Страница:
Я делилась с нею моими трудностями, будучи уже немолода и воспитывая дочь в незнакомой мне культуре. Ее реализм, ее равновесие духа и настоящая немелочная практичность всегда поддерживали меня. Она не была сентиментальной, легко плачущей «бабусей». Нет, она оставалась всегда сильной и женственной – даже в свои девяносто лет.
245
На празднование ее девяностого дня рождения съехалась вся ее семья, более тридцати человек. Они приехали «как бы вдруг», сняли местный клуб для большого празднования. Она могла теперь наслаждаться плодами своей долгой жизни, своей любви к ним: теперь теплые волны внимания возвращались от них к ней. Она знала этот процесс круговращения любви и гордилась им, потому что в этом заключалась философия ее жизни. Она любила всех этих успевающих, шумных разнообразных людей, никогда не вторгаясь в их независимость, но и не позволяя им «руководить ее жизнью». Так, она наотрез отказалась от дома престарелых, когда кто-то внес эту типично американскую идею на рассмотрение. Такая «старость в детдоме» была не для нее.
Последние годы она обычно проводила долгое время, сидя в кресле возле большого окна, с обширным видом на озеро. Наблюдать отсюда за водой и отражениями деревьев, за птицами и растениями, впитывать их в себя было ее необходимостью: она умела созерцать, сливаться с окружающей красотой. В этом была глубокая потребность для нее. Возможно, также потому, что зрение ее постепенно угасало, и прекрасный вид озера и знакомых деревьев постепенно туманился и становился для нее все более и более недосягаемым.
Когда она не смогла больше читать, она стала слушать новые книги, записанные на кассеты, и нашла, что это даже лучше, чем держать книгу в руках… Соседи часто приходили, чтобы читать ей вслух ее почту, обширную, как у кинозвезды, и приходившую из многих стран мира: она любила людей, любила компанию. К ней приходили дети и подростки, молодая пара с неладами в семье, она со вниманием выслушивала истории иных жизней.
Ее гостиная, где она сидела в кресле у окна, была полна книг и журналов, кругом стояли растения в горшках и кадках, и в ее комнатах никогда не было атмосферы «старой женщины», жившей здесь. Она и не
246
была «старухой», всегда чисто одетая, причесанная, со старомодным шиньоном седых волос, она сидела с прямой спиной и высоко поднятой головой – прекрасная поза, утраченная современными распущенными женщинами. В этой гостиной она провела последние тридцать лет своей жизни.
Она всегда отдавала много времени своей пресвитерианской церкви, хотя призналась мне, что ее сын – квакер – был намного ближе к ней в его вере. Терпимая к мнениям других, она участвовала во всех инициативах, направленных к поддержанию мира на земле, давая щедрой рукой на благотворительность и на все способы «установления мостов» и взаимопонимания в современном человечестве.
Она так наслаждалась преимуществами своего спокойного возраста и любила говорить на эту тему со своими молодыми посетителями, боявшимися «постареть» в их сорок, тридцать лет… «Я люблю оглядываться назад и наслаждаться прожитым. Чего же здесь бояться?» – говорила она серьезно. И она совершенно не боялась смерти.
«Я готова к ней, я готова,- говорила она.- Не знаю, почему Господь все еще не зовет меня, вся моя работа давно уже сделана. Я думаю о смерти, как о новом виде опыта, интересном и важном. Безусловно,- это совсем не конец пути! Я ожидаю ее с любопытством…» В ее словах не было ни сентиментальности, ни проповеди.
Я приходила к ней, когда мы жили в Принстоне, всякий раз, когда мне так нужны были ее сила, ее житейская мудрость, ее спокойная вера и ее глубокая терпимость к мнениям других людей. Она была моей скалой спасения, и касаться ее было всегда утешением. Она всецело поняла необходимость школы-пансиона для моей дочери и благословила нас в поездку в Англию, которую и сама продолжала любить.
Через все годы моих открытий, сделанных в новой стране, годы надежд и энтузиазма, боли и разочарований,
247
потерь и роста она всегда была моей спасительной скалой в бушующем море современного мира, в которое я бросилась так плохо подготовленная. И когда я думаю о ней и о всей ее жизни*, я всегда знаю и чувствую, как глубоко я, несмотря ни на что, люблю Америку. Ее Америку.
_______________
* Эдит Чемберлен умерла в 1985 году в возрасте 96-ти лет в Принстоне, в своем маленьком домике у озера.
248
ДАЛЕКАЯ МУЗЫКА
245
На празднование ее девяностого дня рождения съехалась вся ее семья, более тридцати человек. Они приехали «как бы вдруг», сняли местный клуб для большого празднования. Она могла теперь наслаждаться плодами своей долгой жизни, своей любви к ним: теперь теплые волны внимания возвращались от них к ней. Она знала этот процесс круговращения любви и гордилась им, потому что в этом заключалась философия ее жизни. Она любила всех этих успевающих, шумных разнообразных людей, никогда не вторгаясь в их независимость, но и не позволяя им «руководить ее жизнью». Так, она наотрез отказалась от дома престарелых, когда кто-то внес эту типично американскую идею на рассмотрение. Такая «старость в детдоме» была не для нее.
Последние годы она обычно проводила долгое время, сидя в кресле возле большого окна, с обширным видом на озеро. Наблюдать отсюда за водой и отражениями деревьев, за птицами и растениями, впитывать их в себя было ее необходимостью: она умела созерцать, сливаться с окружающей красотой. В этом была глубокая потребность для нее. Возможно, также потому, что зрение ее постепенно угасало, и прекрасный вид озера и знакомых деревьев постепенно туманился и становился для нее все более и более недосягаемым.
Когда она не смогла больше читать, она стала слушать новые книги, записанные на кассеты, и нашла, что это даже лучше, чем держать книгу в руках… Соседи часто приходили, чтобы читать ей вслух ее почту, обширную, как у кинозвезды, и приходившую из многих стран мира: она любила людей, любила компанию. К ней приходили дети и подростки, молодая пара с неладами в семье, она со вниманием выслушивала истории иных жизней.
