О том, где они были, что они с мамой делали, Павлуша не рассказывал.
Мы рано научились молчать о многом, что видели и знали.
Глава четвертая
Отец в тюрьме. Мы выброшены из квартиры в белом доме, что на Батумской улице. Хозяин не хочет держать семью арестованного. Мы снова переезжаем к бабушке, в домик за полем на Потийской улице. Там и ютимся в двух комнатках, где живет бабушка, ее старший сын и четыре дочери.
Маме не сразу удается найти работу. Помогает кто-то из товарищей. В больнице на дом дают шить белье. С утра до ночи мать сидит за швейной машиной.
Мы не мешаем ей. Поле гостеприимно принимает нас к себе на весь день. Только уж больше не радует вечерний гудок. Не к кому броситься навстречу на тропинку, пересекающую поле. Но товарищи отца узнают нас.
- Ребята Сергея, - слышим мы. - Ишь, молодцы какие! Подождите, вернется отец. Скоро!
Отец возвращается. Нерадостные вести ждут его. Тех, кто участвовал в августовской стачке, не принимают на работу. Чтобы сломить забастовку, власти арестовали четыреста человек. Многие еще в тюрьмах, многих выслали.
За отцом следит полиция, встречаться с товарищами, посещать собрания кружка можно лишь с большими предосторожностями. Товарищ Август Бург-ман устраивает отца на 1 маленький механический завод, где сам работает литейным мастером.
Этот год был памятен участникам революционных кружков Тифлиса. Пришли новые люди, принесли новые мысли. "Надо от разговоров переходить к делу, вот что все чаще теперь повторяли. - Надо бороться открыто, выступать смелее, настойчиво требовать признания своих прав".
Смелые эти мысли принесли молодые революционеры: Coco, - так называли тогда Сталина, - Ладо и Саша. Ладо и Саша - это были Ладо Кецховели и Саша Цулукидзе. И еще одно имя зазвучало в этом году в нашем доме Курнатовский.
Отец произносил его с особенным уважением.
Виктор Константинович Курнатовский приехал в Тифлис из ссылки в 1901 году. Годы ссылки в Енисейской губернии он отбывал вместе с Лениным, Надеждой Константиновной и Кржижановским.
Отец часто потом повторял, что благодарен Виктору Константиновичу за то, что он первый познакомил его с Лениным. Виктор Константинович много говорил о Ленине. И сам он был одним из тех русских интеллигентов, которые несли в рабочие кружки верное понимание учения Маркса. С великой признательностью вспоминал всегда о Курнатовском отец.
Наверное, среди товарищей, посещавших отца, видела я Виктора Константиновича.
Когда потом отец описывал Курнатовского, я смутно вспоминала высокого худощавого человека в распахнутом пиджаке, его наклоненную к слушателю голову, - Курнатовский плохо слышал.
Ярче запечатлелись в моей памяти Ипполит Франчески и Владимир Родзевич.
Оба - из славной плеяды русских революционеров-интеллигентов, близко связанных с подпольными рабочими кружками Тифлиса. Мы с Павлушей любили, когда приходили эти ласковые гости. Мы бросались навстречу к красавцу-великану Родзевичу.
Известно, что он выше всех на свете, он даже выше отца, который рядом с невысокой худенькой мамой кажется нам таким большим!
И как нам весело и радостно, когда, покончив с домашней возней, мама, умыв и приодев нас, ведет к Клавдии Аркадьевне Франчески или к Калисте Афанасьевне Родзевич. Все, начиная с дома на красивой широкой улице, где жили Родзевичи, кажется нам отличным от нашего маленького домика в Дидубе.
Комната Франчески, скромная комната тружеников-интеллигентов, представляется нам собранием редкостных вещей. Кресло-качалка, картины на стенах, книги в шкалу за стеклом, толстые чудесные книги с картинками. По ним я у Франчески выучилась грамоте. С Павлушей, которому шел девятый год, занималась Калиста Афанасьевна.
Я с благодарностью вспоминаю наших учительниц: они находили время помочь семье рабочего-революционера, находили время для возни с нами, ребятами, показывали маме новинки в шитье, сами брались шить нам, во всем старались поднять маму. Бывает, что, гуляя с мамой, мы проходим мимо дома, где живут Франчески, и не заходим в нарядную квартиру Родзевичей у Верийского моста.
Мы остаемся в маленьком садике. Под ветвистым деревом, за столиком, я вижу папу, Ипполита Франчески, любимца нашего великана Родзевича и того, кого отец называет Виктором Константиновичем.
Потом я узнала, что здесь, над Курой, где под акациями духанщик разносит молодое дешевое вино, собирались участники подпольных кружков.
... "В садиках над Курой слушали мы горячие, открывающие широкие дали, речи Курнатовского", - вспоминал отец.
Гулявшие по набережной тифлисцы не думали, что на виду у всех молодые люди говорят о борьбе против того порядка, который позволяет нарядным, богатым людям беззаботно гулять по набережной, о борьбе против хозяев царя и его чиновников - за светлое будущее рабочих В начале весны 1901 года тифлисская охранка выследила Курнатовского.
Вместе с Джапаридзе, Франчески и другими товарищами Курнатовский был арестован.
И все-таки через месяц революционеры организовали первомайскую демонстрацию на улицах Тифлиса. В ней участвовал и мой отец, который работал тогда на заводе Рукса.
В Дидубе в этот воскресный день проснулись, как всегда, рано. Поодиночке выходили из домов и по Кирочной улице, через Верийский мост, поднимались к Головинскому проспекту. Там собирались группами железнодорожники и другие рабочие.
День по-летнему теплый, - солнце, безоблачное небо, а товарищи в ватных пальто и папахах. Одетый не по сезону железнодорожник Вано Стуруа. улыбается.
Ему с товарищами придется принять на себя первые удары казачьих нагаек.
Рабочие смешиваются с шумливой воскресной тол пой. Возвещая полдень, в арсенале пробила пушка. Рабочие в папахах бросились на середину проспекта.
- Да здравствует Первое мая! Долой самодержавие! - услышали гуляющие.
И неожиданно грозно и смело зазвучала песня:
Вихри враждебные веют над нами, Темные силы нас злобно гнетут...
Шагая по проспекту, рабочие пели "Варшавянку". Но по улице уже скакали скрывавшиеся во дворах казаки. Они врезались в толпу. Замелькали нагайки.
Рассеянные в одном месте, демонстранты появляются в другом. Полиция, казаки, дворники теснят и избивают рабочих а прохожих. Скрываясь в боковые улицы и переулки, демонстранты окольными путями пробираются к Солдатскому базару.
Под красным знаменем там, на площади, собралось несколько сот рабочих.
