Страница:
Впереди нас ждало длинное тревожное и знойное лето. Центральная коммунистическая газета «Правда» ежедневно миллионными тиражами выдавала успокоительные таблетки в виде бодрящих статей о том, что все, мол, хорошо. Мне до сих пор стыдно вспоминать те заголовки моих московских коллег «Соловьи над Припятью», «Сувениры из-под реактора» и т. д. Вот уже 25 лет живущие в зонах поражения – а таких 9 миллионов людей! – платят за те сувениры слишком дорого. Но об этом – впереди.
Кажется, за все тревожное житомирское лето 1986 года над городом так и не упало ни капельки дождя. Небо было бездонным, голубым, выцветшим от ошалелого солнца. Дьявольская утроба реактора, заглотнув несметное количество песка, свинца и еще чего-то, наконец-то заткнулась. Состоялись его «похороны» в спецусыпальнице. Отголосили родные над цинковыми гробами убитых радиацией пожарных, похороненных далеко от дома – на Митинском кладбище в Москве. Команда атомщиков, которые были определены Системой в стрелочники по делу Чернобыля, уже отсидели, вышли и некоторые даже умерли. Все кончено? Нет, спустя десятилетия после катастрофы мы постигаем истинные ее масштабы, всю обреченность правды о ней, о чернобыльских генах, уходящих в будущее. Узнавая об этой глобальной раковой опухоли (в прямом и в переносном смысле), мы все более и более узнаем о себе. О нашем больном обществе. Мы узнаем не только о нашем прошлом, больше похожем на Туманность Андромеды, но и тревожимся о будущем. Надежда умирает последней.
Оглохшие от идеологических самозаклинаний в первобытной пещере коммунизма, мы с боями и огромными потерями – один только Чернобыль чего стоит! – не так давно вышли из окружения. До сих пор не отряхнулись как следует от налипшей грязи и лжи той жизни – до Чернобыля и о Чернобыле. А уже налипает новая постчернобыльская ложь и постчернобыльская грязь, куда нас в который раз пытаются окунуть власти предержащие.
Что нас ждет впереди?
Чернобыль как мера вещей: взвесим жизнь и власть, правду и ложь на весах Чернобыля.
Глава 1
Глава 2
Кажется, за все тревожное житомирское лето 1986 года над городом так и не упало ни капельки дождя. Небо было бездонным, голубым, выцветшим от ошалелого солнца. Дьявольская утроба реактора, заглотнув несметное количество песка, свинца и еще чего-то, наконец-то заткнулась. Состоялись его «похороны» в спецусыпальнице. Отголосили родные над цинковыми гробами убитых радиацией пожарных, похороненных далеко от дома – на Митинском кладбище в Москве. Команда атомщиков, которые были определены Системой в стрелочники по делу Чернобыля, уже отсидели, вышли и некоторые даже умерли. Все кончено? Нет, спустя десятилетия после катастрофы мы постигаем истинные ее масштабы, всю обреченность правды о ней, о чернобыльских генах, уходящих в будущее. Узнавая об этой глобальной раковой опухоли (в прямом и в переносном смысле), мы все более и более узнаем о себе. О нашем больном обществе. Мы узнаем не только о нашем прошлом, больше похожем на Туманность Андромеды, но и тревожимся о будущем. Надежда умирает последней.
Оглохшие от идеологических самозаклинаний в первобытной пещере коммунизма, мы с боями и огромными потерями – один только Чернобыль чего стоит! – не так давно вышли из окружения. До сих пор не отряхнулись как следует от налипшей грязи и лжи той жизни – до Чернобыля и о Чернобыле. А уже налипает новая постчернобыльская ложь и постчернобыльская грязь, куда нас в который раз пытаются окунуть власти предержащие.
Что нас ждет впереди?
Чернобыль как мера вещей: взвесим жизнь и власть, правду и ложь на весах Чернобыля.
Глава 1
РУДНЯ-ОСОШНЯ. ЗОНА ОБМАНА
Как я уже сказала, в то время я работала в областной партийной газете «Радянська Житомирщина». Мы получили сообщение о том, что жители четырех сел Народичского района нашей области выселены из-за смертельных доз радиации, зафиксированных там. Люди переселены, как нас уверяли печать, радио и телевидение, в безопасные зоны. Для них, сообщалось, сделали всё. То же самое писала и наша газета. У меня не было никаких доказательств того, что в зонах поражения происходит что-то ненормальное. Но интуитивно (вероятно, это чисто журналистское качество), я чувствовала, что там делается что-то не то. Наверное, насторожило, что новые дома людям начали строить в непосредственной близости от Чернобыля. Рядом с огороженными проволокой деревнями, откуда выселили крестьян. Зачем?
Да, наша газета сообщала, как ударно там трудятся строители со всей области, как быстро и качественно сооружаются для переселенцев дома. Но ни слова о том, а нужны ли эти новостройки у стен реактора? Безопасное ли это место? Я решила разобраться.
Когда я зашла поделиться своими сомнениями к редактору газеты, партийному функционеру с многолетним стажем Дмитрию Панчуку, он, выслушав, недружелюбно и холодно ответил, что, мол, «не мы это решали, не наше это дело». Я попросилась в командировку в тот самый Народичский район, откуда людей выселяли и в то же время строили там новые для них дома. Но мне категорически отказали.
Тогда я решила схитрить и обратилась к руководству с планом моей поездки в Малин, на опытно-экспериментальный завод. Писать о научно-техническом прогрессе. Это не возбранялось, и я поехала. За полтора дня разобравшись с научно-техническим прогрессом, я успела все же побывать и в запретном Народичском районе (он граничит с Малинским, и в этом-то и заключалась моя журналистская хитрость), где, как оказалось, строители из Малинского опытно-экспериментального завода возводили в селе Рудня-Осошня детский сад.
Директор завода выделил для меня старенький автобус и водителя. Часа два мы громыхали на нем к «объекту». Был конец жаркого лета. Автобус ехал через богатейшие леса, в которых пели разноголосые птицы. Грибы росли едва ли не под колесами. Солнце чуть пробивалось сквозь сомкнувшиеся кроны деревьев. Водитель, не помню, как его звали, пожилой человек, рассказывал с болью в голосе, как испоганили Чернобылем землю, какие здесь великолепные были грибные и ягодные места. Они и остались такими, собственно. Но вот ни в лес войти, ни в траву упасть, ни земляники, ни черники, ни грибов собрать здесь нельзя. Все отравлено. Впрочем, местные жители, не понимая, в чем же и как эта отрава выражается, частенько, презрев все разговоры об опасности, ходили с лукошком в лес за грибами-ягодами. И себе к столу. И для других – на киевские и житомирские рынки.