Ее гостиная, где она сидела в кресле у окна, была полна книг и журналов, кругом стояли растения в горшках и кадках, и в ее комнатах никогда не было атмосферы «старой женщины», жившей здесь. Она и не
246
была «старухой», всегда чисто одетая, причесанная, со старомодным шиньоном седых волос, она сидела с прямой спиной и высоко поднятой головой – прекрасная поза, утраченная современными распущенными женщинами. В этой гостиной она провела последние тридцать лет своей жизни.
Она всегда отдавала много времени своей пресвитерианской церкви, хотя призналась мне, что ее сын – квакер – был намного ближе к ней в его вере. Терпимая к мнениям других, она участвовала во всех инициативах, направленных к поддержанию мира на земле, давая щедрой рукой на благотворительность и на все способы «установления мостов» и взаимопонимания в современном человечестве.
Она так наслаждалась преимуществами своего спокойного возраста и любила говорить на эту тему со своими молодыми посетителями, боявшимися «постареть» в их сорок, тридцать лет… «Я люблю оглядываться назад и наслаждаться прожитым. Чего же здесь бояться?» – говорила она серьезно. И она совершенно не боялась смерти.
«Я готова к ней, я готова,- говорила она.- Не знаю, почему Господь все еще не зовет меня, вся моя работа давно уже сделана. Я думаю о смерти, как о новом виде опыта, интересном и важном. Безусловно,- это совсем не конец пути! Я ожидаю ее с любопытством…» В ее словах не было ни сентиментальности, ни проповеди.
Я приходила к ней, когда мы жили в Принстоне, всякий раз, когда мне так нужны были ее сила, ее житейская мудрость, ее спокойная вера и ее глубокая терпимость к мнениям других людей. Она была моей скалой спасения, и касаться ее было всегда утешением. Она всецело поняла необходимость школы-пансиона для моей дочери и благословила нас в поездку в Англию, которую и сама продолжала любить.
Через все годы моих открытий, сделанных в новой стране, годы надежд и энтузиазма, боли и разочарований,
247
потерь и роста она всегда была моей спасительной скалой в бушующем море современного мира, в которое я бросилась так плохо подготовленная. И когда я думаю о ней и о всей ее жизни*, я всегда знаю и чувствую, как глубоко я, несмотря ни на что, люблю Америку. Ее Америку.
_______________
* Эдит Чемберлен умерла в 1985 году в возрасте 96-ти лет в Принстоне, в своем маленьком домике у озера.
248
ДАЛЕКАЯ МУЗЫКА
Это – послесловие, но не эпилог.
Мы живем сейчас в Англии, где моя дочь учится в школе-пансионе квакеров. Я опять иностранец-резидент, но теперь с американским паспортом в руках. Тысячи американцев живут за границей, но никто не считает их «перебежчиками». Жизнь в Англии нелегкая, совсем не такая, как описывали мне ее некоторые мои знакомые, люди порядочного достатка. Мне неприятно думать, что Малькольм Маггеридж был прав, когда говорил, что «в эти дни многие уезжают из Англии в другие страны, а не наоборот».
Я надеялась написать и опубликовать здесь новую книгу, но пока что мне удалось лишь выпустить рассказ о жизни Эдит Чемберлен, озаглавленный «Девяностый день рождения», который вошел в сборник «Люди», изданный с благотворительной целью*. Мое имя в сбор-
_______________
* "People". Anthology. London, by Chatto Windus, 1983.
249
нике стоит рядом с отличными писателями Англии и знаменитыми людьми, которые все написали для него по рассказу. Все считают, что я также богата. Это – как глупая шутка. Жизнь все время играет шутки со мной: вроде того как, сбежав от русского коммунизма, я попала в коммуну Райта в Америке… Но я не теряю надежды на спокойную жизнь где-нибудь, когда-нибудь. Не теряю надежды издать новые книги в США или в Англии, писать еще и еще. Я – писатель, а не домохозяйка.
Люди думают, что я богачка, однажды написавшая «книгу о Сталине» и продавшая ее за миллион. Или – что кто-то пишет за меня. Богачи и кинозвезды часто нанимают писателей, чтобы выпустить свои автобиографии. Мало кто верит, что я – писатель, что писать для меня – это существовать.
Моя дочь счастлива в школе-пансионе, как я и полагала. Большая компания детей – это потребность ее натуры. К сожалению, она не попала в католическую или в англиканскую школу по моему выбору; но ей нравятся квакеры, это новый опыт для нее. Скоро я уже не буду в состоянии выбирать за нее: я знаю, что это время почти что наступило. Она все еще подросток, но общество говорит детям сегодня, что они уже, как взрослые; что они должны, обязаны принимать свои решения, сражаясь с родителями. Это – современное общество, в котором они растут и будут жить. Мы жили и росли в иные дни. Я предвижу наше с ней будущее: будет борьба! Она не тихое, застенчивое существо. Ее сила воли и упрямство поразительны, так же как и ее многие разнообразные таланты. Но в ней также есть глубокая, чистая любовь.
Будь на то моя воля, и были бы у меня деньги, я бы, конечно, поместила ее в школу в Швейцарии, где ей предлагали место: но мне не давали там статуса иностранца-резидента. Швейцария впускает только очень богатых и именитых резидентов, как, например, пианист Владимир Ашкенази или маэстро Корчной. Но это все же
250
самое мирное и самое интернациональное на земле государство, и я не перестаю восхищаться этой маленькой республикой с большой историей. Мне так хотелось бы вырастить мою дочь хорошо образованным интернационалистом. Я считаю, что это – самое важное в наше время.
Моя жизнь, по существу, совсем не является какой-то эксцентричной выходкой; по своей сути она символична для нашего времени. Но я родилась слишком рано. В следующих поколениях не будет таких понятий, как «перебежчики»: люди будут свободно путешествовать по лицу всей планеты и селиться, где им угодно. Но я была хорошо подготовлена именно к этому мышлению жизнью моих много кочевавших предков.
Около ста пятидесяти лет тому назад германские предки моей бабушки по материнской линии переселились из своего Вюртемберга в одно из многих немецких поселений тогдашней царской России. Они выбрали теплую, винодельческую, изобильную тогда Грузию за Кавказским хребтом. Русские цари давно уже ввозили немецких работников, крестьян, ремесленников, зная их добросовестную работу, моральный образ жизни и ответственность. Из «русских немцев» вышло немало выдающихся деятелей искусства и науки России.
