Страница:
Вывод Толстого имеет отношение к культуре в целом. Вся культура является способом единения людей, а различные отрасли ее отличаются тем, как именно оно осуществляется. Искусство объединяет людей на уровне воображения, как религия – на уровне веры, философия – на уровне понятий, наука – на уровне теорий. Искусство в социальном смысле отличается от других отраслей культуры формой, но не сутью.
Главным мерилом искусства Толстой считал степень заразительности, хотя важно, конечно, и внутреннее совершенство. Подлинное произведение искусства способно перевернуть душу человека и его жизнь. Искусство самоценно в себе самом и не должно подчиняться какой‑либо внешней идее. Но как отрасль культуры оно отвечает высшим потребностям людей и главенствует тогда, когда составляет сердцевину их поисков и переживаний. Вершиной искусства остается время, когда, появившись в форме обрядов и ритуалов, оно играло основную духовную роль в жизни людей, объединяя в них то, что преобладало, пока они не стали видом Homo sapiens, – их чувства.
Происхождение искусства
Древнее искусство
Перманентность искусства
Современное искусство
Главным мерилом искусства Толстой считал степень заразительности, хотя важно, конечно, и внутреннее совершенство. Подлинное произведение искусства способно перевернуть душу человека и его жизнь. Искусство самоценно в себе самом и не должно подчиняться какой‑либо внешней идее. Но как отрасль культуры оно отвечает высшим потребностям людей и главенствует тогда, когда составляет сердцевину их поисков и переживаний. Вершиной искусства остается время, когда, появившись в форме обрядов и ритуалов, оно играло основную духовную роль в жизни людей, объединяя в них то, что преобладало, пока они не стали видом Homo sapiens, – их чувства.
Происхождение искусства
Духовную культуру можно разделить на невидимую и видимую. К первой относится мистика. Искусство – начало видимой духовной культуры. В своем происхождении оно не что иное, как объективизация мистики. Духовная культура в целом исходит из культа, и искусство является видимым проявлением его, можно сказать, видимой мистикой. Искусство фиксирует прозрения мистики и практической деятельности людей. Выйдя из мистики, искусство – следствие и отрицание ее. Вначале искусство интенсивно мистично, потом все дальше отходит от мистики, но никогда насовсем.
Если истоки мистики коренятся в самом происхождении мира, то истоки искусства – в эволюции природы, и мы замечаем их в животном мире. Искусство основывается на чувствах, а чувства в большей или меньшей степени испытывают и животные. К. Лоренц пишет о триумфальной песне диких гусей, а Д. Вико полагал, что героический стих родился из ликования.
Для того чтобы сформировалась новая отрасль культуры, необходимы три условия. Первое – соответствие ее стадии развития человека. Это условие налицо на этапе перехода от неандертальца к Человеку Разумному, когда стали формироваться образы, мышление и речь. Искусство появляется, когда вычленяются образы, но нет еще понятийного мышления. На пути от неандертальца к Человеку Разумному (а истоки подобного подхода прослеживаются в животном мире) брали какую‑нибудь одну черту предмета и называли ею его целиком: «голова» вместо «человека», «парус» вместо «корабля», «острие» или «железо» вместо «меча» и т. д. До сих пор у некоторых примитивных народов обобщающая сила мышления столь слаба, что они имеют, скажем, много слов для обозначения разных видов снега, но не имеют слова, обозначающего снег как таковой. Это частное определение и ведет к появлению в первую очередь более метафоричных видов искусства. Вико делает вывод, что «поэзия зародилась вследствие недостаточности человеческого рассудка и что из-за появившихся впоследствии Философии, Искусства, Поэтики и Критики, и даже как раз вследствие их, не появилось другой Поэзии, даже равной, не говоря уже о большей» (Вико Д. Основания новой науки об общей природе наций. М.; Киев, 1994. С. 137).
Второе. Каждая предыдущая отрасль создает почву для следующей. Это условие в виде закона мистической всесвязанности тоже соблюдается. Наконец, третье условие – социальное. В обществе должны произойти изменения, которые дают стимул развитию данной отрасли культуры. Таковым стало, по Б. Ф. Поршневу, появление частной собственности.
Причина возникновения искусства в ранние времена видится многими исследователями в том, что искусство – это подражание природе, а подражание было сильно развито в первобытном человечестве, как и в современных детях. Как говорит Д. Вико, «люди детского мира были по природе возвышенными Поэтами» (Там же. С. 84). И чуть ниже: «детский мир состоял из поэтических наций, так как поэзия – не что иное, как Подражание» (Там же. С. 88). Здесь искусство возводится к начальным этапам культуры на том основании, что для него имеет большое значение подражание, свойственное детям и первобытным людям. Люди способны на подражание в высшей степени. Но почему эта способность именно в данное время привела к искусству? Чтобы иметь то, что запрещено после введения частной собственности, отвечает Поршнев. За отождествление же образа и вещи ответственна мистика. Таким образом, каждая последующая отрасль вырастает из предыдущей и потребностей среды.