В толпе разношерстного тифлисского люда успели провести короткий митинг.
Гремят революционные песни. Красное знамя проносят по площади. Но схватка с полицией начинается и здесь. Демонстранты не уступают. Казаки прорываются к знамени. Но им не удается завладеть им. Гордое знамя снимают с древка, и женщины уносят его.
Знамя это хранится ныне в тифлисском музее. С завода Рукса отцу пришлось вскоре уйти. Хозяева не стеснялись.
- Черт вас знает, как вы следите за работами, - сказал отцу, придя однажды в цех, старик Руке. - Вот я сам управлял заводом: за отломанный у шестерни зуб я выбивал у рабочего два зуба.
- Пожалуй, времена эти миновали, - ответил отец и, стараясь сохранить спокойствие, добавил, что те, кто думают иначе, легко могут поплатиться собственными зубами.
Хозяин побагровел, но, промолчав, ушел из цеха. Через несколько дней один из новых учеников, мальчик-подросток, нечаянно сломал каретку станка.
На завод явился молодой Руке, хорошо известный в Тифлисе кутила и пьяница.
Ему сказали о поломке, и он, вбежав в цех, с кулаками набросился на дрожавшего, перепуганного мальчика. Отец встал между хозяином и учеником и спокойно сказал, что кулачной расправы не потерпит. Руке посмотрел на отца, на стоявших у станков рабочих и повернулся к выходу. Вечером отца вызвали в контору и дали расчет.
Не найти теперь в Тифлисе отцу работы, но на помощь пришла организация.
Отца направили в Баку, где Леонид Борисович Красин помог ему поступить на электростанцию, строящуюся на мысе Баилове.
Глава пятая
Мыс Баилов уходит далеко в море. Гористая улица тянется вдоль мыса, соединяя его с бакинской набережной. В конце улицы начинаются нефтяные промысла Биби-Эйбата.
Из наших окон в доме на электростанции.вндны правильные ряды буровых вышек. Море пенится внизу, у, двора, подернутая нефтью вода отливает радугой.
Азербайджан недаром назвал свою столицу Баку (Бакуэ) - "город ветров".
Ранней весной и осенью норд сотрясал стены дома. Песок забивался в щели закрытых окон и покрывал толстым слоем подоконники и пол.
Когда на промыслах горела нефть, черная туча заволакивала небо, и сажа тяжелыми, жирными хлопьями падала на город. Деревья не выживали в отравленном воздухе. Зелени в Баку не было. Как поразило это нас, выросших в зеленом цветущем Дидубе!
Мы приехали в Баку летом. Осенью в этом году родилась Надя. Мама вернулась из родильного дома, и мы с любопытством смотрели, как она осторожно пеленает девочку. Потом Надю купали. Для нас было новым развлечением наблюдать, как она барахтается в воде, розовая и улыбающаяся.
Отец работал старшим кочегаром на электростанции. Он с вечера уходил в ночную смену, и мы оставались одни с мамой. Спать не хотелось. Мы не могли привыкнуть к завыванию ветра, к зареву нефтяных пожаров. Чтобы отогнать страх, мы просили читать нам вслух.
Помню, на промыслах горела нефть. В окнах прыгали отблески пламени.
На море ревел шторм.
Мы сидели вокруг стола и слушали стихи о кавказском пленнике. Все было так необычно вокруг. И стихи такие грустные.
Мама захлопнула книжку, - пора спать.
- Не туши свет, - попросил Павлуша.
- Спите, спите, - сказала мама и щелкнула выключателем.
Я не спала. В углах двигались тени, и ветер завывал человеческим голосом.
Рядом ворочался Павлуша. Я понимала, что и ему страшно. И вдруг он закричал.
Успокоить его было невозможно - он бился, плакал:
- Боюсь! Боюсь!..
- Беги за отцом, - сказала мне мать. Я выскочила на улицу и побежала, забыв о буре и пожаре. Яркий свет электростанции ослепил меня.
Ты к кому, девочка? - посыпались вопросы и рабочие стали громко вызывать отца.
Врачи нашли, что у, Павлуши нервное потрясение.
Хорошо, было бы; - советовали они, - увезти его к садам и зелени.
В прокопченном, пропитанном нефтяной и мазутной, гарью Баку не было для нас, ни зелени, ни свежего воздуха. Отец вспомнил о наших друзьях Родзевячах, живших в Кутаисе. Он.написал им, и Павлушу отвезли в Кутаис. Там он скоро поправился.
Совсем недавно, пришлось мне побывать и нынешнем Баку. Нарядная набережная, цветы и тропические растения чистые асфальтированные улицы, ровно тянущиеся от центра до промыслового района, новый красивый и благоустроенный город.
Я не узнала в нем старого знакомца моих детских лет. Сейчас не видишь, что ходишь по земле, из которой тут же рядом черпают нефть. А тогда она сочилась отовсюду. Стоило немного отойти от главной - Великокняжеской улицы и пройти к начинавшемуся у вокзала заводскому району - "Черному городу", как приходилось уже осторожно перепрыгивать через блестящие разноцветные нефтяные лужи. В Черном городе, на нефтяных промыслах Ротшильда, отец работал в конце 1901 года, когда из-за неполадок с администрацией он принужден был уйти с электростанции. Теперь и следа нет этого Черного города. Тогда он в самом деле был черным, как будто только что над ним прошел дождь из сажи.
В длину всех черногородских улиц и закоулков тянулись нефтеотводные трубы. Чтобы перейти улицу, надо было перелезать через трубы, плясать по мосткам, заменявшим тротуар.
И люди, которые ходили по Черному городу, были грязные, перепачканные мазутом и нефтью. Но к грязи, к саже, к жирному, носившемуся в воздухе песку, к удушающему запаху мазута все привыкли. У бараков, где жили рабочие, возились дети. Куски железа и обломки рельсов, валявшиеся в жирных лужах, старые чаны из-под керосина стали игрушками. На липких трубах усаживались.
рабочие, чтобы здесь же пообедать пучком зеленого лука и ломтем чурека.
Идя куда-нибудь с мамой, мы оглядывались на прохожих. Смуглые, лоснящиеся от пота и грязи лица, обернутые чалмами головы, разноплеменный громкий говор.
В Баку на промыслах работали азербайджанцы, персы, армяне, грузины, русские.
Хозяева старались, чтобы держались они обособленно. В бараках Черного города, где было так же грязно, как на улицах, где вповалку спали на циновках, расстеленных на земляном полу, селились отдельно персы и армяне, русские и азербайджанцы.
- Ты должен ненавидеть каждого армянина - так велит мулла, - говорили детям в азербайджанских семьях.
- Татарин - твой враг, - твердили сыновьям отцы и матери армяне.
