Страница:
Черные глаза Баташева быстро обежали хор.
– Васька где? Опять в запое, сукин сын?
– Изволили угадать… Да мы, Иван Архипыч, и без него споем, не извольте волноваться, все любо-дорого будет…
– Без Васьки – не желаю слушать! – угрожающе заявил Баташев, и Илью снова обдало густым винным запахом. – Проваливайте ко всем чертям!
Среди цыган пробежал негромкий ропот. Возразить не решился даже Яков Васильев и уже махнул было хору рукой – мол, уходим, – но из-за стола послышались недовольные голоса.
– Эй, брат Иван Архипыч, не дело ведь это!
– Мы все цыган твоих ждали!
– Ты, знамо дело, хозяин, но и гостей уважь! Обещал, так гони!
Баташев тяжело, всем телом повернулся к столу. Илья смотрел на его широкие плечи, мощную спину, на которой даже из-под сюртука были заметны бугры мускулов. «Ему бы с медведями бороться…» – с невольным уважением подумал он.
– Ладно. Леший с вами – войте! – вдруг решил Баташев, и цыгане облегченно загудели.
– Позволите начать? – уточнил Яков Васильич.
– Зачинай. – Баташев тяжело, по-медвежьи ступая, направился к столу.
У стены уже были выставлены полукругом с десяток стульев. Цыганки не спеша расселись, поправили платья, расстелили на коленях концы узорных шалей. За их спинами встали мужчины с гитарами. Илья очутился рядом с Митро. Если взглянуть вправо, можно было увидеть горбоносый профиль и высоко взбитую прическу Варьки, и рядом с ней – серьезное, бледное лицо Насти. Яков Васильевич встал перед хором с гитарой в руках.
– «Петушков»… – сквозь зубы тихо приказал он.
Вздрогнули гитары.
– «На фартушке петушки…» – высоко и нежно взял девичий голос.
Еще не видя, не повернув головы, Илья понял – Настька. Впервые он слышал ее в хоре, и от первых же звуков по спине побежали мурашки – как тогда, сырой ночью, в развилке ветлы перед ее окном. В горле стал комок. Илья с ужасом понял – не сможет он петь…
– «На фартушке петушки, золотые гребешки…» – довела до конца Настя. Пауза – и могучей волной вступил хор – весь, все контральто, баритоны, басы и тоненький голос маленькой Гашки на верхах: – «А-а-ах – да золотые – сердцу дорогие!»
Илья сам не знал – поет он или нет. В буре других голосов различить собственный было невозможно, в ушах звенело, стены с прыгающими на них бликами огней плыли перед глазами. Спина под казакином и рубахой была мокрой. Собрав всю волю, чтобы не зажмуриться от страха, Илья ждал: когда же закончится. И вот – обрыв куплета, хор молчит, завороженный, а по душной комнате вновь плывет голос Насти:
После «Петушков» завели «Обманула, провела», потом – «По улице мостовой». Илья понемногу пришел в себя, начал поглядывать по сторонам. К его удовольствию, цыган слушали внимательно. Молодой купец Вахрушев, давно, оказывается, влюбленный в хорошенькую плясунью Аленку, старательнее всех вслушивался в пение. Его толстые, по-детски оттопыренные губы шептали вслед за цыганами слова песни. Довольная Аленка улыбалась, теребила кисти шали на коленях, сквозила лукавым взглядом из-под опущенных ресниц. «Дура», – решил Илья, на всякий случай грозно посмотрев на Варьку – чтобы не вздумала так же. Но Варька даже не заметила его взгляда. Бледная от волнения, стиснув в пальцах бахрому шали, она с закрытыми глазами вела второй голос.
Трезвее остальных гостей казались Федул Титыч и рыжий Гречишников, пристроившиеся с бокалами шампанского на бархатном диванчике у стены. Они сумели даже сейчас, под пение цыган, завести деловой разговор. «Три баржи с тесом», «по осени причалят», «с Сольвычегодска вестей ждем»… – доносилось из их угла в перерывах между песнями. Яков Васильевич нахмурился, движением бровей послал к купцам Стешку. Та умело вклинилась между ними, блеснула зубами, повела хитрым черным глазом – и в считаные минуты дела были забыты. Вскоре Стешка одной рукой прятала за кушак «красненькую», а другой махала гитаристам:
– Эй, Ванька, Кузьма, идите сюда! Я для ихних степенств «Час роковой» петь буду!
Хозяин дома сидел во главе стола, низко опустив лохматую голову. Было непонятно, слушает он или нет. После каждой песни Яков Васильев почтительно спрашивал: «Чего послушать изволите?» – но Баташев махал рукой: «Чего хочешь войте…» Илья не сводил глаз с его широкоплечей тяжелой фигуры. Ему казалось, что хозяину совсем не весело. А раз так, то зачем было звать хор? Да еще приглашать гостей?
Молодой Вахрушев, качаясь, вышел из-за стола и направился к хору. Аленка, широко улыбаясь, встала ему навстречу:
– Петр Ксенофонтыч, сокол мой поднебесный…
«Сокол» довольно грубо сгреб ее в охапку, потащил к столу. Там, усадив девчонку себе на колени, потребовал:
– «Верная»! Со свистом желаю! Яков Васильич, давай! Дрогнули гитары. Из второго ряда высоко и звонко взял Кузьма:
– Ну, Петр Ксенофонтыч, да ты лучше цыгана! – подбодрила его Аленка. – Ну, давай, давай, сокол мой!
Тот, недолго думая, пустился под гитары вприсядку. Затрещал паркет, упала и покатилась по полу бутылка вина, но никто не обратил на нее внимания. Еще две цыганки рванулись со стульев, со смехом потащили плясать толстого Федул Титыча, а тот завопил дурным голосом: «Не губите, кромешницы!» Хор хватил еще веселее:
– Иван Архипыч, грех вам. Сами знаете – нельзя…
– Можно… – глядя в пол, без улыбки, хрипло говорил тот. – Все можно, Настька, все, что хочешь. Пей, не то рассерчаю!
– Не буду, отстаньте… Митро!
– Иван Архипыч, оставьте девку… Не положено ей…
Цыганки носились между купцами; посреди комнаты, блестя зубами, бесом вертелся Кузьма. Потный, запыхавшийся Вахрушев вытопал на паркете последнее коленце и в обнимку с Аленкой плюхнулся на пол в углу. Гречишников с Бажановым еще не сдавались и под подбадривающие вопли Кузьмы продолжали отплясывать «Барыню» с Глафирой Андреевной. Илья едва удерживался, чтобы не расхохотаться: уж очень потешно выглядели высокий, худой как жердь Бажанов и низенький, приземистый, похожий на яйцо Гречишников. Чтобы не упасть, оба цеплялись за Глафиру Андреевну. Царь-пушка стояла скалой, удерживая на ногах обоих кавалеров и поводя плечами в такт. Увесистый Федул Титыч умаялся не в пример быстрее и кулем свалился на диван, увлекая за собой хохочущую Стешку. Та с нарочитой заботливостью начала отпаивать купца шампанским:
– Выпей, Федул Титыч, за мое здоровье… А помнишь, что мне обещал? «Радужную» обещал подарить, все наши слышали! Вы – купец, ваше слово миллиона стоит, неужели бедную цыганочку обидите?
