Алтаев Ал. Гроза на Москве

   Мстиславец сидел неподвижно, опершись на громадный кулак и тупо уставясь в одну точку; он грезил о лучшем составе краски, о завтрашней работе, о буквах, стройно складывающихся в согласные строчки и бегущих в широкий мир поведать слово Божие.
   Задумался и Иван Федорович, несколько минут молчал.
   - Талант великий имеет Петрушка, - с нежностью начал снова дьякон, недаром его сразу разыскал князь Андрей Михайлович Курбский, большой начетник...
   Последние слова дьякон произнес, понизив голос и глубоко вздохнув.
   Боярин Лыков опустил голову.
   - Вместе мы с Курбским на ратном деле под Казанью бились, - сказал он грустно, - вместе по-братски под русскими знаменами на басурманов шли, а ноне он изменником стал!
   - С чего бежал он на Литву, дядюшка? - с любопытством спросил молодой Лыков.
   - Сказывают, будто испужался, как ливонское дело пошатнулось; кары царской боялся, - уклончиво отвечал боярин. - Как побили нас ливонцы при Невеле, не та была ему у царя честь.
   Иван Сергеевич простодушно отвечал:
   - А мне сказывали - очень невзлюбил его царь с той самой поры, как невзлюбил Адашева с Сильвестром, и будто в Дерпте еще Курбскому грозили царской немилостью... а в те поры Алексей Адашев помер в заключении в Дерпте. И то все рассказывали князю Андрею, и как Адашев мучился, как смеялись над ним, над Адашевым, а брата Алексея Адашева, Данилу, лютой казнью...
   - Нишкни, Ваня, о чем вздумал вспоминать!
   - У нас двери крепкие, государь, - сказал дьякон, - жена моя не доносчица и Петрушка тоже.
   - А мне так жаль, вот как жаль князя! - раздалось вдруг неожиданно.
   Все обернулись на Мстиславца.
   - Жалко, - упрямо повторил Мстиславец, - он и в печатном деле толк знал, и в писании; а как привезли станки-то эти заморские, он первый понял, к чему какой винт.
   Дьякон засмеялся:
   - Всяк кулик про свое болото! А я вот что тебе скажу, боярин: был на Москве поп Сильвестр; был на Москве Адашев; был и князь Курбский; Русь на них, аки земля на трех китах, стояла, а ноне что? Молчишь ты, боярин?
   - Молчу, дьякон, молчу...
   Низко опустилась голова князя Лыкова; серебряная борода упала до пояса.
   - Сказано в священном Апокалипсисе, - продолжал Иван Федорович, сказано о "шестом царстве". А издревле в греческой земле было ведомо, что падет Измаил от русого рода, и государю нашему, царю московскому, заповедано было высоко поднять свою державу. Не шестое ли царство Москва и не русый ли род русский? И доколе были три кита опорою земли Московской, дотоль твердо стояла она; дрожал король Жигмонт, как дрожали все владыки земель христианских.
   - Правду говорит Иван Федорович, дядюшка, - взволнованно отозвался молодой Лыков.
   - А я разве не вижу, что правду, и разве мне тех мучеников не жаль?.. А изменника... Курбского... - просвети его, Господи! - простит государь; разве мало из чужих земель беглых возвращалось, покаявшись?
   - Боюсь, что не простит, боярин, - отозвался дьякон, - уж больно много гнева в царском сердце. Нешто забыли, как казнили на Москве брата опального, славного воеводу Данилу Адашева? А в чем была его вина? В том разве, что смел перечить царю, как царь спрашивал, идти ли войной на Ливонию, поднимать ли вражду против христианских государей? А Адашевы с Сильвестром одно говорили: "Поостерегись маленько, государь; бей басурманов; не вражду, а любовь нужно сеять между христианскими государями, чтобы вместе идти на басурмана крымского хана. Ливония - что бедная вдовица, к коей руки тянут все соседи".