Эволюция жизни с сохранением особенностей мистического отношения к действительности привела к искусству. Искусство начинается с того момента, когда мы можем что‑то сделать или сказать. И чем лучше мы делаем или говорим, тем мы искусней. Отсюда и производство называлось «поэма», а искусство – «технэ».
Искусство навсегда останется юностью человечества. «Как в старости человек вспоминает свою юность и справляет праздники воспоминания, так и отношение человечества к искусству будет скоро трогательным воспоминанием о радостях юности», – писал столь нравящийся молодежи Ф. Ницше (Ницше Ф. Человеческое, слишком человеческое // Соч.: В 2 т. М., 1996. Т. 1. С. 357). Противопоставляя Диониса и Аполлона, Ницше считал, что искусство как аполлоновское рождается из первоначального хаоса дионисийства. Этот первобытный хаос мистичен. Поскольку мистика лежит в основе духовной культуры, можно сказать, что в основе всех отраслей культуры лежит исходный хаос. Источником искусства, по Ницше, являются два бога – Аполлон и Дионис, красота и хаос. Красота появляется из хаоса и создает произведение искусства. Говоря о двух мирах искусства, различных в их глубочайшем существе, Ницше нащупывает историческое место искусства между мистикой Диониса и мифологией Аполлона. Искусство идет от Диониса к Аполлону. Для того чтобы мистическое начало искусства не разрушило индивида, требуется, по Ницше, гармония Диониса и Аполлона, называемая им предустановленной гармонией. Говоря о взаимодействии Диониса и Аполлона в создании искусства, Ницше в мифологической оболочке представил процесс вырастания образов из мистики.
В мистике образ тождествен предмету. По закону сопричастности наскальные рисунки пронзенных стрелами диких животных появились потому, что первобытные охотники верили в то, что такие изображения воплотятся в жизнь на охоте. Связь данных изображений с местами захоронений позволяет также предполагать, что доисторические рисунки в пещерах должны были активизировать магические силы, обеспечивающие удачную охоту покойника. Такая гипотеза подтверждается анализом искусства Древнего Египта, которое было преимущественно магическим. Лишь затем постепенно выясняется, что образ не тождествен предмету. Искусство выросло из мистической веры, себя не оправдавшей. Это становится ясно, и отказ от собственности выступает как плата за создание искусства.
Психологическую неудовлетворенность человека выставляет в качестве предпосылки развития искусства З. Фрейд. «Художник – это первоначально человек, отвращающийся от действительности, потому что он не в состоянии примириться с требуемым ею отказом от удовлетворения влечений; он открывает простор своим эгоистическим и честолюбивым замыслам в области фантазии. Однако из этого мира фантазий он находит обратный путь в реальность, преобразуя, благодаря своим особым дарованиям, свои фантазии в новый вид действительности, который принимается человечеством как ценное отображение реальности» (Фрейд З. Основные психологические теории в психоанализе. М.; Пг., 1923. С. 87–88).
В какой мере можно здесь говорить о жертве? В человеке формируется образ предмета как психологическая компенсация за невозможность владеть им как собственностью. Через какое‑то время человек осознает, что образ не дает ему, вопреки мистическому закону сопричастности, реального владения предметом. Нарисованное блюдо не насыщает, и в нарисованном доме не укрыться от холода. Если человек отказывается от стремления к обладанию собственностью и продолжает творить, наслаждаясь образами самими по себе, то этот момент есть точка перехода от главенства мистики к лидирующей роли искусства.
Искусство с присущей ему образностью противопоставляет себя потребительскому отношению к действительности, материальному вообще в пользу непрактического, созерцательного наслаждения красотой. «Красота спасет мир», потому что заставляет отказаться от эгоизма собственности, силы вещизма, разделяющей людей. В этом смысле можно сказать, что отказ от собственности после возникновения института частного владения ею – главная жертва художника. Здесь мы находимся в области догадок, потому что практически ничего не известно о времени возникновения искусства. По-видимому, оно потрясло основы общества. В дальнейшей истории искусства мы видим даже слишком много частных жертв, восходящих к главной.
В искусстве кристаллизируются образы, возникшие из мистической ориентации первобытного человека. В процессе развития языка и мышления они превращаются в мифы, связывающие более или менее логично мир повседневного опыта с миром сверъестественных сил, который в мифе не менее реален, чем чувственный мир.
