Страница:
мне его завтра.
Я был убежден, что Импи не успела еще уйти из дома. Я справился, где
тут поближе проходит трамвай, и простился. Когда я уже порядочно отошел от
дома, я вспомнил, что не спросил Азалию Эдэр, как ее настоящая фамилия. Ну,
да все равно, завтра узнаю.
В этот же день я вступил на стезю порока, на которую привел меня этот
город без происшествий. Я прожил в нем только два дня, но за это время успел
бессовестно налгать по телеграфу и сделаться сообщником убийства, правда,
сообщником post factum, если существует такое юридическое понятие.
Когда я заворачивал за угол, - ближайший к моей гостинице, африканский
возница, обладатель многоцветного, единственного в своем роде пальто,
перехватил меня, распахнул тюремную дверь своего передвижного саркофага,
помахал метелкой из перьев и затянул свое обычное:
- Пожалуйте, cap, карета чистая, только что с похорон. Пятьдесят центов
в любой...
Тут он узнал меня и широко осклабился.
- Простите, cap... Ведь вы - тот джентльмен, которого я возил нынче
утром. Благодарю вас, cap.
- Завтра, в три часа, мне опять нужно на Джессамайн-стрит, - сказал я.
- Если вы будете здесь, я поеду с вами. Так вы знаете мисс Эдэр? - добавил
я, вспомнив свой бумажный доллар.
- Я принадлежал ее отцу, судье Эдэру, cap, - ответил он.
- Похоже, что она сильно нуждается, - сказал я. - Невелик у нее доход,
а?
Опять передо мной мелькнуло свирепое лицо короля Сеттивайо и снова
превратилось в лицо старого извозчика-вымогателя.
- Она не голодает, cap,-тихо сказал он, - у нее есть доходы... да, у
нее есть доходы.
- Я заплачу вам пятьдесят центов за поездку, - сказал я.
- Совершенно правильно, cap, - смиренно ответил он. - Это только
сегодня мне необходимо было иметь два доллара, cap.
Я вошел в гостиницу и заставил солгать телеграфный провод. Я
протелеграфировал издателю: "Эдер настаивает восьми центах слово". Ответ
пришел такого содержания: "Соглашайтесь немедленно тупица".
Перед самым обедом "майор" Уэнтуорт Кэсуэл атаковал меня так радостно,
будто я был его старым другом, которого он давно не видел. Я еще не встречал
человека, который вызвал бы во мне такую ненависть и от которого так трудно
было бы отделаться. Он застиг меня у стойки, поэтому я никак не мог
разразиться тирадой о вреде алкоголя. Я с удовольствием первым заплатил бы
за выпитое, чтобы избавиться от него; но он был одним из тех презренных,
кричащих, выставляющих себя напоказ пьяниц, которые требуют оркестра, музыки
и фейерверка к каждому центу, истраченному ими на свою блажь.
С таким видом, словно он дает миллион, он вытащил из кармана два
бумажных доллара и бросил один из них на стойку. И я снова увидел бумажный
доллар с оторванным правым углом, разорванный пополам и склеенный полоской
тонкой голубой бумаги. Это опять был мой доллар. Другого такого быть не
могло.
Я поднялся в свою комнату. Моросящий дождь и скука унылого, лишенного
событий южного города навеяли на меня тоску и усталость. Помню, что перед
тем как лечь, я успокоился относительно этого таинственного доллара (в
Сан-Франциско он послужил бы прекрасной завязкой для детективного рассказа),
сказав себе: "Здесь, как видно, существует трест извозчиков, и в нем очень
много акционеров, И как быстро выдают у них дивиденды! Хотел бы я знать, что
было бы, если бы..." Но тут я заснул.
На следующий день король Сеттивайо был на своем месте и мои кости снова
протряслись в его катафалке до Джессамайн-стрит, Выходя, я велел ему ждать и
доставить меня обратно,
Азалия Эдэр выглядела еще более чистенькой, бледной и хрупкой, чем
накануне. Подписав договор (по восьми центов за слово), она совсем побелела
и вдруг стала сползать со стула. Без особого труда я поднял ее, положил на
допотопный диван, а затем выбежал на улицу и заорал пирату кофейного цвета,
чтобы он привез доктора. С мудростью, которой я не подозревал в нем, он
покинул своих одров и побежал пешком, очевидно понимая, что времени терять
нечего. Через десять минут он вернулся с седовласым, серьезным, сведущим
врачом. В нескольких словах (стоивших много меньше восьми центов каждое) я
объяснил ему свое присутствие в этом пустом таинственном доме. Он величаво
поклонился и повернулся к старому негру.
- Дядя Цезарь, - спокойно сказал он, - сбегай ко мне и скажи мисс Люси,
чтоб она дала тебе полный кувшин свежего молока и полстакана портвейна.
Живей. Только не на лошадях. Беги пешком - это дело спешное.
Я увидел, что доктор Мерримен тоже не доверяет резвости коней моего
сухопутного пирата. Когда дядя Цезарь вышел, шагая неуклюже, но быстро,
доктор очень вежливо, но вместе с тем и очень внимательно оглядел меня и,
наконец, очевидно решил, что говорить со мной можно.
- Это от недоедания, - сказал он. - Другими словами - это результат
бедности, гордости и голодовки. У миссис Кэсуэл много преданных друзей,
которые были бы рады помочь ей, но она не желает принимать помощь ни от
кого, кроме как от этого старого негра, дяди Цезаря, который когда-то
принадлежал ее семье.
- Миссис Кэсуэл? - с удивлением переспросил я. А потом я взглянул на
договор и увидел, что она подписалась: "Азалия Эдэр-Кэсуэл".
- Я думал, что она мисс Эдэр, - сказал я.
- ...вышедшая замуж за пьяного, никуда негодного бездельника, сэр, -
закончил доктор. - Говорят, он отбирает у нее даже те крохи, которыми
поддерживает ее старый слуга.
Когда появилось молоко и вино, доктор быстро привел Азалию Эдэр в
чувство Она села и стала говорить о красоте осенних листьев (дело было
осенью), о прелести их окраски. Мимоходом она коснулась своего обморока как
следствия давнишней болезни сердца. Она лежала на диване, а Импи обмахивала
ее веером. Доктор торопился в другое место, и я дошел с ним до подъезда. Я
сказал ему, что имею намерение и возможность выдать Азалии Эдэр небольшой
аванс в счет ее будущей работы в журнале, и он, по-видимому, был этим
доволен.
- Между прочим, - сказал он, - вам, может быть, небезынтересно узнать,
что вашим кучером был потомок королей. Дед старика Цезаря был королем в
Конго. Вы могли заметить, что и у самого Цезаря царственная осанка.
Когда доктор уже уходил, я услыхал голос дяди Цезаря:
- Так как же это... он оба доллара отнял у вас, мисс Зали?