Хозяин дома куда-то делся. Настя сидела за столом одна, переплетала растрепавшуюся косу. Наклонившийся к ней Митро что-то тихо говорил, Настя устало кивала в ответ. Илья покосился на Якова Васильича, украдкой поскреб голову. С тоской взглянул на плотно закрытые, задернутые бархатными гардинами окна. Во двор бы сейчас, прочь из духоты этой, вздохнуть во всю грудь…
– Скоро уж все, парень, – шепнул кто-то рядом. Илья оглянулся и увидел запыхавшуюся Глафиру Андреевну. Она подмигнула ему: – Видишь, уже скакать пошли, как черти. Верное дело, скоро перепьются да храпеть повалятся. Ох, боже мой, куда катимся… Совсем повыродился народ. Раньше-то не то… лучше было.
– Не бурчи, Глашка, не бурчи, – усмехнулся Яков Васильевич. – И раньше пили.
– Пить-то пили! – вспыхнула Царь-пушка. – Но до риз положения не уклюкивались! Раньше хоть господа были, а сейчас что? Толстосумы охотнорядские! Совсем стыд забыли! Виданное ли дело – домой хор тащить, в своем дому водку пить и с цыганами буянить! Хочешь погулять – милости просим в ресторан, со всеми гостями, и мы рады, и поем хоть до утра! Еще хочешь – просим к нам на Живодерку, сколько раз приезжали, и ночью даже. Всегда всем хором вставали и пели! А в доме у купца разве цыганам место? Надо же и порядок знать! У него ведь здесь и жена где-то… Эдак твой Баташев скоро и в церковь цыган поведет! Вот ты, Яшка, все со мной споришь, а я точно говорю – не в себе он. И раньше блажной был, а как из Сибири вернулся – вовсе…
– Не наше дело, – сквозь зубы процедил Яков Васильевич. – Знаешь, сколько нам за эту ночь заплачено?
– Знаю! – отрезала Глафира Андреевна. – Потому и сижу тут, как баба на самоваре.
– Сейчас ты у меня еще и петь будешь.
Дородная Глафира Андреевна стремительно развернулась к хореводу, сверкнув глазами. Но Илья не успел услышать, что она думает по этому поводу. Входная дверь с треском распахнулась. На пороге появился Баташев. Гитары смолкли. Все головы повернулись к двери. Баташев качнулся, неловко схватился за косяк. Обвел гостей и цыган черными, налитыми кровью глазами. Хрипло сказал:
– Ну – иди! – и с силой втолкнул в комнату молодую простоволосую женщину.
Она пробежала, согнувшись, несколько шагов, не удержавшись на ногах, упала на паркет. Ее ладонь попала в темно-красную лужу разлитого вина. Вскрикнув, женщина отдернула ее, вскинула голову. В серых испуганных глазах стояли слезы.
В комнате воцарилась тишина, прерываемая лишь всхрапыванием заснувшего на диване Матюшина. Цыгане замерли, как статуи. Яков Васильевич тихо выругался, отвернулся.
Из-за стола поднялся Федул Титыч. Несмотря на залитый мадерой сюртук и сбитую набок бороду, он выглядел внушительно и, казалось, даже протрезвел.
– Иван Архипыч, не годится это. Ты здесь хозяин, но и честь надо знать. Бога побойся.
– Меня учить, Федул Титыч?! – нехорошо рассмеялся Баташев. – Я в своем дому! И баба моя! Что хочу, то ворочу, и бояться мне некого! Желаю, чтоб она нам «Барыню» сплясала!
При этих словах Баташева разрыдалась. Она плакала отчаянно, закрыв лицо руками, тоненько приговаривая: «Ой, матушка…» Серое платье было не застегнуто, и из-под него виднелась сорочка. Видно было, что муж стащил ее с постели и едва дал одеться. Худенькие плечи женщины дрожали. Светлые косы лежали, рассыпавшись, на паркете.
Гости Баташева были невероятно смущены. Гречишников и Фрол Матюшин, переглянувшись, направились к хозяину. До цыган донеслись их неуверенные увещевания:
– Ну что ты, Иван Архипыч… Ни к чему ведь это. Лизавете Матвевне здесь не место. Отпусти ее, сделай милость, да и нам пора уже.
– Никто не поедет! – вспылил Баташев, топнув ногой так, что затрещал паркет. Купцы попятились. Иван Архипыч заорал в голос: – Без моего слова – никто не поедет! Я ее, дуру, без гроша взял, так пусть теперь пляшет! А кто слово поперек скажет – жизни лишу! Троих лишил, брата родного, Кольку, сгубил… так нешто вас пожалею?! Вас, свиньи лабазные?! Мне бояться нечего – слышите? Я людей убивал! Я в реке Иртыше тонул по весне, между бревнами сплавными… Меня лошадь калмыцкая по степи три версты за ногу волокла… Я на топорах с татарами на Каспии дрался… Мне бога вашего на роду не написано! Не сметь мне указывать! Лизка, дура, пляши! Убью, кишки выну!
– Свят-свят-свят… – пробормотал побледневший Гречишников. Его блеклые глазки часто моргали.
Баташева, сидя на полу и прижав ладони к вискам, с ужасом смотрела на мужа. При последних его словах затравленно огляделась по сторонам, словно ища защиты. Взгляд ее упал на цыган, встретился с глазами Ильи. Вздрогнув, она прижала руку к губам. В серых глазах мелькнул страх и изумление. Илья растерянно смотрел на нее. Не зная, что делать, на всякий случай поклонился. Все заметили это, но никто даже не улыбнулся.
– Лизка! – грозно сказал Баташев, делая шаг к жене.
Вскрикнув, она упала навзничь. Муж навис над ней, как ворон над мышонком. По толпе цыган пробежал ропот. Илья решительно шагнул из второго ряда. Он сам не знал, что будет делать, но… но не дать же замучить бабу, дэвлалэ![11]
– Стой… Куда? – зашептали сзади. Чья-то рука крепко ухватила Илью за плечо. Он обернулся, готовый послать к черту любого, но увидел Глафиру Андреевну.
– Стой, – почти ласково повторила цыганка. – Ишь, разлетелся… – и сама не спеша вышла из хора. Когда она подошла к Баташеву, стало видно, что Царь-пушка ничуть не проигрывает купцу первой гильдии по размерам.
– Сядь-ка, голубь сизый, – проворковала она, и в голосе ее послышались грозовые раскаты. – Сядь, угомонись, не мечи икру.