Рудня-Осошня – типичное полесское село. Весной, когда благоухают сады, оно похоже на большой цветник среди елового леса. Мы подъехали к рабочим, которые, оказалось, строили баню. Рядом с лесом. Разговор как-то особо не клеился. Пятеро мужчин были угрюмы и молчаливы. К тому же вдруг начал моросить какой-то мелкий, неприятный дождь. Но все же я пыталась понять, что здесь происходит, зачем они строят, каковы здесь уровни радиации.
Наконец разговорились. Оказалось, что баня строится здесь именно из-за высокого уровня радиации. Какой он – они и сами не знали. Никто об этом не говорит. «Военные приедут, померяют, а что и как нам не сообщают». Стройка затягивается, хотя вначале планировалось возвести баню за два месяца. Но, как это обычно у нас бывает, нет крана. Зачем нужна на окраине села баня на десять мест, никто толком так и не знал. Ведь в каждом дворе была своя. Стоимость новостройки – 50 тысяч рублей.
Более общительными оказались восемь рабочих на стройке детсада рядом. Старший, мастер Юрий Грищенко, рассказал, что детсад обойдется государству в 120 тысяч рублей. Что здесь они второй месяц и что местное население уже над ними смеется. Кому они его строят? В Рудне-Осошне почти нет маленьких детей, дошкольников, а детсад рассчитан на 25 мест.
Впервые я услышала здесь страшное слово «гробовые». Им называли жалкую ежемесячную подачку в 30 рублей для жителей села и рабочих, занятых на строительстве бани и детского сада, для «усиленного» питания (!). В день получалось плюс один рубль к зарплате. Ассортимент еды для рабочих был таков: горох, вермишель, говядина. Курятина была «не положена», так как, объяснили они, выйдет сверх трех запланированных на еду рублей в день.
Рабочие жаловались, что чувствуют себя плохо, болит голова, очень устают. Они считали, что это – за счет повышенной радиации.
И сегодня, спустя многие годы после взрыва на ЧАЭС, я могу сказать: они были правы. Село с необыкновенным названием Рудня-Осошня спустя четыре года (!) после ядерной катастрофы в Чернобыле было все-таки выселено. Жить здесь оказалось опасным. Но только через четыре года люди узнали об этом от властей. Тогда же приехать в Рудню-Осошню мне пришлось втайне от собственной редакции.
Поговорив со строителями, мы направились через все село искать хату бригадира. Сельсовета здесь не оказалось. Правления колхоза – тоже. Рудня-Осошня, как сообщили нам ее жители, бригадное село. Иными словами – неперспективное. Здесь даже десятилетки своей не было. Таких «неперспективных» сел в СССР были десятки тысяч. Забытых богом и советской властью. В иных из них – ни магазина, ни почты, не говоря уже о телефоне или других признаках цивилизации. А ведь в них живут люди. И им нужно было все: хлеб, одежда, спички, свет, книги, радио. Сегодня правительство осуждает политику неперспективных сел. Но поезд ушел. Села вымирают. Стоят заколоченными некогда добротные дома, зарастают тропинки и кладбища. Люди уезжают поближе к цивилизации. В города.
Вот что рассказала мне тогда бригадир комплексной бригады депутат районного Совета народных депутатов Валентина Ущаповская: «В нашем селе – девяносто дворов. Село режимное (то есть радиационно загрязненное. – А.Я.). В Рудне-Осошне – двадцать семь детей с первого по восьмой класс и двое с девятого по десятый. И шесть дошколят. Школу начальную на четыре класса закрыли, потому что внутри нее было полтора миллирентгена. В школу ходили тринадцать учеников, в ней было всего две комнаты. А сейчас 0,2 миллирентгена вода и 0,4 – земля. В том конце села – больше, в этом – меньше. Я лично и меряю дозиметром. У меня есть аппарат ДОС-5, обманщик, я им и меряю, – как-то горько, полушутливо говорила бригадир. – Он занижает в три раза. Приезжала спецлаборатория в прошлом году. У них –1,1 миллирентгена. Говорят: „Жить можно“. Дозиметр мне выдали в райисполкоме. Приезжают также мерить военные, но нам они не объясняют ничего.
Видели, строят у нас детсад? Зачем? Ну, ничего, пусть строят. У нас много парубков есть. Девчат нехватка. Вот и будет на старости лет им хороший интернат.
А еще у нас нет дорог. Нельзя проехать от Рудни-Осошни до Малых Минек. Я выступала на сессии райсовета в Народи-чах, говорила об этом. И о дорогах, и о детях. Дети десять лет ходят в школу за десять километров. После радиации (она так и сказала „после радиации“ – А.Я.) дорогу разбили еще больше, нельзя проехать. Едем на лен 17 километров, а если бы была дорога, то можно ехать только три. Шесть лет нам все обещают сделать дорогу. Правда, в селе сделали асфальт. Мы написали в Совет министров Украины, Масолу (председатель Совета министров. – А.Я.). Приехали после этого из облисполкома. Обещают в четвертом квартале сделать дорогу».
Вот уж, воистину, живет человек – надеется…
«Нам рассказали, как себя вести, что надо есть тогда, когда мы уже хорошо наелись всего чего надо и не надо из таблицы Менделеева», – продолжала бригадир, вытирая руки о подол платья. Когда мы подошли, она как раз на своем огороде копала картофель. Неподалеку от нее выбирали клубни другие женщины. Возле них в песке возились дети. Чуть дальше кто-то жег ботву. И радиоактивный пепел тут же осыпался на огороды и сады, на детские головки…
Вокруг села еще сразу после аварии должны были снимать слой земли. Но потом, очевидно, раздумали и землю просто перепахали. Село «мыли». Известняковую дезактивацию планировали проводить впервые только осенью 1987 года.
За это время десятки жителей села, пережив первый радиационный удар, облучившись внешне и внутренне, почти три месяца после аварии пили местное радиационное молоко и оказались на больничных койках областного центра. Некоторые успели побывать здесь по нескольку раз.