В выходящем из мистики мифологическом искусстве много сокрытого специально, чтобы профаны не проникли в тайники народного духа. «Женщины и непосвященные знают только их букву, тогда как их глубокий смысл и мистическая сила, на которой основана вся действенность их мифов, открыты лишь мужчинам, которые считаются достаточно квалифицированными для того чтобы быть в них посвященными, чтобы их сохранять и передавать, чтобы выполнить те тайные церемонии, которые с ними связаны» (Леви-Брюль Л. Первобытная мифология. М., 1930. С. 265).
По мере развития речи и понятийного мышления искусство все дальше отходит от мистики. Обряды и мифы усложняются, и постепенно начинает забываться источник их, придававший искусству объективное значение. С утратой мистических основ искусство субъективируется. Тяготение великих художников к мистике (например, Толстого, Достоевского и других к Оптиной Пустыни) представляет собой стремление вернуться к корням и обрести объективное содержание.
Преобладает та отрасль культуры, которая определяет жизнь людей. Таковым было искусство, когда оно было священным. «Произнесение этих мифов есть, таким образом, нечто совсем иное, чем простой обряд. Оно равносильно действию, от него в сильнейшей степени зависит сама жизнь общественной группы. Если бы не было больше мужчин в зрелом возрасте, хранителей этих священных мифов, способных произносить их в надлежащий момент, племя было бы обречено на угасание. Ведь молодые люди не могли бы больше обучиться произнесению этих мифов. А в этом случае виды животных и растений, явялющиеся источником существования для туземцев, исчезли бы» (Там же. С. 388).
Искусство было господствующим тогда, когда еще недостаточно развилось понятийное мышление и не возникла потребность в систематизации всего культурного наследия. Когда эти предпосылки проявились, из синтеза мистики и искусства сформировалась мифология. Искусство должно было накопить большое количество произведений, для того чтобы наступил следующий этап культуры – мифологический, являющийся по существу систематизацией первобытного искусства.
Если истоки мистики коренятся в самом происхождении мира, то истоки искусства – в эволюции природы, и мы замечаем их в животном мире. Искусство основывается на чувствах, а чувства в большей или меньшей степени испытывают и животные. К. Лоренц пишет о триумфальной песне диких гусей, а Д. Вико полагал, что героический стих родился из ликования.
Для того чтобы сформировалась новая отрасль культуры, необходимы три условия. Первое – соответствие ее стадии развития человека. Это условие налицо на этапе перехода от неандертальца к Человеку Разумному, когда стали формироваться образы, мышление и речь. Искусство появляется, когда вычленяются образы, но нет еще понятийного мышления. На пути от неандертальца к Человеку Разумному (а истоки подобного подхода прослеживаются в животном мире) брали какую‑нибудь одну черту предмета и называли ею его целиком: «голова» вместо «человека», «парус» вместо «корабля», «острие» или «железо» вместо «меча» и т. д. До сих пор у некоторых примитивных народов обобщающая сила мышления столь слаба, что они имеют, скажем, много слов для обозначения разных видов снега, но не имеют слова, обозначающего снег как таковой. Это частное определение и ведет к появлению в первую очередь более метафоричных видов искусства. Вико делает вывод, что «поэзия зародилась вследствие недостаточности человеческого рассудка и что из-за появившихся впоследствии Философии, Искусства, Поэтики и Критики, и даже как раз вследствие их, не появилось другой Поэзии, даже равной, не говоря уже о большей» (Вико Д. Основания новой науки об общей природе наций. М.; Киев, 1994. С. 137).
Второе. Каждая предыдущая отрасль создает почву для следующей. Это условие в виде закона мистической всесвязанности тоже соблюдается. Наконец, третье условие – социальное. В обществе должны произойти изменения, которые дают стимул развитию данной отрасли культуры. Таковым стало, по Б. Ф. Поршневу, появление частной собственности.
Причина возникновения искусства в ранние времена видится многими исследователями в том, что искусство – это подражание природе, а подражание было сильно развито в первобытном человечестве, как и в современных детях. Как говорит Д. Вико, «люди детского мира были по природе возвышенными Поэтами» (Там же. С. 84). И чуть ниже: «детский мир состоял из поэтических наций, так как поэзия – не что иное, как Подражание» (Там же. С. 88). Здесь искусство возводится к начальным этапам культуры на том основании, что для него имеет большое значение подражание, свойственное детям и первобытным людям. Люди способны на подражание в высшей степени. Но почему эта способность именно в данное время привела к искусству? Чтобы иметь то, что запрещено после введения частной собственности, отвечает Поршнев. За отождествление же образа и вещи ответственна мистика. Таким образом, каждая последующая отрасль вырастает из предыдущей и потребностей среды.