Немецкие крестьяне и ремесленники Поволжья, Украины и Грузии, оставаясь крестьянами, занимались виноделием. Семейство Айхгольц владело небольшим ресторанчиком у дороги. В семье немецкая кровь смешалась с украинской и грузинской, позже – и с русской.
Семья Айхгольц была лютеранского вероисповедания. Моя бабушка – девятый ребенок в семье – была названа Ольгой, но говорила дома по-немецки, а вне дома – по-грузински. Ее русский язык был всегда плоховат, и с акцентом, насколько я помню ее в ее старости. Она всегда продолжала считать себя южанкой, обожала Грузию и считала ее своей родиной. Возвращение в Германию никогда не приходило ей на ум, -
251
с этим было кончено. Однако немецкий она помнила хорошо, и всегда пела мне «Stille Nacht». Сегодня СССР насчитывает многие миллионы «русских немцев», не многим удалось выехать в Германию, а многим хотелось бы – но невозможно… Но это – результат советского режима. Поколение моей бабушки жило счастливо в России тех дореволюционных дней. Их немецкая колония возле Тифлиса процветала.
Бабушка Ольга вышла замуж за молодого рабочего из Центральной России, переехавшего в Грузию в поисках работы. Помимо этого, его полуцыганское происхождение привило ему потребность постоянно кочевать с места на место. Он дал ей свое русское имя – Аллилуев, происходящее от «аллилуйя» – «хвала Богу», – а это означало, что кто-то в его семье был из низшего духовенства, – не старше рангом, чем дьякон, возможно пономарь или звонарь. Все мои предки, включая поколения простых крестьян со стороны отца, были из тружеников низших слоев общества.
Таким образом, моя полунемка бабушка и мой полуцыган дедушка оба считали Грузию своим домом. Там они встретились и поженились, там и родились их дети. Москва, Россия были для них – как и для всех типичных Грузин – далеким, холодным севером, куда их совершенно не тянуло. В Тифлисе они стали интернационалистами, так как этот город был – до большевистской революции – космополитической столицей, центром науки, искусства, торговли и церковного образования, связанным с Европой, Ближним Востоком, Персией, Турцией.
Вскоре дедушка Аллилуев примкнул к социал-демократическому движению – весьма популярному новому экспорту из Европы, – охватившему широкие круги тогдашней России. По своему социальному положению, однако, и по своему характеру дедушка, естественно, попал вскоре во фракцию левых ленинских большевиков, и с этой поры жизнь его и его всей семьи больше не при-
252
надлежала им. Они начали переезжать – сначала в Батум, потом в Баку, а затем и на север – в Москву и в Петербург. Дедушка сидел частенько теперь в тюрьме, а молодая жена и даже дети должны были принимать участие в подпольной работе партии. В это время Аллилуевы встретились с молодым Джугашвили-Сталиным, моим отцом. Но мамы моей еще не было тогда на свете, она родилась в 1901 году.
Несмотря на то что предки моего отца уходили всеми своими корнями в крестьянскую почву бедняков Грузии, и вряд ли знали о других странах и других языках, он порвал связи со своей родиной очень рано. Его мать, простая религиозная женщина, хотела сделать его священником грузинской православной церкви, но он вскоре погрузился в совсем иную «веру» – марксизм, принесенный сюда русскими социал-демократами, и с этим совершенно утратил все связующие нити с родным языком и родной землей. Россия стала его любовью и его одержимостью, он полюбил русских революционеров и даже холодную Сибирь, куда его вскоре привела его деятельность революционера-подпольщика.
Когда мы с братом родились в Москве в 20-е годы, интернационализм был в духе эпохи, а потому никому не приходило в голову учить нас грузинскому языку. Русский был языком культуры. С раннего возраста нас учили также немецкому, во-первых, потому что это было также в духе эпохи (французский вышел из моды, как язык аристократов); во-вторых, потому что мама никогда не забывала своих германских корней.
Среди предков моей Ольги (названной, как читатель может догадаться, в честь бабушки) были – со стороны ее отца также датчане, французы и англичане. Питерсы были методистами и масонами, эмигрировавшими в Америку; прадед Ольги был методистским проповедником в штате Индиана. Обучение в пансионе в Англии для нее, по существу, совсем не «дальнее путешествие», а скорее – возвращение. Она схватила британское про-
253
изношение очень быстро, а также полюбила восточную Англию Эссекса и Кембриджа.
В ее интернациональной квакерской школе она встретила детей со всего мира – из всех бывших колоний Британской империи – и впервые в ее жизни лицом к лицу встретилась с различными национальными культурами и традициями. Но Ольга считает себя американкой, а быть американцем в современном мире значит быть интернационалистом. По крайней мере так полагают сегодня лучшие умы Америки.
В Принстоне я знавала одну семью, три поколения которой были вовлечены в работу Организации Объединенных Наций, начиная еще с Лиги наций: деды, родители и внуки. Они были франко-чешского происхождения, затем в семью вошли американцы и представители Ближнего Востока. Я восхищалась этой семьей и думала, как хорошо было бы мне делать какую-нибудь работу для Объединенных Наций! Увы, имя моего отца закрывает мне двери повсюду.
Но, может быть, когда-то в будущем мою жизнь будут считать одним из примеров попытки разорвать «железный занавес», для того, чтобы все наши дети жили вместе на нашей планете. Может быть, обо мне будут думать и так! И это тогда будет моим вкладом в Объединенные Нации…
Конечно, я не оставила мир коммунизма, чтобы сделаться проповедницей еще одной, другой политической крайности. Правда не в крайностях, а в умеренном демократическом процессе, который не позволяет ни левых ни правых крайностей, не допускает диктаторства – ни марксистского, ни какого-либо иного – не дает никому узурпировать права народа, захватывать в свои руки весь мир. С той поры как я оставила СССР в 1966 году, вплоть до сегодняшнего дня, мирные инициативы все время обсуждаются как между лидерами мировых держав, так и между простыми людьми земли. Милитаризма боятся, его ненавидят в любом закоулке планеты. Но Аме-
254
рика по-прежнему стоит оплотом демократических традиций, давая людям быть тем, чем они хотят быть, не допуская полного поглощения государством экономической, культурной и духовной жизни. Марксистские же революции пришли в конце XX века к полному порабощению мысли, хотя и не это подразумевалось вначале революционерами-идеалистами. Однако результаты изжили те давние идеи свободы, равенства, братства… Результаты подорвали марксизм как таковой, он уже не служит более идеалистическим умам сегодняшнего дня, как то было сто и более лет тому назад. Марксизм насаждается сегодня только с помощью советского оружия, армий, денег и ложных обещаний, щедро раздаваемых самым бедным, самым отверженным слоям населения Азии, Африки, Южной Америки – там, где нет образования, там, где Америку ненавидят за ее богатство, которым эти люди не могут воспользоваться… Ненависть и зависть питают антиамериканизм обедневших масс во всем мире, тогда как молодежь всего мира тянется к Америке и к ее идеалам. Но ведь будущее принадлежит молодежи.
