Алберто защищался. Мариана сама настояла на отдельной спальне, и его очень задело это безразличие и равнодушие. Взаимному охлаждению немало способствовало и то, что детей у них не было, хотя они страстно мечтали о ребёнке. Мариана ходила по врачам, прошла курс лечения, но это ни к чему не привело. Однако и Ал­берто не был виноват – он тоже проконсультировался у специалиста. Они всё больше отдалялись друг от друга, и Мариана начала тосковать. Она была истинной женщиной, созданной для любви – любви же не получала… Слишком гордая, чтобы жаловаться, закованная в броню светской сдержанности, она страдала молча и продолжала настаивать на разводе. Но Алберто обожал жену и не представлял себе жизни без неё. Он предложил компромисс: старшая сестра Марианы Силвия, овдовев два года назад, жила теперь в Париже, снимая целый этаж на Елисейских полях. Почему бы Мариане перед тем, как совершить непоправимый шаг, не провести с ней несколько месяцев? Полгода супружеских каникул. Если они выдержат этот искус и смогут жить друг без друга, то он согласен на развод. Если же нет, они попробуют предпринять новую попытку восстановить свой брак. Как знать, а вдруг после шести месяцев разлуки всё станет как прежде? Кроме того, братья Алберто уже работали в фирме, и средний оказался толковым малым. За это время Алберто постарается переложить на плечи братьев часть груза, который он до сих пор нёс один. Мариана согласилась: в глубине души она и сама не хотела разлучаться с мужем.
   …На пирсе Алберто помахал ей на прощанье. Забившись в каюту английского пакетбота, Мариана проплакала весь путь до Марселя. Больше месяца она в Париже жить не собиралась, а остальные пять хотела провести в самом дальнем своем имении, находившемся в штате Мато-Гроссо, на самой границе с Парагваем.
 
II
   Перебравшись в Париж, Силвия вместе с траурной вуалью оставила в Сан-Пауло все заботы и обязанности. Семейные дела не интересовали её теперь вовсе. Никто не сказал бы, что она на восемь лет старше Марианы. В Париже она вновь обрела молодость.
   – Ах, моя дорогая, всю жизнь я была в самом настоящем рабстве у мужа и сыновей. А теперь муж умер, дети выросли, скоро получат диплом, денег у них сколько угодно, и во мне они не нуждаются. Так что – да здравствует Париж!
   Это она представила Бруно Мариане.
   – Тебе нужен человек, который сопровождал бы тебя на прогулках, в театр, в ресторан, танцевал бы с тобой. Через две недели в Гранд-Опера бал-маскарад, тебе необходимо заказать себе костюм. Для этого, как, впрочем, и для всего остального, без жиголо не обойтись. Я знаю одного молодого человека, который тебе подойдёт. Он хо­рош собой и пишет стихи.
   – А у тебя… есть такой?
   – Честно говоря, у меня таких двое. Маленький Жан и большой Андре – они отличаются друг от друга ростом и всем прочим. Я люблю разнообразие.
   – Но я-то не люблю разнообразия: для меня существует только один мужчина – Алберто.
   – Вот потому, что ты однолюбка, я и рекомендую тебе Бруно. Его зовут Антонио Бруно – студент, поэт и баиянец. Чего ещё желать? Лучше его никто не ухаживает за дамами.
   – Ты тут совсем сошла с ума! Я хочу не изменить мужу, а забыть его.
   – А кто говорит об измене? К чему трагедии? Бруно будет лишь сопровождать тебя, гулять с тобой, водить к модистке, в ресторан. Он станет твоим пажом. А уж дальше – только если ты сама захочешь и не сможешь сопротивляться.
   Мариана сопротивлялась ухаживанью, чарам, стихам Бруно больше недели. Она сдалась на девятый день – после костюмированного бала в Гранд-Опера.
