Аманда Хокинг. Подкидыш

   От этого взгляда я оцепенела, как загипнотизированная. Интересно, а Патрик так же себя чувствовал, когда я его обрабатывала?
   – Чуть не забыл, – тихо произнес Финн. Его лицо было так близко, что я ощущала его дыхание. – Ты сегодня была очень красива.
   Еще секунду он помедлил, а затем отвернулся, ухватился за ветку дерева, растущего рядом с домом, и через миг уже стоял на земле. Порыв ледяного ветра ворвался в комнату, я захлопнула окно и плотно задернула шторы.
   Как в тумане я доплелась до кровати и рухнула в постель. В ушах все еще звучали последние слова Финна…
   Остаток ночи я почти не спала, а в краткие минуты забытья мне пригрезились зеленые тролли, явившиеся похитить меня. Но в основном я просто пыталась разобраться в своих мыслях, однако лишь окончательно запуталась. Разумеется, я не поверила ни единому слову Финна, но как было бы здорово, окажись я и вправду особенной. Везде и всегда я чувствовала себя чужой и никому не нужной. До недавних пор только с Мэттом у меня были хоть какие-то общие интересы.
   За окном рассвело, сквозь шторы в комнату пробрался тусклый свет, защебетали птицы. Я встала, не в силах больше валяться и изводить себя дурацкими фантазиями. Тихонько, чтобы не разбудить Мэтта и тетушку, спустилась на первый этаж. Мэтт и так завел привычку вскакивать раньше всех, чтобы приготовить мне завтрак, а потом отвезти в школу. Пусть выспится хотя бы в выходные.
   Мне отчаянно хотелось найти подтверждение того, что мы настоящие брат и сестра. Всю свою жизнь я пыталась доказать обратное, но после слов Финна все во мне восстало против этого. Мэтт – мой брат, и никак иначе! Они с Мэгги пожертвовали всем ради меня. Я изводила их бесконечными капризами и выкрутасами, но они всегда любили меня. Ведь это что-то да значит?
   За диваном я отыскала наглухо заклеенную коробку, на которой каллиграфическим почерком Мэгги было выведено: «На память». Тетя никогда не распаковывала эту коробку, мы так и перевозили ее с места на место.
   Под дипломами брата, документами тетки и стопкой фотографий с выпускного Мэтта обнаружилось несколько фотоальбомов. Одного взгляда на обложку было достаточно, чтобы понять, какие из них приобретала Мэгги. Она выбирала альбомы в цветочек, горошек или с каким-нибудь веселеньким орнаментом. Матери принадлежал только один – в потертой однотонной коричневой обложке.
   В самом низу я нашла потрепанную голубую тетрадку и осторожно достала ее вместе с альбомом матери. Это оказалась не тетрадка, а мой детский альбом. И голубого цвета он был потому, что результаты УЗИ показали, что мать ждет мальчика. Внутри даже лежал немного поцарапанный снимок УЗИ, на котором врач обвел деталь, ввергнувшую всех в заблуждение.
   В нормальной семье это стало бы предметом шуток, но только не у нас.
   – Ты должна была родиться мальчиком, – не уставала повторять мать.
   Многие матери ведут детский альбом, но редко кто забрасывает его, не успев начать. Однако моя мать не оставила в альбоме своей дочери ни единого слова. Все записи были сделаны либо отцом, либо Мэгги. А еще тут были отпечатки моих ножек, данные о росте и весе, а также свидетельство о рождении. Я осторожно прикоснулась к листку, словно пытаясь убедить себя, что мое рождение – реальность, а не выдумка. Я родилась в этой семье, что бы ни думали мы с матерью по этому поводу.
   – Чем занимаешься, милая? – раздался негромкий голос Мэгги, и я вздрогнула. – Извини, не хотела тебя пугать. – Тетушка зевнула и провела рукой по растрепанным волосам.
   – Ничего страшного, – пробормотала я и проворно запихнула голубую тетрадку в коробку, будто устыдившись чего-то. – Почему так рано вскочила?