– Да ты!.. – взревел Баташев, замахиваясь.
Кто-то из цыганок отчаянно завизжал, Митро и Яков Васильевич бросились вперед, но Глафира Андреевна даже не отшатнулась. Ее смуглое лицо потемнело еще больше.
– Ну, попробуй тронь, – негромко и чуть ли не весело сказала она. – Я тебе не жена твоя. Я, слава богу, цыганка. Горло перерву и кровь выпью.
Она оскалилась, блеснув крупными желтоватыми зубами, сделала шаг вперед, грудью надвигаясь на Баташева. Тот невольно отступил, опустил руку. Неожиданно для всех усмехнулся.
– Смотри ты… Волкиня бешеная!
– О-о, я злее! – заверила Глафира Андреевна, продолжая энергично подталкивать Баташева к стулу. – Сядь, душа моя, сядь, уймись, вина выпей. Гляди, всех напугал, гости твои уж икнуть боятся. Слову твоему никто не перечит. Сказал жене плясать – будет плясать.
Иван Архипович тяжело опустился на стул. Глафира Андреевна встала рядом, как конвойный. Бледная Баташева, прижимая руки к груди, смотрела на нее. Старая цыганка улыбнулась, взглянула куда-то вбок, и из-за стола поднялась Настя.
Илья впервые видел ее такой рассерженной. Не поднимая глаз, бледная, она быстро прошла мимо купцов, села на пол рядом с Баташевой, накрыла ее своей шалью, вполголоса быстро заговорила:
– Ты не бойся ничего – слышишь? Ничего он не сделает. Платье я тебе застегну, они все пьяные, не заметят… Встань да пройдись немного, наши подыграют. Совсем чуть-чуть, чтоб он отстал. Позора тут нет никакого. Не тебе, а ему совестно должно быть. Завтра проспится, вспомнит – со стыда умрет… Не бойся, вставай. За меня держись.
Баташева поднялась, цепляясь за локоть Насти. Та, ободряюще улыбаясь, поправила ей платье, перекинула на грудь косы, пробежалась пальцами по пуговицам, застегнув все до самого верха:
– Не плачь. Хорошо получится, увидишь. Пусть потешится.
Лизавета Матвеевна улыбнулась в ответ. Несмотря на вымученность этой улыбки, сразу стало заметно, как хороша молодая жена Баташева. Серые глаза от слез стали ярче, выбившиеся из кос волосы золотились в свете люстр. Судорожно сжимая в пальцах сунутый Настей платочек, она неуверенно оглянулась на цыган, и снова ее глаза остановились на Илье. Ему на миг даже показалось, что Баташева вот-вот скажет что-то. Но тут окончательно пришел в себя Яков Васильевич. Шагнув к Баташевой, он низко поклонился, поудобнее перехватил гитару:
– Уж пройдитесь, барыня дорогая. Мы все просим! – Широким жестом он указал на хор. Цыгане тут же подхватили, заулыбались:
– Просим… Пожалуйста! Пляши, лебедь белая!
По щеке Баташевой пробежала последняя слезинка. Она смахнула ее, кивнула хореводу. И развела в стороны руки, покрытые алой Настиной шалью. Яков Васильевич быстро повернулся к цыганам, взмахнул гитарой.
«Ах, матушка, грустно мне… – повел низкий, бархатистый голос Марьи Васильевны. – Да, сударушка, скучно мне…»
Дружно вступил хор. Баташева поплыла по кругу. Золотистые волосы падали ей на лицо, но она не убирала их. Гитары участили ход, звонче стали голоса цыганок. Лизавета Матвеевна смущенно взглянула на хор. И снова, снова ее взгляд замер на Илье. Яков Васильев заметил, усмехнулся, громко позвал:
– Илья, дорогой! Уважь барыню!
Растерявшись, Илья чуть было не сказал «не пойду». Но взгляд хоревода был таким, что он не посмел ослушаться. И шагнул из хора вслед за Баташевой, в последний миг вспомнив, что нужно скалить зубы напоказ. Она через плечо взглянула на него, улыбнулась в ответ одними глазами, еще блестящими от слез. Хор медленно, протяжно вел мелодию плясовой. Илья шел за женщиной, подняв руку за голову, кладя каждый шаг след в след за волнующимся подолом серого платья. У Баташевой порозовели скулы. Она плавно повернулась, взмахнула платочком. Илья хлопнул по голенищу, как в таборе, вскинулся в воздух, с отчаянием вспоминая, что совсем не умеет плясать по-городскому. «Да ладно… Сойдет и так, гаджэ пьяные… Яков Васильич сам велел…» Хор гремел, звенели гитары, Баташева кружилась в танце, рядом с ней метался казакин Ильи. Слез и в помине не осталось на разгоревшемся лице женщины.
Настя, обернувшись из первого ряда, ответила ему восхищенным кивком. Яков Васильев нахмурился чему-то, промолчал.
И вот наконец последний взрыв голосов, последний аккорд, взмах огненной шали. Илья закончил пляску, упав на колени перед Лизаветой Матвеевной, – неделю назад он видел, как точно так же в Большом доме бухнулся капитан Толчанинов перед пляшущей Аленкой. Баташева ахнула, закрывая глаза. Илья весь дрожал от напряжения и непрошедшего страха, не смел облизать пересохших губ. Из хора донеслось: «Ушты[12], морэ…» Опомнившись, Илья вскочил, юркнул за спины цыган. Вытерев ладонями лицо, долго переводил дыхание.
– Молодец, Илья! Какой молодец! – восторженно зашептал Кузьма. – Не растерялся, все как надо сделал! Да кто бы еще так сумел? Трофимыч, скажи!
Митро медленно повернулся. Взглянув на Илью, усмехнулся так, что тот покраснел, собрался было что-то сказать, но в это время от стола донеслись глухие удары.
– Ну что еще за черт… – устало сказал Митро, оглянувшись на звук. Илья посмотрел через его плечо.
Баташев, с диким взглядом, с всклокоченной бородой, со всех сил лупил кулаком по трещавшему столу:
– «Семиструнную» теперь желаю! Ваську хочу! Тысячи не пожалею! Ваську сюда, живо!
От крика звенели подвески на люстрах, прыгали тарелки и бокалы на столе. Краем глаза Илья увидел, что Гречишников и Вахрушевы по стенке пробираются к дверям. Умный Федул Титыч сбежал еще раньше: на подлокотнике дивана сиротливо висел его шелковый галстук. Только спящему на диване Матюшину все было нипочем, и он безмятежно храпел, выводя носом тоненькую фистулу. Баташева, воспользовавшись шумом, выскользнула в сени. Но напоследок все же блеснула серыми, еще влажными глазами из-за двери, и никто, кроме Ильи, не заметил этого.
– Вспомнил все-таки, мать его налево… – проворчал Яков Васильич. – Ну, что делать… Илья, иди пой.