   Он помолчал и голосом, дрожащим от скорби, молвил:
   - Здесь сидели они часто у меня прежде: и Адашев, и Сильвестр, и князь Курбский. Здесь судили, рядили. Адашева ангелом на Москве почитали, заступник был сирых и убогих; Сильвестра - царской совестью. А как толк знал он, Сильвестр, в печатном деле знаменном! Сколько худогов* он на Москву пригласил! Сколько доброго свершил и славного государь в те поры! А ныне сидит в Соловках в заточении... Нет наших заступников, и зело опасно стало жить: уже год, как владыка** преставился, а немало было у меня хожено в его палаты, да и часто он меня, грешного, навещал. В те поры не боялись и в заморские земли русских людей отправлять; царь-государь сам к этому стремился, как вот тебя, боярин.
   _______________
   * Х у д о г - художник.
   ** В л а д ы к а - Митрополит Макарий, заботившийся о печатном
   дворе вместе с царем Иваном IV.
   - Да, многому я там научился, у немцев, - молвил старый Лыков. Рассказывали много чудного о заморских странах - лгали много о финской земле, будто там живут крылатые гады с птичьими головами и хоботами и могут те гады пускать гибель на всю землю, будто там живет в лесу змей о девяти головах, и цветок цветет наподобие барана и родит ягнят... А там много дивного и без этого, есть чему поучиться, а не небылицы плести...
   Иван Лыков слушал дядю, затаив дыхание; щеки его пылали, пухлые, еще полудетские губы открылись, глаза сияли.
   - Много дивного в тех землях, дядюшка? - шепотом спросил он.
   - Много дивного, мудрости всякой, и русскому человеку учиться от того убыли нет. И моря я видел с кораблями, что больше палат каменных; и деревья, и травы диковинные, и людей, что живут не по-нашему. А о нашей земле тоже всякой неправды наслушался: сказывали мне те люди иноземные, будто у нас на Руси чуда свершаются чудные, будто у нас стоит превеликий истукан-идол и мы все, от мала до велика, ему кланяемся; а зовут того идола "золотая баба" и трубят перед тою "золотою бабою" денно и нощно медные трубы, в землю вставленные; а живут в нашей земле люди, что помирают к зиме, а к весне красной оживают; а еще будто у нас есть большая река, а в той реке живут рыбы пречудные, имеющие голову, глаза, нос, рот, руки и ноги наподобие человеческих и весьма приятные на вкус. А мы, здесь живучи, никогда о таких чудах не слыхивали. Чего ты, Ванюшка, на меня так уставился?
   - Дядюшка... - голос князя Ивана дрогнул, - всякий раз, как ты вспомнишь о заморских землях, у меня сердце захолонет... Ты мне заместо отца родного: попроси государя послать и меня учиться в те чужие земли, как тебя послал...
   - Ну ладно, Ваня, - отвечал боярин, - будь по-твоему. Только погоди маленько; как сведаю, что государь весел и милостив, так и попрошу, а пока нельзя: гневлив он, и Курбского измену не забыл. Ну, с вами хорошо, а и домой пора. Будь здоров, дьяче, и ты будь здоров, Петруша, дай Бог тебе успеха в твоем деле!
   Он встал, а за ним поднялся и племянник Иван.
   Проходя мимо двора князя Юрия, Лыковы встретили княжеского стольника.
   - Что князь? - спросил боярин.
   Стольник махнул рукою.
   - Плох, боярин, до сей поры не очнулся...
   Князь Юрий проболел шесть дней и на седьмой, не приходя в сознание, умер.
   Глава V
   ПЕРЕД ЛЮТОЙ ГРОЗОЙ
   Пышно хоронили князя Юрия, и царь шел за гробом рядом с плачущей княгиней Ульяной; при царском дворе и при дворе князя Юрия все близкие люди и челядь надели платье темных цветов.
   После похорон царь сердечно сказал рыдавшей вдове брата:
   - Полно, Ульянушка, полно, сестрица... Не убивайся так: грешно. Просил меня за тебя покойник, и я пообещал тебе быть заступою. Бог с тобою: захочешь на миру честной вдовицей жить - живи; захочешь схиму принять - и на то благословлю, провожу с честью и наделю казною.