Работавшие на огородах женщины тоже подошли к нам. Услышав, о чем речь, включились в разговор о своем горьком житье-бытье. Оказывается, из села забрали 63 коровы. За килограмм живого веса платили по 1 рублю 92 копейки. Коров завезли в колхоз имени Щорса, в село Базар этого же района. (Только спустя четыре года стало известно, что и село Базар подлежит полному выселению). Почему в Базар? Сказали, что там «чистое» место и их можно откормить на мясо для продажи населению. Коров забрали 17 июля 1986 года. Телок оставили. Но затем и их забрали. Разрешили держать только свиней да кур.
«В первые дни после взрыва мы все охрипли, – говорили женщины. – В этом году нам запретили кушать смородину, клубнику. Яблоки разрешили, но сказали мыть в проточной воде, также помидоры и огурцы».
Узнала я и о том, что в селе есть ферма – 86 коров. И откормочный пункт крупного рогатого скота – 113 голов. Годовой план колхоз «Красное Полесье» выполнил в первом полугодии на 113 процентов.
Если раньше с гектара здесь собирали 10–13 центнеров зерновых, то теперь – 18.
Чем больше рассказывали мне женщины, тем больше я убеждалась, что здесь творится преступление. Преступление власти перед людьми. Не поэтому ли меня не пустили сюда в командировку?
Оказалось, что от новостроящегося детского сада села Рудня-Осошня до выселенных и огороженных колючей проволокой сел Киевской области Бобер и Владимировка – рукой подать. Поля же просто упираются в колючие заграждения. Неподалеку – село Голубиевичи. В нем, как сказали мне женщины, построили новые дома. Но люди из выселенных сел туда не переехали. Некоторое время они пустовали, а затем их заняли – свои же колхозники. Отсюда до чернобыльского реактора – 60 километров. До тридцатикилометровой мертвой зоны – 30.
Сегодня села Рудня-Осошня больше нет. Через четыре года после взрыва правительство решило его срочно выселить. Срочно – после стольких лет обмана! Преступного обмана.
Тогда я сказала сама себе, что я продолжу, чего бы это мне ни стоило, свое журналистское расследование и напишу обо всем увиденном и услышанном. Только гласность могла спасти этих людей. Несмотря на то что гласность объявили у нас в 1985 году, с приходом к власти Михаила Горбачева, ею в этих краях и не пахло.
Целый месяц каждый уик-энд после моего тайного от редакции визита в радиационную Рудню-Осошню мы с мужем ездили на наших «Жигулях» по селам Народичского района. Это были тяжелые встречи с потерянными, раздавленными, обманутыми людьми. С тех пор прошло двадцать пять лет, но ни одну из тех встреч я не забыла, потому что ни одну из тех исповедей забыть просто невозможно. Исписанные тогда блокноты, кровоточащие, как память очень старых людей, ничего уже, кроме смерти, не ожидающих от жизни, я храню в своем чернобыльском архиве.
Да, наша газета сообщала, как ударно там трудятся строители со всей области, как быстро и качественно сооружаются для переселенцев дома. Но ни слова о том, а нужны ли эти новостройки у стен реактора? Безопасное ли это место? Я решила разобраться.
Когда я зашла поделиться своими сомнениями к редактору газеты, партийному функционеру с многолетним стажем Дмитрию Панчуку, он, выслушав, недружелюбно и холодно ответил, что, мол, «не мы это решали, не наше это дело». Я попросилась в командировку в тот самый Народичский район, откуда людей выселяли и в то же время строили там новые для них дома. Но мне категорически отказали.
Тогда я решила схитрить и обратилась к руководству с планом моей поездки в Малин, на опытно-экспериментальный завод. Писать о научно-техническом прогрессе. Это не возбранялось, и я поехала. За полтора дня разобравшись с научно-техническим прогрессом, я успела все же побывать и в запретном Народичском районе (он граничит с Малинским, и в этом-то и заключалась моя журналистская хитрость), где, как оказалось, строители из Малинского опытно-экспериментального завода возводили в селе Рудня-Осошня детский сад.
Директор завода выделил для меня старенький автобус и водителя. Часа два мы громыхали на нем к «объекту». Был конец жаркого лета. Автобус ехал через богатейшие леса, в которых пели разноголосые птицы. Грибы росли едва ли не под колесами. Солнце чуть пробивалось сквозь сомкнувшиеся кроны деревьев. Водитель, не помню, как его звали, пожилой человек, рассказывал с болью в голосе, как испоганили Чернобылем землю, какие здесь великолепные были грибные и ягодные места. Они и остались такими, собственно. Но вот ни в лес войти, ни в траву упасть, ни земляники, ни черники, ни грибов собрать здесь нельзя. Все отравлено. Впрочем, местные жители, не понимая, в чем же и как эта отрава выражается, частенько, презрев все разговоры об опасности, ходили с лукошком в лес за грибами-ягодами. И себе к столу. И для других – на киевские и житомирские рынки.
Рудня-Осошня – типичное полесское село. Весной, когда благоухают сады, оно похоже на большой цветник среди елового леса. Мы подъехали к рабочим, которые, оказалось, строили баню. Рядом с лесом. Разговор как-то особо не клеился. Пятеро мужчин были угрюмы и молчаливы. К тому же вдруг начал моросить какой-то мелкий, неприятный дождь. Но все же я пыталась понять, что здесь происходит, зачем они строят, каковы здесь уровни радиации.
Наконец разговорились. Оказалось, что баня строится здесь именно из-за высокого уровня радиации. Какой он – они и сами не знали. Никто об этом не говорит. «Военные приедут, померяют, а что и как нам не сообщают». Стройка затягивается, хотя вначале планировалось возвести баню за два месяца. Но, как это обычно у нас бывает, нет крана. Зачем нужна на окраине села баня на десять мест, никто толком так и не знал. Ведь в каждом дворе была своя. Стоимость новостройки – 50 тысяч рублей.
Более общительными оказались восемь рабочих на стройке детсада рядом. Старший, мастер Юрий Грищенко, рассказал, что детсад обойдется государству в 120 тысяч рублей. Что здесь они второй месяц и что местное население уже над ними смеется. Кому они его строят? В Рудне-Осошне почти нет маленьких детей, дошкольников, а детсад рассчитан на 25 мест.