Я так хочу мира на земле. Я так хочу, чтобы милитаризм перестал угрожать существованию нашей планеты Земля. Я желаю всем моим внукам – существующим и еще не родившимся, обнять друг друга без чувства какой-то «политической вины», без чувства виноватости оттого, что кто-то уехал жить в другую страну… Но то, что я вижу сегодня в мире, – удручает; и у меня нет рецептов для спасения, разве кроме Надежды и здравого смысла.
Надежда и здравый смысл существуют повсюду, в особенности в малых странах, не имеющих претензий на мировое господство. Существует громадный запас древней мирной мудрости Европы и Азии, христианства, буддизма, индийских традиций ненасилия… У Индии всегда было доброе имя в этой традиции. Но рецепт «спасения» лежит, право, в изменении нас самих, – нас, человече-
255
ских существ. Мы все стали такими ненавистниками, такими насильниками, такими агрессивными в нашей повседневной жизни и поведении. Каждую минуту мы разрушаем куда больше, чем создаем за всю нашу жизнь. И это не оттого, что мы – русские или американцы, или немцы, или японцы. Нет – это оттого, что род человеческий позабыл, что мы все – единая Семья Человека; что разрушение в одном конце планеты несет свой разрушительный отзвук в другой конец земли, потому что мы все – единая плоть и кровь.
Жить в Англии – значит быть в самом центре планеты, узнавать новости изо всех уголков земли. Говорящий по-английски мир, говорит от лица всех людей. Но не удивляйтесь, дорогой читатель, если завтра вы найдете нас где-либо еще, в Европе, в Азии… Я мечтаю о юге Индии, где так живы древние традиции, но где также раздаются голоса современных интернационалистов, стремящихся соединить Запад с Востоком, Север с Югом в мышлении и в практике. И это удастся – если мы все не погибнем в атомной катастрофе, все вместе, а также наша планета, так как в будущей войне никто не «выиграет» и не уцелеет.
Как все верующие в Бога, я верю что Создатель не даст этому случиться с Его созданием. Но часто мне приходит на ум мысль, что, если люди слишком долго подрывают веру в Бога и в Его власть,- Создатель отвернется от своих созданий и покинет всех нас. И оставленные Им и Его мудростью, люди тогда пожрут друг друга и уничтожат все вокруг с помощью своих высоконаучных изобретений, которыми они так гордятся. И это произойдет независимо от их идеологий и от всех их философий.
В эти напряженные времена реальная мирная инициатива может прийти только от тех, кто обладает холодным рассудительным умом, от тех, кто мыслит здраво, а не эмоционально, от тех, кто достаточно дипломатичен, чтобы встать между двумя сражающимися дра-
256
конами и спокойно предложить им сделать несколько шагов друг к другу. Только так возможно ослабить напряжение во всем мире, прекратить идеологические споры хотя бы на время, вспомнить о наших общих человеческих обязательствах, вспомнить, наконец, кто мы суть…
Кто знает? Возможно, Индия снова предложит миру свою древнюю мудрость ненасилия. Может быть, мировое христианство укажет человечеству пути. Быть может, некое новое соединение усилий всех религий мира найдет правильный путь для человечества. И не убий зазвучит тогда сильнее, чем когда-либо.
Но если эти слова больше не имеют значения, то, конечно, тогда не имеют никакого смысла ни жизнь, ни книги этого автора.
Англия, 1983. Кембридж
Вторая редакция – США, 1986
Спринг-Грин, Висконсин
ПРИЛОЖЕНИЕ
1
Заявление Светланы Аллилуевой,
сделанное в посольстве США в Дели, Индия,
6 марта 1967 года
(Подлинник на английском языке)
Я родилась в Москве 28 февраля 1926 года. Мои родители- И. В. Сталин и Н. С. Аллилуева. Моя мать умерла в ноябре 1932 года, и, только достигнув шестнадцати лет, я узнала, что она покончила с собою. Она была на двадцать два года моложе моего отца, который хорошо знал ее родителей еще с 1890-х годов: ее родители были также вовлечены в социал-демократическое движение. Мои отец и мать поженились после Октябрьской революции.
259
Моя мать была второй женой моего отца. Первой женой его была Екатерина Сванидзе, грузинка, умершая вскоре после того, как родился их сын Яков. Хотя Яков был намного старше меня, он был моим дорогим другом, намного более, чем мой брат Василий.
В 1943 г. я окончила десятилетку в Москве и в том же году поступила в Московский университет. В 1949 году я окончила университет по специальности новейшая история.
Еще студенткой я вышла замуж за студента Григория Морозова. В 1945 году родился наш сын Иосиф. Мой муж был студентом Института международных отношений. Мы разошлись в 1947 году, и мой сын остался со мной. Проф. Г. И. Морозов занимается сейчас международным правом и недавно выпустил свою книгу об Организации Объединенных наций, известную в Америке. Он часто ездит за границу на встречи со своими коллегами в Канаде, Париже, Варшаве. Мой отец не одобрял нашего брака и ни разу не встретился с моим мужем, так как Г. Морозов – еврей. Но он никогда не настаивал на нашем разводе.
В 1949 году я вышла замуж второй раз за Юрия Жданова, сына А. А. Жданова. Мой отец хотел этого брака, так как он любил Ждановых. Но брак этот был несчастливым, и, хотя в 1950 году родилась наша дочь Катя, мы вскоре разошлись.
С тех пор я жила одна с моими двумя детьми. Я занималась историей русской литературы, а позже начала делать переводы для издательств. Некоторые из моих переводов были изданы в Москве: глава в книге А. Ротштейна (Лондон) «Мюнхенский заговор», глава в книге Джона Льюиса (Лондон) «Человек и эволюция». Я также писала внутренние рецензии для издательства детской литературы в Москве на переводы с английского языка.
