Страница:
Талиесин замораживал его, лишал его речи и, казалось, мысли. Его обязанности и ответственность были велики, но прав – не было никаких. Боялся ли он грозную вдову? Была ли какая-то тайна между ними двумя? Почему эта старая маленькая женщина с пергаментным лицом держала в страхе шестифутового великана? Я не знала ответов. Он молчал. Но разница в его поведении была колоссальной. Такая же разница была заметна и в поведении других здесь: присутствие вдовы парализовало всех. Сейчас все были спокойнее и веселее, так как миссис Райт уехала в Европу в окружении своих ближайших «фрейлин», личного доктора и черного датского дога, повсюду путешествовавшего с нею в специальной клетке.
В эту прекрасную позднюю осень, проезжая через необъятные просторы, мы встретили День Благодарения в дороге. Жаль было находиться не дома среди друзей, – праздник Благодарения такой теплый и веселый в Америке! Американцы всегда остаются дома в этот день и собирают всю семью за столом. Наше расписание поездки было выбрано в соответствии с интересами работы, Вэс отправлялся в дорогу тогда, когда это было удобно для всех. Мы думали теперь об обеде Благодарения в Талиесине в Аризоне, в то время, как машина катилась по шоссе. К тому часу, когда все садятся
122
за стол и принимаются за индюшку, мы въезжали в небольшой город Спрингфилд в Иллинойсе, где улицы были пустынны…
«Святой Николай», – прочла я вслух большую надпись на высоком здании. «О, это знаменитый отель, где останавливался Линкольн – «Сент Николас»! – сказал Вэс. – Давай остановимся, и, может быть, мы найдем здесь хороший бутерброд».
Мы остановились и вошли в большой зал отеля, где нас – как и всех других – встретили приветливые дамы из местной церкви, и пригласили нас присоединиться к обеду, который отель давал для своих гостей, а также для всех путешествовавших в этот праздничный день. Пиршество со всеми яствами, обычными для этого дня,- индюшками, тыквенными пирогами, овощами, салатами, уже было в полном разгаре. Мы не могли поверить своим глазам! Как прекрасна была эта американская щедрость, простота их протестантского прагматического христианства, обращенного к людям! Нас усадили за стол со свежей скатертью, с цветами, нас окружили улыбками и теплом. Это был наш лучший День Благодарения, проведенный вместе. И лучший для меня, насколько я могла вспомнить потом через много лет. Святой Николай, чудотворец и помощник в беде, не оставил нас в тот день.
Штат Нью-Мексико тоже был полон интересных, незабываемых впечатлений. Мы побывали в музеях искусства индейцев, в доме Д. Лоуренса, любовались испанскими барочными старыми церквями в городе… Здесь мы также закупали рождественские подарки всем в Талиесине, всяческие изделия искусства, дорогие платья и украшения. Вэс выбрал прекрасные, свободного покроя платья для меня, украшенные вышивками, блестками и стеклярусом, и я вдруг вспомнила, как ожидала ребенка впервые, еще восемнадцати лет и в дни войны… То были мрачные дни в России, 1944 год, затемнение в Москве, в магазинах – ничего. Трудно было найти, из чего сделать пеленки… Мы были молодые студенты уни-
123
верситета, мой муж всего четырьмя годами меня старше. Как счастливы мы были, ожидая нашего ребенка, как много времени проводили над книгами, как далеки были наши мысли от всех этих роскошных и ненужных драгоценностей, мехов, подарков, обедов напоказ, и от денег. Мы были молодые, влюбленные, и не помышляли о суете земной. Зачем мне все это?..
Но я прогоняла всякую мысль, подвергавшую сомнению мое настоящее, и пыталась вернуться на «колею», которая подготовит меня к нашим следующим праздникам. Рождество настанет вскоре, как мы возвратимся в Аризону. Мы уже плавно катились по шоссе через пустыни и следили за каменистым ландшафтом, поспорив, кто первым заметит высокий кактус-савоара. Это добрый знак, если увидишь его первым.
* * *
* * *
* * *
* * *
В эту прекрасную позднюю осень, проезжая через необъятные просторы, мы встретили День Благодарения в дороге. Жаль было находиться не дома среди друзей, – праздник Благодарения такой теплый и веселый в Америке! Американцы всегда остаются дома в этот день и собирают всю семью за столом. Наше расписание поездки было выбрано в соответствии с интересами работы, Вэс отправлялся в дорогу тогда, когда это было удобно для всех. Мы думали теперь об обеде Благодарения в Талиесине в Аризоне, в то время, как машина катилась по шоссе. К тому часу, когда все садятся
122
за стол и принимаются за индюшку, мы въезжали в небольшой город Спрингфилд в Иллинойсе, где улицы были пустынны…
«Святой Николай», – прочла я вслух большую надпись на высоком здании. «О, это знаменитый отель, где останавливался Линкольн – «Сент Николас»! – сказал Вэс. – Давай остановимся, и, может быть, мы найдем здесь хороший бутерброд».
Мы остановились и вошли в большой зал отеля, где нас – как и всех других – встретили приветливые дамы из местной церкви, и пригласили нас присоединиться к обеду, который отель давал для своих гостей, а также для всех путешествовавших в этот праздничный день. Пиршество со всеми яствами, обычными для этого дня,- индюшками, тыквенными пирогами, овощами, салатами, уже было в полном разгаре. Мы не могли поверить своим глазам! Как прекрасна была эта американская щедрость, простота их протестантского прагматического христианства, обращенного к людям! Нас усадили за стол со свежей скатертью, с цветами, нас окружили улыбками и теплом. Это был наш лучший День Благодарения, проведенный вместе. И лучший для меня, насколько я могла вспомнить потом через много лет. Святой Николай, чудотворец и помощник в беде, не оставил нас в тот день.