Впервые я услышала здесь страшное слово «гробовые». Им называли жалкую ежемесячную подачку в 30 рублей для жителей села и рабочих, занятых на строительстве бани и детского сада, для «усиленного» питания (!). В день получалось плюс один рубль к зарплате. Ассортимент еды для рабочих был таков: горох, вермишель, говядина. Курятина была «не положена», так как, объяснили они, выйдет сверх трех запланированных на еду рублей в день.
Рабочие жаловались, что чувствуют себя плохо, болит голова, очень устают. Они считали, что это – за счет повышенной радиации.
И сегодня, спустя многие годы после взрыва на ЧАЭС, я могу сказать: они были правы. Село с необыкновенным названием Рудня-Осошня спустя четыре года (!) после ядерной катастрофы в Чернобыле было все-таки выселено. Жить здесь оказалось опасным. Но только через четыре года люди узнали об этом от властей. Тогда же приехать в Рудню-Осошню мне пришлось втайне от собственной редакции.
Поговорив со строителями, мы направились через все село искать хату бригадира. Сельсовета здесь не оказалось. Правления колхоза – тоже. Рудня-Осошня, как сообщили нам ее жители, бригадное село. Иными словами – неперспективное. Здесь даже десятилетки своей не было. Таких «неперспективных» сел в СССР были десятки тысяч. Забытых богом и советской властью. В иных из них – ни магазина, ни почты, не говоря уже о телефоне или других признаках цивилизации. А ведь в них живут люди. И им нужно было все: хлеб, одежда, спички, свет, книги, радио. Сегодня правительство осуждает политику неперспективных сел. Но поезд ушел. Села вымирают. Стоят заколоченными некогда добротные дома, зарастают тропинки и кладбища. Люди уезжают поближе к цивилизации. В города.
Вот что рассказала мне тогда бригадир комплексной бригады депутат районного Совета народных депутатов Валентина Ущаповская: «В нашем селе – девяносто дворов. Село режимное (то есть радиационно загрязненное. – А.Я.). В Рудне-Осошне – двадцать семь детей с первого по восьмой класс и двое с девятого по десятый. И шесть дошколят. Школу начальную на четыре класса закрыли, потому что внутри нее было полтора миллирентгена. В школу ходили тринадцать учеников, в ней было всего две комнаты. А сейчас 0,2 миллирентгена вода и 0,4 – земля. В том конце села – больше, в этом – меньше. Я лично и меряю дозиметром. У меня есть аппарат ДОС-5, обманщик, я им и меряю, – как-то горько, полушутливо говорила бригадир. – Он занижает в три раза. Приезжала спецлаборатория в прошлом году. У них –1,1 миллирентгена. Говорят: „Жить можно“. Дозиметр мне выдали в райисполкоме. Приезжают также мерить военные, но нам они не объясняют ничего.
Видели, строят у нас детсад? Зачем? Ну, ничего, пусть строят. У нас много парубков есть. Девчат нехватка. Вот и будет на старости лет им хороший интернат.
А еще у нас нет дорог. Нельзя проехать от Рудни-Осошни до Малых Минек. Я выступала на сессии райсовета в Народи-чах, говорила об этом. И о дорогах, и о детях. Дети десять лет ходят в школу за десять километров. После радиации (она так и сказала „после радиации“ – А.Я.) дорогу разбили еще больше, нельзя проехать. Едем на лен 17 километров, а если бы была дорога, то можно ехать только три. Шесть лет нам все обещают сделать дорогу. Правда, в селе сделали асфальт. Мы написали в Совет министров Украины, Масолу (председатель Совета министров. – А.Я.). Приехали после этого из облисполкома. Обещают в четвертом квартале сделать дорогу».
Вот уж, воистину, живет человек – надеется…
«Нам рассказали, как себя вести, что надо есть тогда, когда мы уже хорошо наелись всего чего надо и не надо из таблицы Менделеева», – продолжала бригадир, вытирая руки о подол платья. Когда мы подошли, она как раз на своем огороде копала картофель. Неподалеку от нее выбирали клубни другие женщины. Возле них в песке возились дети. Чуть дальше кто-то жег ботву. И радиоактивный пепел тут же осыпался на огороды и сады, на детские головки…
Вокруг села еще сразу после аварии должны были снимать слой земли. Но потом, очевидно, раздумали и землю просто перепахали. Село «мыли». Известняковую дезактивацию планировали проводить впервые только осенью 1987 года.
За это время десятки жителей села, пережив первый радиационный удар, облучившись внешне и внутренне, почти три месяца после аварии пили местное радиационное молоко и оказались на больничных койках областного центра. Некоторые успели побывать здесь по нескольку раз.
Работавшие на огородах женщины тоже подошли к нам. Услышав, о чем речь, включились в разговор о своем горьком житье-бытье. Оказывается, из села забрали 63 коровы. За килограмм живого веса платили по 1 рублю 92 копейки. Коров завезли в колхоз имени Щорса, в село Базар этого же района. (Только спустя четыре года стало известно, что и село Базар подлежит полному выселению). Почему в Базар? Сказали, что там «чистое» место и их можно откормить на мясо для продажи населению. Коров забрали 17 июля 1986 года. Телок оставили. Но затем и их забрали. Разрешили держать только свиней да кур.
«В первые дни после взрыва мы все охрипли, – говорили женщины. – В этом году нам запретили кушать смородину, клубнику. Яблоки разрешили, но сказали мыть в проточной воде, также помидоры и огурцы».
Узнала я и о том, что в селе есть ферма – 86 коров. И откормочный пункт крупного рогатого скота – 113 голов. Годовой план колхоз «Красное Полесье» выполнил в первом полугодии на 113 процентов.
Если раньше с гектара здесь собирали 10–13 центнеров зерновых, то теперь – 18.
Чем больше рассказывали мне женщины, тем больше я убеждалась, что здесь творится преступление. Преступление власти перед людьми. Не поэтому ли меня не пустили сюда в командировку?
Оказалось, что от новостроящегося детского сада села Рудня-Осошня до выселенных и огороженных колючей проволокой сел Киевской области Бобер и Владимировка – рукой подать. Поля же просто упираются в колючие заграждения. Неподалеку – село Голубиевичи. В нем, как сказали мне женщины, построили новые дома. Но люди из выселенных сел туда не переехали. Некоторое время они пустовали, а затем их заняли – свои же колхозники. Отсюда до чернобыльского реактора – 60 километров. До тридцатикилометровой мертвой зоны – 30.
Сегодня села Рудня-Осошня больше нет. Через четыре года после взрыва правительство решило его срочно выселить. Срочно – после стольких лет обмана! Преступного обмана.