И было спокойно хозяевам: армяне и татары не сговорятся, не выступят сообща против хозяев. Не страшны и. приехавшие на заработки в Баку нищие крестьяне-персы. Они темны и забиты.
- Рахмет! - повторяют они. - Такова судьба! Все - судьба, и не боритесь с ней, - учит пророк!
А я в Баку, как в нашем тифлисском доме, вижу много людей, которые стараются уничтожить эту страшную национальную рознь.
В обеденный час я помогаю маме накрывать на стол.
- Сосчитай, - говорит мама, - сколько надо поставить тарелок, - обедают десять человек.
Я ставлю десять тарелок, но людей приходит больше. Они входят в дом вместе с отцом, и мама выносит из кухни дымящуюся миску.
- За стол, за стол!.. Все готово!.. - торопит мама вошедших.
И опять я слышу голоса, то гневные, то проникновенно спокойные; говорит кто-нибудь из гостей, потом' голоса сливаются, и мама говорит и смеется чему-то. Я вижу, что лица у всех веселеют. Мама снова наполняет тарелки.
- Спасибо, Ольга! Спасибо, хозяйка, - повторяют за столом. Я слышу имя Ладо.
Тогда Ладо Кецховели приехал в Баку. Уже на одной из узких гористых бакинских уличек, в подвале дома с плоской кровлей, глухо шумела печатная машина, и Ладо с товарищами складывал листки. Шрифтом корана, завитками армянского алфавита, русскими, грузинскими буквами на листках написано:
"Бороться! Надо бороться! Нельзя терпеть!.."
Ладо! Высокий человек с откинутыми назад густыми черными волосами, с бородкой. Он улыбается. Таким я вижу его под ослепительно синим бакинским небом. Вокруг столпились люди, и среди них я. Может быть, меня подняли на руки. Под ногами людей блестит желтый песок, а рядом море - оно крутом, куда ни посмотришь.
На плоском голом, как побережье Апшерона, островке, где весной устраивали загородные гулянья, бакинские рабочие праздновали день Первого мая.
- И ты была на этой маевке, - вспоминала мать.
Навсегда сохранились в памяти куски солнечного дня, пароходики, на которых гремит музыка, палуба, по которой бегают дети и куда, дрожа от восторга, поднимаемся мы с Павлушей. На маевку ехали с семьями, с детьми. Надо было, чтобы на берегу думали - собираются на обычное праздничное гулянье.
Под музыку высаживались на остров. Дети затевали игры, шалили, а рядом шел митинг - ораторы рассказывали о международной солидарности рабочих.
Окруженный группой товарищей, негромко говорит высокий Ладо Кецховели, он встряхивает темными волосами и предлагает затянуть песню. Он организовал маевку на этом каменистом острове. По его зову собрались сюда передовые рабочие бакинских предприятий. Они готовы подтвердить свою готовность к борьбе, к которой призывает их Ладо.
Осенью 1902 года жандармам удалось выследить Ладо. Его арестовали, когда он перевозил типографский шрифт в новое, более надежное помещение. Печатную машину он по частям успел перенести туда раньше. Полиция так и не узнала, где была спрятана машина.
В этом же году, еще раньше, был арестован и мой отец. Утром он ушел из дому и не вернулся. Его арестовали как участника революционных организаций Тифлиса и в тот же день перевезли из Баку в Метехи.
Все это мы узнали позже. С трудом налаженная жизнь наша оборвалась.
Нужно куда-то уезжать, скорее освобождать казенную квартиру. Как жить?
Уехать в Тифлис к бабушке? На дорогу нет денег.
И снова помогли товарищи отца. Нас поселили в квартире одного из них.
Дом на Кладбищенской улице. Сразу за ним начиналось тюркское кладбище.
Унылое выжженное солнцем поле с плоскими каменными плитами. Закутанные чадрами женщины, как привидения, проходили между могил и протяжными гортанными воплями оглашали воздух.
Вестей от отца не было. Мать грустила, ее терзали тревога и забота.
Да и трудно было. Она не могла найти работы и продала все, что у нас было.
На эти деньги мы добрались до Тифлиса.
Глава шестая
Опять мы в Тифлисе, под бабушкиным кровом. Неожиданное наше вторжение не удивляет и не огорчает старушку. Ну, вот и хорошо, что приехали, говорит она и берет на руки Надю. "Дождалась наконец новой внучки". Мама только собралась разыскивать отца, как неожиданно он пришел домой. "Отпустили из тюрьмы". Вину его доказать не удалось.
В Тифлисе создавалась тогда подпольная типография - на Авлабаре. Организация послала отца в тифлисскую типографию "Грузинское товарищество". Его взяли туда слесарем по ремонту машин. Он должен был доставлять шрифты для авлабарской типографии. Помогал ему молодой слесарь, тоже бывший железнодорожник, Гиго Лелашвили, из первого революционного кружка Сталина. Вечерами Гиго выносил шрифты. Все делалось так осторожно, что в типографии ни о чем не подозревали.
Однажды организация поручила отцу достать для бакинцев шрифт на армянском языке. Его не нашлось в достаточном количестве, пришлось уговорить мастера отлить. Отец раздобыл портреты Маркса и Энгельса,тайком сделали клише в цинкографии. Все это надо было поскорей доставить в Баку. И вдруг отец узнает, что мешки со шрифтом и клише пропали, брошены на станции. Те, кто везли их, испугались слежки. Шрифт из типографии "Грузинского товарищества"
мог навести на след авлабарской типографии. Нельзя было допустить это.
Гиго отправился на поиски. Через друзей-железнодорожников, расспрашивая, уговаривая, где надо подкупая, он добыл обратно дорогой груз, брошенный в вокзальный подвал.
Как ни осторожен был отец, но переправлять шрифт становилось все опасней.
Кто-то из товарищей узнал, что за отцом следят. Надо было покинуть "Грузинское товарищество". Весной 1903 года отец оставил типографию и поступил на строительство керосинопровода между Баку и Батумом. Мастерская керосинопровода была в нескольких километрах от Тифлиса, на станции Навтлуг.
Нас на лето увезли из Тифлиса в деревню - Ольгинское поселение. Там в школе знакомая учительница предложила маме комнату. Неспокойные слухи приходили из города. На тифлисских заводах готовилась стачка. Мама нетерпеливо ждала вестей от отца. В деревне уже говорили, что в Тифлисе против казаков выступили рабочие. И мать ждет, ждет...
Однажды с Надей на руках шла она по дороге. Мы бежали за ней. Кто-то торопливо шагал навстречу; заметив нас, остановился. Мама узнала товарища.
- Здравствуй - говорит она.
Но человек молчит. Он смотрит на нас в каком-то безотчетном страхе.