   Ульяна покачала головой и подняла на него свои огромные синие глаза. В них не было жизни. Они смотрели тем отрешенным взглядом, какой бывает у людей, чуждых земным радостям.
   - Что стану я на миру творить, государь? - прошептала она; и он понял, что ей незачем жить без забот о кротком слабоумном князе.
   - Ну как знаешь, сестрица, - отвечал он мягко, - Христос с тобою.
   Царица, как велось исстари, на похоронах не была. Из окна светлицы видела она печальное шествие, потом слышала, что царь ласков был с вдовою брата, и все ждала, что придет он к ней с ласкою, благо смягчилось его сердце.
   После смерти сына царь все реже и реже бывал у жены, и это терзало сердце Марии. За три года успела она свыкнуться с Москвою. Правда, она смогла изменить язык, но не смогла изменить нрав. Она изнемогала во дворце московского царя как невольница, но еще больше изнемогала от холодности мужа. Сначала она не любила его, а только боялась. Потом увидела она, как все трепещут перед ним, и это наполняло ее душу помимо воли восторгом. Глухая зависть терзала ее ко всем, кому он дарил свое внимание, а главное - к покойнице Анастасии. И ей захотелось, чтобы этот могучий, сильный владыка стал кротким, любящим, чтобы ласкался к ней, как ребенок, и не мог насмотреться ей в очи и нарадоваться на ее красоту и чтобы во всем творил он ее волю. И жажда власти перешла в жажду любви. Она полюбила Ивана беспокойною любовью, и ждала, и надеялась, и плакала, и звала его...
   После похорон он к ней не пришел... Проходили дни за днями, прошла почти неделя, а он все не шел...
   Были субботние сумерки; зажглись огни, и сквозь слюду оконца светлицы видела царица, как заплясали желтые языки огневых отсветов по снегу. И снег был синий, синий. Под окнами шумели от ветра деревья и отряхивали серебряный иней с пушистых узорных веток... И было грустно, грустно...
   Возле царицы на столике турецкой работы, выложенном перламутром, стояло серебряное блюдо с вареными в меду сливами. Мария вяло жевала сласти и смотрела в окно, прижавшись горячим лбом к железным переплетам рамы. Светличные боярышни убирали рукоделье, сдвигали пяльцы и шептались между собою, чем бы потешить царицу.
   Они боялись ее. Неподвижно могла сидеть она целыми часами, а потом вдруг, точно проснувшись, принималась хохотать, и хохотала безумным смехом, и требовала песен, пляски, веселья... Забыв свой сан, она хлопала в ладоши и кричала, чтобы девушки бегали по светлице и переходами дворца наперегонки и плясали, пока не упадут без сил, а порою, когда наскучивала ей пляска, она топала ногою и била девушек, и плакала... Но после редких посещений царя царица бывала добра и милостива и каждый раз оделяла девушек подарками.
   Девушки перешептывались. Самая смелая из них, Дуня, подошла к царице и бойко спросила:
   - О чем запечалилась, государыня царица? Не гляди долго на снег: глазки натрудишь.
   Мария обернулась к ней и посмотрела на нее широко раскрытыми, полными безнадежной тоски глазами, посмотрела и усмехнулась:
   - А к чему мне глазки мои, Дуня?
   Дуня хотела что-то возразить, но вдруг обернулась на топот ног. Вошла Блохина и сказала радостно:
   - Изволь скорее одеваться, государыня царица: от государя-батюшки засылка; сейчас и сам жалует.
   Мария вскочила с легкостью маленькой девочки. Глаза ее сияли; губы улыбались.
   - Скорее, - шептала она, задыхаясь, - скорее, девушки... Наряд большой... Сам государь жалует... Слышите?
   Прекрасна, как никогда, была в большом наряде царица Мария. Низко на лицо спускались жемчужные поднизи ее короны, и сияли в той короне алмазы при свете свечей, как крупные слезы или роса весенняя. Но еще ярче сияли ее очи. Улыбались алые губы радостно прежней детской улыбкой, и руки, сложенные на груди, все в перстнях, дрожали от волнения, и колыхалась грудь под золотою парчой вышитого жемчугом и камнями летника. Длинные, богато расшитые рукава спускались до земли.