Тогда я сказала сама себе, что я продолжу, чего бы это мне ни стоило, свое журналистское расследование и напишу обо всем увиденном и услышанном. Только гласность могла спасти этих людей. Несмотря на то что гласность объявили у нас в 1985 году, с приходом к власти Михаила Горбачева, ею в этих краях и не пахло.
Целый месяц каждый уик-энд после моего тайного от редакции визита в радиационную Рудню-Осошню мы с мужем ездили на наших «Жигулях» по селам Народичского района. Это были тяжелые встречи с потерянными, раздавленными, обманутыми людьми. С тех пор прошло двадцать пять лет, но ни одну из тех встреч я не забыла, потому что ни одну из тех исповедей забыть просто невозможно. Исписанные тогда блокноты, кровоточащие, как память очень старых людей, ничего уже, кроме смерти, не ожидающих от жизни, я храню в своем чернобыльском архиве.
Глава 2
«СТОЙ! ОПАСНО ДЛЯ ЖИЗНИ!»
Вот она лежит, засыпанная багрецом и золотом, осенняя земля. Красивая – слов не сыщешь! Слева – поля, а дальше – пастбища, стада. На фоне дымки тающего за ними леса кажется – картина. Прованс? Да нет, куда ему до наших красот! Полесье!.. Простор да леса, вызывающие щемящее чувство вечного с ними родства. В неизменной изумрудной оправе, как бесценная брошь, – Христиновка. Христиновка – это от «христиан»? От слова «Христос»? Или от украинского слова «хрест», то есть «крест»? Какой же особый крест определен судьбой этому селу? Справа от него вдали утопают в вишневых и яблоневых садах полесские деревянные хаты и новые добротные дома из белого огнеупорного кирпича. Это – Старое Шарне. А прямо…
Прямо: «Стой! Проход запрещен! Опасно для жизни!» – гласят устрашающие предупреждения на шлагбауме, на колючей проволоке ворот, закрытых на увесистый замок.
Нет. Не может быть. Не укладывается. Не вяжется. Вот же хата, рядом, по эту сторону проволоки, в ста метрах. Упало яблоко в саду, возле забора, и покатилось в траву. Вышел из дома малыш. Лет пяти. Или шести. Радостно побежал между кипеньем осенних цветов. Славный, будто сам цветок. Ручка его потянулась к яблоку, затем – ко рту… По губам течет сок, капает на ботиночки, на траву. Мальчик чему-то смеется…
Дома возле луга с другой стороны колючей проволоки – свободно растянувшееся вдоль речки Уж село Новое Шарне. После катастрофы в Чернобыле его больше нет. Мертвое. Такая же печальная участь постигла еще три здешних деревни – Долгий Лес, Мотыли, Омельники. Из печати мне было известно, что летом 1986 года из них эвакуировали 251 семью – более полутысячи человек. Куда их выселили, как они живут? Вот что прежде всего интересовало меня. Как обустраиваются психологически на новых местах?
В тот субботний день, когда я впервые после взрыва в Чернобыле приехала в Народичи, даже приблизительный масштаб бедствия и обмана (хотя бы в нашей области) выяснить мне не удалось. В выходной день никого из руководства не оказалось в райисполкоме. Я просто разговаривала с людьми на улицах, в магазинах, заходила в дома. Мне посоветовали поехать в первую очередь на окраину Народич, в поселок Мирный. Именно там для переселенцев построили 50 новых коттеджей. Люди не хотят в них жить. Почему?
Об этом у меня и состоялся разговор в Мирном с переселенцами из Нового Шарне. Вот что рассказывали сами эвакуированные.
Адам Пастушенко, инвалид Великой Отечественной войны, после переселения устроился на работу в Народичский райфинотдел: «На этом месте нельзя было строить дома. По двум причинам. Во-первых, здесь тоже не намного лучше, чем там, откуда нас выселили. Во-вторых, раньше много лет на этом месте был склад ядохимикатов сельскохозяйственной авиации. Здесь нечем дышать».
Услышав о приезде журналиста, в магазин, где мы разговаривали с жертвами мирного атома, начали сходиться эвакуированные, рассказывать о своих бедах, просить помощи. И все, буквально все, задавали мне один и тот же вопрос: кто дал приказ, кто решил строить здесь, рядом с опасными радиоактивными местами, новые дома для переселенцев, которые и так вдоволь настрадались у стен Чернобыля? Ответа у меня тогда еще не было. Я сама искала его. В том числе и здесь.
Крестьяне предложили мне пройти по двум улицам нового поселка. Многие из домов пустовали. В четырех новых строениях срывали полы и через окна выбрасывали землю, пропитанную ядохимикатами. Кто-то из моих собеседников горько пошутил: у нас здесь даже мух нет, все передохли. Легкий ветер разносил вокруг тошнотворный запах аммиака.
В некоторых домах было совсем холодно. Вышли из строя паровые котлы. «Начальство говорит, – сетовали люди, – что старые бабки не умеют пользоваться паровым отоплением, поэтому котлы и взорвались».
На улице Жукова, рассказали жильцы, в восьми домах пришлось выбрасывать всю землю, сняв полы. Один из переселенцев, Федор Зайчук, пригласил меня к себе в дом, провел по трем комнатам. Потолки все почернели. Сырость. Холод. Он все спрашивал меня устало и безнадежно: «Как здесь жить, как здесь жить?»
Обойдя домики, мы вновь вернулись в магазин. Меня интересовало, как эвакуированных обеспечивают «чистыми» продуктами. Заведующая магазином Людмила Пастушенко пожаловалась, что они получают отвратительный хлеб, горелый, есть его невозможно. Нет минеральной воды. Не всегда всем хватает мяса. Те, кто работают, днем купить мясо не могут, а после работы оно бывает редко. Нет копченой рыбы. Нет кур. Бывают утки. Есть соки. Вообще же «рацион» питания, «спущенный» сверху, такой: в месяц на одного человека-переселенца положено по килограмму гречки, пшена, по две банки тушенки и сгущенного молока.
Но больше всего людей волновало здоровье. Инвалид войны Адам Пастушенко рассказал, что в его организме было обнаружено 17 микрокюри цезия. Двадцать четыре дня он лечился в больнице в Житомире. Выписался с показателем в 9 микрокюри.