   В течение восьми дней, предшествовавших этому, она в обществе нежного и дерзкого Антонио – Мариана никогда не называла его Бруно – открывала для себя Париж, так непохожий на тот город, что представал перед ней раньше, в первый приезд. Ходила в музеи, соборы, изучила во всех подробностях Нотр-Дам и постепенно полюбила и поняла прелесть этого очаровательного города, прониклась его духом, перестала чувствовать себя там любопытствующей иностранкой. То с Жаном, то с Андре, но неизменно с Силвией они ночами напролёт веселились в бистро и ресторанах, кафе и кабаре – танцевали, смеялись, пили шампанское. Бруно шёптал ей нежные признания, читал свои стихи. Влюбился ли в неё этот красивый и нежный, беспечный и взбалмошный юноша? Тонким смуглым профилем он напоминал Мариане мужа – того юного и отважного Алберто, который брал барьеры на скачках, но Алберто безумного и поэтичного. Антонио украдкой целовал её во время танца – ах, как он танцевал! – и во время прощаний на рассвете, когда совершенно потерявшая стыд Силвия уходила с тем, кто состоял при пей в этот вечер. Однако дальше поцелуев дело не шло.
   Вспомнив комплименты Менотти, Мариана надела на маскарад костюм Марии Медичи, в котором та изображена на картине Рубенса. Надела костюм? Мариана стала подлинной Марией Медичи и королевой бала. Бруно, как и в прошлом году, нарядился арлекином. Тяжёлые юбки роброна мешали Мариане быть достойной партнёршей Бруно в матчише, но сам он выделывал такое, что все остальные прервали танец и стали рукоплескать. Силвия воспользовалась успехом сестры и улизнула – на этот раз с Андре.
   Когда забрезжил рассвет, Мариана – королева и ра­быня – обнаружила, что она, хмельная и забывшая обо всём на свете, преодолела шесть маршей крутой лестни­цы с выщербленными ступенями и лежит в постели юного танцора, бродяги, жиголо, Франсуа Вийона из тропиков – так любил со смехом называть себя Антонио Бруно.
   Когда роскошное тело Марианы простёрлось рядом с ним, Бруно охватило неукротимое желание. Ни одна женщина не сопротивлялась ему так долго, никого не приходилось соблазнять так упорно, пуская в ход всю науку обольщения. Мариапа словно испытывала его терпение – на комплименты и признания она отвечала рас­сказами о том, какой у нее замечательный муж. Прошли все сроки: искушенный покоритель женских сердец был уже готов признать себя побеждённым. Нестерпимое унижение! И вот теперь, в клочья разодрав пышное ко­ролевское платье, разорвав накрахмаленные нижние юбки, оставив на королеве лишь затканный золотом корсаж и кружевной воротник, он овладел ею яростно и почти грубо. Это был настоящий смерч.
   Когда первый порыв миновал и Бруно почувствовал, что начинающая прелюбодейка трепещет и стонет от впервые испытанного наслаждения, ему открылась трагедия этой женщины, тело которой, созданное для нескончаемого любовного праздника, было обречено томиться на скучном супружеском ложе богатого бизнесмена. Алберто, о котором она без устали рассказывала, мог быть и непревзойдённым наездником, и победителем всех турниров, и красавцем, и мультимиллионером – кем угодно! – но в главном деле, определяющем всё остальное, он, как легко догадался Бруно, был в высшей степени зауряден.