– Да куда же, Яков Васильич? – перепугался Илья. – Он дядю Васю требует!
– А где я ему возьму? – резонно спросил хоревод. – Ступай ты, авось спьяну не разберет. Пой как сможешь, выручай хор.
Илья шагнул к столу. За ним подошли Митро и Петька Конаков с гитарами. Глафира Андреевна присела рядом с Баташевым, обняла его за плечи, притянула к себе:
– Не шуми, радость моя, не буйствуй… Сейчас тебе Васька споет, душа успокоится, сейчас все пройдет… Успокойся, ляжь сюда.
Баташев неожиданно затих. Вздохнул, перекрестился и покорно уткнулся головой в объемистую грудь Глафиры Андреевны. Та успокаивающе погладила его, кивнула цыганам. Мягко вступили две гитары. Илья запел:
Внезапно в тишину комнаты вплелись какие-то странные звуки. Илья оглянулся.
Баташев все также сидел на стуле, уткнувшись лицом в грудь Глафиры Андреевны. Его могучие плечи вздрагивали. Вместе с хриплыми рыданиями вырывались бессвязные слова:
– Господи, прости душу мою… Пропадать мне… в аду гореть… И за что, господи? Столько лет – за что? Тоска-то какая, боже мой, тоска-а-а…
– Ничего, голубь мой, ничего… – тихо гудела Глафира Андреевна, гладя встрепанную баташевскую голову. – Ада не пугайся, все там будем. Ты поплачь, Иван Архипыч, поплачь, мой дорогой. Сразу отпустит, полегчает, я знаю, что говорю… Ромалэ, ёв мато сыр о джукло, авэньти «Невечернюю»[13]…
– Васька… – вдруг позвал Баташев. Илья неуверенно подошел. Не поднимая головы, Иван Архипович вышвырнул на стол пачку кредиток. – Тебе… Забирай… Всю душу ты мне вывернул… Ох, тоска, хоть бы вы издохли все… И я с вами тож…
Илья взял деньги, сунул за пазуху. Цыгане проводили пачку уважительными взглядами, кто-то весело шепнул: «Бахтало, чаворо!»[14] – а он пожал плечами и, не решаясь взглянуть на Настю, отошел на свое место. Хор тихо запел «Невечернюю». В окне стояла луна. На диване тяжело перевернулся на другой бок спящий Матюшин. На полу красным комком лежала брошенная Баташевой шаль. Глафира Андреевна вполголоса подтягивала хору, продолжая укачивать на груди хозяина дома. Близилось утро.
Домой вернулись в шестом часу. Цыгане устали настолько, что даже отложили на завтра дележ денег, и разбрелись досыпать остаток ночи. В нижней комнате Большого дома остались Яков Васильевич, его сестра, Настя, Митро и Глафира Андреевна. Настя дремала за столом, неудобно навалившись грудью на его край. Марья Васильевна сидела рядом с ней, схватившись за голову. Время от времени она воздевала руки к потолку и провозглашала:
– Черт знает что! Глашка! Ну скажи мне, как ты на Баташева кинуться не побоялась? Дал бы раз кулаком по башке – и готово дело! Он ведь правда на медведя с голыми руками ходил! Я бы и то испугалась!
– Хо, ты! – зевнула во весь рот Глафира Андреевна. – Да я против тебя в три раза толще. Попробовал бы он меня тронуть! Не посмотрела бы, что домовладелец и первой гильдии купец. Ух, изверг, так бы и убила! Что с женой делает, поганец!
– Яшка, а тебе как не стыдно? – накинулась Марья Васильевна на брата. – Зачем Илью плясать погнал? Я думала, парень со страха умрет!
– Умрет он, как же… – буркнул Яков Васильев. – Он поумнее нас с тобой будет, не беспокойся. Видала, как эта барыня на него глядела? Видала, как он на колени перед ней упал? А сколько денег ему Баташев сунул? Ваське за то же самое в жизни больше червонца не давал… А ты чего спать не идешь?
Последнее относилось к сидящему на полу Митро. Тот осторожно кашлянул:
– Я спросить хотел, Яков Васильич… Ты Илью как… в хоре оставишь?
С минуту хоревод молчал. Марья Васильевна, отвернувшись, улыбнулась. Яков Васильев, не заметив этого, отрывисто сказал:
– Вот что, дорогой мой… Делай что хочешь, золотые горы ему обещай, уговаривай, – но чтоб он не вздумал обратно в табор рвануть. Ваське нашему рядом с этим подколесником делать нечего. Через месяц-другой первые партии будет вести. Хорошо, что он пока цены своей не знает.
– Уговоришь его, как же! – фыркнул Митро. – Упрямый как черт. Сегодня всеми копытами упирался, никуда ехать не хотел. Настьку пришлось пригнать, чтоб упросила его.
– И что – получилось? – вдруг полюбопытствовал Яков Васильевич.
– А ка-а-ак же… – вдруг сонно отозвалась Настя. Подняв голову со стола, тихо рассмеялась. – На колени пришлось вставать!
– Чего?! – загремел Яков Васильевич.
– Ну, отец! Пошутила я! За рублем серебряным нагнулась, так Илья, бедный, даже испугался… – Настя улыбнулась, вспоминая, помолчала. – Голосу него золотой… Митро молодец, что в хор его привел. А еще они с Варькой такую песню пели… такую… Ну, тогда, вдвоем… Ох, не помню… – На полуслове она заснула снова.
– Васька где? Опять в запое, сукин сын?
– Изволили угадать… Да мы, Иван Архипыч, и без него споем, не извольте волноваться, все любо-дорого будет…
– Без Васьки – не желаю слушать! – угрожающе заявил Баташев, и Илью снова обдало густым винным запахом. – Проваливайте ко всем чертям!
Среди цыган пробежал негромкий ропот. Возразить не решился даже Яков Васильев и уже махнул было хору рукой – мол, уходим, – но из-за стола послышались недовольные голоса.
– Эй, брат Иван Архипыч, не дело ведь это!
– Мы все цыган твоих ждали!
– Ты, знамо дело, хозяин, но и гостей уважь! Обещал, так гони!
Баташев тяжело, всем телом повернулся к столу. Илья смотрел на его широкие плечи, мощную спину, на которой даже из-под сюртука были заметны бугры мускулов. «Ему бы с медведями бороться…» – с невольным уважением подумал он.
– Ладно. Леший с вами – войте! – вдруг решил Баташев, и цыгане облегченно загудели.
– Позволите начать? – уточнил Яков Васильич.
– Зачинай. – Баташев тяжело, по-медвежьи ступая, направился к столу.
У стены уже были выставлены полукругом с десяток стульев. Цыганки не спеша расселись, поправили платья, расстелили на коленях концы узорных шалей. За их спинами встали мужчины с гитарами. Илья очутился рядом с Митро. Если взглянуть вправо, можно было увидеть горбоносый профиль и высоко взбитую прическу Варьки, и рядом с ней – серьезное, бледное лицо Насти. Яков Васильевич встал перед хором с гитарой в руках.