Нина Мохоид: «У меня две девочки – Оля, двенадцать лет, и Люда, девять лет. Оля лежала недавно в детской областной больнице. Люда тоже болеет. Нам дали сейчас какие-то таблетки пить в течение двух месяцев. У детей увеличена щитовидная железа – до первой-второй степени».
Валентина Кавка, методист районного Дома культуры: «Мои двое детей – Богдан шести лет и Светлана четырнадцати – направлялись в Житомир и Киев. У Богдана увеличена печень, холецистит».
И опять все они возвращались к одному, главному для них вопросу: неужели нас из опасной радиационной зоны нужно было выселять именно сюда, буквально за несколько километров от огороженного колючей проволокой села нашего Новое Шарне? Разве не ясно, что это – из огня да в полымя?
Что я могла им тогда сказать?
Вечером я уходила из поселка Мирный с тяжелым чувством. Люди провожали меня к центру Народич, показав короткий путь через картофельные огороды. Тошнотворный запах аммиака перемежался с запахом осенней ботвы. То тут то там вспыхивали маленькие костры: здесь дети жгли ботву точно так же, как и в Рудне-Осошне. И точно так же смертоносный радиоактивный пепел осыпал все живое вокруг.
В воскресенье мы поехали в другом направлении. И тоже туда, где в селах построили новые дома для эвакуированных.
Село Межилеска, что в переводе с украинского означает «между лесом», «среди леса», действительно там и оказалось. Несмотря на то что возле школы снимали грунт, разобрали шесть ветхих домов, из одной хаты выбрали радиоактивную землю и возле семи усадеб тоже сняли слой земли, – несмотря на все это село считалось благополучным, «чистым». Здесь не доплачивали, как в иных режимных деревнях, ни 25 процентов к заработной плате, ни 30 рублей ежемесячных «гробовых». Зато сюда провели телефон. (Нет, оказывается, худа без добра). Построен и медпункт, хотя и не работает.
Летом после взрыва в Чернобыле здесь возвели пятнадцать новых домов для переселенцев. В тот день, когда я приехала, треть из них так и оставалась незаселенной. Вот свидетельства очевидцев.
Надежда Осадная, бухгалтер сельсовета: «Домики делались спешно, не для сельского жителя. Бабушки наши всю зиму так и просидели в сельсовете. Ведь им нужна печка. А печки нет. И печи нет. Если бы было центральное отопление, тогда другое дело. А так – бабки не умеют пользоваться котлами, водяным отоплением. Пусть бы им печки поделали…»
Сидящие здесь же Антонина Адамовна Кондратенко 1912 года рождения и Олимпия Михайловна Жовнирчук – 1905-го согласно кивали головами. Из их выцветших от времени глаз по морщинистым щекам тихо катились слезы.
В заселенных домах в основном жили переселенцы-пенсионеры. Из трудоспособных – два-три человека.
«Когда приезжали переселенцы, им выдавали по два поросенка, ящики с капустой, огурцами, помидорами, консервированными в банках, по три мешка зерна, по десятку кур», – рассказывали местные жители.
«А как тяжко было покидать свою хату, село. Какой крик стоял над деревней, просто гвалт. Как мы все рыдали! Подъезжает машина к дому – все выгружай на машину. И дома-то наши были лучшими. Теплыми. И все у нас было. Покупали только хлеб. А сейчас – все купи, – причитали древние бабушки. – У одной старухи умер муж, старик. Так она повезла его хоронить в Долгий Лес, к родным могилам. Хорошо, что разрешили».
В селе Межилеска, в заботе о переселенцах, купили им к этим новым пятнадцати еще три дома в колхозе. По 20 тысяч рублей за дом. Но и сюда не въехали пораженные радиацией. В двух из них поселились колхозные молодожены, еще один так и остался пустым.
Анатолий Конотовский, секретарь парторганизации колхоза «Маяк»: «В домиках провели в этом году ремонт. В эту зиму холодно не будет. Утеплили потолок, подогнали двери. Райисполком дал наряды на отопление дровами – из Овручского лесхоззага. Нам не разрешают брать их в Народичском, так как дрова радиоактивны. А переселенцы возят их из своих оставленных сел – Омельников, Мотылей. А ведь этого нельзя делать! Там много радиации. Для старух поделали сейчас в хатах печки, обыкновенные сельские печки. Дадим им по пять-семь складометров дров, и пусть они себе целую зиму протапливают. Село наше не считается режимным, но дети болеют, проверяли их, осматривали, многих взяли на учет. У всех детей увеличена щитовидная железа: медосмотр проводили в школе. Рядом – село Осока. Тоже нашего колхоза. Уровень радиации в нем выше, чем, например, в Голубиевичах. Но здесь ничего не доплачивают. И село считается нережимным, хотя свое молоко, мясо, птицу есть нам запретили. В селе же есть ферма. Молоко с нее мы сдаем государству, и дальше оно идет на переработку в Овруч. Нам же молоко завозят из Коростенского района».
(Спустя четыре года выяснится, что и здесь повышены уровни радиации!)
Владимир Рудницкий, председатель сельсовета: «На ферме в Осоке работает одиннадцать человек. Триста пятьдесят голов крупного рогатого скота. На фермах и в Межилеске, и в Осоке проводили дезактивацию. Возле школы радиация была превышена в шесть раз, здесь снимали землю.
Хотя у переселенцев есть талоны на продукты, но им ничего не возят. Вот как выкричим, тогда что-нибудь привезут. Два раза дали нам в Межилеске сгущенное молоко. Были консервы».
Доярки в Осоке отказывались идти на работу.
В селе Голубиевичи, где для эвакуированных тоже построено двадцать домов, еще 6 августа 1986 года отобрали коров. Потому что молоко – радиоактивное. Детей целый день держат в школе, им организовали трехразовое «чистое» питание. Бесплатно.
Мария Конотовская, бухгалтер сельсовета села Голубиевичи: «Месяца два-три мы получали по 25 процентов доплаты и по 30 рублей на питание. Потом вдруг прекратили. Сказали, что ошиблись. Ошибка, мол, вышла: надо платить не нам, а в другом селе – Буда-Голубиевичи. Недавно сняли налог на землю. Своих продуктов кушать нельзя, а 30 рублей так и не платят. В новые дома люди не захотели поселяться. Они же видят, как мы здесь живем. Да и дома холодные. Вот у нас баба Юзефа все просится на зиму в свое село. А потом, говорит, приду назад. Несмотря на то что она еще 1914 года рождения, немного помогает в колхозе. А мы им, переселенцам, приготовили такую встречу – с хлебом-солью, цветами. Сказали: ждите, они приедут в июле-августе. Специально был назначен день. На встречу прибыл секретарь Народичского райкома партии Музгорин и сказал, что переселенцев не будет. А мы – стол поставили, букеты цветов, пришли школьники, и все село вышло их встречать. Не приехали… Дома пустовали до тех пор, пока уже осенью не разрешили заселиться своим. А то всё ждали…»
То же случилось и в селе Гуто-Марьятин.