   И так была хороша она, что залюбовался ею вошедший в светлицу царь.
   - Подите все, - сказал он ласково и, подойдя к жене, сердечно обнял ее.
   Она молчала.
   - Здорова? - спросил царь отрывисто.
   - Здорова, государь.
   - А мне сдается, что ты скучала...
   Он засмеялся.
   - Как не скучать по тебе, государь?.. Придешь ты, ровно солнышко осветит...
   Ему показался красивым этот звонкий, немного гортанный голос. Он поиграл поднизями ее короны и прошептал:
   - Хороша... что говорить, хороша... И румянец алый. Сядь, ну, сядь да слушай. Молчи. Много слов плодить тебе не для чего. Слушай, какую я речь с тобою поведу.
   Он помолчал, чертя посохом по зеленым шашкам пола.
   - Ты брата покойного любила, Мария?
   Сердце ее сильнее забилось. Неужели ж он рассердился на нее за то, что она была ласкова с Ульяной.
   - Его любить было надобно, Мария, - сказал царь. - Он у Бога ноне; грешил, чай, не горазд много. И тебя он любил. Ты нонче по нем не плакала? Глаза твои красны.
   - О тебе молилась, государь, со слезами, о твоем здоровье...
   - Добро. Кабы не твоя молитва, пожалуй, извели бы меня вороги-лиходеи. И тебе хотел я сказать, чтоб береглась.
   Восковые свечи в высоких подсвечниках с колеблющимся пламенем оплывали. Царь расстегивал голубой, расшитый серебряными и золотыми травами кафтан, как будто задыхался, и, придвинувшись ближе к Марии, прошептал жутко и таинственно:
   - Лиходеи извести нас с тобою хотят. Брата извели, еще в младенчестве спортили. Настю, голубицу мою непорочную, отравой извели; сына Митю - чадо наше, первенца, - чарами в могилку свели; а ноне кого?.. ноне кого, Мария?.. Сына твоего, слышь, сына твоего...
   Глаза его горели; губы дрожали; страшен, безумен был он в эту минуту.
   Бледная как смерть склонилась к нему царица и прошептала побелевшими губами:
   - Васю... сына моего... Васю?
   - Василия.
   - Для чего, государь мой, для чего им младенца губить? - с тоскою вырвалось у Марии.
   Иван еще ближе подвинулся к ней.
   - Для чего губить? Извести весь род хотят, род царский... Помру я сын мой будет на царстве, помрет один, будет другой... коли никого не останется... станут они, псы смрадные, холопы, на царском месте сидеть, лапами холопскими за бармы, ожерелье хвататься... холопы венец наденут... ха, ха, ха...
   Иван смеялся тонким заливчатым смехом, и смех этот был страшнее, чем его гневный окрик.
   Мария дрожала мелкой дрожью. В широко раскрытых глазах ее был ужас.
   - Государь... - прошептала она, - а кто... кто лиходеи наши?
   Он тихонько положил ей руку на плечо и шепнул коротко:
   - Бояре!
   - Бояре? Кто из бояр?
   - Все, все... сейчас Шуйские, а в другой раз Бельские, а еще в иной попы Сильвестры!
   При этом имени в глазах его появился зловещий огонек. Он помолчал, затем продолжил:
   - Москва горела; люди в дыму корчились... хоромы валились... была страшная жизнь и без того, а как пришел ко мне тот поп да, аки пес, рявкнул: "Горе, горе тебе!" - душа обмерла. Напуган я в младенческие годы очень Мария... А как увидел я после, куда старик гнет, - отошел от меня страх и исполнился я гневом праведным. Был я болен и слаб, Мария, и часа смертного ждал. Так разве ж Сильвестр с Адашевым, собаки, не стояли за брата моего Владимира Андреевича*, не хотели дать крестного целования сыну моему, законному наследнику?.. Недаром моя голубушка Настя их не любила; слов малых не могли ее стерпеть, как что-то им не по-ихнему сказала, я же их терпел немалое время. А как она скончалась, я понял, что сгубили юницу мою вороги.