   – Я у тебя то же самое хотела спросить, – улыбнулась Мэгги.
   Она опустилась на пол рядом со мной.
   – Слышала, как ты встала. – Она кивнула на коричневый альбом, лежавший у меня на коленях: – Затосковала?
   – Даже не знаю.
   Мэгги погладила коричневую обложку:
   – Ты тогда совсем малышкой была.
   Я раскрыла альбом. Снимки шли в хронологическом порядке. Первые страницы были посвящены детству Мэтта. Увидев фото отца, тетушка хмыкнула, затем осторожно дотронулась до снимка и заметила, что отец был очень красивый.
   Мы редко вспоминали о нем. Таким образом мы избегали разговоров о матери и ее сумасшествии. Мы старались забыть обо всем, что случилось в первые шесть лет моей жизни, в том числе и отца.
   На большинстве фотографий в альбоме был брат. Мать, папа и Мэтт выглядели до нелепости счастливыми. Все трое светловолосые, голубоглазые. Словно сошли с рекламы «Холлмарк»^[5].
   Но стоило появиться моим фотографиям – и мать как подменили: вечно хмурая, угрюмая. На самом первом снимке мне было всего-то несколько дней. Я – такой умильный карапуз в комбинезончике с голубыми паровозиками, а мать смотрит на меня, как на мерзкое насекомое.
   – Ты была такой милой малышкой! – засмеялась Мэгги. – А первый месяц щеголяла во всем голубеньком, потому что ждали мальчика.
   – Это многое объясняет, – пробормотала я. – А почему мне новую одежду не купили? Деньги ведь были.
   – Даже не знаю, – вздохнула Мэгги. – Мать твоя так решила. Она порой была очень странной.
   – А как меня собирались назвать?
   – Хм… – Мэгги щелкнула пальцами. – Майкл! Майкл Конрад Эверли. Но ты родилась девочкой, всех обманула.
   – И откуда взялась Венди? Было бы логичнее назвать меня Мишель, что имени зря пропадать?
   – Ну… – Мэгги задумалась, глядя в потолок, – мать была в депрессии и отказалась давать тебе имя. Отец тоже самоустранился, то ли чтобы мать поддержать, то ли фантазии не хватило. Так что имя тебе выбрал Мэтт.
   – Ах да! – Я вспомнила, что уже слышала эту историю. – Но почему Венди?
   – Трудно сказать. Просто ему нравилось это имя. Он очень любил сказку про Питера Пена. Забавно, правда? Ведь Питер Пен – мальчик, который не взрослеет, а Мэтт, наоборот, с детства был взрослым. Может, именно поэтому он всегда так тебя защищает. Он тебя назвал. Ты для него самая родная.
   Я смотрела на фото. Мне года два, и меня держит Мэтт. Я лежу на животе, растопырив руки и ноги, а на лице брата до идиотизма счастливая улыбка. Он часто носился со мной по дому, держа меня так, словно я летаю. Он называл меня «птичкой Венди», а я заходилась от смеха.
   По мере того как я росла, внешний контраст между мной и моими родными становился все заметнее. Я совсем не походила на них. Темные волосы, карие глаза.
   На всех фотографиях мать выглядела раздраженной, словно она полчаса перед этим яростно ругалась со мной. Возможно, именно так и было. Я всегда и во всем ей перечила.
   – Ты была упрямой девочкой, – признала Мэгги, глядя на снимок, на котором я позировала, вся перемазанная кремом с торта. В тот день мне стукнуло пять. – И всегда делала все по-своему. Даже совсем младенцем сутки напролет капризничала из-за колик. Но ты всегда была прелестным ребенком. Очень умная и очень забавная девочка.
   Мэгги нежно убрала прядь волос у меня с лица.
   – Ты всегда была достойна любви. Ты ни в чем не виновата, Венди. Ты не виновата в ее безумии.