Нина Волох, заведующая почтой: «Двенадцать из пятнадцати домов заселили наши молодые семьи, местные. Встречали мы только три семьи. Были цветы и хлеб-соль. У нас есть свой оркестр. На встречу приехал первый секретарь райкома партии Анатолий Мельник. Концерт переселенцам дали прямо на улице».
Прямо: «Стой! Проход запрещен! Опасно для жизни!» – гласят устрашающие предупреждения на шлагбауме, на колючей проволоке ворот, закрытых на увесистый замок.
Нет. Не может быть. Не укладывается. Не вяжется. Вот же хата, рядом, по эту сторону проволоки, в ста метрах. Упало яблоко в саду, возле забора, и покатилось в траву. Вышел из дома малыш. Лет пяти. Или шести. Радостно побежал между кипеньем осенних цветов. Славный, будто сам цветок. Ручка его потянулась к яблоку, затем – ко рту… По губам течет сок, капает на ботиночки, на траву. Мальчик чему-то смеется…
Дома возле луга с другой стороны колючей проволоки – свободно растянувшееся вдоль речки Уж село Новое Шарне. После катастрофы в Чернобыле его больше нет. Мертвое. Такая же печальная участь постигла еще три здешних деревни – Долгий Лес, Мотыли, Омельники. Из печати мне было известно, что летом 1986 года из них эвакуировали 251 семью – более полутысячи человек. Куда их выселили, как они живут? Вот что прежде всего интересовало меня. Как обустраиваются психологически на новых местах?
В тот субботний день, когда я впервые после взрыва в Чернобыле приехала в Народичи, даже приблизительный масштаб бедствия и обмана (хотя бы в нашей области) выяснить мне не удалось. В выходной день никого из руководства не оказалось в райисполкоме. Я просто разговаривала с людьми на улицах, в магазинах, заходила в дома. Мне посоветовали поехать в первую очередь на окраину Народич, в поселок Мирный. Именно там для переселенцев построили 50 новых коттеджей. Люди не хотят в них жить. Почему?
Об этом у меня и состоялся разговор в Мирном с переселенцами из Нового Шарне. Вот что рассказывали сами эвакуированные.
Адам Пастушенко, инвалид Великой Отечественной войны, после переселения устроился на работу в Народичский райфинотдел: «На этом месте нельзя было строить дома. По двум причинам. Во-первых, здесь тоже не намного лучше, чем там, откуда нас выселили. Во-вторых, раньше много лет на этом месте был склад ядохимикатов сельскохозяйственной авиации. Здесь нечем дышать».
Услышав о приезде журналиста, в магазин, где мы разговаривали с жертвами мирного атома, начали сходиться эвакуированные, рассказывать о своих бедах, просить помощи. И все, буквально все, задавали мне один и тот же вопрос: кто дал приказ, кто решил строить здесь, рядом с опасными радиоактивными местами, новые дома для переселенцев, которые и так вдоволь настрадались у стен Чернобыля? Ответа у меня тогда еще не было. Я сама искала его. В том числе и здесь.
Крестьяне предложили мне пройти по двум улицам нового поселка. Многие из домов пустовали. В четырех новых строениях срывали полы и через окна выбрасывали землю, пропитанную ядохимикатами. Кто-то из моих собеседников горько пошутил: у нас здесь даже мух нет, все передохли. Легкий ветер разносил вокруг тошнотворный запах аммиака.
В некоторых домах было совсем холодно. Вышли из строя паровые котлы. «Начальство говорит, – сетовали люди, – что старые бабки не умеют пользоваться паровым отоплением, поэтому котлы и взорвались».
На улице Жукова, рассказали жильцы, в восьми домах пришлось выбрасывать всю землю, сняв полы. Один из переселенцев, Федор Зайчук, пригласил меня к себе в дом, провел по трем комнатам. Потолки все почернели. Сырость. Холод. Он все спрашивал меня устало и безнадежно: «Как здесь жить, как здесь жить?»
Обойдя домики, мы вновь вернулись в магазин. Меня интересовало, как эвакуированных обеспечивают «чистыми» продуктами. Заведующая магазином Людмила Пастушенко пожаловалась, что они получают отвратительный хлеб, горелый, есть его невозможно. Нет минеральной воды. Не всегда всем хватает мяса. Те, кто работают, днем купить мясо не могут, а после работы оно бывает редко. Нет копченой рыбы. Нет кур. Бывают утки. Есть соки. Вообще же «рацион» питания, «спущенный» сверху, такой: в месяц на одного человека-переселенца положено по килограмму гречки, пшена, по две банки тушенки и сгущенного молока.
Но больше всего людей волновало здоровье. Инвалид войны Адам Пастушенко рассказал, что в его организме было обнаружено 17 микрокюри цезия. Двадцать четыре дня он лечился в больнице в Житомире. Выписался с показателем в 9 микрокюри.
Нина Мохоид: «У меня две девочки – Оля, двенадцать лет, и Люда, девять лет. Оля лежала недавно в детской областной больнице. Люда тоже болеет. Нам дали сейчас какие-то таблетки пить в течение двух месяцев. У детей увеличена щитовидная железа – до первой-второй степени».
Валентина Кавка, методист районного Дома культуры: «Мои двое детей – Богдан шести лет и Светлана четырнадцати – направлялись в Житомир и Киев. У Богдана увеличена печень, холецистит».
И опять все они возвращались к одному, главному для них вопросу: неужели нас из опасной радиационной зоны нужно было выселять именно сюда, буквально за несколько километров от огороженного колючей проволокой села нашего Новое Шарне? Разве не ясно, что это – из огня да в полымя?
Что я могла им тогда сказать?