Мы прижимаемся к матери. Махнув рукой, товарищ говорит:
- Чего уж там скрывать! Беги в город! Сергея схватили. Квартира открыта.
Как долго шагаем мы с мамой то полем, то узкими тропинками! Мы устали, голодны, хотим пить, но все идем, идем за мамой. Мы добираемся до Дидубе и входим в наш дом. Кто-то все разбросал в нашей комнате. Вещи из комода и сундука валяются на полу. Но мама как будто ничего не замечает. Она даже не запирает дверей, сломанный замок остается болтаться на ручке. Не оглядываясь, мама выходит из комнаты и идет в нами дальше, к бабушкиному дому. Здесь я остаюсь с Федей и Надей. А мама торопится к полицейскому участку. Там толпится все Дидубе, хотя городовые, крича и бранясь, разгоняют женщин.
Но, не слушая криков, мама пробирается к воротам участка.
- А, и ты здесь! - кричит ей старый знакомый пристав. - Отойди, лучше отойди! Он знает, кого она ищет. Но мать не отогнать. Ей удается заглянуть за ограду, - полицейский двор набит людьми. Мама узнает отца, и он ее увидел.
- Ольга! - кричат ей. - Ольга, мы голодны. Принеси поесть.
Чурек, огурцы и газета - это все, что она может купить. С мешком она возвращается обратно к участку. Она опять около пристава, требует, настаивает, пытается угрожать. Пристав разрешает раздать арестованным еду.
Вечером арестованных перевели в тюрьму. В третий раз захлопнулись за отцом ворота Метехского замка. Тюрьма Метехи переполнена политическими.
С 1901 года, ожидая высылки, сидят в ней Виктор Курнатовский и Ипполит Франчески. Два года в неволе Ладо Кецховели. Год просидел он в бакинской тюрьме, год уже как его перевели в Метехи.
Ладо и в тюрьме оставался таким же, как и на свободе, нетерпеливо-деятельным, горячим, смелым. Под неусыпным глазом часового он из одиночной камеры сумел перестукиваться с политическими заключенными. Все, что делалось на воле, в революционном подпольи, становилось ему известно. Он хотел знать подробней, больше о своем детище - бакинской типографии. Ладо удалось даже получать газеты. В тюремной типографии работал преданный ему наборщик. Он ночью к нитке, опущенной Ладо, привязывал газеты, иногда книжки, принесенные с воли. Ладо прочитывал их и отдавал в общую камеру.
Одиночная камера отца в третьем этаже оказалась над камерой Ладо. Каждый день товарищи перекликались. Ладо подходил к своему окну и бросал отцу и товарищам несколько слов.
Предупреждения, угрозы тюремного начальства не останавливали Ладо. Он учил заключенных держаться смелей, протестовать против издевательств. Неудивительно, что жандармы считали его очень опасным политическим преступником.
Отец был свидетелем смерти Ладо. Тюремщики убили Ладо в Метехском замке 17 августа 1903 года.
Однажды, еще в начале месяца, утром, как обычно отец и сосед его по камере Вано Стуруа стали вызывать Ладо. Он не откликнулся, не откликнулся и на следующий день. Отец и Вано забеспокоились, предчувствуя недоброе.
Через несколько дней узнали - Ладо посажен в карцер. Тюремщики перехватили письмо Ладо, которое он пытался отправить на волю. С этим письмом к Ладо пришел начальник тюрьмы.
- Что, попался? - со злой издевкой сказал он, размахивая клочком бумаги, мелко исписанным грузинскими буквами.
- Верните мое письмо,- просил Ладо.
Но тюремщик продолжал глумиться.
Ладо не стерпел и вытолкнул начальника из камеры.
Из карцера Ладо вышел подавленным, точно что-то в нем было убито.
"Не могу простить себе ошибки", - выстукивал он.
Несколько дней он не подходил к окну. И только утром 17 августа товарищи услышали голос Ладо, что-то кричавшего сверху.
Заключенные бросились к окнам Напротив, на другом берегу Куры, толпились спустившиеся с гор пастухи-армяне. Они разыскивали в Метехском замке односельчан, схваченных полицией. Увидев беспокойно метавшихся по берегу крестьян. Ладо заговорил с ними. Но часовой внизу, у стены, поднял ружье и крикнул:
- Молчать! Буду стрелять.
Ладо, не сходя с подоконника, спокойно, почти шутливо обратился к часовому:
неужели его принуждают стрелять в человека только за то, что тот мирно разговаривает с товарищами по несчастью?
Часовой свистнул. Вышел караульный начальник. Отец видел из окна, как, энергично жестикулируя, он что-то говорил часовому. Когда начальник отошел, солдат повторил свой окрик:
- Молчать! - и снова поднял винтовку. Часовой целился. Товарищи закричали Ладо:
- Отойди, отойди!
Но было поздно. Часовой выстрелил. На одно мгновенье наступила тишина.
Негодующий гул прервал ее, Крики возмущения неслись с берега.
В тюрьме шумели, требовали возмездия палачам за смерть товарища. Приехавший полицмейстер напрасно старался успокоить арестованных, говоря, что Ладо жив, что он только ранен.
В тюрьме знали - Ладо убит!
Не стало замечательного революционера. Горько, трудно было товарищам примириться с утратой.
Глава седьмая
Отец все еще в тюрьме. Мать с утра уходит на работу. И тогда появляются друзья, товарищи отца, и те из лучших людей тифлисской интеллигенции, о которых и сейчас помнят в Тбилиси.
Доктора Худатова рабочие железнодорожных мастерских считали своим доктором.
Он бесплатно лечил всех бедняков поселка. Упрямо добивался для больных рабочих лучших условий. Он был настойчив, и ему многое удавалось.
Худатов был интеллигентом-просветителем. Он устраивал для рабочих лекции, концерты, вечера. Рабочие платили Худатову уважением и горой стояли за своего доктора, которого ненавидели черносотенцы Тифлиса. Подкупленные бандиты ночью подстерегли и застрелили Худатова, торопившегося к больному.
Смерть Худатова была ударом для всего рабочего населения Тифлиса.
Отец болел малярией. Однажды он - машинист на паровозе - больной приехал в Тифлис.
- Нужна перемена климата, - сказал доктор Худатов, осматривая отца, и сам взялся добиться для него отпуска. И добился. В те времена это было не легко.
В дни и месяцы ареста отца Худатов приходил к нам узнать, не нуждается ли в чем семья. Лечил нас, приносил лекарства. Мы ждали посещения милого доктора. Высокий, грузный, всегда в черной широкополой шляпе, он приходил и ласковой шуткой умел всех рассмешить. Конфетка, которую он вынимал из кармана, казалось, уносила болезнь.