   – Знаю…
   Но впервые в жизни я считала, что во всем виновата именно я. Если в невероятных утверждениях Финна есть хоть крупица истины, то я не дочь своих родителей. А наша очевидная несхожесть – наглядное подтверждение. Но лишь одна мать поняла это, поняла, кто я такая. Чудовище.
   – В чем дело? – встревожилась Мэгги. – Что с тобой?
   – Ничего, – соврала я и убрала альбом.
   – Вчера вечером что-то случилось? Ты вернулась с бала сама не своя, да и сейчас…
   В глазах тети Мэгги было столько беспокойства и любви, что мне стало чуть легче.
   – Как ты спала?
   – Просто я… еще толком не проснулась.
   – Так что произошло на балу? Проблемы с тем мальчиком, да?
   – Ну… все пошло не так, как я надеялась. Если честно, все вообще пошло шиворот-навыворот.
   – Этот Финн тебя обидел? – В голосе Мэгги зазвучали угрожающие нотки.
   – Нет, нет, ничего подобного. Он прекрасно себя вел. Но оказалось, что он просто друг.
   – А-а…
   В глазах тетушки промелькнуло понимание.
   – Ничего, деточка, в твоем возрасте всем нелегко приходится.
   – Не сомневаюсь, – пробормотала я.
   Сверху донесся шум – проснулся Мэтт. Мэгги засуетилась, засовывая альбомы в коробку. Я помогала ей. Мэтт вряд ли стал бы ругать нас за то, что мы с утра пораньше смотрели старые снимки, но и не обрадовался бы. А меньше всего на свете я хотела сейчас расстроить брата. Достаточно того, что я усомнилась в том, что он мне брат.
   – Если захочешь, можем снова как-нибудь поболтать о старых временах, – прошептала Мэгги. – Конечно, когда рядом не будет Мэтта.
   – Договорились, – улыбнулась я.
   Мэгги встала и потянулась.
   – Займусь-ка я завтраком. Как насчет овсянки со свежей клубникой? От нее-то ты не будешь отбрыкиваться?
   – Чудесно, – кивнула я.
   Ну вот еще одно напоминание о моей непохожести на остальных. Угодить мне с едой всегда было непростой задачей. В младенчестве я даже от грудного молока отказывалась. Еще один аргумент в копилку доказательств моей инакости.
   – Тетя Мэгги… Спасибо за все. За то, что… готовишь для меня… ну и все такое.
   Мэгги удивленно улыбнулась:
   – Всегда пожалуйста.
   Вскоре к нам спустился Мэтт, изумленный, что мы с Мэгги умудрились опередить его. Не часто в нашей жизни случались семейные завтраки. Тетя Мэгги так и сияла от счастья. Пришлось соответствовать и тоже изображать блаженную радость.
   Кто же они мне? Родные ли мы? Столько мелочей свидетельствовало об обратном. Но они вырастили меня, всегда и во всем поддерживали. Они моя настоящая семья. Только тетя Мэгги и Мэтт всегда были рядом. И всегда любили меня, тогда как я вечно отвечала черной неблагодарностью.
   Так, может, в этом и кроется ответ? И главное доказательство? Они всегда отдавали, а я всегда брала. Я была паразитом.

Четыре
Подкидыш

   Все выходные я не находила себе места. Караулила у окна, ждала, что вот-вот снова объявится Финн, но впустую. Трудно сказать, радовало меня это или огорчало. С одной стороны, хотелось еще раз поговорить про всю эту жуть, а с другой – я страшилась разговора с ним. Я боялась, что его рассказ – ложь, но еще сильнее боялась, что все это может оказаться правдой.
   Снова и снова я перебирала в уме то, что могло сойти за сходство с родными. Например, мы с Мэттом небольшого роста – плюс в графу «родственники». Но тут же плюс перечеркивался жирным минусом: Мэтт обожает зиму, а я ее ненавижу, с приходом холодов впадаю в спячку, становлюсь вялой и апатичной…
   Но больше всего меня беспокоил другой вопрос. Чего именно от меня добивается Финн? Он то ведет себя так, словно я не более чем надоедливая муха, а то вываливает на меня невероятные признания. Но надо быть честной с собой: от его взглядов у меня перехватывает дыхание.
