Я снимаю трубку. Звоню на «Радио-такси» и спрашиваю про таксиста, похожего на Роберта Митчума.
   — У нас таких много. Еще имеется несколько Джеков Николсонов и парочка таких, что точь-в-точь Ричард Гир.
   — Слушай, подружка, поменьше выступай. Я Патти Дифуса и принадлежу к тому типу женщин, которые в нужный момент не боятся быть обыкновенными.
   — Ты — Патти? Ушам своим не верю!
   Тон голоса тут же переменился, превратился в бормотание робкой фанатки.
   — Я восхищаюсь тобой, — продолжал дрожащий голосок, — у меня дочка пяти лет, которая хочет быть такой, как ты.
   — Чудный возраст, чтобы начать. Слушай, у меня идея. Я уже несколько дней ничего не ела. Давай я зайду за тобой в контору, чего-нибудь поклюем, и я подпишу автограф для твоей дочки.
   — Правда? — Бедняжке все не верилось.
   Я приняла душ, малость накрасилась и через полчаса была в офисе «Радио-такси».
   — Понимаешь, я смогу освободиться только через час, — страдальчески молвила Соня, а именно так звали странную диспетчершу.
   — Ладно, тогда покажи, где сидят Николсоны и Ричарды Гиры, пусть пока составят мне компанию, — ответила я тоном «не о чем беспокоиться».
   — Прости меня, иногда люди надо мной прикалываются, и мне пришлось немного очерстветь душой. Наверное, что-то передалось от них.
   Речь шла о таксистах, которые не переставая звонили ей, чтобы сообщить, где находятся.
   — Детка, ты от такой работы с ума сойдешь.
   — Не думай, среди них есть много хороших парней. И почти все они очень одинокие люди.
   — Не только они. Был у меня знакомый министр, так он жаловался на то же самое.
   — Как можно сравнивать: когда ты министр, ты получаешь много чего другого, вот что я думаю. А жизнь таксиста очень тяжела. И я пытаюсь сделать ее как можно более переносимой.
   Соня была похожа на Спенсера Трейси, но с движениями молодой Чус Лампреаве [44].
   — Ты хочешь сказать, что время от времени спишь с ними, чтобы они не чувствовали себя так одиноко?
   — Ну да, а помимо этого я много с ними разговариваю, когда они находятся там, затерянные в ночи. Я говорю с несколькими сразу. Очень непринужденно, настоящая радиовечеринка.
   Очевидно, человек способен выжить в любых обстоятельствах: я представляю, как Соня ведет сразу несколько разговоров по рации, одновременно отвечая на звонки клиентов. Выходит, сниматься в порнофильмах — не такая уж тяжелая работа, даже в случаях, когда у партнера не стоит. — Сейчас позвоню, закатим пир, — решила я. — Тебе какая еда нравится? Может, японская — она сейчас в большой моде у псевдоинтеллектуалов.
   Соне все происходящее казалось наваждением.
   Я позвонила туда, где могут достать что угодно и в любое время, и заказала сигареты, журналы, еду и выпивку. Продемонстрировав таким образом свое могущество, набив рот сырой рыбой и рисом, я приступила к делу, ради которого и превратилась в ангела, заглянувшего в эту конуру, каких не встретишь и в романах Честера Хаймса [45].
   — Соня, дорогая, все это для меня, конечно, новый опыт, однако, когда я спрашивала насчет Двойника Роберта Митчума, я не шутила. Я, кажется, запала на этого таксиста. — Ты про Лусио?
   — Он не назвал своего имени.
   — Говорит он мало, это верно. Знаешь, он познал большое разочарование.
   — Да, но не каждый человек, познавший разочарование, выглядит и ведет себя, как главный герой фильма «Из прошлого» [46].
   — Все случилось из-за женщины, одной из тех блондинок, у которых ни грамма лишнего жира и куча денег. Вообще-то они не его тип, Лусио ведь очень простой. Но эта баба только что развелась с каким-то там магнатом и высосала из Лусио все мозги. Женщина из тех, которых сегодня видишь на завтраке у короля, а завтра она — в распоследнем притоне. То, что «они» называют «потрясающая женщина».