   _______________
   * В л а д и м и р А н д р е е в и ч - князь Старицкий,
   двоюродный брат царя Ивана.
   Он перевел дух, встал, подкрался, поглядел всюду, послушал у двери, даже заглянул за завесу и, убедившись, что вблизи никого не было, на цыпочках подошел к царице и сказал ей:
   - Береги себя. Ноне я поведаю тебе тайно: уезжаю, спасаюсь от ворогов.
   Мария всплеснула руками.
   - Уезжаешь, государь, куда? И без меня?
   В глазах ее был детский страх.
   - Молчи, - сказал он тихо, - молчи. И тебя возьму, куда ты без меня денешься? Готова будь. Потайно скажи постельницам, чтобы готовили пожитки твои, что тебе по твоему женскому обиходу полагается, да крепко-накрепко вели им молчать. К рассвету жди сигнала.
   - Что задумал ты, государь?
   - Великое дело, Мария, и не твоему это уму бабьему разуметь. Не хочу я больше с боярами жить; полно мне! Коли худоумен я для них, - авось, поумнее буду с мужичонками. Нужны мне люди иные, чтоб душой и телом мне предались, чтобы я был для них ближе отца, матери, ближе детей, ближе себя самих... Как то дело сладить, еще не думал, а только хочу я Московскую землю обновить; не одни же в ней разумники-бояре живут, - авось, найдутся и иные, что могут службу возле царя своего править...
   Он усмехнулся.
   - Ведь нашелся ж до сего дня - был из гноя взятый Адашев, а хотел он меня себе под начало, - да и Сильвестр невелика птица - попенок. Над питьем и пищей моей имел тот поп распоряжение; меня, несмышленыша, в храм Божий на веревочке водил; по его хотенью можно мне и Настю мою было ласкать да голубить, а без него - не смел... Зато ноне без него обойдусь...
   Он привлек к себе Марию и с небывалой нежностью стал целовать ее в глаза, щеки, уста, приговаривая со смехом:
   - И на исповедь не пойду, и спрашивать никого не стану; правда, Мария?
   Ей было и любо от этой необычной, такой редкой ласки, и жутко от его смеха.
   Царь встал.
   - Так сбирайся же, - сказал он деловито и пошел к дверям.
   В ту ночь плохо спал царь Иван.
   Лежа на своей кровати под желтым расписным пологом, он думал о предстоящем великом деле обновления Московской земли, о том, чтобы порвать все с опостылевшим ему именитым дворянством.
   Трещал сверчок в углу; от жарко натопленной изразцовой печки шел теплый дух; грело и нежило тело стеганое шелковое одеяло; в слабом свете лампад у ног царя на полу обозначалась серым однообразным силуэтом согбенная фигурка бахаря-сказочника. Унылым голосом тянул он сказанье о Георгии Храбром:
   Хочет он, Георгий, Туто проехати,
   Хочет он, храбрый, туто проторити;
   Нельзя Георгию туто проехати,
   Нельзя храброму туто подумати...
   И Георгий храбрый проглаголует...
   Царь перевернулся в постели и прошептал, скрежеща зубами и сжимая кулаки:
   - Сила вас кромешная... изменники!
   Бахарь встрепенулся, остановился и, подняв незрячие глаза на царя, спросил, шамкая:
   - Что, государь царь, аль сказание не полюбилось? Другую сказку хочешь? О Змее Горыныче, о гуслях-самогудах... аль об Ерше Ершовиче?..
   - Сперва кончи про Егорья, - пробурчал Иван, не размыкая глаз.
   И Егорий храбрый проглаголует:
   Ой, вы, леса темные!
   Ой, вы, леса дремучие!
   Царь приподнялся. Лицо его было бледно и страшно.
   - Слышишь, старик?
   - Не слышу, государь...
   - Половица скрипит, слышишь?
   - Не слышу, государь...
   Губы царя беззвучно шевелились:
   - Стража крепкая у ворот... а все ж... Подай мне свистелку, старик... Э, да ты не видишь!