   Выходные миновали, а Финн так и не появился. Что ж, значит, увидимся в школе.
   Утром в понедельник я занималась своей наружностью больше обычного. Во время нашей последней и самой странной встречи выглядела я весьма непрезентабельно. Надо исправлять ситуацию.
   И вот я в школе. Уже и звонок отзвенел, а Финна нет. Его незанятое место таращилось на меня с безразличием пустой глазницы. В душе нарастало дурное предчувствие. Не явился он и на второй урок, и на третий, и вообще не явился.
   Ученица из меня была в тот день еще хуже обычного, если такое возможно. Трудно сосредоточиться, когда глаза рыщут вокруг, точно ищейка, потерявшая след, а в голове сотый круг нарезают одни и те же путаные мысли. После уроков к машине Мэтта я плелась нога за ногу. Надеялась получить в школе хоть какие-то ответы, а получила лишь новые вопросы. Где тролли носят этого Финна? Почему он исчез? Может, это я его отпугнула? А может, он и в самом деле не врал? И ему грозит опасность из-за того, что открылся мне?
   Мэтт заметил мою угрюмость и взялся выведывать, что стряслось. Я лишь отмахивалась от расспросов. Не до них сейчас. Обеспокоенность сменилась тоской. Ну почему я не сбежала с Финном? Нет, понятно, шок от услышанного бреда… Но когда он смотрел на меня, все отходило на второй план.
   А если он не врет? Если отведет меня туда, где я не буду чужой, где мое место? И его. И может, даже наше с ним… Так почему я до сих пор торчу здесь? Наверное, потому, что не такой уж я монстр. Всю жизнь я упорно пыталась взрастить в своем сердце крупицы добра, хотя бы по отношению к близким, и сейчас не могу предать самых дорогих мне людей.
   И тут меня осенило. На свете есть человек, способный разглядеть мою истинную сущность. И этот человек сумеет ответить, есть ли во мне хоть что-то хорошее или проще сразу сдаться и сбежать с Финном.
   – Мэтт, ты сегодня занят? – спросила я, с преувеличенным вниманием разглядывая собственные руки.
   – А что? – отозвался Мэтт, поворачивая к дому.
   – Я тут подумала… Хочу навестить мать.
   – Сдурела?! Какого черта?! Даже не проси. Ни за что, Венди. Ни-ког-да!
   Я прекратила разглядывать ногти и посмотрела Мэтту прямо в глаза. Не отводя взгляда, я принялась повторять про себя: «Я хочу встретиться с матерью, отвези меня к ней, пожалуйста, я хочу ее видеть». Суровое выражение на лице Мэтта мало-помалу смягчилось. На брата ушло больше времени, чем на Патрика или мистера Мида. Возможно, из-за того, что Мэтт был в ярости, а может, просто совесть не позволяла мне давить на родного человека.
   – Я отвезу тебя к матери.
   Мэтт говорил будто во сне. Меня накрыло чувство вины. Подло и жестоко это. Но мне позарез надо встретиться с матерью, а другого способа попасть к ней придумать не получалось.
   Я понимала, что Мэтт взбесится, когда поймет, в чем дело. Я же не знаю, надолго ли хватает этого чертова убеждения. Может, мы даже не успеем доехать до клиники, где держат мать. Но я обязана была попробовать.
   А пока Мэтт везет меня к матери. Это будет наша первая встреча за одиннадцать лет.
   Вскоре до Мэтта начало доходить, что происходит что-то не то. Он каждые пять минут разражался монологами, что наша мать – чудовище, что он не понимает, как я его на это уговорила. Почему-то ему не приходило в голову, что можно просто разверну ться и поехать обратно. Должно быть, все еще действовало убеждение.
   – Она же хотела тебя убить! – выкрикнул Мэтт, сворачивая на подъездную аллею к клинике.