- Да, Цезарь, - послышался ее слабый ответ.
Тут я вошел и закончил с нашим будущим сотрудником денежные расчеты. За
свой страх я выдал ей авансом пятьдесят долларов, уверив ее, что это
необходимая формальность для скрепления нашего договора. Затем дядя Цезарь
отвез меня назад в гостиницу.
Здесь оканчивается та часть истории, которой я сам был свидетелем.
Остальное будет только голым изложением фактов.
Около шести часов я вышел прогуляться. Дядя Цезарь был на своем углу.
Он открыл дверцу кареты, помахал метелкой и затянул свою унылую формулу:
- Пожалуйста, cap, пятьдесят центов в любую часть города. Карета
совершенно чистая, cap, только что с похорон...
Но тут он узнал меня. По-видимому, зрение его слабело. Пальто его
расцветилось еще несколькими оттенками, веревка-шнурок еще больше
растрепалась, и последняя оставшаяся пуговица - желтая роговая пуговица -
исчезла. Жалким потомком королей был этот дядя Цезарь!
Часа два спустя я увидел возбужденную толпу, осаждавшую вход в аптеку.
В пустыне, где никогда ничего не случается, это была манна небесная, и я
протолкался в середину толпы. На импровизированном ложе из пустых ящиков и
стульев покоились тленные останки майора Уэнтуорта Кэсуэла. Доктор попытался
обнаружить и его нетленную душу, но пришел к выводу, что таковая
отсутствует.
Бывший майор был найден мертвым на глухой улице и принесен в аптеку
любопытными и скучающими согражданами. Все подробности указывали на то, что
это бывшее человеческое существо выдержало отчаянный бой. Какой бы ни был он
негодяй и бездельник, он все же оставался воином. Но он проиграл сражение.
Кулаки его были сжаты так крепко, что не было возможности разогнуть пальцы.
Знавшие его добросердечные граждане старались найти в своем лексиконе
какое-нибудь доброе слово о нем. Один добродушного вида человек после долгих
размышлений сказал:
- Когда Кэсу было четырнадцать лет, он был одним из лучших в школе по
правописанию.
Пока я стоял тут, пальцы правой руки покойника, свесившиеся с края
белого соснового ящика, разжались и выронили что-то около моей ноги. Я
спокойно прикрыл "это" подошвой, а через некоторое время поднял и положил в
карман. Я понял, что в последней борьбе его рука бессознательно схватила
этот предмет и зажала его в предсмертной судороге.
В тот вечер в гостинице главной темой разговора, за исключением
политики и "сухого закона", была кончина майора Кэсуэла. Я слышал, как один
человек сказал группе слушателей:
- По моему мнению, джентльмены, Кэсуэла убил один из этих
хулиганов-негров, из- за денег. Сегодня днем у него было пятьдесят долларов:
он их многим показывал. А когда его нашли, денег при нем не оказалось.
Я выехал из города на следующее утро в девять часов, и когда поезд шел
по мосту через Кэмберленд, я вынул из кармана желтую роговую пуговицу
величиной с полдоллара с еще висевшими на ней раздерганными концами бечевки
и выбросил ее из окна в тихую мутную воду.
Хотел бы я знать, что-то делается сейчас в Буффало?
------------------------------------------------------------
1) - Персонаж из романа Диккенса "Повесть о двух городах".
2) - Персонаж сказки Вашингтона Ирвинга.
3) - По желанию (лат.).
4) - Военная песня южан во время Гражданской войны в США
5) - Лонгстрит (1821-1904) - генерал южной армии в Гражданской войне
США.
6) - Президент США в 1829-1837 гг.
Перевод М. Богословской
Весна подмигнула редактору журнала "Минерва" прозрачным стеклянным
глазком и совратила его с пути. Он только что позавтракал в своем
излюбленном ресторанчике, в гостинице на Бродвее, и возвращался к себе в
редакцию, но вот тут и увяз в путах проказницы весны. Это значит, если
сказать попросту, что он свернул направо по Двадцать шестой улице,
благополучно перебрался через весенний поток экипажей на Пятой авеню и
углубился в аллею распускающегося Мэдисонсквера.
В мягком воздухе и нежном убранстве маленького парка чувствовалось
нечто идиллическое; всюду преобладал зеленый цвет, основной цвет
первозданных времен - дней сотворения человека и растительности. Тоненькая
травка, пробивающаяся между дорожками, отливала медянкой, ядовитой зеленью,
пронизанной дыханием множества бездомных человеческих существ, которым земля
давала приют летом и осенью. Лопающиеся древесные почки напоминали что-то
смутно знакомое тем, кто изучал ботанику по гарниру к рыбным блюдам
сорокапятицентового обеда. Небо над головой было того бледно-аквамаринового
оттенка, который салонные поэты рифмуют со словами "тобой", "судьбой" и
"родной". Среди всей этой гаммы зелени был только один натуральный,
беспримесный зеленый цвет - свежая краска садовых скамеек, нечто среднее
между маринованным огурчиком и прошлогодним дождевым плащом, который пленял
покупателей своей иссиня-черной блестящей поверхностью и маркой
"нелиняющий".
Однако на городской взгляд редактора Уэстбрука пейзаж представлял собою
истинный шедевр.
А теперь, принадлежите ли вы к категории опрометчивых безумцев, или
нерешительных ангельских натур, вам придется последовать за мной и заглянуть
на минутку в редакторскую душу.
Душа редактора Уэстбрука пребывала в счастливом, безмятежном покое.
Апрельский выпуск "Минервы" разошелся весь целиком до десятого числа -
торговый агент из Кеокука сообщил, что он мог бы сбыть еще пятьдесят
экземпляров, если бы они у него были. Издатели - хозяева журнала - повысили
ему (редактору) жалованье. Он только что обзавелся превосходной, недавно
вывезенной из провинции кухаркой, до смерти боявшейся полисменов. Утренние
газеты полностью напечатали его речь, произнесенную на банкете издателей.
Вдобавок ко всему в ушах его еще звучала задорная мелодия чудесной песенки,
которую его прелестная молодая жена спела ему сегодня утром, перед тем как
он ушел из дому. Она последнее время страшно увлекалась пением и занималась
им очень прилежно, с раннего утра. Когда он поздравил ее, сказав, что она
сделала большие успехи, она бросилась ему на шею и чуть не задушила его в
объятиях от радости, что он ее похвалил. Но, помимо всего прочего, он ощущал
также и благотворное действие живительного лекарства опытной сиделки Весны,
которое она дала ему, тихонько проходя по палатам выздоравливающего города.
Шествуя, не торопясь, между рядами скамеек (на которых уже
расположились бродяги и блюстительницы буйной детворы), редактор Уэстбрук
почувствовал вдруг, как кто- то схватил его за рукав. Полагая, что к нему
пристал какой-нибудь попрошайка, он повернул к нему холодное, ничего не
обещающее лицо и увидел, что его держит за рукав Доу - Шэклфорд Доу,
грязный, обтрепанный, в котором уже почти не осталось и следа от человека из
приличного общества.