Штат Нью-Мексико тоже был полон интересных, незабываемых впечатлений. Мы побывали в музеях искусства индейцев, в доме Д. Лоуренса, любовались испанскими барочными старыми церквями в городе… Здесь мы также закупали рождественские подарки всем в Талиесине, всяческие изделия искусства, дорогие платья и украшения. Вэс выбрал прекрасные, свободного покроя платья для меня, украшенные вышивками, блестками и стеклярусом, и я вдруг вспомнила, как ожидала ребенка впервые, еще восемнадцати лет и в дни войны… То были мрачные дни в России, 1944 год, затемнение в Москве, в магазинах – ничего. Трудно было найти, из чего сделать пеленки… Мы были молодые студенты уни-
123
верситета, мой муж всего четырьмя годами меня старше. Как счастливы мы были, ожидая нашего ребенка, как много времени проводили над книгами, как далеки были наши мысли от всех этих роскошных и ненужных драгоценностей, мехов, подарков, обедов напоказ, и от денег. Мы были молодые, влюбленные, и не помышляли о суете земной. Зачем мне все это?..
Но я прогоняла всякую мысль, подвергавшую сомнению мое настоящее, и пыталась вернуться на «колею», которая подготовит меня к нашим следующим праздникам. Рождество настанет вскоре, как мы возвратимся в Аризону. Мы уже плавно катились по шоссе через пустыни и следили за каменистым ландшафтом, поспорив, кто первым заметит высокий кактус-савоара. Это добрый знак, если увидишь его первым.
* * *
Последовали Рождественские праздники. А за ними вскоре пришла и Пасха, – моя вторая в Талиесине. Какая разница во всем! Как радостно меня встречали тогда, и какую неловкость все испытывали теперь по поводу нашего ребенка, ожидаемого в конце мая!
Вэс решил увеличить площадь нашей квартирки-студии, покрыв крышей длинную, как вагон, террасу. Я надеялась, что это подходящий момент попросить его о маленькой кухоньке и ванне, необходимых впоследствии для ребенка. Я также думала о возможности поместить где-то стиральную машину… Но архитекторы – беспощадные следователи стилю и собственным схемам. Пространство террасы – мне было сказано – нельзя делить (я просила маленькую комнатку для ребенка); оно должно оставаться, таким как есть. Ванна «не нужна», поскольку имеется душевая кабина. А встроенная кухонька была разрешена: ее засунули за дверь, так, чтобы можно было совсем скрыть ее из виду, когда не нужно. Только бы не нарушить основной и первоначальный план!
Но я выиграла свою чашку кофе по утрам и возможность готовить пищу ребенку. Однако, поскольку это
124
доллары были уплачены за «переоборудование», считала, что имела некоторые основания просить тo, что было нужно для семьи. Однако Вэс заявил, что «архитекторы сами знают, как делать переоборудование». Невозможно было поверить, как упрям и холоден он стал снова, как глух к моим нуждам, как раздражен всяким моим словом. И абсолютно безразличен к мыслям о будущем ребенке.
Поэтому неудивительно, что я восприняла с облегчением и радостью приглашение его сестры миссис Хайакава провести последний месяц в ее доме и рожать в Калифорнии. Она также предложила мне остаться после родов там на некоторое время, так как ей хорошо были известны порядки в Талиесине, где мне вообще никто бы не помогал, если понадобится. Я уехала с великой радостью и с согласия мужа; по всей вероятности, он хотел, чтобы мы ему не мешали. Я не знаю, устроил ли он сам это «приглашение» к своей сестре…
Даже врач, наблюдавший меня в Скоттсдэйле, и кому, по всем правилам, полагалось принимать моего ребенка, сказал, что он понимает обстановку. «Это – сумасшедший дом!» – сказал он. Несколько лет назад его приглашали туда принимать дочку Иованны, потому что Ольгиванна хотела, чтобы ребенок родился в Талиесине. «Она меня пыталась заставить делать все так, как она хотела. Но я не принимаю роды на дому – ни для кого. Это вне моих правил. Тогда она стала нажимать на меня, и я просто извинился и отбыл. Эта дама объясняла мне, в чем состоит моя профессия!» После рассказов в таком духе я, не теряя времени, села в самолет и улетела в Калифорнию.
Наша Ольга Питерс родилась в небольшом местном госпитале в Сан-Рафаэле, в прекрасном маленьком городке, основанном францисканцами в XVIII веке. Все было легко и счастливо, ребенок был здоровый и сильный, и единственное, что огорчило меня, это отсутствие Вэса, которого мы не могли разыскать, когда нужно
125
было ехать в госпиталь… Профессор Хайакава сам отвез меня туда.
Нам не удалось избежать глупых, назойливых публикаций, и это тоже было досадной ложкой дегтя в большой, сладкой бочке меда. Отношение к прессе в семействе Хайакава было таковым, что «лучше дать им то, что они хотят, чем убегать от них». Поэтому меня вовсе не защищали тут от прессы, а скорее «подали» ей, как на блюде. А когда дочка родилась, Вэс, всегда обожавший «паблисити», привел в госпиталь целую бригаду с телевидения, – совершенно разозлив этим доктора, а также и меня. Но он сам так наслаждался! «Кто-то остановил меня на улице и поздравил с новорожденной!» – говорил он в восхищении, и с гордостью, как это говорят молодые отцы первого ребенка… Он был рад, и это была искренняя радость.
Пресса принесла множество писем с комментариями, большинство было поздравительных и теплых. Меня всегда поражает эта способность американцев отзываться на любое внешнее событие с таким глубоко личным интересом! Но, конечно, мы не избежали и злобных политических писем от русских эмигрантов. А какие-то ханжи (неподписанная анонимка) даже написали так: «Как это ужасно – в вашем-то возрасте!»
Хорошо было оставаться, хотя бы временно, в доме Хайакавы, наслаждаться нормальной семейной жизнью, которая здесь была крепка, стабильна, и продолжалась многие годы. Мне показывали старые семейные фотографии Питерсов, бабушек и дедушек. Один из них был инженером в дни Гражданской войны в Северной Америке и оставил множество уникальных фотографий с поля битв. Миссис Фредерик Питере (мать Вэса) пыталась до конца своих дней – она умерла за восемьдесят – вытащить своего сына из коммуны Райта – но, конечно, она не смогла этого добиться. Его связь с Товариществои была какой-то слепой, средневековой преданностью вассала своему сюзерену. Его сестра часто говорила, что
126
Вэс «вырос, читая сказки о дворе короля Артура», и что Райт был для него воплощением этого идеала: «он нашел своего короля».