   В руль он вцепился, как тонущий в спасательный круг. Полное впечатление, что борется с собой, пытаясь разжать руки, но не может.
   Я попыталась уговорить свою развопившуюся совесть, будто не делаю ничего дурного. Всего-навсего хочу повидать мать, имею полное право. А Мэтт просто слишком уж опекает меня.
   – Ничего со мной не случится, – повторила я в сотый раз. – За ней постоянный присмотр. Она накачана лекарствами. Со мной все будет хорошо.
   – Допустим, душить тебя она не станет, – согласился Мэтт, но сомнение в его голосе свидетельствовало, что полностью такую возможность он не исключает. – Просто она… злая. Не понимаю, чего тебе от нее надо. Ничего путного из этой встречи не выйдет, попомни мои слова.
   – Я просто хочу ее повидать, – сказала я тихо.
   До этого мне не доводилось бывать в сумасшедшем доме, и клиника здорово отличалась от моих представлений о подобных заведениях. Картинка у меня в голове была срисована с психбольницы Аркхема^[6]: угрюмое кирпичное здание, над которым постоянно сверкают молнии.
   Когда мы подъехали к главному зданию, начал моросить дождь, небо затянуло тучами. Но на этом сходство со зловещей психушкой из моих фантазий заканчивалось. В белом особняке среди просторных зеленых лужаек и высоких сосен не было ничего мрачного, несмотря на непогоду.
   В тот злосчастный день рождения, когда мать напала на меня с ножом, горничная вызвала полицию. А те позвонили в психиатрическую неотложку. И, пока мать волокли к машине, она кричала, что я чудовище. А меня тогда увезла «скорая».
   Матери грозила тюрьма, однако психиатры заявили о ее невменяемости. Несколькими годами раньше у нее уже диагностировали латентную послеродовую депрессию и серьезный стресс из-за смерти отца. Предполагалось, что благодаря медикаментозному лечению и психотерапии она поправится и вернется домой. И вот прошло одиннадцать лет, но, насколько мне известно, мать и не думала раскаиваться. Мэтт навещал ее пару лет назад, и она по-прежнему была уверена, что поступила правильно, попытавшись убить чудовище. Подразумевалось, что она повторит попытку, как только окажется на воле.
   Мэтт отправился добывать разрешение на визит. После долгой волокиты нас наконец впустили. Сестра позвала психиатра, чтобы проконсультироваться, можно ли мне с ней встретиться. Мэтт беспокойно нарезал круги вокруг меня, бормоча себе под нос, что все вокруг свихнулись, а он в первую очередь, раз привез меня к этой убийце.
   Около часа нас мурыжили в небольшой комнате с пластиковыми стульями и столиками, заваленными старыми журналами. Наконец появился доктор. Беседовали мы недолго. Я сказала, что просто хочу с ней поговорить. Он согласился, что нам обеим будет полезно подвести своего рода итоги.
   Мэтт собрался меня сопровождать, но доктор уверил его, что при встрече будут присутствовать санитары и, кроме того, наша мать сейчас не агрессивна. Изрядно поупиравшись, брат все-таки отступил, и я вздохнула с облегчением: не хватало еще опять пускать в ход убеждение.
   Сестра проводила меня в комнату отдыха. Там поставили диван, кресла и несколько столиков. На некоторых были разложены мозаики-пазлы. У одной из стен притулился шкаф со старыми настольными играми и потрепанными коробками с головоломками. Если не считать цветов на окнах, все в этой комнате было мертво. Сестра сказала, что мать скоро приведут, и предложила присесть и подождать.
   Мать пришла в сопровождении огромного и угрюмого громилы. Когда она вошла, я вскочила. Этакий неуместный знак уважения. Выглядела она гораздо старше, чем я думала. Я запомнила ее такой, какой она была в день нашей последней встречи, однако ей уже давно перевалило за сорок, да и годы в психиатрической клинике не прошли даром. Чудесные золотистые волосы поредели и поблекли, и она была все такой же худой. Но эта болезненная худоба, как ни странно, придавала ей какую-то нервную элегантность. И пусть старый синий халат висел мешком, а ладони прятались в чересчур длинных рукавах, но она сохранила свою фарфоровую бледность. И, несмотря на изможденность, выглядела очень красивой. Настоящей аристократкой, с первого взгляда было понятно, что мать с детства привыкла к поклонению.
   – Я не поверила своим ушам, услышав о твоем визите, – сказала мать вместо приветствия, насмешливо кривя губы.
   Мы остановились в нескольких шагах друг от друга. От смущения я не знала, как держаться. Мать смотрела на меня с тем же знакомым выражением брезгливости и ненависти. Так обычно смотрят на мерзкого таракана, посмевшего вылезти из щели.
   – Привет, мама.
   Ничего более умного мне в голову не пришло.
   – Ким, – бесстрастно поправила она. – Меня зовут Ким. Я тебе не мать. И мы обе это знаем.
   Она королевским жестом указала мне на стул:
   – Располагайся.
   – Спасибо, – пробормотала я и послушно села.
   Она села напротив, закинула ногу на ногу и чуть отъехала на стуле назад, словно опасаясь заразиться. Затем плавно взмахнула рукой. Ногти у нее были длинные, ухоженные.
   – Так вот в чем дело. Ты наконец все поняла. Или всегда знала, кто ты такая?
   – Нет, не знала, – прошептала я. – И до сих пор не знаю.
   – Посмотри в зеркало. Ты не моя дочь. Ничего общего!
   Мать смерила меня придирчивым взглядом и неодобрительно цокнула языком:
   – Что за одежда, что за походка? Где осанка, где манеры? Ногти грызешь… – Она указала ухоженным пальцем на мои обгрызенные ногти. – И что за воронье гнездо на голове?
   – У тебя сейчас прическа не лучше, – огрызнулась я.
   Мои темные завитушки были, как обычно, собраны в два пучка. Но, если честно, причесываясь сегодня утром, я потратила на это немало усилий. И мне казалось, что получилось очень даже ничего, но моего мнения тут явно не разделяли.
   Мать улыбнулась:
   – Что ж… Здесь нет соответствующих условий.
   Она вдруг резко отвернулась, будто ей было больно на меня смотреть. Затем пересилила себя и вновь взглянула на меня.
   – Но почему ты так выглядишь? Ты ведь можешь себе позволить хорошие средства для ухода за волосами. Не сомневаюсь, что Мэгги с Мэттом избаловали тебя.
   – Это правда, – угрюмо подтвердила я.
   Похоже, мать нисколько не изменилась. Все то же высокомерие, все та же едва сдерживаемая ненависть. И все то же светское обхождение. Меня уже начал раздражать этот обмен «любезностями». Я приехала, чтобы выяснить, кто я на самом деле, а не прически обсуждать.
   Ким вдруг резко оглянулась на дверь:
   – Кто тебя сюда привез?
   – Мэтт, – ответила я.
   Она была явно потрясена.
   – Мэтью? Он бы ни за что не согласился. Он даже не… – Лицо ее исказила гримаса горечи. – Он никогда не понимал. Я делала все, чтобы защитить его. Чтобы ты и в него не запустила свои когти.
   Глаза ее предательски заблестели. Она поморгала, сдерживая слезы, поджала губы, и через секунду ее лицо вновь обрело непроницаемое выражение.
   – Он считает, что должен защищать меня, – сказала я.
   К моему удивлению, мать понимающе кивнула:
   – Мэтью всегда был умен не по годам, но временами он так наивен. Ты для него словно больной щенок, о котором он просто обязан заботиться. Он любит тебя не за твои несуществующие достоинства, а в силу собственного благородства. Весь в отца. И это его главная слабость.
   Она посмотрела на меня в упор, и в этом взгляде было столько боли и надежды, что мне стало не по себе.
   – Он сегодня меня навестит?
   – Нет.
   Я хотела добавить, что мне очень жаль, но в глазах матери уже не осталось ничего, кроме ярости.
   – Это ты настроила его против меня! Что ж, этого стоило ожидать. Надеюсь, легче тебе от этого не стало?
   – Не знаю. Послушай, ма… Ким. Я пришла, потому что… Потому что я хочу знать, кто я. – Я запнулась и быстро поправилась: – Хочу знать, кем ты меня считаешь.
   – Ты подкидыш. Подменыш, – ответила она спокойно. – Странно, что ты до сих пор в этом сомневаешься.
   Сердце в груди учащенно забилось. Я прижала ладони к столу, чтобы не было видно, как дрожат руки. Оправдывались худшие мои подозрения. Мать повторила слова Финна. И они совсем меня не удивили. Видимо, в глубине души я всегда знала, что я чудовище.
   Финну я не поверила, хотя семена сомнения его рассказ заронил. А вот те же слова, произнесенные Ким, убедили мгновенно и бесповоротно. Интересно, кому из нас троих на самом деле место в психушке?
   – Откуда тебе это известно?
   – Я это поняла в ту самую секунду, когда врач отдал тебя мне. – Мать смотрела в сторону. – Муж отказывался меня слушать. Я все твердила, что ты не наша дочь, а он…
   Она умолкла. Мне даже показалось, что у нее задрожал подбородок.
   – Но лишь оказавшись здесь, я поняла, кто ты на самом деле. Времени у меня было предостаточно. Я проштудировала всю больничную библиотеку. И в старом сборнике сказок нашла ответ. Оказалось, таким, как ты, есть название – подменыш.
   – Подменыш? – Я уже с трудом сохраняла спокойствие. – Но что это значит?
   – Ох, только не изображай святую невинность! – язвительно воскликнула Ким. – Моего ребенка подменили на тебя. Мне подкинули тебя, ясно? А мое дитя украли!
   Ее бледные щеки вспыхнули лихорадочным румянцем, и санитар шагнул к нам. Ким решительным жестом остановила его и надменно вскинула голову.
   – Но зачем? – спросила я, тут же осознав, что этот вопрос следовало задать не ей, а Финну. – Зачем кому-то забирать у тебя ребенка? Зачем подкидывать меня? И что с ним сделали?
   – Чего ты добиваешься? Мало тебе тех страданий, что ты уже мне причинила? Ты прекрасно знаешь, что с ним сделали. Лучше меня знаешь!
   – Нет, не знаю! Я ничего не знаю! – крикнула я в отчаянии и вскочила.
   Санитар сурово уставился на меня, и я заставила себя сесть.
   – Ты убила его, Венди! – прорычала мать, но лицо ее при этом не дрогнуло – все та же застывшая высокомерная маска.
   Она подалась ко мне, сцепленные в кулак пальцы побелели от напряжения. Она изо всех сил сдерживалась, чтобы не броситься на меня.
   Ким выплевывала слова, как будто пытаясь хлестнуть ими меня побольнее:
   – Ты! Его! Убила! Убила моего сына! Затем свела моего мужа с ума и тоже убила его! Ты их обоих убила!
   Я закрыла глаза и с силой сжала виски, чтобы не дать голове взорваться.
   – Мама… Ким… Я была ребенком! Как я могла кого-то убить?
   – А как ты заставила Мэтью привезти тебя сюда? – процедила она сквозь зубы, и меня буквально опалило ее яростью. – Он бы никогда не привез тебя по своей воле. Не позволил бы нам встретиться. Как ты его заставила?
   Я опустила голову. У меня больше не было сил изображать невинность. Внутри стало пусто и холодно, как будто из меня высосали весь воздух.
   – Может, то же самое ты сделала и с Майклом?!
   Я видела, как холеные ногти впиваются в худые ладони, грозя вот-вот прорвать кожу.
   – Я была ребенком! – упрямо повторила я, не веря уже себе. – Я не могла… И все равно! Зачем кому-то забирать его, а меня подкладывать вместо этого мальчика?