Мы рано научились молчать о многом, что видели и знали.
Глава четвертая
Отец в тюрьме. Мы выброшены из квартиры в белом доме, что на Батумской улице. Хозяин не хочет держать семью арестованного. Мы снова переезжаем к бабушке, в домик за полем на Потийской улице. Там и ютимся в двух комнатках, где живет бабушка, ее старший сын и четыре дочери.
Маме не сразу удается найти работу. Помогает кто-то из товарищей. В больнице на дом дают шить белье. С утра до ночи мать сидит за швейной машиной.
Мы не мешаем ей. Поле гостеприимно принимает нас к себе на весь день. Только уж больше не радует вечерний гудок. Не к кому броситься навстречу на тропинку, пересекающую поле. Но товарищи отца узнают нас.
- Ребята Сергея, - слышим мы. - Ишь, молодцы какие! Подождите, вернется отец. Скоро!
Отец возвращается. Нерадостные вести ждут его. Тех, кто участвовал в августовской стачке, не принимают на работу. Чтобы сломить забастовку, власти арестовали четыреста человек. Многие еще в тюрьмах, многих выслали.
За отцом следит полиция, встречаться с товарищами, посещать собрания кружка можно лишь с большими предосторожностями. Товарищ Август Бург-ман устраивает отца на 1 маленький механический завод, где сам работает литейным мастером.
Этот год был памятен участникам революционных кружков Тифлиса. Пришли новые люди, принесли новые мысли. "Надо от разговоров переходить к делу, вот что все чаще теперь повторяли. - Надо бороться открыто, выступать смелее, настойчиво требовать признания своих прав".
Смелые эти мысли принесли молодые революционеры: Coco, - так называли тогда Сталина, - Ладо и Саша. Ладо и Саша - это были Ладо Кецховели и Саша Цулукидзе. И еще одно имя зазвучало в этом году в нашем доме Курнатовский.
Отец произносил его с особенным уважением.
Виктор Константинович Курнатовский приехал в Тифлис из ссылки в 1901 году. Годы ссылки в Енисейской губернии он отбывал вместе с Лениным, Надеждой Константиновной и Кржижановским.
Отец часто потом повторял, что благодарен Виктору Константиновичу за то, что он первый познакомил его с Лениным. Виктор Константинович много говорил о Ленине. И сам он был одним из тех русских интеллигентов, которые несли в рабочие кружки верное понимание учения Маркса. С великой признательностью вспоминал всегда о Курнатовском отец.
Наверное, среди товарищей, посещавших отца, видела я Виктора Константиновича.
Когда потом отец описывал Курнатовского, я смутно вспоминала высокого худощавого человека в распахнутом пиджаке, его наклоненную к слушателю голову, - Курнатовский плохо слышал.
Ярче запечатлелись в моей памяти Ипполит Франчески и Владимир Родзевич.
Оба - из славной плеяды русских революционеров-интеллигентов, близко связанных с подпольными рабочими кружками Тифлиса. Мы с Павлушей любили, когда приходили эти ласковые гости. Мы бросались навстречу к красавцу-великану Родзевичу.
Известно, что он выше всех на свете, он даже выше отца, который рядом с невысокой худенькой мамой кажется нам таким большим!
И как нам весело и радостно, когда, покончив с домашней возней, мама, умыв и приодев нас, ведет к Клавдии Аркадьевне Франчески или к Калисте Афанасьевне Родзевич. Все, начиная с дома на красивой широкой улице, где жили Родзевичи, кажется нам отличным от нашего маленького домика в Дидубе.
Комната Франчески, скромная комната тружеников-интеллигентов, представляется нам собранием редкостных вещей. Кресло-качалка, картины на стенах, книги в шкалу за стеклом, толстые чудесные книги с картинками. По ним я у Франчески выучилась грамоте. С Павлушей, которому шел девятый год, занималась Калиста Афанасьевна.
Я с благодарностью вспоминаю наших учительниц: они находили время помочь семье рабочего-революционера, находили время для возни с нами, ребятами, показывали маме новинки в шитье, сами брались шить нам, во всем старались поднять маму. Бывает, что, гуляя с мамой, мы проходим мимо дома, где живут Франчески, и не заходим в нарядную квартиру Родзевичей у Верийского моста.
Мы остаемся в маленьком садике. Под ветвистым деревом, за столиком, я вижу папу, Ипполита Франчески, любимца нашего великана Родзевича и того, кого отец называет Виктором Константиновичем.
Потом я узнала, что здесь, над Курой, где под акациями духанщик разносит молодое дешевое вино, собирались участники подпольных кружков.
... "В садиках над Курой слушали мы горячие, открывающие широкие дали, речи Курнатовского", - вспоминал отец.
Гулявшие по набережной тифлисцы не думали, что на виду у всех молодые люди говорят о борьбе против того порядка, который позволяет нарядным, богатым людям беззаботно гулять по набережной, о борьбе против хозяев царя и его чиновников - за светлое будущее рабочих В начале весны 1901 года тифлисская охранка выследила Курнатовского.
Вместе с Джапаридзе, Франчески и другими товарищами Курнатовский был арестован.
И все-таки через месяц революционеры организовали первомайскую демонстрацию на улицах Тифлиса. В ней участвовал и мой отец, который работал тогда на заводе Рукса.
В Дидубе в этот воскресный день проснулись, как всегда, рано. Поодиночке выходили из домов и по Кирочной улице, через Верийский мост, поднимались к Головинскому проспекту. Там собирались группами железнодорожники и другие рабочие.
День по-летнему теплый, - солнце, безоблачное небо, а товарищи в ватных пальто и папахах. Одетый не по сезону железнодорожник Вано Стуруа. улыбается.
Ему с товарищами придется принять на себя первые удары казачьих нагаек.
Рабочие смешиваются с шумливой воскресной тол пой. Возвещая полдень, в арсенале пробила пушка. Рабочие в папахах бросились на середину проспекта.
- Да здравствует Первое мая! Долой самодержавие! - услышали гуляющие.
И неожиданно грозно и смело зазвучала песня:
Вихри враждебные веют над нами, Темные силы нас злобно гнетут...
Шагая по проспекту, рабочие пели "Варшавянку". Но по улице уже скакали скрывавшиеся во дворах казаки. Они врезались в толпу. Замелькали нагайки.
Рассеянные в одном месте, демонстранты появляются в другом. Полиция, казаки, дворники теснят и избивают рабочих а прохожих. Скрываясь в боковые улицы и переулки, демонстранты окольными путями пробираются к Солдатскому базару.
Под красным знаменем там, на площади, собралось несколько сот рабочих.
В толпе разношерстного тифлисского люда успели провести короткий митинг.