   — Я знаю «этаких бабенций».
   — Лусио стал краткой интермедией между одним магнатом и другим магнатом. А он такой чувствительный.
   — Я уже заметила. Одной дождливой ночью он привез меня в Меркамадрид и подарил килограмм креветок. А как он смотрелся! Никак не могу выбросить из головы.
   Не спросясь меня, Соня, как умная девушка, позвонила по какому-то номеру:
   — Лусио, ты где?
   Ей ответил голос, искаженный радиосвязью, но мой клитор опознал его тотчас же.
   — Я в Сан-Бласе. Только что высадил пассажиров. Есть что-то по дороге?
   — Есть. Кое-что очень интересное, но оно здесь, со мной. Как ты думаешь, кто это?
   — Сони, твоя дочка. И вы говорите обо мне. Ты плохая мать, тебе надо бы объяснить дочери, что я ей не пара.
   — Передаю ей трубку, но будь осторожен, не задави кого-нибудь от волнения.
   Соня завершила свою интродукцию. Она передала мне что-то вроде толстого микрофона — я видела такие у таксистов. От нервов я его чуть не съела.
   — Привет, Лусио. Это Патти. Таксист на несколько секунд онемел.
   — Откуда ты знаешь, как меня зовут?
   — В Мадриде все про всех известно. Ты ничего не хочешь мне сказать?
   — Я на работе, что я могу сказать?
   — Что сюрприз тебя порадовал.
   — Порадовал, я такого не ожидал. У тебя проблемы?
   — Да, — ответила я.
   — Дождись меня. Я еду.
   За мою короткую и насыщенную жизнь сердце выпрыгивало у меня из груди всего раз триста. И это был один из них [47].

9. Я снова здесь

   Случилась одна из тех ночей, когда пьешь — хотя и не собиралась, — как в старые времена, своевременно передознувшись кокаином. Я ничего не писала два последних месяца, поскольку, как было ясно сказано, я ненавижу этот город, в котором все только и ждут, чтобы Я ЧТО-НИБУДЬ сказала, чтобы ввести это в моду. С другой стороны, все мужчины, с которыми я переспала, на МЕНЯ подсели — это вполне логично, но все равно составляет проблему. В последние месяцы МОЯ ЖИЗНЬ стала похожа на наркологический диспансер. То есть мне пришлось им всем наглядно объяснять, что я чудовище и что я не заслуживаю их любви. Несмотря на очевидность доказательств, мне пришлось потратить времени больше, чем я ожидала, чтобы окончательно порвать с ними со всеми, а рассказывать об этом тем более не стоит. Ненавижу эпилоги — мне не нравится их проживать и уж совсем не нравится писать о них. Поэтому я решила оставаться немой. Поэтому, а еще потому, что мне было интересно взглянуть, какой новый курс изберет этот проклятый город без моего влияния. А теперь я ВОЗВРАЩАЮСЬ — обнаружив, что за время моего отсутствия НЕ произошло НИЧЕГО НОВОГО, поскольку, как замечали многие умные люди, в Мадриде есть лишь один ИНТЕРЕСНЫЙ человек. И этот человек — Я. ПАТТИ ДИФУСА.
   Как было сказано в начале, однажды ночью я вернулась на избитый путь порока: трезвость хороша в том случае, если умеешь перемежать ее выходками в стиле старой рок-звезды, притом миллионерши.
   В Мадрид приехал переводчик моих мемуаров на английский язык. Кажется, в США пользуется успехом незамысловатая порнуха, а ему пришла в голову гениальная идея превратить мои заметки в сериал с Морган Фейрчайлд [48] в главной роли.
   — Почему эта проблядушка, а не Я? — спросила я.
   — Ты слишком полна жизни и слишком ослепительна, в Голливуде тебя никто не потерпит, — разъяснил он.
   — Ничего не поделаешь. Мне остается лишь наколотить бабок на авторских правах.