Сестра объясняла мне, что Вэс не мог (или не хотел) видеть Товарищество, каким оно на самом деле было, не желал признавать, что он сам не получал по своему труду, проработав около сорока лет, как преданный фанатик. Не желал видеть, как несправедливо там эксплуатировали всех архитекторов, работавших фактически бесплатно. При жизни Райта этого не было: Мастер очень дорожил своими коллегами и сотрудниками и относился к ним тепло и внимательно.
Когда Мастер умер, Вэс сам вел грузовик с его телом весь путь из Аризоны в Спринг-Грин в Висконсине, чтобы похоронить его на маленьком кладбище возле часовни Ллойд-Джонсов – как Райт желал этого, вблизи всех дорогих ему мест детства. Вэс получил тогда в дар черно-белый шарф Райта и дорожил этой реликвией так, как будто скипетр короля был передан ему… При всей этой преданности и обожествлении, конечно, не оставалось места для нормального, рационального взгляда. Чувства были накалены, критика отвергалась как «оскорбление», и горе тому, кто сомневался в необходимости всей этой игры для взрослых.
«Вы должны понять, что он никогда не оставит Талиесина, – говорила мне его сестра, – слишком много сил было вложено, он весь там. Я не могу даже говорить об этом. Вам должно быть ужасно трудно там жить! Но мы всегда симпатизируем вам во всем».
Профессор Хайакава был более прям в высказываниях насчет Гурджиева и «его ерунды», насчет всего этого «псевдовостока» и тибетских танцев, которым обучали архитекторов. Он высмеивал все это потому, что в этом не было серьезного изучения культуры Востока – Китая, Японии, Тибета – а только лишь увлечение «мистической стороной». Хайакава же был серьезным ученым-семантиком с мировым именем и не при-
127
знавал поверхностного подхода к фактам. И мы все понимали, что Вэс будет продолжать в том же духе и никогда не изменит своих сложившихся привычек. Итак, это было теперь моей задачей – с новорожденной девочкой на руках – приспосабливаться к его жизни, соглашаться, идти в ногу, и, возможно, изменить всю мою натуру, для того чтобы сохранить семью.
Вэс решил увеличить площадь нашей квартирки-студии, покрыв крышей длинную, как вагон, террасу. Я надеялась, что это подходящий момент попросить его о маленькой кухоньке и ванне, необходимых впоследствии для ребенка. Я также думала о возможности поместить где-то стиральную машину… Но архитекторы – беспощадные следователи стилю и собственным схемам. Пространство террасы – мне было сказано – нельзя делить (я просила маленькую комнатку для ребенка); оно должно оставаться, таким как есть. Ванна «не нужна», поскольку имеется душевая кабина. А встроенная кухонька была разрешена: ее засунули за дверь, так, чтобы можно было совсем скрыть ее из виду, когда не нужно. Только бы не нарушить основной и первоначальный план!
Но я выиграла свою чашку кофе по утрам и возможность готовить пищу ребенку. Однако, поскольку это
124
доллары были уплачены за «переоборудование», считала, что имела некоторые основания просить тo, что было нужно для семьи. Однако Вэс заявил, что «архитекторы сами знают, как делать переоборудование». Невозможно было поверить, как упрям и холоден он стал снова, как глух к моим нуждам, как раздражен всяким моим словом. И абсолютно безразличен к мыслям о будущем ребенке.
Поэтому неудивительно, что я восприняла с облегчением и радостью приглашение его сестры миссис Хайакава провести последний месяц в ее доме и рожать в Калифорнии. Она также предложила мне остаться после родов там на некоторое время, так как ей хорошо были известны порядки в Талиесине, где мне вообще никто бы не помогал, если понадобится. Я уехала с великой радостью и с согласия мужа; по всей вероятности, он хотел, чтобы мы ему не мешали. Я не знаю, устроил ли он сам это «приглашение» к своей сестре…
Даже врач, наблюдавший меня в Скоттсдэйле, и кому, по всем правилам, полагалось принимать моего ребенка, сказал, что он понимает обстановку. «Это – сумасшедший дом!» – сказал он. Несколько лет назад его приглашали туда принимать дочку Иованны, потому что Ольгиванна хотела, чтобы ребенок родился в Талиесине. «Она меня пыталась заставить делать все так, как она хотела. Но я не принимаю роды на дому – ни для кого. Это вне моих правил. Тогда она стала нажимать на меня, и я просто извинился и отбыл. Эта дама объясняла мне, в чем состоит моя профессия!» После рассказов в таком духе я, не теряя времени, села в самолет и улетела в Калифорнию.
Наша Ольга Питерс родилась в небольшом местном госпитале в Сан-Рафаэле, в прекрасном маленьком городке, основанном францисканцами в XVIII веке. Все было легко и счастливо, ребенок был здоровый и сильный, и единственное, что огорчило меня, это отсутствие Вэса, которого мы не могли разыскать, когда нужно
125
было ехать в госпиталь… Профессор Хайакава сам отвез меня туда.
Нам не удалось избежать глупых, назойливых публикаций, и это тоже было досадной ложкой дегтя в большой, сладкой бочке меда. Отношение к прессе в семействе Хайакава было таковым, что «лучше дать им то, что они хотят, чем убегать от них». Поэтому меня вовсе не защищали тут от прессы, а скорее «подали» ей, как на блюде. А когда дочка родилась, Вэс, всегда обожавший «паблисити», привел в госпиталь целую бригаду с телевидения, – совершенно разозлив этим доктора, а также и меня. Но он сам так наслаждался! «Кто-то остановил меня на улице и поздравил с новорожденной!» – говорил он в восхищении, и с гордостью, как это говорят молодые отцы первого ребенка… Он был рад, и это была искренняя радость.
Пресса принесла множество писем с комментариями, большинство было поздравительных и теплых. Меня всегда поражает эта способность американцев отзываться на любое внешнее событие с таким глубоко личным интересом! Но, конечно, мы не избежали и злобных политических писем от русских эмигрантов. А какие-то ханжи (неподписанная анонимка) даже написали так: «Как это ужасно – в вашем-то возрасте!»