– «Петушков»… – сквозь зубы тихо приказал он.
Вздрогнули гитары.
– «На фартушке петушки…» – высоко и нежно взял девичий голос.
Еще не видя, не повернув головы, Илья понял – Настька. Впервые он слышал ее в хоре, и от первых же звуков по спине побежали мурашки – как тогда, сырой ночью, в развилке ветлы перед ее окном. В горле стал комок. Илья с ужасом понял – не сможет он петь…
– «На фартушке петушки, золотые гребешки…» – довела до конца Настя. Пауза – и могучей волной вступил хор – весь, все контральто, баритоны, басы и тоненький голос маленькой Гашки на верхах: – «А-а-ах – да золотые – сердцу дорогие!»
Илья сам не знал – поет он или нет. В буре других голосов различить собственный было невозможно, в ушах звенело, стены с прыгающими на них бликами огней плыли перед глазами. Спина под казакином и рубахой была мокрой. Собрав всю волю, чтобы не зажмуриться от страха, Илья ждал: когда же закончится. И вот – обрыв куплета, хор молчит, завороженный, а по душной комнате вновь плывет голос Насти:
И снова – гром всего хора. Стены, казалось, дрогнули от напора голосов. На этот раз было легче, Илья чуть успокоился, убедившись, что все-таки поет, и, кажется, не хуже других. По крайней мере, Яков Васильевич совсем не обращал на него внимания и больше смотрел на дочь, словно боясь, что она, в сотый раз заводящая «Петушков», сейчас что-нибудь напутает. Но Настя вела первый голос уверенно и спокойно.
Уж как я тебя искал, кликал, плакал и страдал, —
А-а-ах – да ты не слышишь, слова не промолвишь.
После «Петушков» завели «Обманула, провела», потом – «По улице мостовой». Илья понемногу пришел в себя, начал поглядывать по сторонам. К его удовольствию, цыган слушали внимательно. Молодой купец Вахрушев, давно, оказывается, влюбленный в хорошенькую плясунью Аленку, старательнее всех вслушивался в пение. Его толстые, по-детски оттопыренные губы шептали вслед за цыганами слова песни. Довольная Аленка улыбалась, теребила кисти шали на коленях, сквозила лукавым взглядом из-под опущенных ресниц. «Дура», – решил Илья, на всякий случай грозно посмотрев на Варьку – чтобы не вздумала так же. Но Варька даже не заметила его взгляда. Бледная от волнения, стиснув в пальцах бахрому шали, она с закрытыми глазами вела второй голос.
Трезвее остальных гостей казались Федул Титыч и рыжий Гречишников, пристроившиеся с бокалами шампанского на бархатном диванчике у стены. Они сумели даже сейчас, под пение цыган, завести деловой разговор. «Три баржи с тесом», «по осени причалят», «с Сольвычегодска вестей ждем»… – доносилось из их угла в перерывах между песнями. Яков Васильевич нахмурился, движением бровей послал к купцам Стешку. Та умело вклинилась между ними, блеснула зубами, повела хитрым черным глазом – и в считаные минуты дела были забыты. Вскоре Стешка одной рукой прятала за кушак «красненькую», а другой махала гитаристам:
– Эй, Ванька, Кузьма, идите сюда! Я для ихних степенств «Час роковой» петь буду!
Хозяин дома сидел во главе стола, низко опустив лохматую голову. Было непонятно, слушает он или нет. После каждой песни Яков Васильев почтительно спрашивал: «Чего послушать изволите?» – но Баташев махал рукой: «Чего хочешь войте…» Илья не сводил глаз с его широкоплечей тяжелой фигуры. Ему казалось, что хозяину совсем не весело. А раз так, то зачем было звать хор? Да еще приглашать гостей?
Молодой Вахрушев, качаясь, вышел из-за стола и направился к хору. Аленка, широко улыбаясь, встала ему навстречу:
– Петр Ксенофонтыч, сокол мой поднебесный…
«Сокол» довольно грубо сгреб ее в охапку, потащил к столу. Там, усадив девчонку себе на колени, потребовал:
– «Верная»! Со свистом желаю! Яков Васильич, давай! Дрогнули гитары. Из второго ряда высоко и звонко взял Кузьма:
Хор подхватил. Аленка, спрыгнув с колен купца, поймала за концы шаль, пошла плясать. Вахрушев, расставив руки, пошел за ней. Перед глазами Ильи мелькнуло его красное, лоснящееся лицо с мутными глазами, влажные губы.
Ах ты, верная, да ты манерная,
Ты сударушка моя!
– Ну, Петр Ксенофонтыч, да ты лучше цыгана! – подбодрила его Аленка. – Ну, давай, давай, сокол мой!
Тот, недолго думая, пустился под гитары вприсядку. Затрещал паркет, упала и покатилась по полу бутылка вина, но никто не обратил на нее внимания. Еще две цыганки рванулись со стульев, со смехом потащили плясать толстого Федул Титыча, а тот завопил дурным голосом: «Не губите, кромешницы!» Хор хватил еще веселее:
Илья пел вместе со всеми, с интересом глядя, как скачут перед хором, подражая цыганам, баташевские гости. Гвалт стоял невероятный. Илья видел, как Баташев, встрепанный и мрачный, пытается заставить Настю выпить вина. Та сердилась, настойчиво отводила руку купца:
Как чужие женушки – белые лебедушки!
А моя, братцы, жена – полынь, горькая трава!
– Иван Архипыч, грех вам. Сами знаете – нельзя…
– Можно… – глядя в пол, без улыбки, хрипло говорил тот. – Все можно, Настька, все, что хочешь. Пей, не то рассерчаю!
– Не буду, отстаньте… Митро!
– Иван Архипыч, оставьте девку… Не положено ей…
Цыганки носились между купцами; посреди комнаты, блестя зубами, бесом вертелся Кузьма. Потный, запыхавшийся Вахрушев вытопал на паркете последнее коленце и в обнимку с Аленкой плюхнулся на пол в углу. Гречишников с Бажановым еще не сдавались и под подбадривающие вопли Кузьмы продолжали отплясывать «Барыню» с Глафирой Андреевной. Илья едва удерживался, чтобы не расхохотаться: уж очень потешно выглядели высокий, худой как жердь Бажанов и низенький, приземистый, похожий на яйцо Гречишников. Чтобы не упасть, оба цеплялись за Глафиру Андреевну. Царь-пушка стояла скалой, удерживая на ногах обоих кавалеров и поводя плечами в такт. Увесистый Федул Титыч умаялся не в пример быстрее и кулем свалился на диван, увлекая за собой хохочущую Стешку. Та с нарочитой заботливостью начала отпаивать купца шампанским:
– Выпей, Федул Титыч, за мое здоровье… А помнишь, что мне обещал? «Радужную» обещал подарить, все наши слышали! Вы – купец, ваше слово миллиона стоит, неужели бедную цыганочку обидите?