   Итак, я покрою свои записки налетом бескультурья и передам этому парню, потому что он мне по душе. Он тоже повидал жизнь. Входя в мои дом, он опирался на трость, так как его личный самолет разбился в Ливийской пустыне и теперь у него серьезные проблемы с бедренны-ми костями и пропала походка под Джона Уэйна [49]. Но в нем есть шик. Увидев его, не знаешь, что он собирается делать со своей тростью: загонит ее тебе в ЩЕЛЬ или ВРЕЖЕТ по голове — причем обе эти возможности порядком возбуждают. По его словам, трость — очень полезная вещь. Я представляю себе лицо Антонио Галы [50], если бы он узнал, сколькими способами можно использовать обыкновенную трость. Мой друг, к примеру, может заполнить полость в трости кокаином, чтобы таможенники ничего не заподозрили. Едва усевшись в моей гостиной, пока я расспрашивала, что он поделывал в последнее время помимо унизительной писанины для больших американских телестудий, мой друг уже разбирал трость и проводил кокаиновые дорожки на моем черном лакированном столе — вроде тех, что чертил Аль Пачино в «Лице со шрамом» [51]. Мы не стали ломаться и тут же нюхнули.
   — Ты все еще водишь знакомство с самыми грязными парнями города? — спросил он.
   — Теперь я специализируюсь на бисексуалах.
   — Главное, чтобы хрен был побольше.
   — В этом новое поколение еще даст вам фору, — заметила я, — зато теперь рискуешь влипнуть в любовную историю. Современные парни нашли способ сочетать порок и сентиментальность. Любопытное новшество из области социологии.
   — Ну, я через пару дней уезжаю, так что опасаться нечего.
   — Дай мне пять минут, чтобы свыкнуться с этой мыслью, и пошли на охоту.
   Пока я стояла под душем, а затем красилась, звучала «So Many Men, So Little Time» [52] Микель Браун. Перед выходом нет ничего лучше, чем послушать диско.
   Мы отправились в «МАК», один из притонов для красивой публики, потерявшей ориентацию. Диск-жокей знает, что говорить там совершенно не о чем, и заводит такую громкую музыку, что даже глазам больно.
   Я заставила диджея сделать потише и крикнула: «Эй, народ, есть кокс, на всех хватит!»
   До этой минуты бар казался ремейком вечеринки оживших мертвецов, однако моего выкрика оказалось достаточно, чтобы расшевелить эти тела. Через мгновение мы были окружены кучей парней и девиц, которые мечтали, чтобы с ними что-нибудь произошло.
   — Выбирай сам, — сказала я своему американскому другу.
   Он начал прикасаться к избранным своей тростью, словно волшебной палочкой. Мы со всей компанией отправились в туалет. Было в этом ощущение праздника. На барной стойке переводчик оставил кучку белого порошка, чтобы оставшиеся сильно не расстраивались. Американцы — они такие.
   В туалете я без умолку болтала, а в это время мой друг доказывал, что опыт помогает нам идти прямо к поставленной цели и не обижать при этом других. Все были очень оживлены. Я поминутно объясняла причины моего исчезновения и улыбалась в ответ на предложения вернуться. В кокаине хорошо то, что тебя захватывает сам процесс говорения. Я могла бы трахнуть любого из тех, кто там находился, но пока что предпочитала болтать и смотреть. Я не хотела торопиться, ночь только что началась, и следовало прожить ее с толком. Был там парнишка, косивший под пай-мальчика, что не помешало ему взглядом пригласить меня присоединиться к группе, в которой он барахтался. Я разок улыбнулась в ответ, что означало: спокойствие, инициатива остается за МНОЙ, но, если мне захочется согрешить, ты станешь одной из тех гаваней, где я буду искать пристанища. В последнее время я вся такая литературная, даже когда просто смотрю.
   В качестве прелюдии сортирный сейшн оказался неплох. Его одного хватило, чтобы мой друг посчитал, что путешествие в Мадрид удалось.
