила отменно, но жениха превосходила но возрасту ровно на восемь с половиной лет. О последнем обстоятельстве новообращенный христианин отозвался как-то невнятно. «Зарары ёк, – сказал он. – Барсын бу йылнынъ къазасы бунен кечсин» [10]. Теперь, при встрече целуя барыне руку, Зинаида шепнула, что счастлива в браке, беременна от Федора и срок у нее – тринадцать недель…
Чего хотел, о чем думал крымский татарин, прожигая хозяйку взглядом черных глаз? Она никогда не верила, что он сможет забыть свою далекую родину. Но стоит ли ему мечтать о ней, услышав в разговоре на чужом языке дорогое его сердцу слово – КРЫМ…
Отвернувшись, Анастасия рассеянно посмотрела в окно.
Солнце скрылось за тучами, вечерние заморозки рисовали причудливые узоры на запотелых стеклах. Сквозь них Невский проспект выглядел местом немного фантастическим. Двухэтажные галереи большого Гостиного двора еще освещались изнутри и отбрасывали на тротуар и мостовую длинные дрожащие желтые блики. В них мелькали неясные фигуры прохожих, закутанных в шубы, шали, платки, и бесшумно проезжали экипажи. Чудилось, будто лошади касаются копытами не брусчатки, а темного бесформенного облака.
– Матушка вы наша барыня Анастасия Петровна! – откашлявшись, произнес Досифей, и Анастасия взглянула на него благосклонно.
Как старший по возрасту, он всегда говорил первым и высказывал суждения от имени всех ее дворовых людей. Делал это Досифей обычно весьма внушительно, с некоторыми ораторскими приемами.
– Какое бы новое дело вы ни затеяли, – продолжал муж Глафиры в той же серьезной манере, – нам, слугам вашим, никакого выбора нет. Уповая на безграничную вашу милость, поедем, куда прикажете… А коль не справимся или измену какую на вас затаим, то гореть нам всем в аду, в геене огненной!..
Несмотря на конец этой речи, исполненной прямо-таки шекспировской страсти, застолье у аржановцев завершилась вполне мирно. Поросята были съедены все, до последнего хрящика, бутылка деревенской браги опустошена до донышка, а кухонный очаг и печи затушены, комплекты свежего постельного белья розданы. Дом архитектора Земцова погрузился в сон.
На другой день Анастасии долго спать не дала Глафира. Она шумно вошла в спальню, пожелала доброго утра и сообщила, что придворный скороход в красном плаще доставил для госпожи подполковницы особенный пакет. Но он так спешил, что ей, Глафире, пришлось расписаться за барыню в чудной его скороходовской тетради.
– И как ты это сделала? – удивилась Аржанова.
– Очень просто! – гордо ответила горничная. – Поставила крестик в третьей графе сверху…
Пакет из плотной коричневой бумаги скрепляли три сургучные печати. Сначала в руки молодой женщины попал роскошно оформленный пригласительный билет с оттиснутым в пол-обложки княжеским гербом Потемкина. На нем столько всего помещалось: и шахматное поле, и рука с мечом, и два двуглавых орла под двумя звездами, и три рыцарских шлема, и княжеская шапка, и горностаевая мантия. Впервые Анастасия прочитала его девиз: «EVTENIA APETI» – «Следствие достижений».
Рукописное обращение показалось ей затейливым: «Столбовой дворянке Курской губернии, вдове подполковника Ширванского пехотного полка, славного героя битвы при Козлуджи, госпоже Аржановой». Затем шла строчка красными чернилами: «Милостивая государыня. Ея Величеству благоугодно было пригласить вас на первую партию в вист», – и подпись неразборчиво.
Из отпечатанного в типографии текста Анастасия узнала, что в Аничков дворец на бал, называемый «губернским», ее имеет честь пригласить генерал-адъютант и генерал-аншеф, вице-президент Военной коллегии, губернатор Новороссийской и Азовской губерний, командующий всей иррегулярной конницей России, шеф Кавалергардского корпуса и Новотроицкого кирасирского полка светлейший князь Потемкин.