   Овладев Марианой – в сущности, он изнасиловал её, словно какой-нибудь апаш, – Бруно принялся раздевать её: не торопясь, не жалея времени, он снимал с королевы одну часть туалета за другой, медлил, задерживался – и наконец добился своего. Мариана воспламенилась и вздрогнула от неведомого прежде ощущения. Тогда, на рассвете их первого дня, впервые прикоснувшись к этому телу, созданному, казалось, кистью Рубенса, Бруно, любовник по профессии и по призванию, увел Мариану от торопливой обыденности к утончённой любовной игре, к разнообразию и полной свободе, которая прежде казалась ей предосудительной и запретной; показал ей, чем может стать умелый поцелуй и искусное прикосновение. И вот она предстала перед ним совсем обнажённой – он увидел её огромные прозрачные глаза, её высокую грудь, её крутые бедра – круп кобылицы, с которой не совладал прославленный наездник Алберто…
   Мариана была несведуща, но старательна. Она ответила Бруно мгновенно и бурно – казалось, началось извержение спавшего вулкана: в поднебесье взметнулось пламя, по склону потоком хлынула горячая лава. Убогий чердачок на шестом этаже наполнялся вздохами любви и всей музыкой страсти, запахами удовлетворённой и про­должающей жаждать плоти, женского тела, мужского пота. Его озарял свет, вспыхнувший в глазах Марианы – от слёз они казались ещё больше. Так началась эта вакханалия, длившаяся три месяца.
   Три месяца Мариана стремилась наверстать упущенные годы. Три месяца она отдавала себя без остатка: ей ничего теперь было не надо, кроме этой мансарды, кроме этого баиянского мальчишки-поэта – должно быть, сам «Bon Dieu de France»[30] послал его, избрав своим орудием по-родственному щедрую Силвию. Мариана осыпала его подарками, ловила каждое его слово, каждое четверостишие. Она была заласкана, залюблена, зацелована – каждая ночь приносила с собой новые откровения, новые ощущения, новый вкус. Говорили они только по-французски: на этом языке непристойностей нет. Бруно читал ей эротические стихи Бодлера, Верлена, Рембо, Аполлинера и тут же иллюстрировал смелые поэтические образы. Мариана заучивала эти строки наизусть и, вспомнив уроки французского в коллеже при монастыре Des Oiseaux, повторяла их. Как прекрасно было засыпать в объятиях Бруно и просыпаться от умелых прикосновений его пальцев и губ.
   Жиголо и бальзаковская дама, авантюрист и вакхан­ка, непреодолимая тяга и непобедимое желание, зов и страсть, голод и жажда. Не довольствуясь чужими стихами, Бруно сочинил для Марианы венок сонетов, каждый из которых воспевал какую-либо часть ее божественного тела. В рифмованных строчках легкомысленных стихов он рассказывал о том, как на бульваре Сен-Мишель любили друг друга Франсуа Вийон из Баии и Мария Медичи из Сан-Пауло.
 
III
   Но роман этот не сводился только к радостям взаимного обладания. Любовь их укреплялась и углублялась в нескончаемых беседах на набережной Сены, за столиком бистро в Сен-Жермен, на скамейке Люксембургского сада. «Этот сад – твой дворец», – говорил Бруно. Мариана поведала ему все свои радости и печали, пересказала всю свою жизнь – и детские мечты в монастырском коллеже, и первый бал, и то, как она, разборчивая невеста, наследница миллионного состояния, отвергала женихов. Рассказала и про встречу с Алберто, про безмерную любовь, замужество, кругосветное свадебное путешествие, медовый месяц, продолжавшийся четыре года, а потом – охлаждение, безразличие, мечты о ребенке, отдельные спальни, Алберто, лихорадочно зарабатывавший деньги, разрывавшийся между Сантосом и Сан-Пауло. Бруно узнал про то, как она в конце концов отчаялась и решила уйти от мужа, тем более что детей у них не было, и о том, как перед окончательным шагом приехала в Париж. Здесь она нашла Антонио и своё счастье.
   Счастье? Была ли она и вправду счастлива или только на миг потеряла голову в этом сладчайшем и порочном вихре? Не всё ли равно? Развод предрешён – теперь она уже не старалась понять, каково ей живётся без Алберто. Она предала его. Всё кончено.
   Бруно слушал её с тем нежным участием, которое неизменно – даже в ранней юности – возникало у него, когда он говорил с женщиной, он подхватывал Мариану на руки, заговаривал о чём-нибудь другом, целовал её огромные прозрачные глаза, чтобы отвлечь возлюбленную от печальных дум.