Хозяин дома куда-то делся. Настя сидела за столом одна, переплетала растрепавшуюся косу. Наклонившийся к ней Митро что-то тихо говорил, Настя устало кивала в ответ. Илья покосился на Якова Васильича, украдкой поскреб голову. С тоской взглянул на плотно закрытые, задернутые бархатными гардинами окна. Во двор бы сейчас, прочь из духоты этой, вздохнуть во всю грудь…
– Скоро уж все, парень, – шепнул кто-то рядом. Илья оглянулся и увидел запыхавшуюся Глафиру Андреевну. Она подмигнула ему: – Видишь, уже скакать пошли, как черти. Верное дело, скоро перепьются да храпеть повалятся. Ох, боже мой, куда катимся… Совсем повыродился народ. Раньше-то не то… лучше было.
– Не бурчи, Глашка, не бурчи, – усмехнулся Яков Васильевич. – И раньше пили.
– Пить-то пили! – вспыхнула Царь-пушка. – Но до риз положения не уклюкивались! Раньше хоть господа были, а сейчас что? Толстосумы охотнорядские! Совсем стыд забыли! Виданное ли дело – домой хор тащить, в своем дому водку пить и с цыганами буянить! Хочешь погулять – милости просим в ресторан, со всеми гостями, и мы рады, и поем хоть до утра! Еще хочешь – просим к нам на Живодерку, сколько раз приезжали, и ночью даже. Всегда всем хором вставали и пели! А в доме у купца разве цыганам место? Надо же и порядок знать! У него ведь здесь и жена где-то… Эдак твой Баташев скоро и в церковь цыган поведет! Вот ты, Яшка, все со мной споришь, а я точно говорю – не в себе он. И раньше блажной был, а как из Сибири вернулся – вовсе…
– Не наше дело, – сквозь зубы процедил Яков Васильевич. – Знаешь, сколько нам за эту ночь заплачено?
– Знаю! – отрезала Глафира Андреевна. – Потому и сижу тут, как баба на самоваре.
– Сейчас ты у меня еще и петь будешь.
Дородная Глафира Андреевна стремительно развернулась к хореводу, сверкнув глазами. Но Илья не успел услышать, что она думает по этому поводу. Входная дверь с треском распахнулась. На пороге появился Баташев. Гитары смолкли. Все головы повернулись к двери. Баташев качнулся, неловко схватился за косяк. Обвел гостей и цыган черными, налитыми кровью глазами. Хрипло сказал:
– Ну – иди! – и с силой втолкнул в комнату молодую простоволосую женщину.
Она пробежала, согнувшись, несколько шагов, не удержавшись на ногах, упала на паркет. Ее ладонь попала в темно-красную лужу разлитого вина. Вскрикнув, женщина отдернула ее, вскинула голову. В серых испуганных глазах стояли слезы.
В комнате воцарилась тишина, прерываемая лишь всхрапыванием заснувшего на диване Матюшина. Цыгане замерли, как статуи. Яков Васильевич тихо выругался, отвернулся.
Из-за стола поднялся Федул Титыч. Несмотря на залитый мадерой сюртук и сбитую набок бороду, он выглядел внушительно и, казалось, даже протрезвел.
– Иван Архипыч, не годится это. Ты здесь хозяин, но и честь надо знать. Бога побойся.
– Меня учить, Федул Титыч?! – нехорошо рассмеялся Баташев. – Я в своем дому! И баба моя! Что хочу, то ворочу, и бояться мне некого! Желаю, чтоб она нам «Барыню» сплясала!
При этих словах Баташева разрыдалась. Она плакала отчаянно, закрыв лицо руками, тоненько приговаривая: «Ой, матушка…» Серое платье было не застегнуто, и из-под него виднелась сорочка. Видно было, что муж стащил ее с постели и едва дал одеться. Худенькие плечи женщины дрожали. Светлые косы лежали, рассыпавшись, на паркете.
Гости Баташева были невероятно смущены. Гречишников и Фрол Матюшин, переглянувшись, направились к хозяину. До цыган донеслись их неуверенные увещевания:
– Ну что ты, Иван Архипыч… Ни к чему ведь это. Лизавете Матвевне здесь не место. Отпусти ее, сделай милость, да и нам пора уже.
– Никто не поедет! – вспылил Баташев, топнув ногой так, что затрещал паркет. Купцы попятились. Иван Архипыч заорал в голос: – Без моего слова – никто не поедет! Я ее, дуру, без гроша взял, так пусть теперь пляшет! А кто слово поперек скажет – жизни лишу! Троих лишил, брата родного, Кольку, сгубил… так нешто вас пожалею?! Вас, свиньи лабазные?! Мне бояться нечего – слышите? Я людей убивал! Я в реке Иртыше тонул по весне, между бревнами сплавными… Меня лошадь калмыцкая по степи три версты за ногу волокла… Я на топорах с татарами на Каспии дрался… Мне бога вашего на роду не написано! Не сметь мне указывать! Лизка, дура, пляши! Убью, кишки выну!
– Свят-свят-свят… – пробормотал побледневший Гречишников. Его блеклые глазки часто моргали.
Баташева, сидя на полу и прижав ладони к вискам, с ужасом смотрела на мужа. При последних его словах затравленно огляделась по сторонам, словно ища защиты. Взгляд ее упал на цыган, встретился с глазами Ильи. Вздрогнув, она прижала руку к губам. В серых глазах мелькнул страх и изумление. Илья растерянно смотрел на нее. Не зная, что делать, на всякий случай поклонился. Все заметили это, но никто даже не улыбнулся.
– Лизка! – грозно сказал Баташев, делая шаг к жене.
Вскрикнув, она упала навзничь. Муж навис над ней, как ворон над мышонком. По толпе цыган пробежал ропот. Илья решительно шагнул из второго ряда. Он сам не знал, что будет делать, но… но не дать же замучить бабу, дэвлалэ![11]
– Стой… Куда? – зашептали сзади. Чья-то рука крепко ухватила Илью за плечо. Он обернулся, готовый послать к черту любого, но увидел Глафиру Андреевну.
– Стой, – почти ласково повторила цыганка. – Ишь, разлетелся… – и сама не спеша вышла из хора. Когда она подошла к Баташеву, стало видно, что Царь-пушка ничуть не проигрывает купцу первой гильдии по размерам.
– Сядь-ка, голубь сизый, – проворковала она, и в голосе ее послышались грозовые раскаты. – Сядь, угомонись, не мечи икру.
– Да ты!.. – взревел Баташев, замахиваясь.
Кто-то из цыганок отчаянно завизжал, Митро и Яков Васильевич бросились вперед, но Глафира Андреевна даже не отшатнулась. Ее смуглое лицо потемнело еще больше.