Пока редактор приходит в себя от изумления, позволим читателю бегло
познакомиться с биографией Доу.
Доу был литератор, беллетрист и давнишний знакомый Уэстбрука. Когда-то
они были приятелями. Доу в то время был человек обеспеченный, жил в
приличной квартире, по соседству с Уэстбруками, Обе супружеские четы часто
ходили вместе в театр, устраивали семейные обеды. Миссис Доу и миссис
Уэстбрук были закадычными подругами.
Но вот однажды некий спрут протянул свои щупальца и, разыгравшись,
проглотил невзначай скромный капитал Доу, после чего Доу пришлось
перебраться в район Грэмерси-парка, где за несколько центов в неделю можно
сидеть на собственном сундуке перед камином из каррарского мрамора,
любоваться на восьмисвечные канделябры да смотреть, как мыши возятся на
полу. Доу рассчитывал жить при помощи своего пера. Время от времени ему
удавалось пристроить какой-нибудь рассказик. Немало своих произведений он
посылал Уэстбруку. "Минерва" напечатала одно-два, все остальные вернули
автору. К каждой отвергнутой рукописи Уэстбрук прилагал длинное, тщательно
обдуманное письмо, подробно излагая все причины, по которым он считал данное
произведение не пригодным к печати. У редактора Уэстбрука было свое,
совершенно твердое представление о том, из каких составных элементов
получается хорошая художественная проза. Так же как и у Доу. Что касается
миссис Доу, ее больше интересовали составные элементы скромных обеденных
блюд, которые ей с трудом приходилось сочинять. Как-то раз Доу угощал ее
пространными рассуждениями о достоинствах некоторых французских писателей.
За обедом миссис Доу положила ему на тарелку такую скромную порцию, какую
проголодавшийся школьник проглотил бы, не поперхнувшись, одним глотком. Доу
выразил на этот счет свое мнение.
- Это паштет Мопассан, - сказала миссис Доу. - Я, конечно, предпочла
бы, пусть это даже и не настоящее искусство, чтобы ты сочинил что-нибудь
вроде романа в сериях Мариона Кроуфорда, по меньшей мере из пяти блюд и с
сонетом Эллы Уилер Уилкокс на сладкое. Ты знаешь, мне ужасно есть хочется.
Так процветал Шэклфорд Доу, когда он столкнулся в Мэдисон-сквере с
редактором Уэстбруком и схватил его за рукав. Это была их первая встреча за
несколько месяцев.
- Как, Шэк, это вы? - воскликнул Уэстбрук и тут же запнулся, ибо
восклицание, вырвавшееся у него, явно подразумевало разительную перемену во
внешности его друга.
- Присядьте-ка на минутку, - сказал Доу, дергая его за обшлаг. - Это
моя приемная. В вашу я не могу явиться в таком виде. Да сядьте же, прошу
вас, не бойтесь уронить свой престиж. Эти общипанные пичуги на скамейках
примут вас за какого-нибудь роскошного громилу. Им и в голову не придет, что
вы всего-навсего редактор.
- Покурим, Шэк? - предложил редактор Уэстбрук, осторожно опускаясь на
ядовито- зеленую скамью. Он всегда сдавался не без изящества, если уж
сдавался.
Доу схватил сигару, как зимородок пескаря или как юная девица
шоколадную конфетку.
- У меня, видите ли, только... - начал было редактор.
- Да, знаю, можете не договаривать. У вас всего только десять минут в
вашем распоряжении. Как это вы ухитрились обмануть бдительность моего клерка
и ворваться в мое святилище? Вон он идет, помахивая своей дубинкой и
готовясь обрушить ее на бедного пса, который не может прочесть надписи на
дощечке "По траве ходить воспрещается".
- Как ваша работа, пишете? - спросил редактор.
- Поглядите на меня, - сказал Доу. - Вот вам ответ. Только не стройте,
пожалуйста, этакой искренно соболезнующей, озабоченной мины и не спрашивайте
меня, почему я не поступлю торговым агентом в какую-нибудь винодельческую
фирму или не сделаюсь извозчиком. Я решил вести борьбу до победного конца. Я
знаю, что я могу писать хорошие рассказы, и я заставлю вас, голубчиков,
признать это. Прежде чем я окончательно расплююсь с вами, я отучу вас
подписываться под сожалениями и научу выписывать чеки.
Редактор Уэстбрук молча смотрел через стекла своего пенсне кротким,
скорбным, проникновенно-сочувствующе-скептическим взором редактора,
одолеваемого бездарным автором.
- Вы прочли последний рассказ, что я послал вам, "Пробуждение души"? -
спросил Доу.
- Очень внимательно. Я долго колебался насчет этого рассказа, Шэк,
можете мне поверить. В нем есть несомненные достоинства. Я все это написал
вам и собирался приложить к рукописи, когда мы будем посылать ее вам
обратно. Я очень сожалею...
- Хватит с меня сожалений, - яростно оборвал Доу. - Мне от них ни
тепло, ни холодно. Мне важно знать чем они вызваны. Ну, выкладывайте, в чем
дело, начинайте с достоинств.
Редактор Уэстбрук подавил невольный вздох.
- Ваш рассказ, - невозмутимо начал он, - построен на довольно
оригинальном сюжете. Характеры удались вам как нельзя лучше. Композиция тоже
очень недурна, за исключением нескольких слабых деталей, которые легко можно
заменить или исправить кой-какими штрихами. Это был бы очень хороший
рассказ, но...
- Значит, я могу писать английскую прозу? - перебил Доу.
- Я всегда говорил вам, что у вас есть стиль, - отвечал редактор.
- Так, значит, все дело в том...
- Все в том же самом, - подхватил Уэстбрук. - Вы разрабатываете ваш
сюжет и подводите к развязке, как настоящий художник. А затем вдруг вы
превращаетесь в фотографа. Я не знаю, что это у вас - мания или какая-то
форма помешательства, но вы неизменно впадаете в это всякий раз, что бы вы
ни писали. Нет, я даже беру обратно свое сравнение с фотографом. Фотографии,
несмотря на немыслимую перспективу, все же удается кой-когда запечатлеть
хоть какой-то проблеск истины. Вы же всякий раз, как доводите до развязки,
портите все какой-то грязной, плоской, уничтожающей мазней; я уже столько
раз указывал вам на это. Если бы вы, в ваших драматических сценах, держались
на соответственной литературной высоте и изображали бы их в тех возвышенных
тонах, которых требует настоящее искусство, почтальону не приходилось бы
вручать вам так часто толстые пакеты, возвращающиеся по адресу отправителя.