   Он сам достал из-под подушки серебряный свисток, исполнявший в то время роль колокольчика, и крепко зажал его в руке.
   "Господи, - шептали его губы, - только бы утра дождаться... Завтра на заре вырвусь из гнезда лиходеев!"
   И нетерпеливо сказал он старику:
   - Ну, сказывай, дальше сказывай, убогий.
   Зароститеся, леса темные,
   По всей земле светло-русской...
   Одна лампадка затрещала и потухла.
   - Да воскреснет Бог и расточатся враги его...
   - Говори, старик, говори, нешто не видишь: сон бежит с глаз моих...
   - Забот у тебя не мало, царь-государь...
   По Божьему все веленью,
   По Георгиеву все моленью...
   И долго еще звучал однообразный голос старого бахаря, и долго еще раскачивался он перед царской кроватью, уставясь в одну точку незрячими глазами, но царь не мог заснуть до зари...
   Алым пожаром занялась заря над Москвой, вспыхнуло крыльцо палат, что высились златоверхими теремами над кремлевской стеной. Ивану Лыкову не спалось, как и царю, но не от страха, а от великой заботы. Дядя его; князь Михайло Матвеевич, обещал нонче чуть свет царю челом бить, позволил бы он, царь, Ивану в заморские земли ехать, уму-разуму учиться.
   Был крепкий мороз-утренник: пощипывало уши, но князю Ивану было жарко. Он распахнул кафтан, подставил морозу румяное лицо и засмеялся без всякой причины, потому что был молод, и потому что заря была алая, и снег казался нежно-алым, особенно мягким и теплым. И Москва была в этот день совсем не такая, как всегда. Особенно красиво вырисовывались гребешки крыш, горела цветная резь теремных вышек; а башни на кремлевской стене казались такими родными, такими близкими и знакомыми... Да и все казалось родным, близким и знакомым: и черная кошка, кравшаяся по снегу, отряхивая лапки, и серая ворона, качавшаяся на заборе, и косматая собачонка с перешибленной лапкой, ковылявшая вдоль по улице, и толпа нищих, серым пятном вырисовывавшаяся на паперти ближней церкви.
   Князь Иван беззаботно тряхнул головою. Он думал вслух:
   - Вот она, Москва-матушка, вот - златоглавая... Скоро не увижу я тебя, а зато увижу земли чужие и вернусь, чтобы тебе послужить...
   Он вспомнил князя Курбского и других, что бежали с ним в чужие земли: молодого князя Михайлу Оболенского, Марка Сарыгозина... Все они любили Русь; все были ее сынами...
   Гасли последние предутренние звезды.
   "Звезды - Божьи очи, - сказал сердечно князь Иван, - слышите ли вы меня? Ноне завет дам: отдать жизнь за Русь... до последнего вздоха... Господь мне поможет!.. Съезжу я на Литву, побываю в Стекольне, в Антропе*, а научившись всему, окрепши, разыщу их всех и скажу им: братья милые, на Москву вернитесь! Будет вам прощение, и станем вместе на Руси правду сеять! Слышите ли меня, звезды, Божьи очи?"
   _______________
   * С т е к о л ь н, А н т р о п е - Стокгольм, Антверпен.
   Он вернулся в дом, взял кафтан и пошел побродить по улицам до пробуждения дяди.
   Последняя звезда погасла. Пламенело небо. В Китай-городе, самой заселенной части Москвы, просыпался торговый люд; вдоль темных кирпичных стен с бойницами, крытых покатой тесовой крышей, у четырехугольных неуклюжих башен нетронутый, выпавший перед рассветом снег казался особенно белым и блестящим; из темных низеньких ворот выходили купцы и ремесленники в разноцветных тулупах. Высоко поднимали свои главы московские храмы; ярко переливалась на них позолота, и ярче всех был затейливый собор Покрова Богородицы. Величаво поднималась к небу высокая Фроловская башня с часами, а от нее серела бревенчатая настилка пути до самого каменного, одиноко стоявшего лобного места.