– Ну, попробуй тронь, – негромко и чуть ли не весело сказала она. – Я тебе не жена твоя. Я, слава богу, цыганка. Горло перерву и кровь выпью.
Она оскалилась, блеснув крупными желтоватыми зубами, сделала шаг вперед, грудью надвигаясь на Баташева. Тот невольно отступил, опустил руку. Неожиданно для всех усмехнулся.
– Смотри ты… Волкиня бешеная!
– О-о, я злее! – заверила Глафира Андреевна, продолжая энергично подталкивать Баташева к стулу. – Сядь, душа моя, сядь, уймись, вина выпей. Гляди, всех напугал, гости твои уж икнуть боятся. Слову твоему никто не перечит. Сказал жене плясать – будет плясать.
Иван Архипович тяжело опустился на стул. Глафира Андреевна встала рядом, как конвойный. Бледная Баташева, прижимая руки к груди, смотрела на нее. Старая цыганка улыбнулась, взглянула куда-то вбок, и из-за стола поднялась Настя.
Илья впервые видел ее такой рассерженной. Не поднимая глаз, бледная, она быстро прошла мимо купцов, села на пол рядом с Баташевой, накрыла ее своей шалью, вполголоса быстро заговорила:
– Ты не бойся ничего – слышишь? Ничего он не сделает. Платье я тебе застегну, они все пьяные, не заметят… Встань да пройдись немного, наши подыграют. Совсем чуть-чуть, чтоб он отстал. Позора тут нет никакого. Не тебе, а ему совестно должно быть. Завтра проспится, вспомнит – со стыда умрет… Не бойся, вставай. За меня держись.
Баташева поднялась, цепляясь за локоть Насти. Та, ободряюще улыбаясь, поправила ей платье, перекинула на грудь косы, пробежалась пальцами по пуговицам, застегнув все до самого верха:
– Не плачь. Хорошо получится, увидишь. Пусть потешится.
Лизавета Матвеевна улыбнулась в ответ. Несмотря на вымученность этой улыбки, сразу стало заметно, как хороша молодая жена Баташева. Серые глаза от слез стали ярче, выбившиеся из кос волосы золотились в свете люстр. Судорожно сжимая в пальцах сунутый Настей платочек, она неуверенно оглянулась на цыган, и снова ее глаза остановились на Илье. Ему на миг даже показалось, что Баташева вот-вот скажет что-то. Но тут окончательно пришел в себя Яков Васильевич. Шагнув к Баташевой, он низко поклонился, поудобнее перехватил гитару:
– Уж пройдитесь, барыня дорогая. Мы все просим! – Широким жестом он указал на хор. Цыгане тут же подхватили, заулыбались:
– Просим… Пожалуйста! Пляши, лебедь белая!
По щеке Баташевой пробежала последняя слезинка. Она смахнула ее, кивнула хореводу. И развела в стороны руки, покрытые алой Настиной шалью. Яков Васильевич быстро повернулся к цыганам, взмахнул гитарой.
«Ах, матушка, грустно мне… – повел низкий, бархатистый голос Марьи Васильевны. – Да, сударушка, скучно мне…»
Дружно вступил хор. Баташева поплыла по кругу. Золотистые волосы падали ей на лицо, но она не убирала их. Гитары участили ход, звонче стали голоса цыганок. Лизавета Матвеевна смущенно взглянула на хор. И снова, снова ее взгляд замер на Илье. Яков Васильев заметил, усмехнулся, громко позвал:
– Илья, дорогой! Уважь барыню!
Растерявшись, Илья чуть было не сказал «не пойду». Но взгляд хоревода был таким, что он не посмел ослушаться. И шагнул из хора вслед за Баташевой, в последний миг вспомнив, что нужно скалить зубы напоказ. Она через плечо взглянула на него, улыбнулась в ответ одними глазами, еще блестящими от слез. Хор медленно, протяжно вел мелодию плясовой. Илья шел за женщиной, подняв руку за голову, кладя каждый шаг след в след за волнующимся подолом серого платья. У Баташевой порозовели скулы. Она плавно повернулась, взмахнула платочком. Илья хлопнул по голенищу, как в таборе, вскинулся в воздух, с отчаянием вспоминая, что совсем не умеет плясать по-городскому. «Да ладно… Сойдет и так, гаджэ пьяные… Яков Васильич сам велел…» Хор гремел, звенели гитары, Баташева кружилась в танце, рядом с ней метался казакин Ильи. Слез и в помине не осталось на разгоревшемся лице женщины.
– Ох хорош, сатана… – пробормотал Митро.
Ах матушка, скучно мне,
Да сударушка, грустно мне!
Резва ноженька болит,
Ретиво сердце щемит!
Настя, обернувшись из первого ряда, ответила ему восхищенным кивком. Яков Васильев нахмурился чему-то, промолчал.
И вот наконец последний взрыв голосов, последний аккорд, взмах огненной шали. Илья закончил пляску, упав на колени перед Лизаветой Матвеевной, – неделю назад он видел, как точно так же в Большом доме бухнулся капитан Толчанинов перед пляшущей Аленкой. Баташева ахнула, закрывая глаза. Илья весь дрожал от напряжения и непрошедшего страха, не смел облизать пересохших губ. Из хора донеслось: «Ушты[12], морэ…» Опомнившись, Илья вскочил, юркнул за спины цыган. Вытерев ладонями лицо, долго переводил дыхание.
– Молодец, Илья! Какой молодец! – восторженно зашептал Кузьма. – Не растерялся, все как надо сделал! Да кто бы еще так сумел? Трофимыч, скажи!
Митро медленно повернулся. Взглянув на Илью, усмехнулся так, что тот покраснел, собрался было что-то сказать, но в это время от стола донеслись глухие удары.
– Ну что еще за черт… – устало сказал Митро, оглянувшись на звук. Илья посмотрел через его плечо.
Баташев, с диким взглядом, с всклокоченной бородой, со всех сил лупил кулаком по трещавшему столу:
– «Семиструнную» теперь желаю! Ваську хочу! Тысячи не пожалею! Ваську сюда, живо!
От крика звенели подвески на люстрах, прыгали тарелки и бокалы на столе. Краем глаза Илья увидел, что Гречишников и Вахрушевы по стенке пробираются к дверям. Умный Федул Титыч сбежал еще раньше: на подлокотнике дивана сиротливо висел его шелковый галстук. Только спящему на диване Матюшину все было нипочем, и он безмятежно храпел, выводя носом тоненькую фистулу. Баташева, воспользовавшись шумом, выскользнула в сени. Но напоследок все же блеснула серыми, еще влажными глазами из-за двери, и никто, кроме Ильи, не заметил этого.
– Вспомнил все-таки, мать его налево… – проворчал Яков Васильич. – Ну, что делать… Илья, иди пой.