- Экая ходульная чепуха! - насмешливо фыркнул Доу. - Вы все еще никак
не можете расстаться со всеми - этими дурацкими вывертами отжившей
провинциальной драмы. Ну ясно, когда черноусый герой похищает златокудрую
Бесси, мамаша выходит на авансцену, падает на колени и, воздев руки к небу,
восклицает: "Да будет всевышний свидетелем, что я не успокоюсь до тех пор,
пока бессердечный злодей, похитивший мое дитя, не испытает на себе всей силы
материнского отмщения!"
Редактор Уэстбрук невозмутимо улыбнулся спокойной, снисходительной
улыбкой.
- Я думаю, что в жизни, - сказал он, - женщина, мать выразилась бы вот
именно так или примерно в этом роде.
- Да ни в каком случае, ни в одной настоящей человеческой трагедии, -
только на подмостках. Я вам скажу, как она реагировала бы в жизни. Вот что
она сказала бы: "Как! Бесси увел какой-то неизвестный человек! Боже мой, что
за несчастье! Одно за другим! Дайте мне скорей шляпу, мне надо немедленно
ехать в полицию. И почему никто не смотрел за ней, хотела бы я знать? Ради
бога не мешайтесь, уходите с дороги, или я никогда не соберусь. Да не эту
шляпу, коричневую с бархатной лентой. Бесси, наверно, с ума сошла! Она
всегда так стеснялась чужих! Я не слишком напудрилась? Ах, боже мой! Я прямо
сама не своя!"
- Вот как она реагировала бы, - продолжал Доу. - Люди в жизни, в минуту
душевных потрясений, не впадают в героику и мелодекламацию Они просто
неспособны на это. Если они вообще в состоянии говорить в такие минуты, они
говорят самым обыкновенным, будничным языком, разве что немножко бессвязней,
потому что у них путаются мысли и слова.
- Шэк, - внушительно произнес редактор Уэстбрук, - случалось ли вам
когда-нибудь вытащить из-под трамвая безжизненное, изуродованное тело
ребенка, взять его на руки, принести и положить на колени обезумевшей от
горя матери? Случалось ли вам слышать при этом слова отчаянья и скорби,
которые в эту минуту сами собой срывались с ее губ?
- Нет, не случалось, - отвечал Доу. - А вам случалось?
- Да нет, - слегка поморщившись, промолвил редактор Уэстбрук. - Но я
прекрасно представляю себе, что она сказала бы.
- И я тоже, - буркнул Доу.
И тут для редактора Уэстбрука настал самый подходящий момент выступить
в качестве оракула и заставить умолкнуть несговорчивого автора. Мыслимо ли
позволить неудавшемуся прозаику вкладывать в уста героев и героинь журнала
"Минерва" слова, не совместимые с теориями главного редактора?
- Дорогой мой Шэк, - сказал он, - если я хоть что-нибудь смыслю в
жизни, я знаю, что всякое неожиданное, глубокое, трагическое душевное
потрясение вызывает у человека соответственное, сообразное и подобающее его
переживанию выражение чувств. В какой мере это неизбежное соотношение
выражения и чувства является врожденным, в какой мере оно обусловливается
влиянием искусства, это трудно сказать. Величественное, гневное рычанье
львицы, у которой отнимают детенышей, настолько же выше по своей
драматической силе ее обычного воя и мурлыканья, насколько вдохновенная,
царственная речь. Лира выше его старческих причитаний. Но наряду с этим всем
людям, мужчинам и женщинам, присуще какое-то, я бы сказал, подсознательное,
драматическое чувство, которое пробуждается в них под действием более или
менее глубокого и сильного переживания; это чувство, инстинктивно усвоенное
ими из литературы или из сценического искусства, побуждает их выражать свои
переживания подобающим образом, словами, соответствующими силе и глубине
чувства.
- Но откуда же, во имя всех небесных туманностей, черпает свой язык
литература и сцена? - вскричал Доу.
- Из жизни, - победоносно изрек редактор.
Автор сорвался с места, красноречиво размахивая руками, неявно не
находя слов для того, чтобы подобающим образом выразить свое негодование.
На соседней скамье какой-то оборванный малый, приоткрыв осоловелые
красные глаза, обнаружил, что его угнетенный собрат нуждается в моральной
поддержке.
- Двинь его хорошенько, Джек, - прохрипел он. - Этакий шаромыжник,
пришел в сквер и бузит. Не даст порядочным людям спокойно посидеть и
подумать.
Редактор Уэстбрук с подчеркнутой невозмутимостью посмотрел на часы.
- Но объясните мне, - в яростном отчаянии накинулся на него Доу, - в
чем собственно, заключаются недостатки "Пробуждения души", которые не
позволяют вам напечатать мой рассказ.
- Когда Габриэль Мэррей подходит к телефону, - начал Уэстбрук, - и ему
сообщают, что его невеста погибла от руки бандита, он говорит, я точно не
помню слов, но...
- Я помню, - перебил Доу. - Он говорит: "Проклятая Центральная, вечно
разъединяет. (И потом своему другу.) Скажите, Томми, пуля тридцать второго
калибра, это что, большая дыра? Надо же, везет как утопленнику! Дайте мне
чего-нибудь хлебнуть, Томми, посмотрите в буфете, да нет, чистого, не
разбавляйте".
- И дальше, - продолжал редактор, уклоняясь от объяснений, - когда
Беренис получает письмо от мужа и узнает, что он бросил ее и уехал с
маникюршей, она, я сейчас припомню...
- Она восклицает, - с готовностью подсказал автор: - "Нет, вы только
подумайте!"
- Бессмысленные, абсолютно неподходящие слова, - отозвался Уэстбрук. -
Они уничтожают все, рассказ превращается в какой-то жалкий, смехотворный
анекдот. И хуже всего то, что эти слова являются искажением
действительности. Ни один человек, внезапно настигнутый бедствием, не
способен выражаться таким будничным, обиходным языком.
- Вранье! - рявкнул Доу, упрямо сжимая свои небритые челюсти. - А я
говорю - ни один мужчина, ни одна женщина в минуту душевного потрясения не
способны ни на какие высокопарные разглагольствования. Они разговаривают как
всегда, только немножко бессвязней.
Редактор поднялся со скамьи с снисходительным видом человека,
располагающего негласными сведениями.
- Скажите, Уэстбрук, - спросил Доу, удерживая его за обшлаг, - а вы
приняли бы "Пробуждение души", если бы вы считали, что поступки и слова моих
персонажей в тех ситуациях рассказа, о которых мы говорили, не расходятся с
действительностью?
- Весьма вероятно, что принял бы, если бы я действительно так считал, -
ответил редактор. - Но я уже вам сказал, что я думаю иначе.
- А если бы я мог доказать вам, что я прав?