Гремят революционные песни. Красное знамя проносят по площади. Но схватка с полицией начинается и здесь. Демонстранты не уступают. Казаки прорываются к знамени. Но им не удается завладеть им. Гордое знамя снимают с древка, и женщины уносят его.
Знамя это хранится ныне в тифлисском музее. С завода Рукса отцу пришлось вскоре уйти. Хозяева не стеснялись.
- Черт вас знает, как вы следите за работами, - сказал отцу, придя однажды в цех, старик Руке. - Вот я сам управлял заводом: за отломанный у шестерни зуб я выбивал у рабочего два зуба.
- Пожалуй, времена эти миновали, - ответил отец и, стараясь сохранить спокойствие, добавил, что те, кто думают иначе, легко могут поплатиться собственными зубами.
Хозяин побагровел, но, промолчав, ушел из цеха. Через несколько дней один из новых учеников, мальчик-подросток, нечаянно сломал каретку станка.
На завод явился молодой Руке, хорошо известный в Тифлисе кутила и пьяница.
Ему сказали о поломке, и он, вбежав в цех, с кулаками набросился на дрожавшего, перепуганного мальчика. Отец встал между хозяином и учеником и спокойно сказал, что кулачной расправы не потерпит. Руке посмотрел на отца, на стоявших у станков рабочих и повернулся к выходу. Вечером отца вызвали в контору и дали расчет.
Не найти теперь в Тифлисе отцу работы, но на помощь пришла организация.
Отца направили в Баку, где Леонид Борисович Красин помог ему поступить на электростанцию, строящуюся на мысе Баилове.
Глава пятая
Мыс Баилов уходит далеко в море. Гористая улица тянется вдоль мыса, соединяя его с бакинской набережной. В конце улицы начинаются нефтяные промысла Биби-Эйбата.
Из наших окон в доме на электростанции.вндны правильные ряды буровых вышек. Море пенится внизу, у, двора, подернутая нефтью вода отливает радугой.
Азербайджан недаром назвал свою столицу Баку (Бакуэ) - "город ветров".
Ранней весной и осенью норд сотрясал стены дома. Песок забивался в щели закрытых окон и покрывал толстым слоем подоконники и пол.
Когда на промыслах горела нефть, черная туча заволакивала небо, и сажа тяжелыми, жирными хлопьями падала на город. Деревья не выживали в отравленном воздухе. Зелени в Баку не было. Как поразило это нас, выросших в зеленом цветущем Дидубе!
Мы приехали в Баку летом. Осенью в этом году родилась Надя. Мама вернулась из родильного дома, и мы с любопытством смотрели, как она осторожно пеленает девочку. Потом Надю купали. Для нас было новым развлечением наблюдать, как она барахтается в воде, розовая и улыбающаяся.
Отец работал старшим кочегаром на электростанции. Он с вечера уходил в ночную смену, и мы оставались одни с мамой. Спать не хотелось. Мы не могли привыкнуть к завыванию ветра, к зареву нефтяных пожаров. Чтобы отогнать страх, мы просили читать нам вслух.
Помню, на промыслах горела нефть. В окнах прыгали отблески пламени.
На море ревел шторм.
Мы сидели вокруг стола и слушали стихи о кавказском пленнике. Все было так необычно вокруг. И стихи такие грустные.
Мама захлопнула книжку, - пора спать.
- Не туши свет, - попросил Павлуша.
- Спите, спите, - сказала мама и щелкнула выключателем.
Я не спала. В углах двигались тени, и ветер завывал человеческим голосом.
Рядом ворочался Павлуша. Я понимала, что и ему страшно. И вдруг он закричал.
Успокоить его было невозможно - он бился, плакал:
- Боюсь! Боюсь!..
- Беги за отцом, - сказала мне мать. Я выскочила на улицу и побежала, забыв о буре и пожаре. Яркий свет электростанции ослепил меня.
Ты к кому, девочка? - посыпались вопросы и рабочие стали громко вызывать отца.
Врачи нашли, что у, Павлуши нервное потрясение.
Хорошо, было бы; - советовали они, - увезти его к садам и зелени.
В прокопченном, пропитанном нефтяной и мазутной, гарью Баку не было для нас, ни зелени, ни свежего воздуха. Отец вспомнил о наших друзьях Родзевячах, живших в Кутаисе. Он.написал им, и Павлушу отвезли в Кутаис. Там он скоро поправился.
Совсем недавно, пришлось мне побывать и нынешнем Баку. Нарядная набережная, цветы и тропические растения чистые асфальтированные улицы, ровно тянущиеся от центра до промыслового района, новый красивый и благоустроенный город.
Я не узнала в нем старого знакомца моих детских лет. Сейчас не видишь, что ходишь по земле, из которой тут же рядом черпают нефть. А тогда она сочилась отовсюду. Стоило немного отойти от главной - Великокняжеской улицы и пройти к начинавшемуся у вокзала заводскому району - "Черному городу", как приходилось уже осторожно перепрыгивать через блестящие разноцветные нефтяные лужи. В Черном городе, на нефтяных промыслах Ротшильда, отец работал в конце 1901 года, когда из-за неполадок с администрацией он принужден был уйти с электростанции. Теперь и следа нет этого Черного города. Тогда он в самом деле был черным, как будто только что над ним прошел дождь из сажи.
В длину всех черногородских улиц и закоулков тянулись нефтеотводные трубы. Чтобы перейти улицу, надо было перелезать через трубы, плясать по мосткам, заменявшим тротуар.
И люди, которые ходили по Черному городу, были грязные, перепачканные мазутом и нефтью. Но к грязи, к саже, к жирному, носившемуся в воздухе песку, к удушающему запаху мазута все привыкли. У бараков, где жили рабочие, возились дети. Куски железа и обломки рельсов, валявшиеся в жирных лужах, старые чаны из-под керосина стали игрушками. На липких трубах усаживались.
рабочие, чтобы здесь же пообедать пучком зеленого лука и ломтем чурека.
Идя куда-нибудь с мамой, мы оглядывались на прохожих. Смуглые, лоснящиеся от пота и грязи лица, обернутые чалмами головы, разноплеменный громкий говор.
В Баку на промыслах работали азербайджанцы, персы, армяне, грузины, русские.
Хозяева старались, чтобы держались они обособленно. В бараках Черного города, где было так же грязно, как на улицах, где вповалку спали на циновках, расстеленных на земляном полу, селились отдельно персы и армяне, русские и азербайджанцы.
- Ты должен ненавидеть каждого армянина - так велит мулла, - говорили детям в азербайджанских семьях.
- Татарин - твой враг, - твердили сыновьям отцы и матери армяне.