Смерть моего отца в марте 1953 года мало что изменила в моей жизни. Я давно уже жила отдельно от него, и моя жизнь была всегда простой, такой она оставалась
260
и после его смерти. Мой отец прожил последние двадцать лет на своей даче возле Кунцево, под Москвой.
Мой старший брат Яков, находясь в действующей армии в Белоруссии, был захвачен в плен в августе 1941 года. Когда мой отец был в Берлине на Потсдамской конференции 1945 года, ему сказали, что немцы расстреляли Якова незадолго до того, как лагерь был освобожден американскими войсками. Один бельгийский офицер прислал моему отцу письмо о том, что он был свидетелем гибели Якова. Позже, через несколько лет, о том же факте сообщалось в статье одного шотландского офицера в английском журнале. Но семья Якова так и не получила официального известия о его гибели из его военной части, и потому его вдова, дочь и я часто думаем, что, возможно, он все еще жив где-нибудь: так много советских военнопленных все еще остается в разных странах мира.
Мой брат Василий был летчиком, после окончания войны он стал генералом и командующим авиацией Московского военного округа. После смерти нашего отца он оставил армию и вскоре был арестован. Он говорил всем, что «отца убили соперники», и поэтому правительство решило его изолировать. Он оставался в тюрьме до 1961 года, когда его, совершенно больного, освободил Хрущев. Вскоре он умер. Причиной его смерти был алкоголизм, совершенно подорвавший его здоровье, и – конечно – семь лет тюрьмы. Но многие до сих пор не верят, что он умер, и часто спрашивают меня: «Правда ли, что он в Китае?..»
Фактически у меня нет сейчас никаких близких родственников, кроме моих детей – Иосифа и Екатерины.
Теперь об Индии.
В 1963 году, находясь в больнице в Кунцево, я встретилась с коммунистом из Индии, по имени Браджеш Сингх, приехавшим в Москву на лечение по приглашению КПСС. Такие приглашения рассылаются каждый год всем компартиям мира.
261
Сингх принадлежал к старому аристократическому роду Индии. Его племянник Динеш Сингх сегодня является министром иностранных дел. Браджеш Сингх вступил в коммунистическую партию в начале 30-х годов в Европе. Он подолгу жил тогда в Англии, Германии, Франции и стал близким другом и соратником М. Н. Роя. Он был европейски образованным человеком, а также хорошо знал классическую Индию.
В 1963 году после нашей встречи он уехал в Индию, чтобы вернуться в Москву в 1965 году в качестве переводчика издательства «Прогресс». С этого времени он жил в нашем доме и мы планировали пожениться. Мы также планировали путешествовать вместе и поехать в Индию через три года, когда истечет срок его контракта с издательством «Прогресс».
Но Советское правительство и лично премьер Косыгин были против этого брака. Хотя закон СССР сейчас не воспрещает браки с иностранцами, мне этого не могли позволить. Нам не разрешили зарегистрировать наш брак, так как правительство полагало, что тогда я уеду из СССР насовсем.
Браджеш Сингх оставался в Москве полтора года, живя у нас. Мы все, включая моих детей, полюбили его. Но все эти запреты и препятствия потрясли его. Он был слабого здоровья (много лет страдал от астмы), и в Москве ему становилось все хуже и хуже. 31 октября 1966 года он умер. Я считала, что моей обязанностью было привезти его прах в Индию, для погружения в Ганг.
Для этой печальной миссии мне нужно было специальное разрешение премьера Косыгина. Он дал таковое, но лишь на две недели. Однако мне удалось задержаться дольше, так как в Индии я встретила друзей и родственников Сингха и начала думать о том, чтобы остаться в Индии. Но я встретила препятствия: ни советское правительство, ни правительство Индии не разрешили бы мне этого. Я должна сказать, что были и другие причины, почему я не желала возвращаться в СССР.
262
С детства всех нас – мое поколение – обучали коммунизму, и мы верили в него. Но постепенно, приобретая жизненный опыт, я стала думать иначе. Годы хрущевского либерализма, XX съезд партии многое открыли нам всем. Мы начали самостоятельно думать, дискутировать, спорить и уже не были, как автоматы, преданы всему тому, чему нас учили.
Мы живем сейчас в Англии, где моя дочь учится в школе-пансионе квакеров. Я опять иностранец-резидент, но теперь с американским паспортом в руках. Тысячи американцев живут за границей, но никто не считает их «перебежчиками». Жизнь в Англии нелегкая, совсем не такая, как описывали мне ее некоторые мои знакомые, люди порядочного достатка. Мне неприятно думать, что Малькольм Маггеридж был прав, когда говорил, что «в эти дни многие уезжают из Англии в другие страны, а не наоборот».
Я надеялась написать и опубликовать здесь новую книгу, но пока что мне удалось лишь выпустить рассказ о жизни Эдит Чемберлен, озаглавленный «Девяностый день рождения», который вошел в сборник «Люди», изданный с благотворительной целью*. Мое имя в сбор-
_______________
* "People". Anthology. London, by Chatto Windus, 1983.
249
нике стоит рядом с отличными писателями Англии и знаменитыми людьми, которые все написали для него по рассказу. Все считают, что я также богата. Это – как глупая шутка. Жизнь все время играет шутки со мной: вроде того как, сбежав от русского коммунизма, я попала в коммуну Райта в Америке… Но я не теряю надежды на спокойную жизнь где-нибудь, когда-нибудь. Не теряю надежды издать новые книги в США или в Англии, писать еще и еще. Я – писатель, а не домохозяйка.
Люди думают, что я богачка, однажды написавшая «книгу о Сталине» и продавшая ее за миллион. Или – что кто-то пишет за меня. Богачи и кинозвезды часто нанимают писателей, чтобы выпустить свои автобиографии. Мало кто верит, что я – писатель, что писать для меня – это существовать.