- Мне очень жаль, Шэк, но боюсь, что у меня больше нет времени
Я был убежден, что Импи не успела еще уйти из дома. Я справился, где
тут поближе проходит трамвай, и простился. Когда я уже порядочно отошел от
дома, я вспомнил, что не спросил Азалию Эдэр, как ее настоящая фамилия. Ну,
да все равно, завтра узнаю.
В этот же день я вступил на стезю порока, на которую привел меня этот
город без происшествий. Я прожил в нем только два дня, но за это время успел
бессовестно налгать по телеграфу и сделаться сообщником убийства, правда,
сообщником post factum, если существует такое юридическое понятие.
Когда я заворачивал за угол, - ближайший к моей гостинице, африканский
возница, обладатель многоцветного, единственного в своем роде пальто,
перехватил меня, распахнул тюремную дверь своего передвижного саркофага,
помахал метелкой из перьев и затянул свое обычное:
- Пожалуйте, cap, карета чистая, только что с похорон. Пятьдесят центов
в любой...
Тут он узнал меня и широко осклабился.
- Простите, cap... Ведь вы - тот джентльмен, которого я возил нынче
утром. Благодарю вас, cap.
- Завтра, в три часа, мне опять нужно на Джессамайн-стрит, - сказал я.
- Если вы будете здесь, я поеду с вами. Так вы знаете мисс Эдэр? - добавил
я, вспомнив свой бумажный доллар.
- Я принадлежал ее отцу, судье Эдэру, cap, - ответил он.
- Похоже, что она сильно нуждается, - сказал я. - Невелик у нее доход,
а?
Опять передо мной мелькнуло свирепое лицо короля Сеттивайо и снова
превратилось в лицо старого извозчика-вымогателя.
- Она не голодает, cap,-тихо сказал он, - у нее есть доходы... да, у
нее есть доходы.
- Я заплачу вам пятьдесят центов за поездку, - сказал я.
- Совершенно правильно, cap, - смиренно ответил он. - Это только
сегодня мне необходимо было иметь два доллара, cap.
Я вошел в гостиницу и заставил солгать телеграфный провод. Я
протелеграфировал издателю: "Эдер настаивает восьми центах слово". Ответ
пришел такого содержания: "Соглашайтесь немедленно тупица".
Перед самым обедом "майор" Уэнтуорт Кэсуэл атаковал меня так радостно,
будто я был его старым другом, которого он давно не видел. Я еще не встречал
человека, который вызвал бы во мне такую ненависть и от которого так трудно
было бы отделаться. Он застиг меня у стойки, поэтому я никак не мог
разразиться тирадой о вреде алкоголя. Я с удовольствием первым заплатил бы
за выпитое, чтобы избавиться от него; но он был одним из тех презренных,
кричащих, выставляющих себя напоказ пьяниц, которые требуют оркестра, музыки
и фейерверка к каждому центу, истраченному ими на свою блажь.
С таким видом, словно он дает миллион, он вытащил из кармана два
бумажных доллара и бросил один из них на стойку. И я снова увидел бумажный
доллар с оторванным правым углом, разорванный пополам и склеенный полоской
тонкой голубой бумаги. Это опять был мой доллар. Другого такого быть не
могло.
Я поднялся в свою комнату. Моросящий дождь и скука унылого, лишенного
событий южного города навеяли на меня тоску и усталость. Помню, что перед
тем как лечь, я успокоился относительно этого таинственного доллара (в
Сан-Франциско он послужил бы прекрасной завязкой для детективного рассказа),
сказав себе: "Здесь, как видно, существует трест извозчиков, и в нем очень
много акционеров, И как быстро выдают у них дивиденды! Хотел бы я знать, что
было бы, если бы..." Но тут я заснул.
На следующий день король Сеттивайо был на своем месте и мои кости снова
протряслись в его катафалке до Джессамайн-стрит, Выходя, я велел ему ждать и
доставить меня обратно,
Азалия Эдэр выглядела еще более чистенькой, бледной и хрупкой, чем
накануне. Подписав договор (по восьми центов за слово), она совсем побелела
и вдруг стала сползать со стула. Без особого труда я поднял ее, положил на
допотопный диван, а затем выбежал на улицу и заорал пирату кофейного цвета,
чтобы он привез доктора. С мудростью, которой я не подозревал в нем, он
покинул своих одров и побежал пешком, очевидно понимая, что времени терять
нечего. Через десять минут он вернулся с седовласым, серьезным, сведущим
врачом. В нескольких словах (стоивших много меньше восьми центов каждое) я
объяснил ему свое присутствие в этом пустом таинственном доме. Он величаво
поклонился и повернулся к старому негру.
- Дядя Цезарь, - спокойно сказал он, - сбегай ко мне и скажи мисс Люси,
чтоб она дала тебе полный кувшин свежего молока и полстакана портвейна.
Живей. Только не на лошадях. Беги пешком - это дело спешное.
Я увидел, что доктор Мерримен тоже не доверяет резвости коней моего
сухопутного пирата. Когда дядя Цезарь вышел, шагая неуклюже, но быстро,
доктор очень вежливо, но вместе с тем и очень внимательно оглядел меня и,
наконец, очевидно решил, что говорить со мной можно.
- Это от недоедания, - сказал он. - Другими словами - это результат
бедности, гордости и голодовки. У миссис Кэсуэл много преданных друзей,
которые были бы рады помочь ей, но она не желает принимать помощь ни от
кого, кроме как от этого старого негра, дяди Цезаря, который когда-то
принадлежал ее семье.
- Миссис Кэсуэл? - с удивлением переспросил я. А потом я взглянул на
договор и увидел, что она подписалась: "Азалия Эдэр-Кэсуэл".
- Я думал, что она мисс Эдэр, - сказал я.
- ...вышедшая замуж за пьяного, никуда негодного бездельника, сэр, -
закончил доктор. - Говорят, он отбирает у нее даже те крохи, которыми
поддерживает ее старый слуга.
Когда появилось молоко и вино, доктор быстро привел Азалию Эдэр в
чувство Она села и стала говорить о красоте осенних листьев (дело было
осенью), о прелести их окраски. Мимоходом она коснулась своего обморока как
следствия давнишней болезни сердца. Она лежала на диване, а Импи обмахивала
ее веером. Доктор торопился в другое место, и я дошел с ним до подъезда. Я
сказал ему, что имею намерение и возможность выдать Азалии Эдэр небольшой
аванс в счет ее будущей работы в журнале, и он, по-видимому, был этим
доволен.
- Между прочим, - сказал он, - вам, может быть, небезынтересно узнать,
что вашим кучером был потомок королей. Дед старика Цезаря был королем в
Конго. Вы могли заметить, что и у самого Цезаря царственная осанка.
Когда доктор уже уходил, я услыхал голос дяди Цезаря:
- Так как же это... он оба доллара отнял у вас, мисс Зали?