   – Ни у одной женщины на свете, моя королева, нет таких прекрасных глаз и таких бёдер.
   Он говорил о картинах и канцонах, читал ей сочи­нённое экспромтом стихотворение, но Мариана любой разговор переводила на Алберто, отныне потерянного навсегда.
   Однажды вечером, когда они взобрались наконец по крутой лестнице на шестой этаж, Бруно спросил:
   – Чем ты так встревожена? Что с тобой?
   Мариана достала из сумочки телеграмму:
   – Прочти.
   Алберто извещал, что в конце следующей недели прибудет во Францию: он не может больше выносить разлуку и дождаться окончания им самим установленно­го срока. Дела фирмы переданы братьям, теперь всё его время принадлежит Мариане. «Жить без тебя не могу», – прочёл Бруно на бланке телеграфной компании «Вестерн».
   – Это будет неприятно, да что я говорю, – «неприятно»! – это будет ужасно, но я должна ему сказать, что дальнейшая наша совместная жизнь невозможна, что я ему изменила…
   Бруно обнял Мариану и стал раздевать её, убеждая:
   – Ты не сделаешь этого, Мария Медичи, ты ничего не скажешь мужу, потому что любишь его, вот единственная истина, в которую я верю. Зачем же ты хочешь причинить ему страдания?
   – С чего ты взял, что я люблю Алберто? Любила, так не обманывала бы…
   – Ты говоришь о нём всё время, он сопровождает нас как тень, и не будь я таким добродушным парнем, наверняка обиделся бы. Ты не любишь меня – ты просто нуждалась во мне: я дал тебе то, чего тебе не хватало, я открыл тебе наслаждение. Тебя плохо любили до встречи со мной – в этом виноват и твой муж, и ты сама… Разве я не знаю, в какую броню надменности и приличий была ты закована? Я разбил этот панцирь лишь потому, что ты в тот вечер выпила слишком много шампанского… Я взял тебя силой. Я разорвал на тебе платье и обнажил не только тело твоё, но и душу. Раз­ве не так?
   – Так… – ответила Мариана. Знал или угадал этот юный мудрец?
   – Вот видишь. Ты должна вернуться к мужу, ты должна сделать так, чтобы ваше супружеское ложе стало доказательством твоей любви. Отдай Алберто всё, что ты получила от меня, всё, что я взял у тебя и тебе же вернул. Но пусть это произойдёт в день его приезда! А до тех пор ты моя, и больше ничья. Я никогда не забуду тебя, Мария Медичи да Коста. В мой смертный час я вспомню о тебе. А сейчас не будем терять время! Всего несколько дней отпущено нам для нашего прощанья!
   – Да, Антонио, ты прав, я люблю Алберто… Но вернуться к нему не могу всё равно…
   Бруно слегка струсил. Неужели она хочет остаться с ним и превратить весёлое, лёгкое и пикантное приключе­ние в постоянную связь, которая хуже брака?
   – Помнишь, я говорил тебе… я не могу связать себя надолго ни с кем, я не рождён для постоянства… Я ведь так – временный…
   – Не бойся. Я вернусь в Бразилию.
   – Хочу о другом тебе сказать: ты создана для того, чтобы быть верной женой, чтобы любить своего мужа. Не верю, что, переходя из рук в руки, ты найдёшь счастье.
   – Речь идёт не об этом, Антонио. Выслушай меня: кроме стихов и наслаждения, ты подарил мне ещё и ре­бёнка. Я сразу предупреждаю тебя, что избавляться от него не собираюсь: я много лет мечтала о сыне. Не волнуйся, это произойдёт в Бразилии. Мой сын будет напоминать мне о тебе, о моём временном Антонио.
   Лицо Бруно осветилось улыбкой.
   – Почему это «мой сын»? Это наш сын, он такой же мой, как и твой!