Моя дочь счастлива в школе-пансионе, как я и полагала. Большая компания детей – это потребность ее натуры. К сожалению, она не попала в католическую или в англиканскую школу по моему выбору; но ей нравятся квакеры, это новый опыт для нее. Скоро я уже не буду в состоянии выбирать за нее: я знаю, что это время почти что наступило. Она все еще подросток, но общество говорит детям сегодня, что они уже, как взрослые; что они должны, обязаны принимать свои решения, сражаясь с родителями. Это – современное общество, в котором они растут и будут жить. Мы жили и росли в иные дни. Я предвижу наше с ней будущее: будет борьба! Она не тихое, застенчивое существо. Ее сила воли и упрямство поразительны, так же как и ее многие разнообразные таланты. Но в ней также есть глубокая, чистая любовь.
Будь на то моя воля, и были бы у меня деньги, я бы, конечно, поместила ее в школу в Швейцарии, где ей предлагали место: но мне не давали там статуса иностранца-резидента. Швейцария впускает только очень богатых и именитых резидентов, как, например, пианист Владимир Ашкенази или маэстро Корчной. Но это все же
250
самое мирное и самое интернациональное на земле государство, и я не перестаю восхищаться этой маленькой республикой с большой историей. Мне так хотелось бы вырастить мою дочь хорошо образованным интернационалистом. Я считаю, что это – самое важное в наше время.
Моя жизнь, по существу, совсем не является какой-то эксцентричной выходкой; по своей сути она символична для нашего времени. Но я родилась слишком рано. В следующих поколениях не будет таких понятий, как «перебежчики»: люди будут свободно путешествовать по лицу всей планеты и селиться, где им угодно. Но я была хорошо подготовлена именно к этому мышлению жизнью моих много кочевавших предков.
Около ста пятидесяти лет тому назад германские предки моей бабушки по материнской линии переселились из своего Вюртемберга в одно из многих немецких поселений тогдашней царской России. Они выбрали теплую, винодельческую, изобильную тогда Грузию за Кавказским хребтом. Русские цари давно уже ввозили немецких работников, крестьян, ремесленников, зная их добросовестную работу, моральный образ жизни и ответственность. Из «русских немцев» вышло немало выдающихся деятелей искусства и науки России.
Немецкие крестьяне и ремесленники Поволжья, Украины и Грузии, оставаясь крестьянами, занимались виноделием. Семейство Айхгольц владело небольшим ресторанчиком у дороги. В семье немецкая кровь смешалась с украинской и грузинской, позже – и с русской.
Семья Айхгольц была лютеранского вероисповедания. Моя бабушка – девятый ребенок в семье – была названа Ольгой, но говорила дома по-немецки, а вне дома – по-грузински. Ее русский язык был всегда плоховат, и с акцентом, насколько я помню ее в ее старости. Она всегда продолжала считать себя южанкой, обожала Грузию и считала ее своей родиной. Возвращение в Германию никогда не приходило ей на ум, -
251
с этим было кончено. Однако немецкий она помнила хорошо, и всегда пела мне «Stille Nacht». Сегодня СССР насчитывает многие миллионы «русских немцев», не многим удалось выехать в Германию, а многим хотелось бы – но невозможно… Но это – результат советского режима. Поколение моей бабушки жило счастливо в России тех дореволюционных дней. Их немецкая колония возле Тифлиса процветала.
Бабушка Ольга вышла замуж за молодого рабочего из Центральной России, переехавшего в Грузию в поисках работы. Помимо этого, его полуцыганское происхождение привило ему потребность постоянно кочевать с места на место. Он дал ей свое русское имя – Аллилуев, происходящее от «аллилуйя» – «хвала Богу», – а это означало, что кто-то в его семье был из низшего духовенства, – не старше рангом, чем дьякон, возможно пономарь или звонарь. Все мои предки, включая поколения простых крестьян со стороны отца, были из тружеников низших слоев общества.
Таким образом, моя полунемка бабушка и мой полуцыган дедушка оба считали Грузию своим домом. Там они встретились и поженились, там и родились их дети. Москва, Россия были для них – как и для всех типичных Грузин – далеким, холодным севером, куда их совершенно не тянуло. В Тифлисе они стали интернационалистами, так как этот город был – до большевистской революции – космополитической столицей, центром науки, искусства, торговли и церковного образования, связанным с Европой, Ближним Востоком, Персией, Турцией.
Вскоре дедушка Аллилуев примкнул к социал-демократическому движению – весьма популярному новому экспорту из Европы, – охватившему широкие круги тогдашней России. По своему социальному положению, однако, и по своему характеру дедушка, естественно, попал вскоре во фракцию левых ленинских большевиков, и с этой поры жизнь его и его всей семьи больше не при-
252
надлежала им. Они начали переезжать – сначала в Батум, потом в Баку, а затем и на север – в Москву и в Петербург. Дедушка сидел частенько теперь в тюрьме, а молодая жена и даже дети должны были принимать участие в подпольной работе партии. В это время Аллилуевы встретились с молодым Джугашвили-Сталиным, моим отцом. Но мамы моей еще не было тогда на свете, она родилась в 1901 году.
Несмотря на то что предки моего отца уходили всеми своими корнями в крестьянскую почву бедняков Грузии, и вряд ли знали о других странах и других языках, он порвал связи со своей родиной очень рано. Его мать, простая религиозная женщина, хотела сделать его священником грузинской православной церкви, но он вскоре погрузился в совсем иную «веру» – марксизм, принесенный сюда русскими социал-демократами, и с этим совершенно утратил все связующие нити с родным языком и родной землей. Россия стала его любовью и его одержимостью, он полюбил русских революционеров и даже холодную Сибирь, куда его вскоре привела его деятельность революционера-подпольщика.
Когда мы с братом родились в Москве в 20-е годы, интернационализм был в духе эпохи, а потому никому не приходило в голову учить нас грузинскому языку. Русский был языком культуры. С раннего возраста нас учили также немецкому, во-первых, потому что это было также в духе эпохи (французский вышел из моды, как язык аристократов); во-вторых, потому что мама никогда не забывала своих германских корней.
Среди предков моей Ольги (названной, как читатель может догадаться, в честь бабушки) были – со стороны ее отца также датчане, французы и англичане. Питерсы были методистами и масонами, эмигрировавшими в Америку; прадед Ольги был методистским проповедником в штате Индиана. Обучение в пансионе в Англии для нее, по существу, совсем не «дальнее путешествие», а скорее – возвращение. Она схватила британское про-
253
изношение очень быстро, а также полюбила восточную Англию Эссекса и Кембриджа.