Хорошо было оставаться, хотя бы временно, в доме Хайакавы, наслаждаться нормальной семейной жизнью, которая здесь была крепка, стабильна, и продолжалась многие годы. Мне показывали старые семейные фотографии Питерсов, бабушек и дедушек. Один из них был инженером в дни Гражданской войны в Северной Америке и оставил множество уникальных фотографий с поля битв. Миссис Фредерик Питере (мать Вэса) пыталась до конца своих дней – она умерла за восемьдесят – вытащить своего сына из коммуны Райта – но, конечно, она не смогла этого добиться. Его связь с Товариществои была какой-то слепой, средневековой преданностью вассала своему сюзерену. Его сестра часто говорила, что
126
Вэс «вырос, читая сказки о дворе короля Артура», и что Райт был для него воплощением этого идеала: «он нашел своего короля».
Сестра объясняла мне, что Вэс не мог (или не хотел) видеть Товарищество, каким оно на самом деле было, не желал признавать, что он сам не получал по своему труду, проработав около сорока лет, как преданный фанатик. Не желал видеть, как несправедливо там эксплуатировали всех архитекторов, работавших фактически бесплатно. При жизни Райта этого не было: Мастер очень дорожил своими коллегами и сотрудниками и относился к ним тепло и внимательно.
Когда Мастер умер, Вэс сам вел грузовик с его телом весь путь из Аризоны в Спринг-Грин в Висконсине, чтобы похоронить его на маленьком кладбище возле часовни Ллойд-Джонсов – как Райт желал этого, вблизи всех дорогих ему мест детства. Вэс получил тогда в дар черно-белый шарф Райта и дорожил этой реликвией так, как будто скипетр короля был передан ему… При всей этой преданности и обожествлении, конечно, не оставалось места для нормального, рационального взгляда. Чувства были накалены, критика отвергалась как «оскорбление», и горе тому, кто сомневался в необходимости всей этой игры для взрослых.
«Вы должны понять, что он никогда не оставит Талиесина, – говорила мне его сестра, – слишком много сил было вложено, он весь там. Я не могу даже говорить об этом. Вам должно быть ужасно трудно там жить! Но мы всегда симпатизируем вам во всем».
Профессор Хайакава был более прям в высказываниях насчет Гурджиева и «его ерунды», насчет всего этого «псевдовостока» и тибетских танцев, которым обучали архитекторов. Он высмеивал все это потому, что в этом не было серьезного изучения культуры Востока – Китая, Японии, Тибета – а только лишь увлечение «мистической стороной». Хайакава же был серьезным ученым-семантиком с мировым именем и не при-
127
знавал поверхностного подхода к фактам. И мы все понимали, что Вэс будет продолжать в том же духе и никогда не изменит своих сложившихся привычек. Итак, это было теперь моей задачей – с новорожденной девочкой на руках – приспосабливаться к его жизни, соглашаться, идти в ногу, и, возможно, изменить всю мою натуру, для того чтобы сохранить семью.
* * *
После двух месяцев в доме Хайакава в Милл-Валли около Сан-Франциско настало время отправляться «домой», в Талиесин. Вэс приехал за нами, мы должны были лететь в Висконсин, на летние квартиры Товарищества. Миссис Райт позвонила сказать, что она распорядилась о дополнительной комнате для ребенка – о чем я ее не просила. Но она хотела загладить неприятные моменты. Это она умела делать.
Так хорошо было жить – хоть недолго – в нормальной обстановке в семье моей золовки! Мы все проводили многие часы в их кухне, так как хозяйка была отличным поваром. Профессор Хайакава приносил свежую рыбу, он любил удить на заливе, и сестра Вэса готовила ее по-китайски или по-японски, с зеленью. Так как она собирала кулинарные рецепты разных стран, я показала ей грузинскую чихиртму, чанахи и пхали (суп из курицы с белым соусом из желтков, разведенных уксусом; тушеную баранину с овощами; холодную закуску из зеленой фасоли с протертыми орехами, чесноком и приправами). Американцы наивно верят, что весь СССР ест только борщ и пирожки, иногда пельмени! Мардж была очень рада узнать, как много различных национальных блюд я знала, и записала многие рецепты. Это теплое время в ее обширной, элегантной кухне было для меня настоящим праздником: скоро мы возвращались в нашу коммунальную столовую…
Наконец, мы были в Висконсине, чтобы остаться на целых три месяца среди зеленых долин и холмов – такая приятная перемена после сухости и строгости в Калифор-
128
нии. Стоял июнь, месяц диких цветов и трав, еще не тяжкой жары. Все могло бы быть так чудно в этом прекрасном краю!.. Мой пасынок тем временем был погружен с головой в дела нашей фермы. Он установил силосную башню, отремонтировал большой амбар, нанял семейство работников для помощи и закупил огромное стадо коров с быком-медалистом из Колорадо.
Он осуществлял мечту своей жизни – фермерство. Виолончель давно уже пылилась, запертая в шкафу. Ирландский волкодав был также здесь – любимая порода собак отца и сына. Они оба восстанавливали вокруг (сознательно или нет) былые, счастливые дни жизни на ферме с другой Светланой… Я знала, что это – опасная игра, но не препятствовала, а даже содействовала.
На маленькой терраске дома, с Ольгой на руках, с собакой возле меня, я сидела и смотрела, как зачарованная, на возвращавшийся домой скот, освещенный лучами вечернего солнца. Позванивали колокольчики коров, долина была залита мягким светом, мир стоял вокруг. Станет ли все это моим домом и будущим домом моей дочери? Так хорошо было качаться в старом кресле-качалке. Отец и сын ушли смотреть, как идут дела. Нам срочно необходим был управляющий, но мой пасынок желал один заправлять большим делом, никого не подпускать к нему. Пусть делают как хотят, моего мнения никто не спрашивал: я только платила за все, как банкир. Мне не хотелось затевать споры, настаивать на управляющем, нарушать мир.