- Да, Цезарь, - послышался ее слабый ответ.
Тут я вошел и закончил с нашим будущим сотрудником денежные расчеты. За
свой страх я выдал ей авансом пятьдесят долларов, уверив ее, что это
необходимая формальность для скрепления нашего договора. Затем дядя Цезарь
отвез меня назад в гостиницу.
Здесь оканчивается та часть истории, которой я сам был свидетелем.
Остальное будет только голым изложением фактов.
Около шести часов я вышел прогуляться. Дядя Цезарь был на своем углу.
Он открыл дверцу кареты, помахал метелкой и затянул свою унылую формулу:
- Пожалуйста, cap, пятьдесят центов в любую часть города. Карета
совершенно чистая, cap, только что с похорон...
Но тут он узнал меня. По-видимому, зрение его слабело. Пальто его
расцветилось еще несколькими оттенками, веревка-шнурок еще больше
растрепалась, и последняя оставшаяся пуговица - желтая роговая пуговица -
исчезла. Жалким потомком королей был этот дядя Цезарь!
Часа два спустя я увидел возбужденную толпу, осаждавшую вход в аптеку.
В пустыне, где никогда ничего не случается, это была манна небесная, и я
протолкался в середину толпы. На импровизированном ложе из пустых ящиков и
стульев покоились тленные останки майора Уэнтуорта Кэсуэла. Доктор попытался
обнаружить и его нетленную душу, но пришел к выводу, что таковая
отсутствует.
Бывший майор был найден мертвым на глухой улице и принесен в аптеку
любопытными и скучающими согражданами. Все подробности указывали на то, что
это бывшее человеческое существо выдержало отчаянный бой. Какой бы ни был он
негодяй и бездельник, он все же оставался воином. Но он проиграл сражение.
Кулаки его были сжаты так крепко, что не было возможности разогнуть пальцы.
Знавшие его добросердечные граждане старались найти в своем лексиконе
какое-нибудь доброе слово о нем. Один добродушного вида человек после долгих
размышлений сказал:
- Когда Кэсу было четырнадцать лет, он был одним из лучших в школе по
правописанию.
Пока я стоял тут, пальцы правой руки покойника, свесившиеся с края
белого соснового ящика, разжались и выронили что-то около моей ноги. Я
спокойно прикрыл "это" подошвой, а через некоторое время поднял и положил в
карман. Я понял, что в последней борьбе его рука бессознательно схватила
этот предмет и зажала его в предсмертной судороге.
В тот вечер в гостинице главной темой разговора, за исключением
политики и "сухого закона", была кончина майора Кэсуэла. Я слышал, как один
человек сказал группе слушателей:
- По моему мнению, джентльмены, Кэсуэла убил один из этих
хулиганов-негров, из- за денег. Сегодня днем у него было пятьдесят долларов:
он их многим показывал. А когда его нашли, денег при нем не оказалось.
Я выехал из города на следующее утро в девять часов, и когда поезд шел
по мосту через Кэмберленд, я вынул из кармана желтую роговую пуговицу
величиной с полдоллара с еще висевшими на ней раздерганными концами бечевки
и выбросил ее из окна в тихую мутную воду.
Хотел бы я знать, что-то делается сейчас в Буффало?
------------------------------------------------------------
1) - Персонаж из романа Диккенса "Повесть о двух городах".
2) - Персонаж сказки Вашингтона Ирвинга.
3) - По желанию (лат.).
4) - Военная песня южан во время Гражданской войны в США
5) - Лонгстрит (1821-1904) - генерал южной армии в Гражданской войне
США.
6) - Президент США в 1829-1837 гг.
Перевод М. Богословской
Весна подмигнула редактору журнала "Минерва" прозрачным стеклянным
глазком и совратила его с пути. Он только что позавтракал в своем
излюбленном ресторанчике, в гостинице на Бродвее, и возвращался к себе в
редакцию, но вот тут и увяз в путах проказницы весны. Это значит, если
сказать попросту, что он свернул направо по Двадцать шестой улице,
благополучно перебрался через весенний поток экипажей на Пятой авеню и
углубился в аллею распускающегося Мэдисонсквера.
В мягком воздухе и нежном убранстве маленького парка чувствовалось
нечто идиллическое; всюду преобладал зеленый цвет, основной цвет
первозданных времен - дней сотворения человека и растительности. Тоненькая
травка, пробивающаяся между дорожками, отливала медянкой, ядовитой зеленью,
пронизанной дыханием множества бездомных человеческих существ, которым земля
давала приют летом и осенью. Лопающиеся древесные почки напоминали что-то
смутно знакомое тем, кто изучал ботанику по гарниру к рыбным блюдам
сорокапятицентового обеда. Небо над головой было того бледно-аквамаринового
оттенка, который салонные поэты рифмуют со словами "тобой", "судьбой" и
"родной". Среди всей этой гаммы зелени был только один натуральный,
беспримесный зеленый цвет - свежая краска садовых скамеек, нечто среднее
между маринованным огурчиком и прошлогодним дождевым плащом, который пленял
покупателей своей иссиня-черной блестящей поверхностью и маркой
"нелиняющий".
Однако на городской взгляд редактора Уэстбрука пейзаж представлял собою
истинный шедевр.
А теперь, принадлежите ли вы к категории опрометчивых безумцев, или
нерешительных ангельских натур, вам придется последовать за мной и заглянуть
на минутку в редакторскую душу.
Душа редактора Уэстбрука пребывала в счастливом, безмятежном покое.
Апрельский выпуск "Минервы" разошелся весь целиком до десятого числа -
торговый агент из Кеокука сообщил, что он мог бы сбыть еще пятьдесят
экземпляров, если бы они у него были. Издатели - хозяева журнала - повысили
ему (редактору) жалованье. Он только что обзавелся превосходной, недавно
вывезенной из провинции кухаркой, до смерти боявшейся полисменов. Утренние
газеты полностью напечатали его речь, произнесенную на банкете издателей.
Вдобавок ко всему в ушах его еще звучала задорная мелодия чудесной песенки,
которую его прелестная молодая жена спела ему сегодня утром, перед тем как
он ушел из дому. Она последнее время страшно увлекалась пением и занималась
им очень прилежно, с раннего утра. Когда он поздравил ее, сказав, что она
сделала большие успехи, она бросилась ему на шею и чуть не задушила его в
объятиях от радости, что он ее похвалил. Но, помимо всего прочего, он ощущал
также и благотворное действие живительного лекарства опытной сиделки Весны,
которое она дала ему, тихонько проходя по палатам выздоравливающего города.
Шествуя, не торопясь, между рядами скамеек (на которых уже
расположились бродяги и блюстительницы буйной детворы), редактор Уэстбрук
почувствовал вдруг, как кто- то схватил его за рукав. Полагая, что к нему
пристал какой-нибудь попрошайка, он повернул к нему холодное, ничего не
обещающее лицо и увидел, что его держит за рукав Доу - Шэклфорд Доу,
грязный, обтрепанный, в котором уже почти не осталось и следа от человека из
приличного общества.