   Мы покинули бар и отправились в дом пай-мальчика. По инициативе нашего амфитриона [53] команда сократилась до четырех человек: моего друга, еще двух парней и МЕНЯ. Мальчик жил вместе с матерью в старомодном буржуазном доме. Мать находилась в путешествии, а сынок — в предвкушении, что этот вечер не будет похож на его всегдашние семейные вечера.
   Полагаю, что гости, все четверо, продемонстрировали широту натуры. Мы оказались достаточно изобретательными и достаточно порочными, чтобы извлечь пользу из искусного комбинирования. Я отлично провела время, мой американский друг тоже, а это, в конце концов, и было самым важным.
   На следующий день я пошла в редакцию «Ла Луны», чтобы помочь моему другу приобрести права на мои автобиографические заметки. Я проявила слабость и согласилась снова начать писать для самого распрекрасного журнала всех времен, как я сообщила редактору. Когда явился посыльный с письмом, мы были поглощены переговорами. Письмо предназначалось мне. Вероятно, в Мадриде нельзя шагу ступить за порог своего дома, без того чтобы все поняли, куда ты направляешься. Я распечатала письмо. Отправитель не знал моего адреса и писал мне на адрес журнала. Это был тот самый мальчик, гостеприимством которого мы воспользовались прошлой ночью. Поскольку он очень молод, то решил ввести меня в курс дела в форме стихотворения. Я вообще отличаюсь ТЕРПИМОСТЬЮ, посему не стала придавать этому значения. В девятнадцать лет проза не кажется лучшей формой выражения мыслей о себе самом. Вот что говорилось в стихотворении, я привожу его целиком: «Восемь часов утра, и ты только что ушла с теми тремя парнями, что с нами спали. Целуя любого из них, я ощущал желание, но больше всего я желал целоваться с тобой. Нос, раздраженный кокаином, я смазал кремом. Слушая „Ne me quitte pas“ [54], надеваю пижаму.
   Но сон не приходит. Собираю пустые сигаретные пачки и вспоминаю тебя, без боли и без драматизма. То ли это приход зрелости, то ли ты недостаточно меня интересуешь? Все равно. Восемь часов утра. Гулянка кончилась, и я печатаю тебе на машинке письмо, которое не знаю, куда отправить». Кстати, в постскриптуме он оставил свой номер телефона.
   Я предпочла бы побольше жизни в письме, но в целом было неплохо. Я привыкла к грубости, поэтому, когда человек отстранен и деликатен, это всегда немножко трогает. Возможно, я ему и позвоню. Полагаете, стоит?

10. Один буржуазный эпизод

   Я ему позвонила. В конце предыдущей главы я еще не была уверена, но всегда находятся такие пять минут, когда голова у человека совершенно пустая, и вот тогда-то люди чувства, вроде меня, и принимают самые неправильные или самые великие решения.
   Я позвонила ему, то есть Пай-мальчику, творцу безжизненной поэзии. Он начал часто приходить ко мне. Помимо секса я заставляла его отвечать на телефонные звонки и перепечатывать мои истории на машинке, потому что с некоторыми парнями просто трахаться недостаточно. Правда, похоже на роман Франсуазы Саган [55]?