   Народ гудел, волновался, бежал к Кремлю, указывая на кремлевские стены. Оттуда уже валили стрельцы, разгоняя с криками толпу. В кремлевские ворота на площади возле дворца видно было множество саней с царскими двуглавыми орлами. Они были сверху донизу нагружены всяким дорогим скарбом, и слуги носили еще из дворца все новые и новые сокровища: золото, серебро, иконы, кресты, ларцы с драгоценностями, посуду, одежду, ткани.
   Народ толпился, прорывался сквозь лес партазанов*, обтянутых желтым и алым атласом, крича:
   - Государь царь Москву покидает!
   _______________
   * П а р т а з а н - род алебарды - двойного топора.
   - Господи-светы! Микола милостивец!.. Светопреставление!
   - Последний час пришел! В опале Москва... смертный час пришел!
   - А государь царь в Успенском соборе от митрополита благословенье принимает...
   - Сказывают, владыка плачет и бояре плачут, что в соборе собрались... А царь-то их к руке своей не допустил.
   - Ан допустил!
   - Ан не допустил!
   В толпе завязался спор, а за ним и драка. Старческий голос вопил:
   - Батюшка-государь свет, пошто ты Москву сиротою покидаешь?.. Смилуйся...
   А сани все наполнялись и наполнялись новою казною.
   Князь Иван опрометью бросился домой, вбежал в хоромы и застал дядю уже одетым, готовым ехать во дворец. Он крикнул, указывая на оседланного коня в узорчатом чепраке с бахромчатой попоной, в сетке ремешков с золотыми бляшками. Конь в нетерпении бил копытами землю подле крыльца и позвякивал бубенчиками на ногах.
   - Дядюшка, беда лютая... вели расседлать коня; Кремль полон стрелецкой стражи: царь покидает Москву!
   - В уме ли ты, Ваня?
   - Погляди в окошко: слышишь, гудит народ? Слышишь, плачут? Сейчас у Ильи в колокола ударят... кричат, что государя извести хотят... Господи! Господи!
   Князь Лыков перекрестился и подошел к окну.
   Из окна он увидел густую толпу народа, бежавшего с криками из Кремля.
   Сполоха не ударили; гонцы известили народ, что государь царь жив и здоров и все царское семейство здравствует; что царю угодно было поехать из Москвы в село Коломенское, а зачем и как, про то ведомо его царской милости.
   В неизвестности протянулся целый месяц. Царь в Москву не возвращался. Необычная оттепель и бездорожье продержали его с царицей и детьми в селе Коломенском две недели, и, посетив село Тайнинское и Троицкий монастырь, к Рождеству царь Иван прибыл в Александровскую слободу.
   Что творилось в этой слободе, какая тайная работа шла в царских покоях - никто не знал, но в начале января митрополит Афанасий получил от царя необычную грамоту, изумившую бояр. Царь упрекал своих слуг, бояр и приказных в том, что они расхищали казну и творили и ему, и земле Русской вред великий и теперь не перестают злодействовать... Он объявил, что оставляет государство, не желая терпеть измен, и поедет, куда Бог укажет путь.
   На Красной площади дьяки всенародно читали царскую грамоту, заканчивающуюся уверениями добрых московитян в царской милости, и по той грамоте выходило, будто опала и гнев царя не касаются народа.
   Что-то грозное, что-то таинственное было в царской грамоте; необычно было оставление царем своего вотчинного наследства, чтобы скитаться Бог весть где.
   Темные толки шли по Москве; народ растерялся; растерялись и власти; остановились все дела: закрыты были приказы, суды, лавки. Народ кричал на площадях и улицах, что близится день Страшного Суда. Митрополита осаждали с утра до ночи просьбами; он хотел ехать к царю, молить о возвращении, но, по просьбе москвичей, остался блюсти столицу. К царю отправили послов из духовенства и бояр.
   После долгих просьб царь принял выборных от народа. Слезно молили они его вернуться в Москву, и царь согласился, но поставил условия: чтобы ему не мешали казнить изменников опалою, смертью, лишением достояния. Выборные уехали, поклявшись от лица духовенства и бояр ни в чем царю не прекословить.