В ее интернациональной квакерской школе она встретила детей со всего мира – из всех бывших колоний Британской империи – и впервые в ее жизни лицом к лицу встретилась с различными национальными культурами и традициями. Но Ольга считает себя американкой, а быть американцем в современном мире значит быть интернационалистом. По крайней мере так полагают сегодня лучшие умы Америки.
В Принстоне я знавала одну семью, три поколения которой были вовлечены в работу Организации Объединенных Наций, начиная еще с Лиги наций: деды, родители и внуки. Они были франко-чешского происхождения, затем в семью вошли американцы и представители Ближнего Востока. Я восхищалась этой семьей и думала, как хорошо было бы мне делать какую-нибудь работу для Объединенных Наций! Увы, имя моего отца закрывает мне двери повсюду.
Но, может быть, когда-то в будущем мою жизнь будут считать одним из примеров попытки разорвать «железный занавес», для того, чтобы все наши дети жили вместе на нашей планете. Может быть, обо мне будут думать и так! И это тогда будет моим вкладом в Объединенные Нации…
Конечно, я не оставила мир коммунизма, чтобы сделаться проповедницей еще одной, другой политической крайности. Правда не в крайностях, а в умеренном демократическом процессе, который не позволяет ни левых ни правых крайностей, не допускает диктаторства – ни марксистского, ни какого-либо иного – не дает никому узурпировать права народа, захватывать в свои руки весь мир. С той поры как я оставила СССР в 1966 году, вплоть до сегодняшнего дня, мирные инициативы все время обсуждаются как между лидерами мировых держав, так и между простыми людьми земли. Милитаризма боятся, его ненавидят в любом закоулке планеты. Но Аме-
254
рика по-прежнему стоит оплотом демократических традиций, давая людям быть тем, чем они хотят быть, не допуская полного поглощения государством экономической, культурной и духовной жизни. Марксистские же революции пришли в конце XX века к полному порабощению мысли, хотя и не это подразумевалось вначале революционерами-идеалистами. Однако результаты изжили те давние идеи свободы, равенства, братства… Результаты подорвали марксизм как таковой, он уже не служит более идеалистическим умам сегодняшнего дня, как то было сто и более лет тому назад. Марксизм насаждается сегодня только с помощью советского оружия, армий, денег и ложных обещаний, щедро раздаваемых самым бедным, самым отверженным слоям населения Азии, Африки, Южной Америки – там, где нет образования, там, где Америку ненавидят за ее богатство, которым эти люди не могут воспользоваться… Ненависть и зависть питают антиамериканизм обедневших масс во всем мире, тогда как молодежь всего мира тянется к Америке и к ее идеалам. Но ведь будущее принадлежит молодежи.
Я так хочу мира на земле. Я так хочу, чтобы милитаризм перестал угрожать существованию нашей планеты Земля. Я желаю всем моим внукам – существующим и еще не родившимся, обнять друг друга без чувства какой-то «политической вины», без чувства виноватости оттого, что кто-то уехал жить в другую страну… Но то, что я вижу сегодня в мире, – удручает; и у меня нет рецептов для спасения, разве кроме Надежды и здравого смысла.
Надежда и здравый смысл существуют повсюду, в особенности в малых странах, не имеющих претензий на мировое господство. Существует громадный запас древней мирной мудрости Европы и Азии, христианства, буддизма, индийских традиций ненасилия… У Индии всегда было доброе имя в этой традиции. Но рецепт «спасения» лежит, право, в изменении нас самих, – нас, человече-
255
ских существ. Мы все стали такими ненавистниками, такими насильниками, такими агрессивными в нашей повседневной жизни и поведении. Каждую минуту мы разрушаем куда больше, чем создаем за всю нашу жизнь. И это не оттого, что мы – русские или американцы, или немцы, или японцы. Нет – это оттого, что род человеческий позабыл, что мы все – единая Семья Человека; что разрушение в одном конце планеты несет свой разрушительный отзвук в другой конец земли, потому что мы все – единая плоть и кровь.
Жить в Англии – значит быть в самом центре планеты, узнавать новости изо всех уголков земли. Говорящий по-английски мир, говорит от лица всех людей. Но не удивляйтесь, дорогой читатель, если завтра вы найдете нас где-либо еще, в Европе, в Азии… Я мечтаю о юге Индии, где так живы древние традиции, но где также раздаются голоса современных интернационалистов, стремящихся соединить Запад с Востоком, Север с Югом в мышлении и в практике. И это удастся – если мы все не погибнем в атомной катастрофе, все вместе, а также наша планета, так как в будущей войне никто не «выиграет» и не уцелеет.
Как все верующие в Бога, я верю что Создатель не даст этому случиться с Его созданием. Но часто мне приходит на ум мысль, что, если люди слишком долго подрывают веру в Бога и в Его власть,- Создатель отвернется от своих созданий и покинет всех нас. И оставленные Им и Его мудростью, люди тогда пожрут друг друга и уничтожат все вокруг с помощью своих высоконаучных изобретений, которыми они так гордятся. И это произойдет независимо от их идеологий и от всех их философий.
В эти напряженные времена реальная мирная инициатива может прийти только от тех, кто обладает холодным рассудительным умом, от тех, кто мыслит здраво, а не эмоционально, от тех, кто достаточно дипломатичен, чтобы встать между двумя сражающимися дра-
256
конами и спокойно предложить им сделать несколько шагов друг к другу. Только так возможно ослабить напряжение во всем мире, прекратить идеологические споры хотя бы на время, вспомнить о наших общих человеческих обязательствах, вспомнить, наконец, кто мы суть…
Кто знает? Возможно, Индия снова предложит миру свою древнюю мудрость ненасилия. Может быть, мировое христианство укажет человечеству пути. Быть может, некое новое соединение усилий всех религий мира найдет правильный путь для человечества. И не убий зазвучит тогда сильнее, чем когда-либо.
Но если эти слова больше не имеют значения, то, конечно, тогда не имеют никакого смысла ни жизнь, ни книги этого автора.