   МОЯ ЖИЗНЬ не так легка, как представляется. Целый день я подписываю воззвания против НАТО — и в поддержку НАТО, поскольку в таких сложных вопросах я стремлюсь к полному равновесию. Давлюсь мадридским косидо [56] на вручении Разных премий. Ношусь из квартала в квартал, выступаю с лекциями о важности наркотиков для бедных слоев населения. Благодаря моей образцовой беспристрастности меня избирают посредницей во всех спорах между епископальной конференцией и правительством: епископы часто недовольны тем, как к ним относятся правящие круги (а я, как могу, раздуваю страсти, очень уж мне нравятся епископы). Я также поддерживаю близкие контакты с ЭТА: мне интересно, смогут ли они договориться с министерством внутренних дел. В общем, я вся состою из социальных компромиссов. Я — человек АБСОЛЮТА и, когда ВЫСТУПАЮ, принимаю в расчет все последствия. Я знаю, что, когда начинаешь выступать и вращаться, превращаешься в ПУБЛИЧНУЮ ФИГУРУ, а возможности публичной фигуры ограничены тем, что она к тому же человек, и ей нужен кто-то, кто отвечал бы на звонки. Моя трагедия — это ВРЕМЯ (теперь, став знаменитой, я понимаю, почему люди вроде Борхеса были так озабочены временем). Если я говорю ДА моей публике, то есть епископам, правительству, ЭТА, квартальным муниципалитетам, сыщикам и т. д., я сознаю, что данное слово обязывает меня, помимо лечения всех болячек этой чертовой страны, еще и ПЕРЕСПАТЬ с половиной из этих дядек, поскольку, откровенно говоря, кода они имеют дело СО МНОЙ, выясняется, что у каждого есть сердце и хрен, и в промежутках между переговорами всегда находится минутка для отсоса, для ТРАХНЕМСЯ ПО-БЫСТРОМУ, пока мы переходим из кабинета в кабинет… — в общем, эти штуки имеют свою привлекательность, однако они отнимают ВРЕМЯ.
   — …а иногда мне нужно вызвать водопроводчика или сходить в банк, починить электроплиту или отказать всем радиожурналистам, которые приглашают поговорить о постмодернизме (будь проклят тот час, когда они там у себя в «Ла Луне» изобрели это словечко). Мне нужно быть на презентациях моих первых фотороманов, ныне переизданных в Алжире. Или ехать в Нью-Йорк на выставку всех моих порнографических работ. Я должна ответить бразильцам, смогу ли выступить с речью на открытии их карнавала. Я должна ответить множеству анонимных хулиганов, с которыми поддерживаю оживленную переписку (когда тебя угрожают убить — это всегда означает, что ты кому-то очень нравишься), и МЕНЯ НА ВСЕ НЕ ХВАТАЕТ. Мне нужен секретарь, и им мог бы стать ты, раз уж ты меня любишь и вечно тут торчишь.
   — Да, но я поэт.
   — Прежде чем получить «Адонаис» [57], поэту предстоит снести сколько-то лишений, а быть моим секретарем — не самое страшное из них.
   Мое счастье, что Я настолько красноречива, — ведь когда просишь мужчину протянуть руку помощи, то — не важно, влюблен ли он в тебя или нет, — убедить его непросто.
   Вот так Пай-мальчик превратился в моего интимного секретаря и стенографиста. Я знаю, особой пылкостью чувств тут и не пахнет; неэтично пылать страстью к секретарю-любовнику. К тому же — зачем скрывать? — я его презираю. Когда объясню почему, вы признаете мою правоту.
   Пай-мальчика звали Пепон, и его полезность имела какой-то неприятный осадок, поскольку, по его словам, я отнимала у него все двадцать четыре часа в сутки, так что его мать начала беспокоиться.
   — Давай поговорим с ней, она поймет, что для твоего становления я — это САМОЕ ГЛАВНОЕ.
   — Нет, не поймет, — заверил он.
   — Поглядим.
   Парни этого типа, хоть и обладают прекрасной кожей и носят стильные шмотки, все-таки слабаки, и в итоге он не смог отказаться.
   Он привел меня в свой дом и представил своей матери.
   Сеньора выглядела неплохо, она, видимо, успела кое-что прочитать в своей жизни и, казалось, испытала не так уж много разочарований. Очень представительна и все такое, с такой внешностью она могла бы стать министром чего-нибудь, однако говорила она нездоровым тоном (я подумала, она, наверное, из «Опус Деи» [58] — но дело оказалось в другом).
   — Я всегда была очень либеральна, — излагала она, пока мы набивали рот печеньем, эти двое пили чай, я анисовку, — поэтому я не мешаю своему сыну развлекаться. Полагаю, это полезно как для его физиологии, так и для духа, и Я не возражаю, чтобы он делал это не самым традиционным способом.