И было спокойно хозяевам: армяне и татары не сговорятся, не выступят сообща против хозяев. Не страшны и. приехавшие на заработки в Баку нищие крестьяне-персы. Они темны и забиты.
- Рахмет! - повторяют они. - Такова судьба! Все - судьба, и не боритесь с ней, - учит пророк!
А я в Баку, как в нашем тифлисском доме, вижу много людей, которые стараются уничтожить эту страшную национальную рознь.
В обеденный час я помогаю маме накрывать на стол.
- Сосчитай, - говорит мама, - сколько надо поставить тарелок, - обедают десять человек.
Я ставлю десять тарелок, но людей приходит больше. Они входят в дом вместе с отцом, и мама выносит из кухни дымящуюся миску.
- За стол, за стол!.. Все готово!.. - торопит мама вошедших.
И опять я слышу голоса, то гневные, то проникновенно спокойные; говорит кто-нибудь из гостей, потом' голоса сливаются, и мама говорит и смеется чему-то. Я вижу, что лица у всех веселеют. Мама снова наполняет тарелки.
- Спасибо, Ольга! Спасибо, хозяйка, - повторяют за столом. Я слышу имя Ладо.
Тогда Ладо Кецховели приехал в Баку. Уже на одной из узких гористых бакинских уличек, в подвале дома с плоской кровлей, глухо шумела печатная машина, и Ладо с товарищами складывал листки. Шрифтом корана, завитками армянского алфавита, русскими, грузинскими буквами на листках написано:
"Бороться! Надо бороться! Нельзя терпеть!.."
Ладо! Высокий человек с откинутыми назад густыми черными волосами, с бородкой. Он улыбается. Таким я вижу его под ослепительно синим бакинским небом. Вокруг столпились люди, и среди них я. Может быть, меня подняли на руки. Под ногами людей блестит желтый песок, а рядом море - оно крутом, куда ни посмотришь.
На плоском голом, как побережье Апшерона, островке, где весной устраивали загородные гулянья, бакинские рабочие праздновали день Первого мая.
- И ты была на этой маевке, - вспоминала мать.
Навсегда сохранились в памяти куски солнечного дня, пароходики, на которых гремит музыка, палуба, по которой бегают дети и куда, дрожа от восторга, поднимаемся мы с Павлушей. На маевку ехали с семьями, с детьми. Надо было, чтобы на берегу думали - собираются на обычное праздничное гулянье.
Под музыку высаживались на остров. Дети затевали игры, шалили, а рядом шел митинг - ораторы рассказывали о международной солидарности рабочих.
Окруженный группой товарищей, негромко говорит высокий Ладо Кецховели, он встряхивает темными волосами и предлагает затянуть песню. Он организовал маевку на этом каменистом острове. По его зову собрались сюда передовые рабочие бакинских предприятий. Они готовы подтвердить свою готовность к борьбе, к которой призывает их Ладо.
Осенью 1902 года жандармам удалось выследить Ладо. Его арестовали, когда он перевозил типографский шрифт в новое, более надежное помещение. Печатную машину он по частям успел перенести туда раньше. Полиция так и не узнала, где была спрятана машина.
В этом же году, еще раньше, был арестован и мой отец. Утром он ушел из дому и не вернулся. Его арестовали как участника революционных организаций Тифлиса и в тот же день перевезли из Баку в Метехи.
Все это мы узнали позже. С трудом налаженная жизнь наша оборвалась.
Нужно куда-то уезжать, скорее освобождать казенную квартиру. Как жить?
Уехать в Тифлис к бабушке? На дорогу нет денег.
И снова помогли товарищи отца. Нас поселили в квартире одного из них.
Дом на Кладбищенской улице. Сразу за ним начиналось тюркское кладбище.
Унылое выжженное солнцем поле с плоскими каменными плитами. Закутанные чадрами женщины, как привидения, проходили между могил и протяжными гортанными воплями оглашали воздух.
Вестей от отца не было. Мать грустила, ее терзали тревога и забота.
Да и трудно было. Она не могла найти работы и продала все, что у нас было.
На эти деньги мы добрались до Тифлиса.
Глава шестая
Опять мы в Тифлисе, под бабушкиным кровом. Неожиданное наше вторжение не удивляет и не огорчает старушку. Ну, вот и хорошо, что приехали, говорит она и берет на руки Надю. "Дождалась наконец новой внучки". Мама только собралась разыскивать отца, как неожиданно он пришел домой. "Отпустили из тюрьмы". Вину его доказать не удалось.
В Тифлисе создавалась тогда подпольная типография - на Авлабаре. Организация послала отца в тифлисскую типографию "Грузинское товарищество". Его взяли туда слесарем по ремонту машин. Он должен был доставлять шрифты для авлабарской типографии. Помогал ему молодой слесарь, тоже бывший железнодорожник, Гиго Лелашвили, из первого революционного кружка Сталина. Вечерами Гиго выносил шрифты. Все делалось так осторожно, что в типографии ни о чем не подозревали.
Однажды организация поручила отцу достать для бакинцев шрифт на армянском языке. Его не нашлось в достаточном количестве, пришлось уговорить мастера отлить. Отец раздобыл портреты Маркса и Энгельса,тайком сделали клише в цинкографии. Все это надо было поскорей доставить в Баку. И вдруг отец узнает, что мешки со шрифтом и клише пропали, брошены на станции. Те, кто везли их, испугались слежки. Шрифт из типографии "Грузинского товарищества"
мог навести на след авлабарской типографии. Нельзя было допустить это.
Гиго отправился на поиски. Через друзей-железнодорожников, расспрашивая, уговаривая, где надо подкупая, он добыл обратно дорогой груз, брошенный в вокзальный подвал.
Как ни осторожен был отец, но переправлять шрифт становилось все опасней.
Кто-то из товарищей узнал, что за отцом следят. Надо было покинуть "Грузинское товарищество". Весной 1903 года отец оставил типографию и поступил на строительство керосинопровода между Баку и Батумом. Мастерская керосинопровода была в нескольких километрах от Тифлиса, на станции Навтлуг.
Нас на лето увезли из Тифлиса в деревню - Ольгинское поселение. Там в школе знакомая учительница предложила маме комнату. Неспокойные слухи приходили из города. На тифлисских заводах готовилась стачка. Мама нетерпеливо ждала вестей от отца. В деревне уже говорили, что в Тифлисе против казаков выступили рабочие. И мать ждет, ждет...
Однажды с Надей на руках шла она по дороге. Мы бежали за ней. Кто-то торопливо шагал навстречу; заметив нас, остановился. Мама узнала товарища.
- Здравствуй - говорит она.
Но человек молчит. Он смотрит на нас в каком-то безотчетном страхе.