   Целую минуту он о чём-то размышлял, а потом обнял Мариану и поцеловал её в глаза и в губы. Он заговорил серьёзно и раздумчиво, словно в свои двадцать лет был уже умудрён опытом, – так бывает только с поэтами, с теми, кто наделён даром провидения.
   – Ведь твой муж тоже хочет ребёнка? Да? Видишь, мы и вправду с ним похожи. Не думай, что я забуду о нашем сыне – я знаю, что у тебя родится сын и ты назовёшь его Антонио. Ты следишь за моей мыслью? Зачем тебе растить ребёнка, рождённого вне брака, одной, без мужа? Ему слишком дорого и долго придётся платить за наше увлечение. Лучше всего для нашего Антонио было бы родиться от Алберто Рибейры да Косты, а я хочу своему сыну самого хорошего. Не кричи, не сердись, обдумай всё не горячась – и ты поймёшь, что я прав. Я хочу дать тебе не только память о наслаждении и сына – я хочу вернуть тебе твоего мужа. Втроём – ты, он и Антонио – вы будете счастливы.
   Накануне приезда Алберто, в час прощания, она заплакала и поблагодарила Бруно, а тот сказал, что не забыл о своём обещании написать стихотворение: образ обнажённой Марианы, окутанной розовым шёлком зари, навсегда остался в его памяти.
   Мальчик, зачатый на греховном ложе в мансарде отеля «Сен-Мишель», получил при крещении имя Антонио – в честь святого, покровителя брака, к которому с молитвой обратилась Мариана. Чудо произошло в ночь после приезда мужа: она впервые забыла про свою целомудренную сдержанность и отдалась Алберто с требовательной и жадной страстью. Ослеплённый муж про­шептал:
   – Я уверен, что ты подаришь мне сына, любовь моя!..
   Потом, уже в Сан-Пауло, появились на свет Алберто-Фильо и Силвия, названная в честь тётки, которая всё ещё жила в Париже и возвращаться не думала. У неё всё было по-прежнему, только теперь она чередовала не маленького Жана с большим Андре, а белокурого, за­стенчивого американца по имени Боб – американцы входили в моду – с французом Жоржем: без француза, как ни крути, не обойдёшься…
   Местре Афранио Портела, собирая материал для сво­его романа, пришёл к выводу, что в высшем обществе Сан-Пауло нет семейства счастливее. Внимательный и преданный муж, верная и любящая жена. Вместе дожив до старости – через четыре года их золотая свадьба, – Мариана и Алберто доказали, что и среди суетных вели­косветских миллионеров встречается вечная любовь. Этим чудом они обязаны поэтам, ибо там, где речь идёт о любви, поэты – не меньшие чудотворцы, чем причисленные к лику святые.

ФИНИШНАЯ ПРЯМАЯ

   За неделю до выборов, в душный январский день 1941 года, когда знойное марево придавило город, словно бетонная глыба, единственный кандидат в Бразильскую Академию получил от Алтино Алкантары два отрадных известия, открывающие перед ним самые благоприятные перспективы.
   Первое известие касалось мундира и носило чисто экономический характер. Мундир, расшитый на груди, по вороту и на обшлагах золотыми пальмовыми ветвями, стоит целое состояние, если же прибавить к этому стоимость всей дополнительной академической амуниции – треуголки с золотым галуном и белым плюмажем и шпаги с чеканным клинком, – то ещё раза в полтора до­роже. Алтино Алкантара был приятно удивлен, когда генерал попросил его произнести речь от имени новых коллег на церемонии вступления – он полагал, что этой чести удостоится Родриго Инасио Фильо, один из тех, кто выдвинул кандидатуру Морейры, и, по слухам, интимный друг дома. Алкантара сначала пообещал собрать деньги на великолепное облачение «бессмертного» по подписке среди граждан Сан-Пауло, но вскоре понял, что дело это долгое и хлопотное, хоть генералу, активному участнику боев 32-го года, очень пришлась по вкусу идея коллективной благодарности жителей великого штата.