Вечером я уходила из поселка Мирный с тяжелым чувством. Люди провожали меня к центру Народич, показав короткий путь через картофельные огороды. Тошнотворный запах аммиака перемежался с запахом осенней ботвы. То тут то там вспыхивали маленькие костры: здесь дети жгли ботву точно так же, как и в Рудне-Осошне. И точно так же смертоносный радиоактивный пепел осыпал все живое вокруг.
В воскресенье мы поехали в другом направлении. И тоже туда, где в селах построили новые дома для эвакуированных.
Село Межилеска, что в переводе с украинского означает «между лесом», «среди леса», действительно там и оказалось. Несмотря на то что возле школы снимали грунт, разобрали шесть ветхих домов, из одной хаты выбрали радиоактивную землю и возле семи усадеб тоже сняли слой земли, – несмотря на все это село считалось благополучным, «чистым». Здесь не доплачивали, как в иных режимных деревнях, ни 25 процентов к заработной плате, ни 30 рублей ежемесячных «гробовых». Зато сюда провели телефон. (Нет, оказывается, худа без добра). Построен и медпункт, хотя и не работает.
Летом после взрыва в Чернобыле здесь возвели пятнадцать новых домов для переселенцев. В тот день, когда я приехала, треть из них так и оставалась незаселенной. Вот свидетельства очевидцев.
Надежда Осадная, бухгалтер сельсовета: «Домики делались спешно, не для сельского жителя. Бабушки наши всю зиму так и просидели в сельсовете. Ведь им нужна печка. А печки нет. И печи нет. Если бы было центральное отопление, тогда другое дело. А так – бабки не умеют пользоваться котлами, водяным отоплением. Пусть бы им печки поделали…»
Сидящие здесь же Антонина Адамовна Кондратенко 1912 года рождения и Олимпия Михайловна Жовнирчук – 1905-го согласно кивали головами. Из их выцветших от времени глаз по морщинистым щекам тихо катились слезы.
В заселенных домах в основном жили переселенцы-пенсионеры. Из трудоспособных – два-три человека.
«Когда приезжали переселенцы, им выдавали по два поросенка, ящики с капустой, огурцами, помидорами, консервированными в банках, по три мешка зерна, по десятку кур», – рассказывали местные жители.
«А как тяжко было покидать свою хату, село. Какой крик стоял над деревней, просто гвалт. Как мы все рыдали! Подъезжает машина к дому – все выгружай на машину. И дома-то наши были лучшими. Теплыми. И все у нас было. Покупали только хлеб. А сейчас – все купи, – причитали древние бабушки. – У одной старухи умер муж, старик. Так она повезла его хоронить в Долгий Лес, к родным могилам. Хорошо, что разрешили».
В селе Межилеска, в заботе о переселенцах, купили им к этим новым пятнадцати еще три дома в колхозе. По 20 тысяч рублей за дом. Но и сюда не въехали пораженные радиацией. В двух из них поселились колхозные молодожены, еще один так и остался пустым.
Анатолий Конотовский, секретарь парторганизации колхоза «Маяк»: «В домиках провели в этом году ремонт. В эту зиму холодно не будет. Утеплили потолок, подогнали двери. Райисполком дал наряды на отопление дровами – из Овручского лесхоззага. Нам не разрешают брать их в Народичском, так как дрова радиоактивны. А переселенцы возят их из своих оставленных сел – Омельников, Мотылей. А ведь этого нельзя делать! Там много радиации. Для старух поделали сейчас в хатах печки, обыкновенные сельские печки. Дадим им по пять-семь складометров дров, и пусть они себе целую зиму протапливают. Село наше не считается режимным, но дети болеют, проверяли их, осматривали, многих взяли на учет. У всех детей увеличена щитовидная железа: медосмотр проводили в школе. Рядом – село Осока. Тоже нашего колхоза. Уровень радиации в нем выше, чем, например, в Голубиевичах. Но здесь ничего не доплачивают. И село считается нережимным, хотя свое молоко, мясо, птицу есть нам запретили. В селе же есть ферма. Молоко с нее мы сдаем государству, и дальше оно идет на переработку в Овруч. Нам же молоко завозят из Коростенского района».
(Спустя четыре года выяснится, что и здесь повышены уровни радиации!)
Владимир Рудницкий, председатель сельсовета: «На ферме в Осоке работает одиннадцать человек. Триста пятьдесят голов крупного рогатого скота. На фермах и в Межилеске, и в Осоке проводили дезактивацию. Возле школы радиация была превышена в шесть раз, здесь снимали землю.
Хотя у переселенцев есть талоны на продукты, но им ничего не возят. Вот как выкричим, тогда что-нибудь привезут. Два раза дали нам в Межилеске сгущенное молоко. Были консервы».
Доярки в Осоке отказывались идти на работу.
В селе Голубиевичи, где для эвакуированных тоже построено двадцать домов, еще 6 августа 1986 года отобрали коров. Потому что молоко – радиоактивное. Детей целый день держат в школе, им организовали трехразовое «чистое» питание. Бесплатно.
Мария Конотовская, бухгалтер сельсовета села Голубиевичи: «Месяца два-три мы получали по 25 процентов доплаты и по 30 рублей на питание. Потом вдруг прекратили. Сказали, что ошиблись. Ошибка, мол, вышла: надо платить не нам, а в другом селе – Буда-Голубиевичи. Недавно сняли налог на землю. Своих продуктов кушать нельзя, а 30 рублей так и не платят. В новые дома люди не захотели поселяться. Они же видят, как мы здесь живем. Да и дома холодные. Вот у нас баба Юзефа все просится на зиму в свое село. А потом, говорит, приду назад. Несмотря на то что она еще 1914 года рождения, немного помогает в колхозе. А мы им, переселенцам, приготовили такую встречу – с хлебом-солью, цветами. Сказали: ждите, они приедут в июле-августе. Специально был назначен день. На встречу прибыл секретарь Народичского райкома партии Музгорин и сказал, что переселенцев не будет. А мы – стол поставили, букеты цветов, пришли школьники, и все село вышло их встречать. Не приехали… Дома пустовали до тех пор, пока уже осенью не разрешили заселиться своим. А то всё ждали…»
То же случилось и в селе Гуто-Марьятин.
Нина Волох, заведующая почтой: «Двенадцать из пятнадцати домов заселили наши молодые семьи, местные. Встречали мы только три семьи. Были цветы и хлеб-соль. У нас есть свой оркестр. На встречу приехал первый секретарь райкома партии Анатолий Мельник. Концерт переселенцам дали прямо на улице».