Затем Аржанова достала из пакета небольшой плоский продолговатый футляр, туго перетянутый ленточкой. Внутри на атласной подкладке лежало золотое ожерелье с крупными бриллиантами и записка в три строки: «Примите сию безделицу в дар, как память о любви и дружбе нашей. Навеки Ваш раб Григорий».
Рассматривая ювелирное изделие, Анастасия любовалась игрой солнечных лучей на тончайших гранях. Все подарки своего великолепного возлюбленного она хранила в отдельной шкатулке, и этот, последний, бесспорно, превосходил их красотой и роскошью. Но еще дороже для нее была собственноручная записка светлейшего, первое письменное его послание к ней за полтора года их знакомства…
Аничков дворец, подготовленный к празднику, освещали гирлянды разноцветных фонарей у входа. Гранитный пол на крыльце укрывала широкая ковровая дорожка. По обеим сторонам ее стояли кадки с пальмами. У дверей четыре рослых кирасира Новотроицкого полка по команде ефрейтора салютовали гостям, поднимая короткие кавалерийские карабины вверх.
Обычно Аржанова от дома архитектора до Аничкова дворца доходила по Невскому проспекту минут за двадцать. Но на бал следовало не приходить, а приезжать. Потому одетая в вечернее платье и меховую мантилью, с высокой прической, над которой специально приглашенный парикмахер трудился битый час, госпожа подполковница погрузилась в свой экипаж и через десять минут важно выгрузилась из него. Досифей и Николай, наряженные по такому случаю в ливреи с позументами, сопровождали хозяйку, неся ее муфту, шаль и сумочку, расшитую бисером.
Войдя в Большой зал, Анастасия догадалась, почему бал назван губернским. В простенках между окнами висели длинные гобелены с вытканными на них цветными гербами разных губерний России. Некоторые из них она знала: Санкт-Петербургская – два скрещенных якоря; Московская – на красном поле св. Георгий, поражающий копьем змея; Владимирская – на красном поле желтый лев, стоящий на двух лапах, с короной и серебряным крестом; ее родная Курская – на серебряном поле пересекающая его синяя полоса, на ней – три белые летящие куропатки. Все это смотрелось эффектно и оригинально. По-видимому, геральдика являлась очередным увлечением светлейшего.
Все остальное Анастасия уже видела.
Однако другие гости в восхищении подходили к маленькому храму у входа, оформленному в древне-греческом стиле, где прекрасная богиня, высеченная из мрамора, держала в руках прекрасный бронзовый бюст императрицы Екатерины II. Потом по анфиладе комнат они шествовали к Белой и Голубой гостиным и рассматривали выставленную там коллекцию лакированных предметов из Японии, тонких и изящных. В Красной гостиной их ожидало другое зрелище. Ярко-алые широкие полотнища китайской тафты ниспадали с потолка вниз, образуя шатер, похожий на походную армейскую палатку.
Для полного впечатления военной жизни у дверей этой гостиной несли караул два огромных унтер-офицера в желтоватых кирасирских колетах, неподвижные, точно каменные истуканы. Свет от люстры лился сверху и четко обрисовывал клинки обнаженных палашей, черные нагрудные латы и высокие ботфорты. Их усы, сильно нафабренные, торчали вверх, подобно пикам, букли, завитые над ушами, были обильно посыпаны пудрой, а треуголки – надвинуты на глаза, что отрешенно устремлялись куда-то далеко, над головами гостей, взирающих на грозных стражей с любопытством и опаской.
Анастасия прошла мимо великана у правой створки двери один раз, второй, третий. Давнее воспоминание не давало ей покоя. Наконец, она замерла перед ним, поднялась на цыпочки и, заглянув ему в лицо, неуверенно опросила:
– Сержант Чернозуб?…
Кирасир не спеша перевел взгляд с потолка на великосветскую даму, столь бесцеремонно донимавшую часового. Тут лицо его, похожее на маску, дрогнуло, ожило, и он широко улыбнулся:
– Так точно! Сержант Чернозуб, ваш-выско-бродь!
Аржанова растерялась.