   Алкантара отказался от своего намерения и решил действовать с черного хода, прибегнув к посредничеству своего друга, который был близок с интервентором[31] штата Пернамбуко. Тот оказался в высшей степени любезным человеком и обещал распорядиться о выделения сверхсметных сумм на мундир для славного земляка. Патриотизм взял верх над политическими разногласиями. «Кроме того, – втолковывал интервентор начальнику полиции, – генерал Валдомиро Морейра сейчас отставлен от командования, метит в академики и никакой опасности для Нового государства не представляет. Официальный дар утихомирит его окончательно, так что эти несколько тысяч пойдут на благое дело».
   Благодетель Алкантара не только принес генералу эту радостную новость, но ещё и нарисовал ему картину единогласного избрания. Генерал был уверен, что Лизандро Лейте проголосует «против», и этого будет достаточно, чтобы нарушить столь редко встречающееся па выборах единодушие – по пальцам одной руки можно было перечислить академиков, удостоившихся такой чести.
   Алтино Алкантара, закулисный политик, владелец одной из самых знаменитых адвокатских контор Сан-Пауло, представлявшей интересы «Португальского банка в Бразилии» и крупных промышленников, после того как в 1937 году правительство разогнало парламент, крайне редко появлялся в Рио-де-Жанейро и ещё реже – в Академии. Он был единомышленником генерала Морейры, но скрывал своих симпатий к нему, собирался поздравить его от имени коллег – генерал не делал тайны из своей просьбы, – и потому ни партизаны Эвандро, ни сторонники полковника Перейры во главе с Лизандро даже не намекали ему, что избрание генерала – дело довольно сомнительное, считая эти разговоры пустой и бессмысленной тратой времени. Однако во время одного из редких приездов Алкантары президент Эрмано де Кармо посетовал на достойный сожаления поступок кандидата, который открыто сообщил о том, что не станет наносить визит Лизандро Лейте, нарушив тем самым протокол. Подобный шаг не вызовет одобрения среди академиков.
   Перед отъездом в Сан-Пауло Алкантара вручил гене­ралу свой голос, поскольку на самый день выборов у него была назначена совершенно неотложная деловая встреча, которая воспрепятствует его личному участию в голосовании. Алтино попросил извинения за то, что не сможет поздравить нового академика, его почтенную супругу и очаровательную дочь со столь знаменательным событием. Кроме того, он воспользовался случаем и посоветовал кандидату вести себя с Лизандро более гибко, и прежде всего – не быть столь непреклонным в отношении визита.
   – Простите меня, друг мой, но здесь затронута честь бразильской армии, генералом которой я являюсь, и моя честь.
   Ловкий Алтино нашел выход – он всегда находил выход из любого затруднительного положения.
   – Я понимаю, что вы не хотите идти к Лизандро. Сделайте так: оставьте свою визитную карточку у швейцара. Такие случаи бывали. Может быть, тогда Лизандро не станет голосовать против вас, а всего лишь воздержится – и вы будете избраны единогласно.
   Последний аргумент подействовал, и генерал дрогнул:
   – Вы поговорите с ним?
   – Я пришлю ему письмецо из Сан-Пауло.
   – Хорошо. Я завтра же завезу Лейте свою карточку.
   Последовав совету Алкантары, он после слов «Генерал Валдомиро Морейра» приписал на визитной карточ­ке: «приветствует академика Лизандро Лейте». Генерал надеялся, что каналья юрист оценит этот шаг и воздержится от голосования. Выборы увенчаются единогласным избранием, и генерал окажется среди двух-трех счастливцев, которые обычно не упускали возможности похвалиться этим редкостным отличием.