   — Это экономит кучу ВРЕМЕНИ. Я вот с детства усвоила, что важнее НАСЛАЖДЕНИЯ почти ничего не бывает, — сказала я в ответ.
   — Странно, что вы не поэт, ведь именно поэты больше других склонны придавать значение пороку.
   — Чтобы ПОЛУЧАТЬ НАСЛАЖДЕНИЕ, нет нужды быть поэтом, скорее, наоборот, поэты обычно малоизобретательны, даже напившись.
   Пепон не мог вымолвить ни слова, сидел как па углях.
   — Не знаю, почему ты так боялся представить меня своей матери, она великолепна, — решила я вовлечь его в разговор.
   — Если бы вы знали моих друзей, вы бы испугались, насколько я уступчива по сравнению с ними, но это не означает, что меня не интересует судьба моего сына. Он — единственное, что у меня есть.
   — Дорогая, в твоем возрасте еще вполне можно поразвлечься. Может быть, придется платить, но это, как я понимаю, проблемы не составит.
   Я уже собиралась дать ей телефон какого-нибудь знакомого плейбоя, но мать и сын уставились на меня, как на Супермена, у которого из глаз посыпались молнии, так что я предпочла улыбнуться и пригубить анисовки.
   — Какой бы либеральной я ни была, есть вещи, которые меня не интересуют, — произнесла мать, сдерживая свою ярость. — Мне достаточно заботы о сыне. Но естественно, вам меня не понять: вы ведь трансвестит и детей у вас никогда не будет.
   Мне показалось, что я не расслышала.
   — Что-что?
   — Да, не удивляйтесь, милочка, наука пока что так далеко не продвинулась.
   Она улыбнулась, отставание науки приводило ее в восторг.
   — Сеньора, пизды и мужиков мне хватит, чтобы обзавестись целым племенем, если я буду хоть чуть-чуть неосторожна.
   — Вы меня не так поняли, милочка. Я ведь уже говорила, что либеральна до неприличия. Вам не следует стыдиться того, что вы трансвестит, я нахожу это забавным.
   — Если не перестанете называть меня мужиком в юбке, вам придется проглотить эти печенюшки одну за одной не жуя. Тысячи мужчин затонули у меня между ног. И один из них — ваш сын.
   Как говаривала Мей Уэст, я хороша, когда я хорошая, а когда плохая — то я еще лучше.
   Сеньора, вероятно, что-то поняла, потому что замолкла и посмотрела на своего сына, ища поддержки.
   — Не хочешь что-нибудь сказать по этому поводу? — скомандовала я.
   — Послушай… я ведь тебя предупреждал, что Патти этот разговор не понравится, — ответил Пепон, дрожа.
   Я поднялась и залепила ему пощечину:
   — Ты уволен. Я сделала тебя своим секретарем, чтобы немного унизить, но ты и того не стоишь.
   Мать не осталась безучастной: он вскочила и закатила оплеуху мне.
   — Никому не дозволяется бить моего сына в моем присутствии.
   — Сеньора, теперь я понимаю, почему в некоторых странах крестьяне рубят головы своим хозяйкам.
   Временами во мне просыпается потрясающая гражданская сознательность. Я не могла оставаться в этом доме ни минуты. Подхватила свою сумочку, пернула и вышла за дверь. Уже на улице меня догнал Пепон: Патти, прости меня. Я все тебе объясню.
   — Оставь меня в покое. — Я закатила ему еще одну оплеуху.
   — Моя мать тяжело больна; с тех пор как восемь лет назад умер мой отец, она думает только обо мне, потому что я — его копия. Она влюблена в меня. Ее не беспокоят мои связи с парнями, она говорит, «это другое, с ней никто соперничать не сможет», но она не выносит, когда я сплю с девчонками. Она претендует на то, чтобы быть единственной женщиной в моей жизни, так что, когда я гуляю с девушками — а мне нравится именно это, — я вынужден ее обманывать. По этому я сказал ей, что ты — трансвестит.