Это была их ферма много лет. Вэс купил ее давно, начале 30-х годов, чтобы сохранить реликвию: старая ферма дядюшки Дженкина Джонса, где работал Райт в детстве, не должна была перейти в чьи-то «чужие» руки. Вэс назвал ее «Альдебаран» (что значит «следующий за…»), и под этим названием она известна в округе с тех пор. Это он сам следовал за Мастером, в этом была его сущность. Как хорошо, что я отстояла ферму и выкупила ее для, для нас всех. Отец и сын выглядели
129
счастливыми, совещались с работником, потом пошли смотреть силос, потом навес для скота.
Я мягко качалась с засыпавшим ребенком на коленях. Долина золотилась, позвякивали колокольчики. Я просила, чтобы «прекрасное мгновение остановилось»…
Так хорошо было жить – хоть недолго – в нормальной обстановке в семье моей золовки! Мы все проводили многие часы в их кухне, так как хозяйка была отличным поваром. Профессор Хайакава приносил свежую рыбу, он любил удить на заливе, и сестра Вэса готовила ее по-китайски или по-японски, с зеленью. Так как она собирала кулинарные рецепты разных стран, я показала ей грузинскую чихиртму, чанахи и пхали (суп из курицы с белым соусом из желтков, разведенных уксусом; тушеную баранину с овощами; холодную закуску из зеленой фасоли с протертыми орехами, чесноком и приправами). Американцы наивно верят, что весь СССР ест только борщ и пирожки, иногда пельмени! Мардж была очень рада узнать, как много различных национальных блюд я знала, и записала многие рецепты. Это теплое время в ее обширной, элегантной кухне было для меня настоящим праздником: скоро мы возвращались в нашу коммунальную столовую…
Наконец, мы были в Висконсине, чтобы остаться на целых три месяца среди зеленых долин и холмов – такая приятная перемена после сухости и строгости в Калифор-
128
нии. Стоял июнь, месяц диких цветов и трав, еще не тяжкой жары. Все могло бы быть так чудно в этом прекрасном краю!.. Мой пасынок тем временем был погружен с головой в дела нашей фермы. Он установил силосную башню, отремонтировал большой амбар, нанял семейство работников для помощи и закупил огромное стадо коров с быком-медалистом из Колорадо.
Он осуществлял мечту своей жизни – фермерство. Виолончель давно уже пылилась, запертая в шкафу. Ирландский волкодав был также здесь – любимая порода собак отца и сына. Они оба восстанавливали вокруг (сознательно или нет) былые, счастливые дни жизни на ферме с другой Светланой… Я знала, что это – опасная игра, но не препятствовала, а даже содействовала.
На маленькой терраске дома, с Ольгой на руках, с собакой возле меня, я сидела и смотрела, как зачарованная, на возвращавшийся домой скот, освещенный лучами вечернего солнца. Позванивали колокольчики коров, долина была залита мягким светом, мир стоял вокруг. Станет ли все это моим домом и будущим домом моей дочери? Так хорошо было качаться в старом кресле-качалке. Отец и сын ушли смотреть, как идут дела. Нам срочно необходим был управляющий, но мой пасынок желал один заправлять большим делом, никого не подпускать к нему. Пусть делают как хотят, моего мнения никто не спрашивал: я только платила за все, как банкир. Мне не хотелось затевать споры, настаивать на управляющем, нарушать мир.
Это была их ферма много лет. Вэс купил ее давно, начале 30-х годов, чтобы сохранить реликвию: старая ферма дядюшки Дженкина Джонса, где работал Райт в детстве, не должна была перейти в чьи-то «чужие» руки. Вэс назвал ее «Альдебаран» (что значит «следующий за…»), и под этим названием она известна в округе с тех пор. Это он сам следовал за Мастером, в этом была его сущность. Как хорошо, что я отстояла ферму и выкупила ее для, для нас всех. Отец и сын выглядели
129
счастливыми, совещались с работником, потом пошли смотреть силос, потом навес для скота.
Я мягко качалась с засыпавшим ребенком на коленях. Долина золотилась, позвякивали колокольчики. Я просила, чтобы «прекрасное мгновение остановилось»…
* * *
Тем временем Талиесин продолжал свою обычную жизнь, полную встреч, пикников на пруду с плавающими фонариками, с развлечением важных гостей, лихорадочными поисками новых клиентов, покровителей, новых денежных дотаций.
Я должна была быть рядом с мужем во всех этих сборищах, улыбаясь «потенциальным» патронам, хотя мне больше всего хотелось быть с моей новорожденной девочкой. Пришлось найти «бебиситтеров», с которыми можно было бы оставить малышку, когда я уходила. Я кормила ребенка грудью, как советуют все современные врачи, но здесь это вызывало смех среди бездетных дам. «Никто не делает этого в наши дни! Дайте ей смесь в бутылке!» – говорили мне. Эти дамы просто не знали ничего о детях, о новых стремлениях ко всему «натуральному», о движении назад к природе. Здесь все было так театрализовано, что вид кормящей матери передергивал их.
Наши бебиситтеры, которых приходилось звать каждый день, были молодая девушка Памела, а другая – разведенная мать четырех детей – Лиз; обе местные жительницы. В Талиесине они считались «посторонними», и миссис Райт настаивала, чтобы я пользовалась услугами «своих». Но зная, как все здесь заняты бесконечными обязанностями, я и подумать не могла просить их; а кроме того, я радовалась всякой возможности общаться с «внешним миром», с нормальными, дружелюбными людьми. Я мало кого видела здесь теперь, талиесинские женщины не интересовались мною больше. Только молодые студенты заходили иногда поиграть и поулыбаться ребенку: небольшое развлечение для них.
130
Жена нашего работника на ферме Марион Портер была очень добра ко мне. Они снимали коттедж возле фермы, и я часто заходила к ней, садилась в старое кресло и кормила девочку. Здесь надо мной не смеялись. Марион была моего возраста, у нее были свои дети, с ней было так хорошо! Она готовила еду для всех, и ее полная фигура напоминала мне незабвенную няню из моего детства. «Переезжайте жить на ферму! – говорила Марион. Я буду помогать вам. Вы будете здесь дома!»
Да, почему бы и нет? Это был теперь мой дом, не только по закону, но и потому, что я выкупила его и оплачивала теперь каждое новое усовершенствование, каждый забор, каждую корову. Я сделала все это возможным для моего пасынка и моего мужа. Но они не хотели, чтобы я жила здесь. Мой пасынок требовал «приватности» для себя, к нему приезжала из города знакомая девушка. Моему мужу не нравилось, что я «вмешивалась в дела фермы». Он требовал, чтобы я была там, где был он, хотя я мало его видела там, вечно занятого с другими. Меня глубоко обидело отношение их обоих ко мне, к ребенку, в то время как я делала все, чтобы угодить им. Я чувствовала, что девочка была моим единственным утешением, и старалась проводить с ней как можно больше времени. Ольга была такой здоровенькой, такой веселой, спокойной девочкой!
Однако Вэс настаивал, чтобы я «нашла какие-то возможности участвовать в жизни Товарищества». Он снова отдалился от меня, говорить с ним о моих чувствах и нуждах было бесполезно. Очевидно было, что ему хотелось видеть меня «в роли» его первой Светланы. Она была скрипачка, всегда играла на субботних официальных приемах в их трио или квартетах. Ее родители и ее дом были здесь. Когда я пыталась заметить, что невозможно стать другим человеком, «играть роль» другой женщины, он молчал. Он был разочарован, его собственная мечта не осуществилась. Все были разочарованы во мне. Все здесь переменились ко мне, и он – тоже. Все
131
знали, что он разочарован в своем новом браке, потому что я была «совсем не та» Светлана…
Я жила ото дня ко дню. Заботиться о ребенке было новым делом для меня – и крайне важным – так как раньше у моих детей всегда были няньки. Быть с малышкой все время – самой купать ее, кормить, следить за ее ежедневным ростом – было таким удовольствием, и я была вознаграждена за мои усилия втройне. «Что могло быть более важным, чем это?» – думала я. Отец и брат не проявляли никакого внимания к маленькой девочке.
К осени на ферму приехал налоговый инспектор. Он жаловался Вэсу и мне, что не смог найти никакой бухгалтерии нашего дела, что все было в полнейшем беспорядке, никакой отчетности. Большие деньги – десятки тысяч долларов – тратились без какой бы то ни было документации. Пока что это был только расход. Приход мог начаться лишь через несколько лет, когда телята подрастут для продажи и наладится ежегодный прирост поголовья. «Вам нужен управляющий, немедленно же!» – заявил налоговый инспектор. Я знала это давно: мои виолончелист с архитектором не годились для ведения дел в таком большом масштабе, как они это начали. Но они не слушали никого и теперь. Они просто приглашали для консультации то одного, то другого местного фермера, они не желали слушать Роберта Грейвса, который беспрестанно предлагал свои услуги в качестве управляющего.
Вскоре мы приобрели вторую небольшую ферму, потому что нашему скоту не хватало пастбищ. Это был чудесный старый дом, проданный пожилой парой по имени Мак-Катчин. Ферма так и называлась – «Мак- Катчин». Мы бросали деньги туда и сюда, не имея никакого плана. Я чувствовала, что скоро мы будем иметь серьезные неприятности.
«Ваше дело по выращиванию мясного скота обречено, – говорил мне Роберт Грейвс. – Маленькая фер-
132
ма, как ваша, не годится для такого дела. Вам следовало бы иметь несколько коров на продажу молока, завести кур на продажу яиц, это, по крайней мере, окупилось бы, и был бы небольшой доход!» Да, он был прав, этот практичный старый друг, но Вэс не желал его слушать. Он и его сын мечтали о большом размахе. И большая неприятность, как туча, образовалась на нашем горизонте. Но меня никто не слушал. Мне только приносили бумаги из банка на подпись – о новом заеме, о новых покупках машин, материалов, кормов.
Я должна была быть рядом с мужем во всех этих сборищах, улыбаясь «потенциальным» патронам, хотя мне больше всего хотелось быть с моей новорожденной девочкой. Пришлось найти «бебиситтеров», с которыми можно было бы оставить малышку, когда я уходила. Я кормила ребенка грудью, как советуют все современные врачи, но здесь это вызывало смех среди бездетных дам. «Никто не делает этого в наши дни! Дайте ей смесь в бутылке!» – говорили мне. Эти дамы просто не знали ничего о детях, о новых стремлениях ко всему «натуральному», о движении назад к природе. Здесь все было так театрализовано, что вид кормящей матери передергивал их.
Наши бебиситтеры, которых приходилось звать каждый день, были молодая девушка Памела, а другая – разведенная мать четырех детей – Лиз; обе местные жительницы. В Талиесине они считались «посторонними», и миссис Райт настаивала, чтобы я пользовалась услугами «своих». Но зная, как все здесь заняты бесконечными обязанностями, я и подумать не могла просить их; а кроме того, я радовалась всякой возможности общаться с «внешним миром», с нормальными, дружелюбными людьми. Я мало кого видела здесь теперь, талиесинские женщины не интересовались мною больше. Только молодые студенты заходили иногда поиграть и поулыбаться ребенку: небольшое развлечение для них.
130
Жена нашего работника на ферме Марион Портер была очень добра ко мне. Они снимали коттедж возле фермы, и я часто заходила к ней, садилась в старое кресло и кормила девочку. Здесь надо мной не смеялись. Марион была моего возраста, у нее были свои дети, с ней было так хорошо! Она готовила еду для всех, и ее полная фигура напоминала мне незабвенную няню из моего детства. «Переезжайте жить на ферму! – говорила Марион. Я буду помогать вам. Вы будете здесь дома!»
Да, почему бы и нет? Это был теперь мой дом, не только по закону, но и потому, что я выкупила его и оплачивала теперь каждое новое усовершенствование, каждый забор, каждую корову. Я сделала все это возможным для моего пасынка и моего мужа. Но они не хотели, чтобы я жила здесь. Мой пасынок требовал «приватности» для себя, к нему приезжала из города знакомая девушка. Моему мужу не нравилось, что я «вмешивалась в дела фермы». Он требовал, чтобы я была там, где был он, хотя я мало его видела там, вечно занятого с другими. Меня глубоко обидело отношение их обоих ко мне, к ребенку, в то время как я делала все, чтобы угодить им. Я чувствовала, что девочка была моим единственным утешением, и старалась проводить с ней как можно больше времени. Ольга была такой здоровенькой, такой веселой, спокойной девочкой!