Англия, 1983. Кембридж
Вторая редакция – США, 1986
Спринг-Грин, Висконсин
ПРИЛОЖЕНИЕ
1
Заявление Светланы Аллилуевой,
сделанное в посольстве США в Дели, Индия,
6 марта 1967 года
(Подлинник на английском языке)
Я родилась в Москве 28 февраля 1926 года. Мои родители- И. В. Сталин и Н. С. Аллилуева. Моя мать умерла в ноябре 1932 года, и, только достигнув шестнадцати лет, я узнала, что она покончила с собою. Она была на двадцать два года моложе моего отца, который хорошо знал ее родителей еще с 1890-х годов: ее родители были также вовлечены в социал-демократическое движение. Мои отец и мать поженились после Октябрьской революции.
259
Моя мать была второй женой моего отца. Первой женой его была Екатерина Сванидзе, грузинка, умершая вскоре после того, как родился их сын Яков. Хотя Яков был намного старше меня, он был моим дорогим другом, намного более, чем мой брат Василий.
В 1943 г. я окончила десятилетку в Москве и в том же году поступила в Московский университет. В 1949 году я окончила университет по специальности новейшая история.
Еще студенткой я вышла замуж за студента Григория Морозова. В 1945 году родился наш сын Иосиф. Мой муж был студентом Института международных отношений. Мы разошлись в 1947 году, и мой сын остался со мной. Проф. Г. И. Морозов занимается сейчас международным правом и недавно выпустил свою книгу об Организации Объединенных наций, известную в Америке. Он часто ездит за границу на встречи со своими коллегами в Канаде, Париже, Варшаве. Мой отец не одобрял нашего брака и ни разу не встретился с моим мужем, так как Г. Морозов – еврей. Но он никогда не настаивал на нашем разводе.
В 1949 году я вышла замуж второй раз за Юрия Жданова, сына А. А. Жданова. Мой отец хотел этого брака, так как он любил Ждановых. Но брак этот был несчастливым, и, хотя в 1950 году родилась наша дочь Катя, мы вскоре разошлись.
С тех пор я жила одна с моими двумя детьми. Я занималась историей русской литературы, а позже начала делать переводы для издательств. Некоторые из моих переводов были изданы в Москве: глава в книге А. Ротштейна (Лондон) «Мюнхенский заговор», глава в книге Джона Льюиса (Лондон) «Человек и эволюция». Я также писала внутренние рецензии для издательства детской литературы в Москве на переводы с английского языка.
Смерть моего отца в марте 1953 года мало что изменила в моей жизни. Я давно уже жила отдельно от него, и моя жизнь была всегда простой, такой она оставалась
260
и после его смерти. Мой отец прожил последние двадцать лет на своей даче возле Кунцево, под Москвой.
Мой старший брат Яков, находясь в действующей армии в Белоруссии, был захвачен в плен в августе 1941 года. Когда мой отец был в Берлине на Потсдамской конференции 1945 года, ему сказали, что немцы расстреляли Якова незадолго до того, как лагерь был освобожден американскими войсками. Один бельгийский офицер прислал моему отцу письмо о том, что он был свидетелем гибели Якова. Позже, через несколько лет, о том же факте сообщалось в статье одного шотландского офицера в английском журнале. Но семья Якова так и не получила официального известия о его гибели из его военной части, и потому его вдова, дочь и я часто думаем, что, возможно, он все еще жив где-нибудь: так много советских военнопленных все еще остается в разных странах мира.
Мой брат Василий был летчиком, после окончания войны он стал генералом и командующим авиацией Московского военного округа. После смерти нашего отца он оставил армию и вскоре был арестован. Он говорил всем, что «отца убили соперники», и поэтому правительство решило его изолировать. Он оставался в тюрьме до 1961 года, когда его, совершенно больного, освободил Хрущев. Вскоре он умер. Причиной его смерти был алкоголизм, совершенно подорвавший его здоровье, и – конечно – семь лет тюрьмы. Но многие до сих пор не верят, что он умер, и часто спрашивают меня: «Правда ли, что он в Китае?..»
Фактически у меня нет сейчас никаких близких родственников, кроме моих детей – Иосифа и Екатерины.
Теперь об Индии.
В 1963 году, находясь в больнице в Кунцево, я встретилась с коммунистом из Индии, по имени Браджеш Сингх, приехавшим в Москву на лечение по приглашению КПСС. Такие приглашения рассылаются каждый год всем компартиям мира.
261
Сингх принадлежал к старому аристократическому роду Индии. Его племянник Динеш Сингх сегодня является министром иностранных дел. Браджеш Сингх вступил в коммунистическую партию в начале 30-х годов в Европе. Он подолгу жил тогда в Англии, Германии, Франции и стал близким другом и соратником М. Н. Роя. Он был европейски образованным человеком, а также хорошо знал классическую Индию.
В 1963 году после нашей встречи он уехал в Индию, чтобы вернуться в Москву в 1965 году в качестве переводчика издательства «Прогресс». С этого времени он жил в нашем доме и мы планировали пожениться. Мы также планировали путешествовать вместе и поехать в Индию через три года, когда истечет срок его контракта с издательством «Прогресс».
Но Советское правительство и лично премьер Косыгин были против этого брака. Хотя закон СССР сейчас не воспрещает браки с иностранцами, мне этого не могли позволить. Нам не разрешили зарегистрировать наш брак, так как правительство полагало, что тогда я уеду из СССР насовсем.
Браджеш Сингх оставался в Москве полтора года, живя у нас. Мы все, включая моих детей, полюбили его. Но все эти запреты и препятствия потрясли его. Он был слабого здоровья (много лет страдал от астмы), и в Москве ему становилось все хуже и хуже. 31 октября 1966 года он умер. Я считала, что моей обязанностью было привезти его прах в Индию, для погружения в Ганг.
Для этой печальной миссии мне нужно было специальное разрешение премьера Косыгина. Он дал таковое, но лишь на две недели. Однако мне удалось задержаться дольше, так как в Индии я встретила друзей и родственников Сингха и начала думать о том, чтобы остаться в Индии. Но я встретила препятствия: ни советское правительство, ни правительство Индии не разрешили бы мне этого. Я должна сказать, что были и другие причины, почему я не желала возвращаться в СССР.
262
С детства всех нас – мое поколение – обучали коммунизму, и мы верили в него. Но постепенно, приобретая жизненный опыт, я стала думать иначе. Годы хрущевского либерализма, XX съезд партии многое открыли нам всем. Мы начали самостоятельно думать, дискутировать, спорить и уже не были, как автоматы, преданы всему тому, чему нас учили.