КАВАРДАК

   Кавардак! Этим словом генерал Валдомиро Морейра пытался примерно определить то, что творилось в его доме в последний январский четверг – день, когда в четыре часа пополудни тридцать девять членов Бразильской Академии соберутся на последнее в этом году заседание, чтобы избрать преемника поэта Антонио Бруно, скончавшегося около четырех месяцев назад. Бывало, что соперничество претендентов становилось таким острым, что никому из них не удавалось набрать нужного числа голосов. Но если на место в Академии претендует только один кандидат, этого можно не бояться.
   Кавардак! Слово это было незнакомо доне Консейсан, но, послушав объяснения полубессмертного лингвиста, она готова согласиться: ничего подобного не выпадало ей на долю – ни в девичестве, ни в супружестве. Адская работа, чудовищная ответственность!.. Генеральша, как угорелая кошка – сравнение принадлежит её мужу, – мечется по дому, отдавая приказания, распределяя поручения. Вот она влетела в кладовую, где Сесилия и Сабенса чистят и нарезают фрукты для крюшона, время от времени, когда никто не видит, обмениваясь поцелуями – счастливый день!
   – Как вы думаете, сеньор Сабенса, неужели придёт больше пятидесяти человек?
   – Да что вы, дона Сейсан! – Сабенса любит уменьшительные имена – это знак уважения и родственной близости. – Какие там пятьдесят! Вы ещё не осознали всей значительности события! Стать членом Бразильской Академии – это высшее отличие для человека, посвятившего себя словесности. Рассчитывайте на сотню гостей, самое малое.
   – Ах, боже мой, значит, надо заказать побольше пи­рожков с мясом и жареных куриных ножек – ещё по двадцать того и другого… Позвони сеу Антеро, Сесилия.
   – Не беспокойтесь, дона Сейсан, я позвоню.
   Сама услужливость этот сеньор Сабенса… Если Сесилии суждено вновь выйти замуж – к мужу она не вер­нётся, даже если б и захотела: он её не примет – и бу­дет прав, – то пусть её избранником станет такой, как Клодинор: не мальчишка – ему около сорока, – прилич­но зарабатывает в газете и в гимназии, разведён: через три месяца после свадьбы жена сбежала от него со своим старым любовником (Сесилия и то вытерпела целый год). А кроме того, Клодинор в свои сорок лет уже член Академии, второразрядной, как говорит Морейра, но это он сейчас так говорит, а перед тем, как к нему явилась делегация «бессмертных», сам до смерти хотел туда попасть…
   Ох, сейчас ей не до устройства судьбы дочери, не до размышлений о достоинствах Сабенсы – на всё вопя божья… Клодинор уже позвонил сеу Антеро, поручение исполнено. Дона Консейсан, прежде чем вернуться на кухню в ставку главного командования, воскли­цает:
   – Такие расходы, такие расходы… Окупится ли это?..
   На кухне жарятся горы пирожков с треской и другой начинкой. Всем распоряжается Эунисе – неизменная палочка-выручалочка семейства Морейра с незапамятных времен: в расчете на то, что генерал не оставит их своими милостями, ей помогают две её кузины и своячени­ца. Одна из этих добровольных помощниц, специалистка по сластям, хлопочет над ватрушками, слойками, «тещиными глазами» и прочей сдобой. Дона Консейсан мимоходом снимает с блюда верхний кренделек – объеденье! В очаге румянится огромный окорок; индейка и кабанья нога уже готовы. Сеу Арлиндо занимается напитками. После завтрака пришёл официант, рекомендо­ванный соседом, – дорого берёт, но без него не обойтись. Дона Консейсан не знает только, следует ли удержать с него стоимость хрустального бокала, который официант расколотил, когда мыл посуду. До слёз обидно – бокал был из дюжины, подаренной им с мужем на свадьбу… Кроме крюшона, прохладительных напитков и пива, припасены еще три бутылки шотландского виски и две бутылки французского коньяку – всё это стоит бешеных денег, но Сесилия, осведомленная о дурных привычках академиков, была неумолима: