Страница:
– Да, – кивнул Манн.
– Помните ту, где гроза? Она называется "Грозовой закат". Очень сильно, так и слышишь отдаленные раскаты грома.
– Но вы говорите, что вам не понравилось.
– Потому что я видела оригиналы, когда Ритвелд выставлял их семь лет назад перед тем, как отдать в типографию. Вы помните ту историю? Все сгорело, от картин остался пепел… Как пепел Клааса, он стучал в сердце Ритвелда и заставил художника семь лет спустя повторить по памяти то, что было результатом вдохновения. Но понимаете… За эти годы он изменился, изменились его представления о жизни, другой стала техника. Он, конечно, старался подражать самому себе, но когда подражаешь, это заметно с первого взгляда. То, что было написано с вдохновеньем, легко отличишь от копии, даже если копию делал сам автор. Нет, Тиль, уверяю вас, это ужасно, на это просто невозможно смотреть!
– Ну… Так уж и невозможно. Я видел картины, они мне очень понравились. Честно говоря, я до сих пор под впечатлением.
– Потому что вы не видели оригиналы! Потому что планка оценки у вас занижена на порядок! Потому, черт возьми, что вы ничего в живописи не понимаете!
– Спасибо за комплимент, – улыбнулся Манн. – Впрочем, сам напросился.
– Кристина не хотела вас обидеть, Тиль, – вступилась за подругу Эльза.
– Я не обиделся! Но послушайте, Криста, неужели вы так хорошо помните картины семилетней давности? Вам же тогда было…
– Двадцать пять, – резко сказала Кристина, – и профессионалом я была уже в те годы, если вы это имеете в виду.
– Я не хотел вас обидеть, Кристина.
– Взаимно, Тиль. У меня, конечно, не фотографическая память, и я не могу описать в деталях, чем нынешний «Грозовой закат» отличается от прежнего. Но я помню впечатление: тот закат потрясал, этот оставил меня равнодушной. Я не помню каждой детали, но хорошо запомнила цветовую гамму. Там были сотни оттенков, здесь не больше полутора десятков. Там солнце выглядело грозным богом, способным убить своими лучами. Здесь – рыжее пятно между тучей и горизонтом. Если бы я впервые видела эти картины, Тиль, я бы, возможно, написала что-нибудь благожелательное вроде «Новые пейзажи господина Ритвелда успокаивают взгляд, но заставляют задуматься о несоответствии его художественной манеры современному темпу жизни цивилизованного человека». А я видела те картины, и потому статья получилась злой. Редактор сказал – злобной. И отказался поставить материал в сегодняшний номер.
– Почему? – поднял брови Ритвелд. – Злобная – это хорошо. Скандал. Тираж растет.
– Макс считает свою газету высокоинтеллектуальной, знаете ли. При слове «желтизна» он желтеет сам и становится похож на китайца. А когда слышит о скандале, переходит с голландского на французский – для него это высшая степень неодобрения.
– Понятно, – протянул Манн. – А в другие издания вы не пробовали?..
– Тиль, – сказала Кристина, достав из сумочки сигарету. Манн протянул зажигалку, и на краткое мгновение глаза их оказались так близки, что ему пришлось задержать дыхание – что-то будто перетекло в него из этих карих, обычных, ничем вроде бы не примечательных глаз, маленьких даже, хотя и не раскосых. Видимо, что-то подобное ощутила и Кристина, что-то из подсознания Манна перетекло и к ней – во всяком случае, быстро прикурив, она отодвинулась подальше от стула, на котором сидел детектив, и какое-то время молча курила, прикрыв глаза, будто наслаждаясь дымом сигареты. Эльза, почувствовав, должно быть, возникшее напряжение, переводила взгляд с шефа на подругу.
– Тиль, – повторила наконец Кристина, – я пишу в "Телеграф" уже десять лет. Как бы вы отнеслись… Ну, скажем, если бы узнали, что Эльза работает не только на вас, но и на конкурентов.
– Я бы ее уволил, – улыбнулся Манн и положил ладонь на руку Эльзы.
– Значит, вы должны меня понять. А статью, конечно, жалко. Хотите, я дам ее вам почитать?
– Давайте, – обрадовано произнес Манн. – Эльза сообщит вам адрес моей электронной почты…
– Я его уже взяла, – сказала Кристина. – Пожалуй, я закажу теперь чашечку кофе.
Пока официант не принес кофе – не только для Кристины, Манн заказал и себе, а Эльза попросила капуччино, – разговор вертелся вокруг вчерашних событий в Слотерваарт, где подрались две группы подростков: местные и турки. Кристина с неожиданной экспрессией доказывала, что турки, арабы и прочие выходцы из стран Азии и Магриба изменяют этнический и культурный облик страны, а это плохо, это влияет на историю самым отрицательным образом, и история отомстит, да вот уже и начинает, видите, что творится на улицах, а Манн, сдерживая собственные эмоции, пытался убедить собеседницу в том, что невозможно и нельзя в наше время ограничить свободу передвижения и возможность для каждого человека жить там, где ему лучше, и если какой-нибудь дикарь из африканского племени бушменов попросит в Нидерландах убежища, работы и жилье, правительство обязано изучить эту просьбу самым детальным образом.
– Детальным – да! – воскликнула Кристина. – Изучить и отказать! С самой убедительной аргументацией.
– Ну, за аргументацией дело не станет, – пробормотал Манн и перевел разговор на интересовавшую его тему. – Скажите, Кристина, на вернисаже Ритвелда было много народа? Я имею в виду, выставка пользовалась успехом?
– Да, – кивнула Кристина. – Я понимаю, на что вы намекаете. Успех – конечно. Ритвелд все продумал: картины были выставлены всего на семь часов – с десяти утра до пяти вечера. Кто не успел, тот проиграл. Естественно, была толчея. Видела я там и арабов, и турок, и негров – по-моему из тех, кто выставляет себя напоказ на Кортинезер и Моникестраат.
– Негритянок, вы имеете в виду?
– Негров, – презрительно поправила Кристина. – Мужчины. Терпеть не могу, когда… Извините.
– Да я с вами совершенно согласен, – сказал Манн. – А Койпер… Тот, что умер вчера. Его вы видели на выставке?
– Нет. Я ведь не толкалась там с утра до закрытия.
– Жаль, – искренне сказал Манн. Кристина была бы хорошим свидетелем – с ее острым, все запоминающим взглядом. Не судьба. – А не знаете ли вы, почему выставка продолжалась только один день? Это ведь нетипично…
– Бывает по всякому. Бердаль, к примеру, в прошлом году ограничил показ своей графики тремя часами. Знаете, какой был ажиотаж? За три часа галерею посетило больше народа, чем если бы рисунки висели месяц. Во всем есть свой смысл и расчет. Уверена, у Ритвелда тоже. Толпа, во всяком случае, была изрядная.
– Кто-нибудь еще собирается писать об этой выставке?
– Понятия не имею, – отмахнулась Кристина. – Видела коллег из других изданий, но, естественно, не спрашивала, будут ли они излагать свои впечатления на бумаге.
– А какие были у них впечатления?
– Такие же, как у меня – копии, даже если их делает сам автор, и тем более, если делает по памяти, всегда слабее оригиналов.
– Ну да, – пробормотал Манн, – солнце не злое, а облака жидкие…
– Как кисель, – подтвердила Кристина и, подняв на миг взгляд к потолку, неожиданно сказала: – А если вас интересует мнение Койпера, то могу сказать: он был потрясен. Правда, не знаю чем.
– Откуда вы знаете? – быстро спросил Манн. – Вы же не видели его…
– На вернисаже – нет. Но вчера я была у друга, говорили о разных вещах, естественно, и о выставке Ротвелда, и о смерти Койпера. «Знаешь, – сказал мне друг, – единственный человек, которого потрясла эта мазня, был Койпер. Он смотрел на картины так, будто на них нарисован дьявол во плоти. У него даже челюсть отвисла – фигурально, конечно, выражаясь».
– И ваш друг, – сказал Манн, – не поинтересовался…
– Нет, – отрезала Кристина. – Койпера он вообще недолюбливает. Конечно, он не стал…
– Жаль, – сказал Манн.
– А почему вас так интересует Койпер? – задала Кристина вопрос, мучивший ее, видимо, с самого начала разговора. – Он-то какое отношение имеет к Ритвелду?
– Собираю факты, – объяснил Манн. – Моя профессия: собирать факты.
– Это не ответ, – разочарованно сказала Кристина. – Не люблю, когда темнят, приходится сочинять самой, а если речь идет не о живописи, ошибаюсь я гораздо чаще, чем хотелось бы.
– Не забивайте себе голову пустяками, – добродушно сказал Манн. – Но если вдруг вспомните что-то любопытное, связанное с Койпером… Деталь какую-нибудь, разговор, сплетню… Звоните мне, хорошо? Вот моя карточка.
– Не похоже, – сказал Манн, – что это было убийство. Во всяком случае, полиция уверена в обратном.
– Да? – вяло удивился Ритвелд и, помолчав, добавил: – Но ведь не обязательно полиция бывает права, верно? Надеюсь, вы продолжите? Мы договорились…
– Полиция наверняка провела нужные допросы, прежде чем прекратить расследование.
– Старший инспектор Мейден и меня расспрашивал, – сказал Ритвелд. – Где я был позавчера с восьми вечера до полуночи.
– Что вы ему ответили?
– Я сказал, что в указанное время лежал в постели с женщиной, имени которой назвать не могу, потому что она жена очень известного в городе человека. Кстати, это чепуха.
– Скажите, пожалуйста, почему ваша выставка продолжалась только один день?
– Вы знаете, сколько стоит аренда галереи?
– Разве хозяин галереи берет с авторов, которых выставляет, деньги за аренду?
– Конечно, это не повсеместная практика. Но если никто из галеристов не хочет рисковать собственными деньгами, художнику иногда приходится…
У него достаточно средств, чтобы арендовать зал на неделю или даже на месяц, – подумал Манн. Что-то здесь другое…
– Вас очень огорчило общее мнение о картинах?
– Вы имеете в виду – настолько, что я решил отыграться на Альберте и убил его, чтобы никто никогда не узнал правды?
– Не надо на меня обижаться, Христиан, – примирительно сказал Манн.
– Вы так и не поверили, что мне угрожает опасность, – горько проговорил Ритвелд. – Вы так в это и не поверили.
Он положил трубку, не дождавшись ответной реплики Манна.
Небольшой трехэтажный дом, наверняка с узкой лестницей, консьержки нет, нужно звонить – у каждой таблички кнопка. Если позавчерашним вечером кто-то приходил к Койперу, впустил гостя сам художник – либо у них была назначена встреча, либо приходил знакомый (или знакомая).
Манн позвонил доктору Якобу Швейцеру, адвокату.
– Да, – услышал он шелестящий неузнаваемый голос из чашечки интеркома. – Назовите себя, пожалуйста.
– Тиль Манн, частный детектив. Хочу поговорить с господином Швейцером об Альберте Койпере, проживавшем на третьем этаже.
Пробурчав что-то непонятное, голос чуть более внятно сказал «Опять эти»…, после чего запор щелкнул, и Манн быстрым движением потянул на себя тяжелую дверь.
Когда он вошел, в темном холле сам собой вспыхнул свет – это было небольшое квадратное помещение, покрашенное светлозеленой краской, широкая лестница вела на второй этаж, рядом располагался лифт («Хорошо живут, – подумал Манн, – лифт в трехэтажном доме»), слева высокое окно – стекла тонированные, и каким был двор у этого дома, детективу увидеть не удалось. А справа располагалась единственная дверь, распахнувшаяся, как только Манн к ней приблизился. В проеме возникла девушка, при виде которой у детектива подпрыгнуло сердце. Это была Русалка с Копенгагенской набережной, только одетая в легкое платье с глубоким декольте, короткое, не скрывавшее коленок, подчеркивавшее легкость девичьей фигурки.
Должно быть, восторг оказался написан у Манна на лице, и похоже, к подобным проявлениям интереса со стороны мужчин русалка успела привыкнуть – девушка помедлила несколько секунд, позволив полюбоваться собой, отступила в сторону и произнесла скрипучим низким голосом, настолько не гармонировавшим с идеальной внешностью, что Манну показалось, будто его ударили кулаком по переносице:
– Входите. Сюда, в кабинет. Отец сейчас к вам выйдет.
Дочь адвоката. Нужно сказать комплимент. Она этого ждет. Какие красивые голубые глаза. Банально. Ножки? Фигура? Ей об этом тысячу раз говорили клиенты отца и ее собственные поклонники.
– Вам еще никто не пробовал отпилить голову? – спросил Манн.
Вопрос оказался неожиданным для него самого, а девушка застыла на месте, не зная как реагировать – смехом или выражением ужаса.
– Я имею в виду, – пояснил Манн, – вы так похожи на русалку, а на нее постоянно кто-нибудь…
– А! – проскрипела девушка. – Понятно. Проходите.
Впустив детектива в кабинет, она закрыла за ним дверь, и на минуту Манн остался один. Почему-то ему показалось, что ждать придется долго, причем без толку, поскольку господин Швейцер не сможет дать никакой полезной для дела информации, и, если он не появится через десять минут, нужно просто уйти и…
– Садитесь, молодой человек, – произнес за спиной Манна низкий баритон, – я вас внимательно слушаю.
Манн обернулся – адвокат вошел из соседней комнаты через дверь, на которую детектив не обратил внимания. Плохо, – подумал Манн, – эта девица вывела меня из равновесия.
Швейцер оказался плотным мужчиной среднего роста, среднего возраста и средней внешности. Даже волосы, казалось, имели усредненный цвет – не темные и не светлые.
– Будете пить? – спросил адвокат. – Виски? Вино? Пиво?
– Нет, спасибо, – отказался Манн. – Собственно, я хотел задать вам пару вопросов…
– О Койпере, – кивнул Швейцер, усевшись за свой рабочий стол и кивком показав Манну, что ему следует сесть в стоявшее напротив стола кресло. – Ваше имя мне известно, хотя в сталкиваться с вами в суде мне не приходилось. И чтобы не терять времени – дорого и мое, и ваше – я дам вам ответы сразу на все вопросы, которые вы собираетесь мне задать. Надеюсь, дополнительных вопросов не возникнет, и мы с вами расстанемся к взаимному удовлетворению.
Манн и рта не раскрыл.
– Итак, мой сосед Альберт Койпер, – продолжал адвокат, будто заранее готовился произнести эту речь. – Человек нелюдимый, жил здесь шесть лет, мастерская у него там же, на третьем, он и квартиру эту снял потому, что была возможность совмещения жилого помещения и художественной студии. Гостей к себе водил, но не часто, я в кабинете сижу по вечерам, слышно, кто звонит в дверь и куда потом поднимается. Позавчера мы с женой и дочерью – она вам открыла – были в гостях, вернулись в половине одиннадцатого. Женщины ушли в свои комнаты, а я до полуночи работал. Около одиннадцати вернулись Хельга с Максом, они живут этажом выше. Я слышал, как они перемещались по квартире, а потом стало тихо. Койпер, видимо, был у себя – во всяком случае, я не слышал, чтобы он входил в дом и поднимался по лестнице. Лифтом, кстати, он пользовался только если нужно было поднять на третий этаж какую-нибудь тяжесть – раму, например, или мольберт. В полночь я ушел спать. Если кто-то приходил к Альберту или выходил позже, я не могу об этом свидетельствовать. Утром, в восемь, как обычно, пришла фрекен Бассо, она убирает у Койпера и Веенгартенов, поднялась на третий этаж и обнаружила тело. Я еще спал, так что крика не слышал – проснулся от звука сирены. Надеюсь, я ответил на все ваши вопросы, господин Манн, вряд ли могу быть вам полезен еще чем-нибудь.
Адвокат встал, давая понять, что аудиенция закончена. Манн тоже поднялся, соображая, что еще спросить у уважаемого юриста, столь детально ответившего на не заданные вопросы.
– Господин Койпер когда-нибудь обращался к вам за консультацией? – спросил детектив.
– Никогда.
– У него был свой адвокат?
– Не думаю. Мне было бы об этом известно.
– Знакомы ли вам имена Ритвелда, художника, и Кейсера, владельца типографии?
– Ритвелд – да, это известное имя, я как-то видел его картины на вернисаже. Фамилию Кейсера слышу впервые.
– Кто-нибудь из них бывал у Койпера?
– Молодой человек, – с легким налетом раздражения сказал адвокат, – если бы мне было это известно, я сказал бы об этом, отвечая на первый вопрос.
– Спасибо, – пробормотал Манн и направился к двери. Почему, – думал он, – у отца такой приятный голос при абсолютно невзрачной внешности, а у дочери удивительная внешность и скрипучий голос, убивающий всякое очарование?
– Что же вы стоите? Входите! – услышал Манн женский голос, шедший с потолка, и разглядел над своей головой маленький динамик рядом с миниатюрной телекамерой. Он переступил порог и остановился, ожидая появления хозяев.
– Ну что же? – с возраставшим нетерпением повторил тот же голос. – Дверь перед вами. Обувь снимать не надо.
Манн пересек коридорчик, толкнул оказавшуюся не запертой дверь и оказался в огромной гостиной с высокими окнами, выходившими во двор и на улицу. Комната была уставлена большими и маленькими цветочными горшками, и первым впечатлением Манна было ощущение, будто он попал в оранжерею. Цветы были разными, Манн признал только маргаритки, заполнившие длинную кювету на подоконнике, остальные растения он определить не мог, в ботанике детектив считал себя полным профаном: если ему нужно было выяснить, чем отличаются друг от друга гиацинт и глициния, он доставал с полки энциклопедию или искал нужную информацию в интернете.
Под потолком горела пятирожковая люстра в классическом стиле, под люстрой стоял большой круглый стол (без цветов, – отметил Манн), по обе стороны стола сидели и смотрели на него Хельга и Макс Веенгартены, и Манн со смущением понял, почему в прихожей его встретил глаз телекамеры, а не кто-то из хозяев. Оба сидели в инвалидных колясках, было им лет по пятидесяти или чуть больше, у мужчины, похоже, была парализована левая сторона тела, а у женщины что-то с ногами – скорее всего, последствия детского церебрального паралича.
«Черт, – подумал Манн, – адвокат мог хотя бы намекнуть»… О чем? Швейцер наверняка был уверен в том, что детектив, придя в дом, навел справки о соседях Койпера.
– Простите, что я без предупреждения… – пробормотал Манн.
– Почему без предупреждения? – добродушно сказал Макс Веенгартен. – Швейцер нам только что звонил, сказал, что к нему приходил частный сыщик, и сейчас он, то есть вы, поднимется к нам. Что-то вы долго поднимались, мы с Хельгой уже заждались, верно, Хельга?
Женщина кивнула:
– Садитесь, господин Манн, – сказала она. – То есть, сначала возьмите себе выпить – вон в том секретере, поднимите крышку, там есть все, что нужно, а потом садитесь в это кресло, оно самое удобное, вы будете видеть нас, мы – вас.
Наливать себе Манн не стал, опустился в кресло, откуда действительно мог следить за каждым движением хозяев. Все было в комнате устроено очень удобно – много горшков, но располагались они так, что по образовавшимся аллейкам легко можно было проехать в коляске, и к бару можно было тоже не только подъехать, но и открыть его, не вставая, все ручки, рукоятки, кнопки и клавиши – телевизора в одном из углов, компьютера в другом, – находились на таком уровне, чтобы было удобно пользоваться, сидя в коляске.
– Наверняка к вам приходила полиция, – сказал Манн. – На мои вопросы вы можете не отвечать, я лицо не официальное…
– Почему не отвечать? – с легкой обидой в голосе произнес Макс. – Мы с удовольствием…
– Мы с удовольствием, – повторила Хельга.
– Позавчера вечером вы поздно вернулись домой?
– Мы были в опере, – кивнул Макс. – Слушали «Похищение из сераля», вернулись около одиннадцати. Ужасный спектакль. Мы очень любим Моцарта, но не в такой современной интерпретации, когда Констанца в купальнике бросается в бассейн, а Селим гоняется за ней в плавках… Это слишком, вы не находите?
– М-да… – протянул Манн. Для него слишком было посещение оперного театра, какие бы представления – современные или классические – там ни давали. Когда-то, лет ему было то ли шесть, то ли семь, родители повели его на «Воццека», и впечатление жуткой смеси неприятных звуков и вспышек пугающего света оказалось таким непреодолимым, что Манн ни разу после этого не входил в двери Национальной оперы. По телевизору он иногда смотрел отрывки из «Травиаты» или «Фауста» и даже получал удовольствие от пения Доминго или Каррераса (Паваротти был ему неприятен – толстый, потливый, такой же неэстетичный, как музыка «Воццека»), но заставить себя отправиться в театр не мог и не стремился.
– Спать мы легли в половине первого, – сказал Макс.
– Вообще-то, – добавила Хельга, – мы ложимся раньше, но в тот вечер еще посмотрели телевизор.
– Да, – кивнул Макс. – Так что если вас интересует итервал времени от одиннадцати до половины первого…
– Вы что-нибудь слышали в этот интервал времени? – Манн невольно перешел на стиль Веенгартенов. – Я имею в виду: кто-нибудь поднимался или спускался по лестнице или в лифте, кто-то ходил наверху, в квартире Койпера, какие-то другие звуки…
– Вот именно – другие звуки, – подхватил Макс. – Никто не поднимался и не спускался, но в тот вечер мы не прислушивались, да и телевизор играл довольно громко.
– И тем не менее, – сказал Манн, – какие-то звуки сверху вы слышали?
– Да, – Макс переглянулся с Хельгой и добавил: – Будто кто-то перетаскивал шкаф.
– Шкаф, – повторила Хельга и добавила: – Или что-то тяжелое и совсем не мягкое.
– Не мягкое? – уточнил Манн.
– Это не могло быть телом человека, например, – объяснил Макс. – Когда тащат тело, звук глухой, а это был такой… я бы сказал, деревянный, со стуком.
– Что-нибудь еще? – спросил Манн.
– Что-нибудь еще, – задумчиво повторила Хельга и добавила: – Да. В том смысле, что никто из квартиры Альберта не выходил. Я имею в виду всю ночь, а не только период времени с одиннадцати до половины первого.
– Как вы можете быть в этом уверены? – удивился Манн. – Вы сами говорите, что спали.
– Хельга спит очень чутко, – вместо жены объяснил Макс. – Просыпается от любого шума. Я-то сплю без задних ног, а чаще и без передних, если вы понимаете, хе-хе, что я имею в виду. У Альберта очень гулкая дверь. Она не скрипит, но захлопывается с таким шумом… Не пушечный выстрел, конечно…
– Но я всегда просыпаюсь, когда от соседа уходят гости, – вмешалась Хельга. – А это бывает довольно часто…
– Бывало, – поправил Манн.
– Что? Да, вы правы. Никак не привыкну, что о бедном Альберте нужно говорить в прошедшем времени. Позавчера дверь ни разу не открывали – до утра, пока не пришла уборщица.
– Разве нельзя открыть и закрыть дверь так осторожно, что…
– Невозможно! Даже если придерживаешь рукой – я не пробовала, но Альберт мне говорил, когда я ему жаловалась на стук, – все равно в последний момент…
– Понятно, – пробормотал Манн. – Никто к господину Койперу не приходил и никто не уходил, начиная с одиннадцати.
– Точно, – в унисон сказали Хельга и Макс.
– И господин Койпер, будучи в одиночестве, зачем-то передвигал по квартире тяжелый шкаф.
– Именно, – сказал Макс. – Странно, верно?
– Это было…
– Минут двадцать первого. Это точно, потому что вскоре мы выключили телевизор…
– Скажите, а это мог быть не шкаф, а, скажем, тяжелый мольберт? Ведь господин Койпер был художником, мастерская его находится в квартире…
– Мольберт? – Макс надолго задумался, будто сравнивая возникавшие в памяти звуки. – Пожалуй. Но не обычный мольберт, а большой, есть у Альберта такой, но зачем его двигать ночью? То есть, я хочу сказать, что по ночам Альберт никогда не работал. Он говорил мне, что после шести вечера не способен держать кисть. Просто все из рук валится. По утрам – другое дело. Рука, как говорится, тверда…
– К господину Койперу часто приходили гости?
– Каждый вечер, – сказала Хельга. – Он любит… любил поболтать за бокалом вина, но не позже десяти часов. Он жаворонок, ложится… ложился рано.
– Но иногда, – напомнил Манн, – вы все-таки просыпались по ночам от того, что наверху хлопала дверь?
– Очень редко. Поэтому я и не настаивала на том, чтобы Альберт что-то со своей дверью сделал, чтобы…
– Редко, но все-таки… Это были припозднившиеся гости, или господин Койпер выходил подышать свежим воздухом?
– Ни то, ни другое, – уверенно заявила Хельга. – Я бы услышала шаги на лестнице или лифт. Поздняя ночь, каждый звук… Нет, просто хлопала дверь – и все.
– Помните ту, где гроза? Она называется "Грозовой закат". Очень сильно, так и слышишь отдаленные раскаты грома.
– Но вы говорите, что вам не понравилось.
– Потому что я видела оригиналы, когда Ритвелд выставлял их семь лет назад перед тем, как отдать в типографию. Вы помните ту историю? Все сгорело, от картин остался пепел… Как пепел Клааса, он стучал в сердце Ритвелда и заставил художника семь лет спустя повторить по памяти то, что было результатом вдохновения. Но понимаете… За эти годы он изменился, изменились его представления о жизни, другой стала техника. Он, конечно, старался подражать самому себе, но когда подражаешь, это заметно с первого взгляда. То, что было написано с вдохновеньем, легко отличишь от копии, даже если копию делал сам автор. Нет, Тиль, уверяю вас, это ужасно, на это просто невозможно смотреть!
– Ну… Так уж и невозможно. Я видел картины, они мне очень понравились. Честно говоря, я до сих пор под впечатлением.
– Потому что вы не видели оригиналы! Потому что планка оценки у вас занижена на порядок! Потому, черт возьми, что вы ничего в живописи не понимаете!
– Спасибо за комплимент, – улыбнулся Манн. – Впрочем, сам напросился.
– Кристина не хотела вас обидеть, Тиль, – вступилась за подругу Эльза.
– Я не обиделся! Но послушайте, Криста, неужели вы так хорошо помните картины семилетней давности? Вам же тогда было…
– Двадцать пять, – резко сказала Кристина, – и профессионалом я была уже в те годы, если вы это имеете в виду.
– Я не хотел вас обидеть, Кристина.
– Взаимно, Тиль. У меня, конечно, не фотографическая память, и я не могу описать в деталях, чем нынешний «Грозовой закат» отличается от прежнего. Но я помню впечатление: тот закат потрясал, этот оставил меня равнодушной. Я не помню каждой детали, но хорошо запомнила цветовую гамму. Там были сотни оттенков, здесь не больше полутора десятков. Там солнце выглядело грозным богом, способным убить своими лучами. Здесь – рыжее пятно между тучей и горизонтом. Если бы я впервые видела эти картины, Тиль, я бы, возможно, написала что-нибудь благожелательное вроде «Новые пейзажи господина Ритвелда успокаивают взгляд, но заставляют задуматься о несоответствии его художественной манеры современному темпу жизни цивилизованного человека». А я видела те картины, и потому статья получилась злой. Редактор сказал – злобной. И отказался поставить материал в сегодняшний номер.
– Почему? – поднял брови Ритвелд. – Злобная – это хорошо. Скандал. Тираж растет.
– Макс считает свою газету высокоинтеллектуальной, знаете ли. При слове «желтизна» он желтеет сам и становится похож на китайца. А когда слышит о скандале, переходит с голландского на французский – для него это высшая степень неодобрения.
– Понятно, – протянул Манн. – А в другие издания вы не пробовали?..
– Тиль, – сказала Кристина, достав из сумочки сигарету. Манн протянул зажигалку, и на краткое мгновение глаза их оказались так близки, что ему пришлось задержать дыхание – что-то будто перетекло в него из этих карих, обычных, ничем вроде бы не примечательных глаз, маленьких даже, хотя и не раскосых. Видимо, что-то подобное ощутила и Кристина, что-то из подсознания Манна перетекло и к ней – во всяком случае, быстро прикурив, она отодвинулась подальше от стула, на котором сидел детектив, и какое-то время молча курила, прикрыв глаза, будто наслаждаясь дымом сигареты. Эльза, почувствовав, должно быть, возникшее напряжение, переводила взгляд с шефа на подругу.
– Тиль, – повторила наконец Кристина, – я пишу в "Телеграф" уже десять лет. Как бы вы отнеслись… Ну, скажем, если бы узнали, что Эльза работает не только на вас, но и на конкурентов.
– Я бы ее уволил, – улыбнулся Манн и положил ладонь на руку Эльзы.
– Значит, вы должны меня понять. А статью, конечно, жалко. Хотите, я дам ее вам почитать?
– Давайте, – обрадовано произнес Манн. – Эльза сообщит вам адрес моей электронной почты…
– Я его уже взяла, – сказала Кристина. – Пожалуй, я закажу теперь чашечку кофе.
Пока официант не принес кофе – не только для Кристины, Манн заказал и себе, а Эльза попросила капуччино, – разговор вертелся вокруг вчерашних событий в Слотерваарт, где подрались две группы подростков: местные и турки. Кристина с неожиданной экспрессией доказывала, что турки, арабы и прочие выходцы из стран Азии и Магриба изменяют этнический и культурный облик страны, а это плохо, это влияет на историю самым отрицательным образом, и история отомстит, да вот уже и начинает, видите, что творится на улицах, а Манн, сдерживая собственные эмоции, пытался убедить собеседницу в том, что невозможно и нельзя в наше время ограничить свободу передвижения и возможность для каждого человека жить там, где ему лучше, и если какой-нибудь дикарь из африканского племени бушменов попросит в Нидерландах убежища, работы и жилье, правительство обязано изучить эту просьбу самым детальным образом.
– Детальным – да! – воскликнула Кристина. – Изучить и отказать! С самой убедительной аргументацией.
– Ну, за аргументацией дело не станет, – пробормотал Манн и перевел разговор на интересовавшую его тему. – Скажите, Кристина, на вернисаже Ритвелда было много народа? Я имею в виду, выставка пользовалась успехом?
– Да, – кивнула Кристина. – Я понимаю, на что вы намекаете. Успех – конечно. Ритвелд все продумал: картины были выставлены всего на семь часов – с десяти утра до пяти вечера. Кто не успел, тот проиграл. Естественно, была толчея. Видела я там и арабов, и турок, и негров – по-моему из тех, кто выставляет себя напоказ на Кортинезер и Моникестраат.
– Негритянок, вы имеете в виду?
– Негров, – презрительно поправила Кристина. – Мужчины. Терпеть не могу, когда… Извините.
– Да я с вами совершенно согласен, – сказал Манн. – А Койпер… Тот, что умер вчера. Его вы видели на выставке?
– Нет. Я ведь не толкалась там с утра до закрытия.
– Жаль, – искренне сказал Манн. Кристина была бы хорошим свидетелем – с ее острым, все запоминающим взглядом. Не судьба. – А не знаете ли вы, почему выставка продолжалась только один день? Это ведь нетипично…
– Бывает по всякому. Бердаль, к примеру, в прошлом году ограничил показ своей графики тремя часами. Знаете, какой был ажиотаж? За три часа галерею посетило больше народа, чем если бы рисунки висели месяц. Во всем есть свой смысл и расчет. Уверена, у Ритвелда тоже. Толпа, во всяком случае, была изрядная.
– Кто-нибудь еще собирается писать об этой выставке?
– Понятия не имею, – отмахнулась Кристина. – Видела коллег из других изданий, но, естественно, не спрашивала, будут ли они излагать свои впечатления на бумаге.
– А какие были у них впечатления?
– Такие же, как у меня – копии, даже если их делает сам автор, и тем более, если делает по памяти, всегда слабее оригиналов.
– Ну да, – пробормотал Манн, – солнце не злое, а облака жидкие…
– Как кисель, – подтвердила Кристина и, подняв на миг взгляд к потолку, неожиданно сказала: – А если вас интересует мнение Койпера, то могу сказать: он был потрясен. Правда, не знаю чем.
– Откуда вы знаете? – быстро спросил Манн. – Вы же не видели его…
– На вернисаже – нет. Но вчера я была у друга, говорили о разных вещах, естественно, и о выставке Ротвелда, и о смерти Койпера. «Знаешь, – сказал мне друг, – единственный человек, которого потрясла эта мазня, был Койпер. Он смотрел на картины так, будто на них нарисован дьявол во плоти. У него даже челюсть отвисла – фигурально, конечно, выражаясь».
– И ваш друг, – сказал Манн, – не поинтересовался…
– Нет, – отрезала Кристина. – Койпера он вообще недолюбливает. Конечно, он не стал…
– Жаль, – сказал Манн.
– А почему вас так интересует Койпер? – задала Кристина вопрос, мучивший ее, видимо, с самого начала разговора. – Он-то какое отношение имеет к Ритвелду?
– Собираю факты, – объяснил Манн. – Моя профессия: собирать факты.
– Это не ответ, – разочарованно сказала Кристина. – Не люблю, когда темнят, приходится сочинять самой, а если речь идет не о живописи, ошибаюсь я гораздо чаще, чем хотелось бы.
– Не забивайте себе голову пустяками, – добродушно сказал Манн. – Но если вдруг вспомните что-то любопытное, связанное с Койпером… Деталь какую-нибудь, разговор, сплетню… Звоните мне, хорошо? Вот моя карточка.
* * *
Ритвелд снял трубку после шестого звонка, когда Манн уже придумывал, какое сообщение оставить на автоответчике.– Не похоже, – сказал Манн, – что это было убийство. Во всяком случае, полиция уверена в обратном.
– Да? – вяло удивился Ритвелд и, помолчав, добавил: – Но ведь не обязательно полиция бывает права, верно? Надеюсь, вы продолжите? Мы договорились…
– Полиция наверняка провела нужные допросы, прежде чем прекратить расследование.
– Старший инспектор Мейден и меня расспрашивал, – сказал Ритвелд. – Где я был позавчера с восьми вечера до полуночи.
– Что вы ему ответили?
– Я сказал, что в указанное время лежал в постели с женщиной, имени которой назвать не могу, потому что она жена очень известного в городе человека. Кстати, это чепуха.
– Скажите, пожалуйста, почему ваша выставка продолжалась только один день?
– Вы знаете, сколько стоит аренда галереи?
– Разве хозяин галереи берет с авторов, которых выставляет, деньги за аренду?
– Конечно, это не повсеместная практика. Но если никто из галеристов не хочет рисковать собственными деньгами, художнику иногда приходится…
У него достаточно средств, чтобы арендовать зал на неделю или даже на месяц, – подумал Манн. Что-то здесь другое…
– Вас очень огорчило общее мнение о картинах?
– Вы имеете в виду – настолько, что я решил отыграться на Альберте и убил его, чтобы никто никогда не узнал правды?
– Не надо на меня обижаться, Христиан, – примирительно сказал Манн.
– Вы так и не поверили, что мне угрожает опасность, – горько проговорил Ритвелд. – Вы так в это и не поверили.
Он положил трубку, не дождавшись ответной реплики Манна.
* * *
На парадной двери висели три таблички: «Доктор Якоб Швейцер, адвокат, первый этаж», «Хельга и Макс Веенгартен, второй этаж» и «Альберт Койпер, художник, третий этаж». Полицейского у входа не было – значит, Мейден уже получил заключение Шанде. Понятно – какое.Небольшой трехэтажный дом, наверняка с узкой лестницей, консьержки нет, нужно звонить – у каждой таблички кнопка. Если позавчерашним вечером кто-то приходил к Койперу, впустил гостя сам художник – либо у них была назначена встреча, либо приходил знакомый (или знакомая).
Манн позвонил доктору Якобу Швейцеру, адвокату.
– Да, – услышал он шелестящий неузнаваемый голос из чашечки интеркома. – Назовите себя, пожалуйста.
– Тиль Манн, частный детектив. Хочу поговорить с господином Швейцером об Альберте Койпере, проживавшем на третьем этаже.
Пробурчав что-то непонятное, голос чуть более внятно сказал «Опять эти»…, после чего запор щелкнул, и Манн быстрым движением потянул на себя тяжелую дверь.
Когда он вошел, в темном холле сам собой вспыхнул свет – это было небольшое квадратное помещение, покрашенное светлозеленой краской, широкая лестница вела на второй этаж, рядом располагался лифт («Хорошо живут, – подумал Манн, – лифт в трехэтажном доме»), слева высокое окно – стекла тонированные, и каким был двор у этого дома, детективу увидеть не удалось. А справа располагалась единственная дверь, распахнувшаяся, как только Манн к ней приблизился. В проеме возникла девушка, при виде которой у детектива подпрыгнуло сердце. Это была Русалка с Копенгагенской набережной, только одетая в легкое платье с глубоким декольте, короткое, не скрывавшее коленок, подчеркивавшее легкость девичьей фигурки.
Должно быть, восторг оказался написан у Манна на лице, и похоже, к подобным проявлениям интереса со стороны мужчин русалка успела привыкнуть – девушка помедлила несколько секунд, позволив полюбоваться собой, отступила в сторону и произнесла скрипучим низким голосом, настолько не гармонировавшим с идеальной внешностью, что Манну показалось, будто его ударили кулаком по переносице:
– Входите. Сюда, в кабинет. Отец сейчас к вам выйдет.
Дочь адвоката. Нужно сказать комплимент. Она этого ждет. Какие красивые голубые глаза. Банально. Ножки? Фигура? Ей об этом тысячу раз говорили клиенты отца и ее собственные поклонники.
– Вам еще никто не пробовал отпилить голову? – спросил Манн.
Вопрос оказался неожиданным для него самого, а девушка застыла на месте, не зная как реагировать – смехом или выражением ужаса.
– Я имею в виду, – пояснил Манн, – вы так похожи на русалку, а на нее постоянно кто-нибудь…
– А! – проскрипела девушка. – Понятно. Проходите.
Впустив детектива в кабинет, она закрыла за ним дверь, и на минуту Манн остался один. Почему-то ему показалось, что ждать придется долго, причем без толку, поскольку господин Швейцер не сможет дать никакой полезной для дела информации, и, если он не появится через десять минут, нужно просто уйти и…
– Садитесь, молодой человек, – произнес за спиной Манна низкий баритон, – я вас внимательно слушаю.
Манн обернулся – адвокат вошел из соседней комнаты через дверь, на которую детектив не обратил внимания. Плохо, – подумал Манн, – эта девица вывела меня из равновесия.
Швейцер оказался плотным мужчиной среднего роста, среднего возраста и средней внешности. Даже волосы, казалось, имели усредненный цвет – не темные и не светлые.
– Будете пить? – спросил адвокат. – Виски? Вино? Пиво?
– Нет, спасибо, – отказался Манн. – Собственно, я хотел задать вам пару вопросов…
– О Койпере, – кивнул Швейцер, усевшись за свой рабочий стол и кивком показав Манну, что ему следует сесть в стоявшее напротив стола кресло. – Ваше имя мне известно, хотя в сталкиваться с вами в суде мне не приходилось. И чтобы не терять времени – дорого и мое, и ваше – я дам вам ответы сразу на все вопросы, которые вы собираетесь мне задать. Надеюсь, дополнительных вопросов не возникнет, и мы с вами расстанемся к взаимному удовлетворению.
Манн и рта не раскрыл.
– Итак, мой сосед Альберт Койпер, – продолжал адвокат, будто заранее готовился произнести эту речь. – Человек нелюдимый, жил здесь шесть лет, мастерская у него там же, на третьем, он и квартиру эту снял потому, что была возможность совмещения жилого помещения и художественной студии. Гостей к себе водил, но не часто, я в кабинете сижу по вечерам, слышно, кто звонит в дверь и куда потом поднимается. Позавчера мы с женой и дочерью – она вам открыла – были в гостях, вернулись в половине одиннадцатого. Женщины ушли в свои комнаты, а я до полуночи работал. Около одиннадцати вернулись Хельга с Максом, они живут этажом выше. Я слышал, как они перемещались по квартире, а потом стало тихо. Койпер, видимо, был у себя – во всяком случае, я не слышал, чтобы он входил в дом и поднимался по лестнице. Лифтом, кстати, он пользовался только если нужно было поднять на третий этаж какую-нибудь тяжесть – раму, например, или мольберт. В полночь я ушел спать. Если кто-то приходил к Альберту или выходил позже, я не могу об этом свидетельствовать. Утром, в восемь, как обычно, пришла фрекен Бассо, она убирает у Койпера и Веенгартенов, поднялась на третий этаж и обнаружила тело. Я еще спал, так что крика не слышал – проснулся от звука сирены. Надеюсь, я ответил на все ваши вопросы, господин Манн, вряд ли могу быть вам полезен еще чем-нибудь.
Адвокат встал, давая понять, что аудиенция закончена. Манн тоже поднялся, соображая, что еще спросить у уважаемого юриста, столь детально ответившего на не заданные вопросы.
– Господин Койпер когда-нибудь обращался к вам за консультацией? – спросил детектив.
– Никогда.
– У него был свой адвокат?
– Не думаю. Мне было бы об этом известно.
– Знакомы ли вам имена Ритвелда, художника, и Кейсера, владельца типографии?
– Ритвелд – да, это известное имя, я как-то видел его картины на вернисаже. Фамилию Кейсера слышу впервые.
– Кто-нибудь из них бывал у Койпера?
– Молодой человек, – с легким налетом раздражения сказал адвокат, – если бы мне было это известно, я сказал бы об этом, отвечая на первый вопрос.
– Спасибо, – пробормотал Манн и направился к двери. Почему, – думал он, – у отца такой приятный голос при абсолютно невзрачной внешности, а у дочери удивительная внешность и скрипучий голос, убивающий всякое очарование?
* * *
Хельга и Макс Веенгартен. Манн позвонил, и дверь мгновенно открылась, будто звонок не сообщал хозяевам о приходе посетителя, а служил ключом, чем-то вроде пресловутого «сим-сима». За дверью была пустая прихожая – коридорчик, заканчивавшийся другой дверью, закрытой, и еще была дверь справа, а вдоль стены располагалась длинная вешалка, на которой висела одежда для всех сезонов: два теплых куртки (зеленая и светло-бежевая), несколько дождевиков, мужских и женских, и летние майки, причем одна, с изображением гнусной улыбки Майкла Джексона, нарочито выставила себя напоказ, будто хозяева хотели сказать вошедшим гостям: «Мы вам рады, видите, как мы, глядя на вас, улыбаемся?» Если улыбка соответствовала мироощущению Хельги или Макса… Или обоих…– Что же вы стоите? Входите! – услышал Манн женский голос, шедший с потолка, и разглядел над своей головой маленький динамик рядом с миниатюрной телекамерой. Он переступил порог и остановился, ожидая появления хозяев.
– Ну что же? – с возраставшим нетерпением повторил тот же голос. – Дверь перед вами. Обувь снимать не надо.
Манн пересек коридорчик, толкнул оказавшуюся не запертой дверь и оказался в огромной гостиной с высокими окнами, выходившими во двор и на улицу. Комната была уставлена большими и маленькими цветочными горшками, и первым впечатлением Манна было ощущение, будто он попал в оранжерею. Цветы были разными, Манн признал только маргаритки, заполнившие длинную кювету на подоконнике, остальные растения он определить не мог, в ботанике детектив считал себя полным профаном: если ему нужно было выяснить, чем отличаются друг от друга гиацинт и глициния, он доставал с полки энциклопедию или искал нужную информацию в интернете.
Под потолком горела пятирожковая люстра в классическом стиле, под люстрой стоял большой круглый стол (без цветов, – отметил Манн), по обе стороны стола сидели и смотрели на него Хельга и Макс Веенгартены, и Манн со смущением понял, почему в прихожей его встретил глаз телекамеры, а не кто-то из хозяев. Оба сидели в инвалидных колясках, было им лет по пятидесяти или чуть больше, у мужчины, похоже, была парализована левая сторона тела, а у женщины что-то с ногами – скорее всего, последствия детского церебрального паралича.
«Черт, – подумал Манн, – адвокат мог хотя бы намекнуть»… О чем? Швейцер наверняка был уверен в том, что детектив, придя в дом, навел справки о соседях Койпера.
– Простите, что я без предупреждения… – пробормотал Манн.
– Почему без предупреждения? – добродушно сказал Макс Веенгартен. – Швейцер нам только что звонил, сказал, что к нему приходил частный сыщик, и сейчас он, то есть вы, поднимется к нам. Что-то вы долго поднимались, мы с Хельгой уже заждались, верно, Хельга?
Женщина кивнула:
– Садитесь, господин Манн, – сказала она. – То есть, сначала возьмите себе выпить – вон в том секретере, поднимите крышку, там есть все, что нужно, а потом садитесь в это кресло, оно самое удобное, вы будете видеть нас, мы – вас.
Наливать себе Манн не стал, опустился в кресло, откуда действительно мог следить за каждым движением хозяев. Все было в комнате устроено очень удобно – много горшков, но располагались они так, что по образовавшимся аллейкам легко можно было проехать в коляске, и к бару можно было тоже не только подъехать, но и открыть его, не вставая, все ручки, рукоятки, кнопки и клавиши – телевизора в одном из углов, компьютера в другом, – находились на таком уровне, чтобы было удобно пользоваться, сидя в коляске.
– Наверняка к вам приходила полиция, – сказал Манн. – На мои вопросы вы можете не отвечать, я лицо не официальное…
– Почему не отвечать? – с легкой обидой в голосе произнес Макс. – Мы с удовольствием…
– Мы с удовольствием, – повторила Хельга.
– Позавчера вечером вы поздно вернулись домой?
– Мы были в опере, – кивнул Макс. – Слушали «Похищение из сераля», вернулись около одиннадцати. Ужасный спектакль. Мы очень любим Моцарта, но не в такой современной интерпретации, когда Констанца в купальнике бросается в бассейн, а Селим гоняется за ней в плавках… Это слишком, вы не находите?
– М-да… – протянул Манн. Для него слишком было посещение оперного театра, какие бы представления – современные или классические – там ни давали. Когда-то, лет ему было то ли шесть, то ли семь, родители повели его на «Воццека», и впечатление жуткой смеси неприятных звуков и вспышек пугающего света оказалось таким непреодолимым, что Манн ни разу после этого не входил в двери Национальной оперы. По телевизору он иногда смотрел отрывки из «Травиаты» или «Фауста» и даже получал удовольствие от пения Доминго или Каррераса (Паваротти был ему неприятен – толстый, потливый, такой же неэстетичный, как музыка «Воццека»), но заставить себя отправиться в театр не мог и не стремился.
– Спать мы легли в половине первого, – сказал Макс.
– Вообще-то, – добавила Хельга, – мы ложимся раньше, но в тот вечер еще посмотрели телевизор.
– Да, – кивнул Макс. – Так что если вас интересует итервал времени от одиннадцати до половины первого…
– Вы что-нибудь слышали в этот интервал времени? – Манн невольно перешел на стиль Веенгартенов. – Я имею в виду: кто-нибудь поднимался или спускался по лестнице или в лифте, кто-то ходил наверху, в квартире Койпера, какие-то другие звуки…
– Вот именно – другие звуки, – подхватил Макс. – Никто не поднимался и не спускался, но в тот вечер мы не прислушивались, да и телевизор играл довольно громко.
– И тем не менее, – сказал Манн, – какие-то звуки сверху вы слышали?
– Да, – Макс переглянулся с Хельгой и добавил: – Будто кто-то перетаскивал шкаф.
– Шкаф, – повторила Хельга и добавила: – Или что-то тяжелое и совсем не мягкое.
– Не мягкое? – уточнил Манн.
– Это не могло быть телом человека, например, – объяснил Макс. – Когда тащат тело, звук глухой, а это был такой… я бы сказал, деревянный, со стуком.
– Что-нибудь еще? – спросил Манн.
– Что-нибудь еще, – задумчиво повторила Хельга и добавила: – Да. В том смысле, что никто из квартиры Альберта не выходил. Я имею в виду всю ночь, а не только период времени с одиннадцати до половины первого.
– Как вы можете быть в этом уверены? – удивился Манн. – Вы сами говорите, что спали.
– Хельга спит очень чутко, – вместо жены объяснил Макс. – Просыпается от любого шума. Я-то сплю без задних ног, а чаще и без передних, если вы понимаете, хе-хе, что я имею в виду. У Альберта очень гулкая дверь. Она не скрипит, но захлопывается с таким шумом… Не пушечный выстрел, конечно…
– Но я всегда просыпаюсь, когда от соседа уходят гости, – вмешалась Хельга. – А это бывает довольно часто…
– Бывало, – поправил Манн.
– Что? Да, вы правы. Никак не привыкну, что о бедном Альберте нужно говорить в прошедшем времени. Позавчера дверь ни разу не открывали – до утра, пока не пришла уборщица.
– Разве нельзя открыть и закрыть дверь так осторожно, что…
– Невозможно! Даже если придерживаешь рукой – я не пробовала, но Альберт мне говорил, когда я ему жаловалась на стук, – все равно в последний момент…
– Понятно, – пробормотал Манн. – Никто к господину Койперу не приходил и никто не уходил, начиная с одиннадцати.
– Точно, – в унисон сказали Хельга и Макс.
– И господин Койпер, будучи в одиночестве, зачем-то передвигал по квартире тяжелый шкаф.
– Именно, – сказал Макс. – Странно, верно?
– Это было…
– Минут двадцать первого. Это точно, потому что вскоре мы выключили телевизор…
– Скажите, а это мог быть не шкаф, а, скажем, тяжелый мольберт? Ведь господин Койпер был художником, мастерская его находится в квартире…
– Мольберт? – Макс надолго задумался, будто сравнивая возникавшие в памяти звуки. – Пожалуй. Но не обычный мольберт, а большой, есть у Альберта такой, но зачем его двигать ночью? То есть, я хочу сказать, что по ночам Альберт никогда не работал. Он говорил мне, что после шести вечера не способен держать кисть. Просто все из рук валится. По утрам – другое дело. Рука, как говорится, тверда…
– К господину Койперу часто приходили гости?
– Каждый вечер, – сказала Хельга. – Он любит… любил поболтать за бокалом вина, но не позже десяти часов. Он жаворонок, ложится… ложился рано.
– Но иногда, – напомнил Манн, – вы все-таки просыпались по ночам от того, что наверху хлопала дверь?
– Очень редко. Поэтому я и не настаивала на том, чтобы Альберт что-то со своей дверью сделал, чтобы…
– Редко, но все-таки… Это были припозднившиеся гости, или господин Койпер выходил подышать свежим воздухом?
– Ни то, ни другое, – уверенно заявила Хельга. – Я бы услышала шаги на лестнице или лифт. Поздняя ночь, каждый звук… Нет, просто хлопала дверь – и все.