– Да куда же, Яков Васильич? – перепугался Илья. – Он дядю Васю требует!
– А где я ему возьму? – резонно спросил хоревод. – Ступай ты, авось спьяну не разберет. Пой как сможешь, выручай хор.
Илья шагнул к столу. За ним подошли Митро и Петька Конаков с гитарами. Глафира Андреевна присела рядом с Баташевым, обняла его за плечи, притянула к себе:
– Не шуми, радость моя, не буйствуй… Сейчас тебе Васька споет, душа успокоится, сейчас все пройдет… Успокойся, ляжь сюда.
Баташев неожиданно затих. Вздохнул, перекрестился и покорно уткнулся головой в объемистую грудь Глафиры Андреевны. Та успокаивающе погладила его, кивнула цыганам. Мягко вступили две гитары. Илья запел:
Ему самому нравилась эта песня. Главным, на взгляд Ильи, было то, что почти все слова были просты и понятны. Никаких, слава богу, «восторгов сладострастья» и «жестов законченных страстей», про которые даже Митро не знает, что это такое. Кузьма рассказывал, что эту песню сложил для цыган «один хороший барин» еще лет двадцать назад и дед Якова Васильевича придумал для нее музыку.
Поговори хоть ты со мной,
Подруга семиструнная.
Душа моя полна тоской,
А ночь такая лунная…
Что такое «впивал», Илья не знал и уверен был, что петь надо «вбивал». Так и спел. В комнате стояла тишина. На Баташева Илья не смотрел, боясь – увидит тот, что не Васька поет, и пойдет снова буянить. Изредка посматривал на стоящего рядом Митро, а тот ободряюще кивал: мол, все хорошо.
И сердце ведает мое,
Отравою облитое,
Что я впивал в себя ее
Дыханье ядовитое…
Смолкли гитары. Илья поднял глаза. Сразу же увидел Настю. Она сидела среди цыганок и в упор, без улыбки смотрела на Илью. «Плохо спел…» – с ужасом подумал он. В лицо бросилась кровь, Илья опустил голову. «Опозорился… Перед ней, перед Настькой… Тьфу, дурак таборный, куда сунулся… Сидел бы и дальше под телегой».
Я от зари и до зари
Тоскую, мучусь, сетую.
Допой же мне, договори
Ту песню недопетую…
Внезапно в тишину комнаты вплелись какие-то странные звуки. Илья оглянулся.
Баташев все также сидел на стуле, уткнувшись лицом в грудь Глафиры Андреевны. Его могучие плечи вздрагивали. Вместе с хриплыми рыданиями вырывались бессвязные слова:
– Господи, прости душу мою… Пропадать мне… в аду гореть… И за что, господи? Столько лет – за что? Тоска-то какая, боже мой, тоска-а-а…
– Ничего, голубь мой, ничего… – тихо гудела Глафира Андреевна, гладя встрепанную баташевскую голову. – Ада не пугайся, все там будем. Ты поплачь, Иван Архипыч, поплачь, мой дорогой. Сразу отпустит, полегчает, я знаю, что говорю… Ромалэ, ёв мато сыр о джукло, авэньти «Невечернюю»[13]…
– Васька… – вдруг позвал Баташев. Илья неуверенно подошел. Не поднимая головы, Иван Архипович вышвырнул на стол пачку кредиток. – Тебе… Забирай… Всю душу ты мне вывернул… Ох, тоска, хоть бы вы издохли все… И я с вами тож…
Илья взял деньги, сунул за пазуху. Цыгане проводили пачку уважительными взглядами, кто-то весело шепнул: «Бахтало, чаворо!»[14] – а он пожал плечами и, не решаясь взглянуть на Настю, отошел на свое место. Хор тихо запел «Невечернюю». В окне стояла луна. На диване тяжело перевернулся на другой бок спящий Матюшин. На полу красным комком лежала брошенная Баташевой шаль. Глафира Андреевна вполголоса подтягивала хору, продолжая укачивать на груди хозяина дома. Близилось утро.
Домой вернулись в шестом часу. Цыгане устали настолько, что даже отложили на завтра дележ денег, и разбрелись досыпать остаток ночи. В нижней комнате Большого дома остались Яков Васильевич, его сестра, Настя, Митро и Глафира Андреевна. Настя дремала за столом, неудобно навалившись грудью на его край. Марья Васильевна сидела рядом с ней, схватившись за голову. Время от времени она воздевала руки к потолку и провозглашала:
– Черт знает что! Глашка! Ну скажи мне, как ты на Баташева кинуться не побоялась? Дал бы раз кулаком по башке – и готово дело! Он ведь правда на медведя с голыми руками ходил! Я бы и то испугалась!
– Хо, ты! – зевнула во весь рот Глафира Андреевна. – Да я против тебя в три раза толще. Попробовал бы он меня тронуть! Не посмотрела бы, что домовладелец и первой гильдии купец. Ух, изверг, так бы и убила! Что с женой делает, поганец!
– Яшка, а тебе как не стыдно? – накинулась Марья Васильевна на брата. – Зачем Илью плясать погнал? Я думала, парень со страха умрет!
– Умрет он, как же… – буркнул Яков Васильев. – Он поумнее нас с тобой будет, не беспокойся. Видала, как эта барыня на него глядела? Видала, как он на колени перед ней упал? А сколько денег ему Баташев сунул? Ваське за то же самое в жизни больше червонца не давал… А ты чего спать не идешь?
Последнее относилось к сидящему на полу Митро. Тот осторожно кашлянул:
– Я спросить хотел, Яков Васильич… Ты Илью как… в хоре оставишь?
С минуту хоревод молчал. Марья Васильевна, отвернувшись, улыбнулась. Яков Васильев, не заметив этого, отрывисто сказал:
– Вот что, дорогой мой… Делай что хочешь, золотые горы ему обещай, уговаривай, – но чтоб он не вздумал обратно в табор рвануть. Ваське нашему рядом с этим подколесником делать нечего. Через месяц-другой первые партии будет вести. Хорошо, что он пока цены своей не знает.
– Уговоришь его, как же! – фыркнул Митро. – Упрямый как черт. Сегодня всеми копытами упирался, никуда ехать не хотел. Настьку пришлось пригнать, чтоб упросила его.
– И что – получилось? – вдруг полюбопытствовал Яков Васильевич.
– А ка-а-ак же… – вдруг сонно отозвалась Настя. Подняв голову со стола, тихо рассмеялась. – На колени пришлось вставать!
– Чего?! – загремел Яков Васильевич.
– Ну, отец! Пошутила я! За рублем серебряным нагнулась, так Илья, бедный, даже испугался… – Настя улыбнулась, вспоминая, помолчала. – Голосу него золотой… Митро молодец, что в хор его привел. А еще они с Варькой такую песню пели… такую… Ну, тогда, вдвоем… Ох, не помню… – На полуслове она заснула снова.