Однако Вэс настаивал, чтобы я «нашла какие-то возможности участвовать в жизни Товарищества». Он снова отдалился от меня, говорить с ним о моих чувствах и нуждах было бесполезно. Очевидно было, что ему хотелось видеть меня «в роли» его первой Светланы. Она была скрипачка, всегда играла на субботних официальных приемах в их трио или квартетах. Ее родители и ее дом были здесь. Когда я пыталась заметить, что невозможно стать другим человеком, «играть роль» другой женщины, он молчал. Он был разочарован, его собственная мечта не осуществилась. Все были разочарованы во мне. Все здесь переменились ко мне, и он – тоже. Все
131
знали, что он разочарован в своем новом браке, потому что я была «совсем не та» Светлана…
Я жила ото дня ко дню. Заботиться о ребенке было новым делом для меня – и крайне важным – так как раньше у моих детей всегда были няньки. Быть с малышкой все время – самой купать ее, кормить, следить за ее ежедневным ростом – было таким удовольствием, и я была вознаграждена за мои усилия втройне. «Что могло быть более важным, чем это?» – думала я. Отец и брат не проявляли никакого внимания к маленькой девочке.
К осени на ферму приехал налоговый инспектор. Он жаловался Вэсу и мне, что не смог найти никакой бухгалтерии нашего дела, что все было в полнейшем беспорядке, никакой отчетности. Большие деньги – десятки тысяч долларов – тратились без какой бы то ни было документации. Пока что это был только расход. Приход мог начаться лишь через несколько лет, когда телята подрастут для продажи и наладится ежегодный прирост поголовья. «Вам нужен управляющий, немедленно же!» – заявил налоговый инспектор. Я знала это давно: мои виолончелист с архитектором не годились для ведения дел в таком большом масштабе, как они это начали. Но они не слушали никого и теперь. Они просто приглашали для консультации то одного, то другого местного фермера, они не желали слушать Роберта Грейвса, который беспрестанно предлагал свои услуги в качестве управляющего.
Вскоре мы приобрели вторую небольшую ферму, потому что нашему скоту не хватало пастбищ. Это был чудесный старый дом, проданный пожилой парой по имени Мак-Катчин. Ферма так и называлась – «Мак- Катчин». Мы бросали деньги туда и сюда, не имея никакого плана. Я чувствовала, что скоро мы будем иметь серьезные неприятности.
«Ваше дело по выращиванию мясного скота обречено, – говорил мне Роберт Грейвс. – Маленькая фер-
132
ма, как ваша, не годится для такого дела. Вам следовало бы иметь несколько коров на продажу молока, завести кур на продажу яиц, это, по крайней мере, окупилось бы, и был бы небольшой доход!» Да, он был прав, этот практичный старый друг, но Вэс не желал его слушать. Он и его сын мечтали о большом размахе. И большая неприятность, как туча, образовалась на нашем горизонте. Но меня никто не слушал. Мне только приносили бумаги из банка на подпись – о новом заеме, о новых покупках машин, материалов, кормов.
* * *
Земля вокруг была так зелена, так благодатна. Было что-то глубоко целительное в этом окружении, в постоянном созерцании этой красоты и щедрости. Проезжая ежедневно через поля и долину, пересекая могучую реку Висконсин, глядя на широко открытые небеса, на голубые холмы на горизонте, невозможно было не почувствовать себя прекрасно. Это была зачарованная земля.
Талиесин, построенный Райтом в 1911 году, был окружен землей, на которой никто не имел права строить. Эти холмы, долины и леса охранялись от строительства, дикость леса и его обитателей защищались законом. Небольшой ручеек под холмом был закрыт плотиной и превратился в пруд с плакучими ивами по берегам. Огромные старые дубы и вязы стояли с достоинством, охраняя красоту лужаек. Дикий тмин и цикорий, ромашки и донник, клевер и васильки стояли высоко, еще не кошенные. Песчаные тропки вились среди полей и лугов, высоко надо всем клубились белые округлые взбитые облака, приносившие грозу и дождь. А потом – радуга коронует все вокруг – все эти поля кукурузы, луга со скотом, красные амбары и силосные башни, всю благословенную долину. Сельская Америка лежала вокруг во всей своей красе, такая непохожая на города и предместья, где я жила до сих пор! Земля, живущая и дышащая в гармонии с законами Вселенной, где человек также должен быть в единстве с природой.
133
Я брала мою дочку в колясочке каждый день на прогулку вокруг пруда. Она лежала на спине, играя своими ножками и ручками под ласковым солнцем, засовывая большой палец ноги в рот, глядя вверх – на огромные шелестящие купы деревьев, на взбитые облака, менявшие свои очертания на голубом небе. Наслаждаясь ароматным теплом летних дней, мы спускались к пруду, останавливались под деревом. Я садилась на траву и, глядя на ивы и воду, думала о том, куда несет меня поток, река жизни… Играла с ребенком, кормила ее грудью, сидя на теплой траве, не двигаясь, пока она не засыпала сладко на моих коленях, и блаженствуя. Погода стояла теплая и влажная, старые липы гудели от жужжания пчел. Без сомнения, эти большие деревья и облака останутся в памяти ребенка навсегда – первые ее впечатления о мире. Мне хотелось, чтобы она пила этот воздух, впитывая как можно больше всю эту красоту вокруг нас, чтобы позже, взрослой женщиной, она могла бы вызвать эти образы в своей памяти и назвать их – Родиной.
Я собирала полевые цветы у обочин, и мы возвращались домой с букетами, двигаясь медленно, не торопясь, боясь, что кто-то прервет любование красотой жизни каким-нибудь глупым вопросом. Иногда студенты останавливались на дороге и заглядывали в коляску, играя с малышкой: она всегда с готовностью улыбалась им еще беззубым ртом. Иногда нам встречалась миссис Райт, прогуливавшаяся, опираясь на руку своего доктора; черный дог бежал впереди них, небольшая электрическая тележка для гольфа медленно двигалась сзади (на случай, если миссис Райт, пожелает ехать). Она тоже останавливалась и наклоняла над коляской свое строгое неулыбчивое лицо. Ребенок не отвечал ей улыбкой. Я стояла рядом, наблюдая этот молчаливый обмен взглядами и понимая, как нежеланны мы тут. В такие напряженные, но выразительные моменты я чувствовала, что мы, наверное, здесь последние дни, во всяком случае – последнее лето… Это оказалось действительно так.