Мы прижимаемся к матери. Махнув рукой, товарищ говорит:
- Чего уж там скрывать! Беги в город! Сергея схватили. Квартира открыта.
Как долго шагаем мы с мамой то полем, то узкими тропинками! Мы устали, голодны, хотим пить, но все идем, идем за мамой. Мы добираемся до Дидубе и входим в наш дом. Кто-то все разбросал в нашей комнате. Вещи из комода и сундука валяются на полу. Но мама как будто ничего не замечает. Она даже не запирает дверей, сломанный замок остается болтаться на ручке. Не оглядываясь, мама выходит из комнаты и идет в нами дальше, к бабушкиному дому. Здесь я остаюсь с Федей и Надей. А мама торопится к полицейскому участку. Там толпится все Дидубе, хотя городовые, крича и бранясь, разгоняют женщин.
Но, не слушая криков, мама пробирается к воротам участка.
- А, и ты здесь! - кричит ей старый знакомый пристав. - Отойди, лучше отойди! Он знает, кого она ищет. Но мать не отогнать. Ей удается заглянуть за ограду, - полицейский двор набит людьми. Мама узнает отца, и он ее увидел.
- Ольга! - кричат ей. - Ольга, мы голодны. Принеси поесть.
Чурек, огурцы и газета - это все, что она может купить. С мешком она возвращается обратно к участку. Она опять около пристава, требует, настаивает, пытается угрожать. Пристав разрешает раздать арестованным еду.
Вечером арестованных перевели в тюрьму. В третий раз захлопнулись за отцом ворота Метехского замка. Тюрьма Метехи переполнена политическими.
С 1901 года, ожидая высылки, сидят в ней Виктор Курнатовский и Ипполит Франчески. Два года в неволе Ладо Кецховели. Год просидел он в бакинской тюрьме, год уже как его перевели в Метехи.
Ладо и в тюрьме оставался таким же, как и на свободе, нетерпеливо-деятельным, горячим, смелым. Под неусыпным глазом часового он из одиночной камеры сумел перестукиваться с политическими заключенными. Все, что делалось на воле, в революционном подпольи, становилось ему известно. Он хотел знать подробней, больше о своем детище - бакинской типографии. Ладо удалось даже получать газеты. В тюремной типографии работал преданный ему наборщик. Он ночью к нитке, опущенной Ладо, привязывал газеты, иногда книжки, принесенные с воли. Ладо прочитывал их и отдавал в общую камеру.
Одиночная камера отца в третьем этаже оказалась над камерой Ладо. Каждый день товарищи перекликались. Ладо подходил к своему окну и бросал отцу и товарищам несколько слов.
Предупреждения, угрозы тюремного начальства не останавливали Ладо. Он учил заключенных держаться смелей, протестовать против издевательств. Неудивительно, что жандармы считали его очень опасным политическим преступником.
Отец был свидетелем смерти Ладо. Тюремщики убили Ладо в Метехском замке 17 августа 1903 года.
Однажды, еще в начале месяца, утром, как обычно отец и сосед его по камере Вано Стуруа стали вызывать Ладо. Он не откликнулся, не откликнулся и на следующий день. Отец и Вано забеспокоились, предчувствуя недоброе.
Через несколько дней узнали - Ладо посажен в карцер. Тюремщики перехватили письмо Ладо, которое он пытался отправить на волю. С этим письмом к Ладо пришел начальник тюрьмы.
- Что, попался? - со злой издевкой сказал он, размахивая клочком бумаги, мелко исписанным грузинскими буквами.
- Верните мое письмо,- просил Ладо.
Но тюремщик продолжал глумиться.
Ладо не стерпел и вытолкнул начальника из камеры.
Из карцера Ладо вышел подавленным, точно что-то в нем было убито.
"Не могу простить себе ошибки", - выстукивал он.
Несколько дней он не подходил к окну. И только утром 17 августа товарищи услышали голос Ладо, что-то кричавшего сверху.
Заключенные бросились к окнам Напротив, на другом берегу Куры, толпились спустившиеся с гор пастухи-армяне. Они разыскивали в Метехском замке односельчан, схваченных полицией. Увидев беспокойно метавшихся по берегу крестьян. Ладо заговорил с ними. Но часовой внизу, у стены, поднял ружье и крикнул:
- Молчать! Буду стрелять.
Ладо, не сходя с подоконника, спокойно, почти шутливо обратился к часовому:
неужели его принуждают стрелять в человека только за то, что тот мирно разговаривает с товарищами по несчастью?
Часовой свистнул. Вышел караульный начальник. Отец видел из окна, как, энергично жестикулируя, он что-то говорил часовому. Когда начальник отошел, солдат повторил свой окрик:
- Молчать! - и снова поднял винтовку. Часовой целился. Товарищи закричали Ладо:
- Отойди, отойди!
Но было поздно. Часовой выстрелил. На одно мгновенье наступила тишина.
Негодующий гул прервал ее, Крики возмущения неслись с берега.
В тюрьме шумели, требовали возмездия палачам за смерть товарища. Приехавший полицмейстер напрасно старался успокоить арестованных, говоря, что Ладо жив, что он только ранен.
В тюрьме знали - Ладо убит!
Не стало замечательного революционера. Горько, трудно было товарищам примириться с утратой.
Глава седьмая
Отец все еще в тюрьме. Мать с утра уходит на работу. И тогда появляются друзья, товарищи отца, и те из лучших людей тифлисской интеллигенции, о которых и сейчас помнят в Тбилиси.
Доктора Худатова рабочие железнодорожных мастерских считали своим доктором.
Он бесплатно лечил всех бедняков поселка. Упрямо добивался для больных рабочих лучших условий. Он был настойчив, и ему многое удавалось.
Худатов был интеллигентом-просветителем. Он устраивал для рабочих лекции, концерты, вечера. Рабочие платили Худатову уважением и горой стояли за своего доктора, которого ненавидели черносотенцы Тифлиса. Подкупленные бандиты ночью подстерегли и застрелили Худатова, торопившегося к больному.
Смерть Худатова была ударом для всего рабочего населения Тифлиса.
Отец болел малярией. Однажды он - машинист на паровозе - больной приехал в Тифлис.
- Нужна перемена климата, - сказал доктор Худатов, осматривая отца, и сам взялся добиться для него отпуска. И добился. В те времена это было не легко.
В дни и месяцы ареста отца Худатов приходил к нам узнать, не нуждается ли в чем семья. Лечил нас, приносил лекарства. Мы ждали посещения милого доктора. Высокий, грузный, всегда в черной широкополой шляпе, он приходил и ласковой шуткой умел всех рассмешить. Конфетка, которую он вынимал из кармана, казалось, уносила болезнь.