Пока редактор приходит в себя от изумления, позволим читателю бегло
познакомиться с биографией Доу.
Доу был литератор, беллетрист и давнишний знакомый Уэстбрука. Когда-то
они были приятелями. Доу в то время был человек обеспеченный, жил в
приличной квартире, по соседству с Уэстбруками, Обе супружеские четы часто
ходили вместе в театр, устраивали семейные обеды. Миссис Доу и миссис
Уэстбрук были закадычными подругами.
Но вот однажды некий спрут протянул свои щупальца и, разыгравшись,
проглотил невзначай скромный капитал Доу, после чего Доу пришлось
перебраться в район Грэмерси-парка, где за несколько центов в неделю можно
сидеть на собственном сундуке перед камином из каррарского мрамора,
любоваться на восьмисвечные канделябры да смотреть, как мыши возятся на
полу. Доу рассчитывал жить при помощи своего пера. Время от времени ему
удавалось пристроить какой-нибудь рассказик. Немало своих произведений он
посылал Уэстбруку. "Минерва" напечатала одно-два, все остальные вернули
автору. К каждой отвергнутой рукописи Уэстбрук прилагал длинное, тщательно
обдуманное письмо, подробно излагая все причины, по которым он считал данное
произведение не пригодным к печати. У редактора Уэстбрука было свое,
совершенно твердое представление о том, из каких составных элементов
получается хорошая художественная проза. Так же как и у Доу. Что касается
миссис Доу, ее больше интересовали составные элементы скромных обеденных
блюд, которые ей с трудом приходилось сочинять. Как-то раз Доу угощал ее
пространными рассуждениями о достоинствах некоторых французских писателей.
За обедом миссис Доу положила ему на тарелку такую скромную порцию, какую
проголодавшийся школьник проглотил бы, не поперхнувшись, одним глотком. Доу
выразил на этот счет свое мнение.
- Это паштет Мопассан, - сказала миссис Доу. - Я, конечно, предпочла
бы, пусть это даже и не настоящее искусство, чтобы ты сочинил что-нибудь
вроде романа в сериях Мариона Кроуфорда, по меньшей мере из пяти блюд и с
сонетом Эллы Уилер Уилкокс на сладкое. Ты знаешь, мне ужасно есть хочется.
Так процветал Шэклфорд Доу, когда он столкнулся в Мэдисон-сквере с
редактором Уэстбруком и схватил его за рукав. Это была их первая встреча за
несколько месяцев.
- Как, Шэк, это вы? - воскликнул Уэстбрук и тут же запнулся, ибо
восклицание, вырвавшееся у него, явно подразумевало разительную перемену во
внешности его друга.
- Присядьте-ка на минутку, - сказал Доу, дергая его за обшлаг. - Это
моя приемная. В вашу я не могу явиться в таком виде. Да сядьте же, прошу
вас, не бойтесь уронить свой престиж. Эти общипанные пичуги на скамейках
примут вас за какого-нибудь роскошного громилу. Им и в голову не придет, что
вы всего-навсего редактор.
- Покурим, Шэк? - предложил редактор Уэстбрук, осторожно опускаясь на
ядовито- зеленую скамью. Он всегда сдавался не без изящества, если уж
сдавался.
Доу схватил сигару, как зимородок пескаря или как юная девица
шоколадную конфетку.
- У меня, видите ли, только... - начал было редактор.
- Да, знаю, можете не договаривать. У вас всего только десять минут в
вашем распоряжении. Как это вы ухитрились обмануть бдительность моего клерка
и ворваться в мое святилище? Вон он идет, помахивая своей дубинкой и
готовясь обрушить ее на бедного пса, который не может прочесть надписи на
дощечке "По траве ходить воспрещается".
- Как ваша работа, пишете? - спросил редактор.
- Поглядите на меня, - сказал Доу. - Вот вам ответ. Только не стройте,
пожалуйста, этакой искренно соболезнующей, озабоченной мины и не спрашивайте
меня, почему я не поступлю торговым агентом в какую-нибудь винодельческую
фирму или не сделаюсь извозчиком. Я решил вести борьбу до победного конца. Я
знаю, что я могу писать хорошие рассказы, и я заставлю вас, голубчиков,
признать это. Прежде чем я окончательно расплююсь с вами, я отучу вас
подписываться под сожалениями и научу выписывать чеки.
Редактор Уэстбрук молча смотрел через стекла своего пенсне кротким,
скорбным, проникновенно-сочувствующе-скептическим взором редактора,
одолеваемого бездарным автором.
- Вы прочли последний рассказ, что я послал вам, "Пробуждение души"? -
спросил Доу.
- Очень внимательно. Я долго колебался насчет этого рассказа, Шэк,
можете мне поверить. В нем есть несомненные достоинства. Я все это написал
вам и собирался приложить к рукописи, когда мы будем посылать ее вам
обратно. Я очень сожалею...
- Хватит с меня сожалений, - яростно оборвал Доу. - Мне от них ни
тепло, ни холодно. Мне важно знать чем они вызваны. Ну, выкладывайте, в чем
дело, начинайте с достоинств.
Редактор Уэстбрук подавил невольный вздох.
- Ваш рассказ, - невозмутимо начал он, - построен на довольно
оригинальном сюжете. Характеры удались вам как нельзя лучше. Композиция тоже
очень недурна, за исключением нескольких слабых деталей, которые легко можно
заменить или исправить кой-какими штрихами. Это был бы очень хороший
рассказ, но...
- Значит, я могу писать английскую прозу? - перебил Доу.
- Я всегда говорил вам, что у вас есть стиль, - отвечал редактор.
- Так, значит, все дело в том...
- Все в том же самом, - подхватил Уэстбрук. - Вы разрабатываете ваш
сюжет и подводите к развязке, как настоящий художник. А затем вдруг вы
превращаетесь в фотографа. Я не знаю, что это у вас - мания или какая-то
форма помешательства, но вы неизменно впадаете в это всякий раз, что бы вы
ни писали. Нет, я даже беру обратно свое сравнение с фотографом. Фотографии,
несмотря на немыслимую перспективу, все же удается кой-когда запечатлеть
хоть какой-то проблеск истины. Вы же всякий раз, как доводите до развязки,
портите все какой-то грязной, плоской, уничтожающей мазней; я уже столько
раз указывал вам на это. Если бы вы, в ваших драматических сценах, держались
на соответственной литературной высоте и изображали бы их в тех возвышенных
тонах, которых требует настоящее искусство, почтальону не приходилось бы
вручать вам так часто толстые пакеты, возвращающиеся по адресу отправителя.