134
В Талиесине постоянно шел, как подводный ток, скрытый разговор о Вэсе и обо мне, и до меня доходили обрывки и намеки. Миссис Райт, однако, получала полнейшие доклады о моих действиях, словах и даже мыслях, так как это было привычно здесь: следить за всеми и докладывать ей. Я не могла особенно скрывать своего негодования по поводу того, как все американские законы о труде были здесь нарушены: ни отпусков, ни уикендов, работа в чертежной до поздней ночи, часы не нормированы ни в какой мере. И никому не платят за такой труд. Я не могла понять, почему она так обращалась с людьми, столь преданными идеям Райта и его делу.
Некоторые молодые студенты любили зайти в нашу комнату и поболтать со мною. Но миссис Райт запретила им это, утверждая, что я «плохо влияю» на них, так как мои взгляды были открыто критическими. Она постоянно тревожилась о непоколебимости своей власти и авторитета, очевидно, полагая, что я претендую на какую-то часть этой власти, как жена главного архитектора. Но для меня никогда не существовало никакого удовольствия во власти или во влиянии на других; у меня просто никогда, ни в каких обстоятельствах не было подобных претензий. Здесь же, в этом Товариществе я просто жаждала, чтобы меня не трогали и оставили в покое, тогда как иная женщина на моем месте стала бы бороться за «свое место» под солнцем. Мне только лишь нужно было общение с моей семьей и покой – а это невозможно было здесь иметь!
Талиесин, построенный Райтом в 1911 году, был окружен землей, на которой никто не имел права строить. Эти холмы, долины и леса охранялись от строительства, дикость леса и его обитателей защищались законом. Небольшой ручеек под холмом был закрыт плотиной и превратился в пруд с плакучими ивами по берегам. Огромные старые дубы и вязы стояли с достоинством, охраняя красоту лужаек. Дикий тмин и цикорий, ромашки и донник, клевер и васильки стояли высоко, еще не кошенные. Песчаные тропки вились среди полей и лугов, высоко надо всем клубились белые округлые взбитые облака, приносившие грозу и дождь. А потом – радуга коронует все вокруг – все эти поля кукурузы, луга со скотом, красные амбары и силосные башни, всю благословенную долину. Сельская Америка лежала вокруг во всей своей красе, такая непохожая на города и предместья, где я жила до сих пор! Земля, живущая и дышащая в гармонии с законами Вселенной, где человек также должен быть в единстве с природой.
133
Я брала мою дочку в колясочке каждый день на прогулку вокруг пруда. Она лежала на спине, играя своими ножками и ручками под ласковым солнцем, засовывая большой палец ноги в рот, глядя вверх – на огромные шелестящие купы деревьев, на взбитые облака, менявшие свои очертания на голубом небе. Наслаждаясь ароматным теплом летних дней, мы спускались к пруду, останавливались под деревом. Я садилась на траву и, глядя на ивы и воду, думала о том, куда несет меня поток, река жизни… Играла с ребенком, кормила ее грудью, сидя на теплой траве, не двигаясь, пока она не засыпала сладко на моих коленях, и блаженствуя. Погода стояла теплая и влажная, старые липы гудели от жужжания пчел. Без сомнения, эти большие деревья и облака останутся в памяти ребенка навсегда – первые ее впечатления о мире. Мне хотелось, чтобы она пила этот воздух, впитывая как можно больше всю эту красоту вокруг нас, чтобы позже, взрослой женщиной, она могла бы вызвать эти образы в своей памяти и назвать их – Родиной.
Я собирала полевые цветы у обочин, и мы возвращались домой с букетами, двигаясь медленно, не торопясь, боясь, что кто-то прервет любование красотой жизни каким-нибудь глупым вопросом. Иногда студенты останавливались на дороге и заглядывали в коляску, играя с малышкой: она всегда с готовностью улыбалась им еще беззубым ртом. Иногда нам встречалась миссис Райт, прогуливавшаяся, опираясь на руку своего доктора; черный дог бежал впереди них, небольшая электрическая тележка для гольфа медленно двигалась сзади (на случай, если миссис Райт, пожелает ехать). Она тоже останавливалась и наклоняла над коляской свое строгое неулыбчивое лицо. Ребенок не отвечал ей улыбкой. Я стояла рядом, наблюдая этот молчаливый обмен взглядами и понимая, как нежеланны мы тут. В такие напряженные, но выразительные моменты я чувствовала, что мы, наверное, здесь последние дни, во всяком случае – последнее лето… Это оказалось действительно так.
134
В Талиесине постоянно шел, как подводный ток, скрытый разговор о Вэсе и обо мне, и до меня доходили обрывки и намеки. Миссис Райт, однако, получала полнейшие доклады о моих действиях, словах и даже мыслях, так как это было привычно здесь: следить за всеми и докладывать ей. Я не могла особенно скрывать своего негодования по поводу того, как все американские законы о труде были здесь нарушены: ни отпусков, ни уикендов, работа в чертежной до поздней ночи, часы не нормированы ни в какой мере. И никому не платят за такой труд. Я не могла понять, почему она так обращалась с людьми, столь преданными идеям Райта и его делу.
Некоторые молодые студенты любили зайти в нашу комнату и поболтать со мною. Но миссис Райт запретила им это, утверждая, что я «плохо влияю» на них, так как мои взгляды были открыто критическими. Она постоянно тревожилась о непоколебимости своей власти и авторитета, очевидно, полагая, что я претендую на какую-то часть этой власти, как жена главного архитектора. Но для меня никогда не существовало никакого удовольствия во власти или во влиянии на других; у меня просто никогда, ни в каких обстоятельствах не было подобных претензий. Здесь же, в этом Товариществе я просто жаждала, чтобы меня не трогали и оставили в покое, тогда как иная женщина на моем месте стала бы бороться за «свое место» под солнцем. Мне только лишь нужно было общение с моей семьей и покой – а это невозможно было здесь иметь!