- Экая ходульная чепуха! - насмешливо фыркнул Доу. - Вы все еще никак
не можете расстаться со всеми - этими дурацкими вывертами отжившей
провинциальной драмы. Ну ясно, когда черноусый герой похищает златокудрую
Бесси, мамаша выходит на авансцену, падает на колени и, воздев руки к небу,
восклицает: "Да будет всевышний свидетелем, что я не успокоюсь до тех пор,
пока бессердечный злодей, похитивший мое дитя, не испытает на себе всей силы
материнского отмщения!"
Редактор Уэстбрук невозмутимо улыбнулся спокойной, снисходительной
улыбкой.
- Я думаю, что в жизни, - сказал он, - женщина, мать выразилась бы вот
именно так или примерно в этом роде.
- Да ни в каком случае, ни в одной настоящей человеческой трагедии, -
только на подмостках. Я вам скажу, как она реагировала бы в жизни. Вот что
она сказала бы: "Как! Бесси увел какой-то неизвестный человек! Боже мой, что
за несчастье! Одно за другим! Дайте мне скорей шляпу, мне надо немедленно
ехать в полицию. И почему никто не смотрел за ней, хотела бы я знать? Ради
бога не мешайтесь, уходите с дороги, или я никогда не соберусь. Да не эту
шляпу, коричневую с бархатной лентой. Бесси, наверно, с ума сошла! Она
всегда так стеснялась чужих! Я не слишком напудрилась? Ах, боже мой! Я прямо
сама не своя!"
- Вот как она реагировала бы, - продолжал Доу. - Люди в жизни, в минуту
душевных потрясений, не впадают в героику и мелодекламацию Они просто
неспособны на это. Если они вообще в состоянии говорить в такие минуты, они
говорят самым обыкновенным, будничным языком, разве что немножко бессвязней,
потому что у них путаются мысли и слова.
- Шэк, - внушительно произнес редактор Уэстбрук, - случалось ли вам
когда-нибудь вытащить из-под трамвая безжизненное, изуродованное тело
ребенка, взять его на руки, принести и положить на колени обезумевшей от
горя матери? Случалось ли вам слышать при этом слова отчаянья и скорби,
которые в эту минуту сами собой срывались с ее губ?
- Нет, не случалось, - отвечал Доу. - А вам случалось?
- Да нет, - слегка поморщившись, промолвил редактор Уэстбрук. - Но я
прекрасно представляю себе, что она сказала бы.
- И я тоже, - буркнул Доу.
И тут для редактора Уэстбрука настал самый подходящий момент выступить
в качестве оракула и заставить умолкнуть несговорчивого автора. Мыслимо ли
позволить неудавшемуся прозаику вкладывать в уста героев и героинь журнала
"Минерва" слова, не совместимые с теориями главного редактора?
- Дорогой мой Шэк, - сказал он, - если я хоть что-нибудь смыслю в
жизни, я знаю, что всякое неожиданное, глубокое, трагическое душевное
потрясение вызывает у человека соответственное, сообразное и подобающее его
переживанию выражение чувств. В какой мере это неизбежное соотношение
выражения и чувства является врожденным, в какой мере оно обусловливается
влиянием искусства, это трудно сказать. Величественное, гневное рычанье
львицы, у которой отнимают детенышей, настолько же выше по своей
драматической силе ее обычного воя и мурлыканья, насколько вдохновенная,
царственная речь. Лира выше его старческих причитаний. Но наряду с этим всем
людям, мужчинам и женщинам, присуще какое-то, я бы сказал, подсознательное,
драматическое чувство, которое пробуждается в них под действием более или
менее глубокого и сильного переживания; это чувство, инстинктивно усвоенное
ими из литературы или из сценического искусства, побуждает их выражать свои
переживания подобающим образом, словами, соответствующими силе и глубине
чувства.
- Но откуда же, во имя всех небесных туманностей, черпает свой язык
литература и сцена? - вскричал Доу.
- Из жизни, - победоносно изрек редактор.
Автор сорвался с места, красноречиво размахивая руками, неявно не
находя слов для того, чтобы подобающим образом выразить свое негодование.
На соседней скамье какой-то оборванный малый, приоткрыв осоловелые
красные глаза, обнаружил, что его угнетенный собрат нуждается в моральной
поддержке.
- Двинь его хорошенько, Джек, - прохрипел он. - Этакий шаромыжник,
пришел в сквер и бузит. Не даст порядочным людям спокойно посидеть и
подумать.
Редактор Уэстбрук с подчеркнутой невозмутимостью посмотрел на часы.
- Но объясните мне, - в яростном отчаянии накинулся на него Доу, - в
чем собственно, заключаются недостатки "Пробуждения души", которые не
позволяют вам напечатать мой рассказ.
- Когда Габриэль Мэррей подходит к телефону, - начал Уэстбрук, - и ему
сообщают, что его невеста погибла от руки бандита, он говорит, я точно не
помню слов, но...
- Я помню, - перебил Доу. - Он говорит: "Проклятая Центральная, вечно
разъединяет. (И потом своему другу.) Скажите, Томми, пуля тридцать второго
калибра, это что, большая дыра? Надо же, везет как утопленнику! Дайте мне
чего-нибудь хлебнуть, Томми, посмотрите в буфете, да нет, чистого, не
разбавляйте".
- И дальше, - продолжал редактор, уклоняясь от объяснений, - когда
Беренис получает письмо от мужа и узнает, что он бросил ее и уехал с
маникюршей, она, я сейчас припомню...
- Она восклицает, - с готовностью подсказал автор: - "Нет, вы только
подумайте!"
- Бессмысленные, абсолютно неподходящие слова, - отозвался Уэстбрук. -
Они уничтожают все, рассказ превращается в какой-то жалкий, смехотворный
анекдот. И хуже всего то, что эти слова являются искажением
действительности. Ни один человек, внезапно настигнутый бедствием, не
способен выражаться таким будничным, обиходным языком.
- Вранье! - рявкнул Доу, упрямо сжимая свои небритые челюсти. - А я
говорю - ни один мужчина, ни одна женщина в минуту душевного потрясения не
способны ни на какие высокопарные разглагольствования. Они разговаривают как
всегда, только немножко бессвязней.
Редактор поднялся со скамьи с снисходительным видом человека,
располагающего негласными сведениями.
- Скажите, Уэстбрук, - спросил Доу, удерживая его за обшлаг, - а вы
приняли бы "Пробуждение души", если бы вы считали, что поступки и слова моих
персонажей в тех ситуациях рассказа, о которых мы говорили, не расходятся с
действительностью?
- Весьма вероятно, что принял бы, если бы я действительно так считал, -
ответил редактор. - Но я уже вам сказал, что я думаю иначе.
- А если бы я мог доказать вам, что я прав?
- Мне очень жаль, Шэк, но боюсь, что у меня больше нет времени