Эволюция жизни с сохранением особенностей мистического отношения к действительности привела к искусству. Искусство начинается с того момента, когда мы можем что‑то сделать или сказать. И чем лучше мы делаем или говорим, тем мы искусней. Отсюда и производство называлось «поэма», а искусство – «технэ».
Искусство навсегда останется юностью человечества. «Как в старости человек вспоминает свою юность и справляет праздники воспоминания, так и отношение человечества к искусству будет скоро трогательным воспоминанием о радостях юности», – писал столь нравящийся молодежи Ф. Ницше (Ницше Ф. Человеческое, слишком человеческое // Соч.: В 2 т. М., 1996. Т. 1. С. 357). Противопоставляя Диониса и Аполлона, Ницше считал, что искусство как аполлоновское рождается из первоначального хаоса дионисийства. Этот первобытный хаос мистичен. Поскольку мистика лежит в основе духовной культуры, можно сказать, что в основе всех отраслей культуры лежит исходный хаос. Источником искусства, по Ницше, являются два бога – Аполлон и Дионис, красота и хаос. Красота появляется из хаоса и создает произведение искусства. Говоря о двух мирах искусства, различных в их глубочайшем существе, Ницше нащупывает историческое место искусства между мистикой Диониса и мифологией Аполлона. Искусство идет от Диониса к Аполлону. Для того чтобы мистическое начало искусства не разрушило индивида, требуется, по Ницше, гармония Диониса и Аполлона, называемая им предустановленной гармонией. Говоря о взаимодействии Диониса и Аполлона в создании искусства, Ницше в мифологической оболочке представил процесс вырастания образов из мистики.
В мистике образ тождествен предмету. По закону сопричастности наскальные рисунки пронзенных стрелами диких животных появились потому, что первобытные охотники верили в то, что такие изображения воплотятся в жизнь на охоте. Связь данных изображений с местами захоронений позволяет также предполагать, что доисторические рисунки в пещерах должны были активизировать магические силы, обеспечивающие удачную охоту покойника. Такая гипотеза подтверждается анализом искусства Древнего Египта, которое было преимущественно магическим. Лишь затем постепенно выясняется, что образ не тождествен предмету. Искусство выросло из мистической веры, себя не оправдавшей. Это становится ясно, и отказ от собственности выступает как плата за создание искусства.
Психологическую неудовлетворенность человека выставляет в качестве предпосылки развития искусства З. Фрейд. «Художник – это первоначально человек, отвращающийся от действительности, потому что он не в состоянии примириться с требуемым ею отказом от удовлетворения влечений; он открывает простор своим эгоистическим и честолюбивым замыслам в области фантазии. Однако из этого мира фантазий он находит обратный путь в реальность, преобразуя, благодаря своим особым дарованиям, свои фантазии в новый вид действительности, который принимается человечеством как ценное отображение реальности» (Фрейд З. Основные психологические теории в психоанализе. М.; Пг., 1923. С. 87–88).
В какой мере можно здесь говорить о жертве? В человеке формируется образ предмета как психологическая компенсация за невозможность владеть им как собственностью. Через какое‑то время человек осознает, что образ не дает ему, вопреки мистическому закону сопричастности, реального владения предметом. Нарисованное блюдо не насыщает, и в нарисованном доме не укрыться от холода. Если человек отказывается от стремления к обладанию собственностью и продолжает творить, наслаждаясь образами самими по себе, то этот момент есть точка перехода от главенства мистики к лидирующей роли искусства.
Искусство с присущей ему образностью противопоставляет себя потребительскому отношению к действительности, материальному вообще в пользу непрактического, созерцательного наслаждения красотой. «Красота спасет мир», потому что заставляет отказаться от эгоизма собственности, силы вещизма, разделяющей людей. В этом смысле можно сказать, что отказ от собственности после возникновения института частного владения ею – главная жертва художника. Здесь мы находимся в области догадок, потому что практически ничего не известно о времени возникновения искусства. По-видимому, оно потрясло основы общества. В дальнейшей истории искусства мы видим даже слишком много частных жертв, восходящих к главной.
В искусстве кристаллизируются образы, возникшие из мистической ориентации первобытного человека. В процессе развития языка и мышления они превращаются в мифы, связывающие более или менее логично мир повседневного опыта с миром сверъестественных сил, который в мифе не менее реален, чем чувственный мир.
В выходящем из мистики мифологическом искусстве много сокрытого специально, чтобы профаны не проникли в тайники народного духа. «Женщины и непосвященные знают только их букву, тогда как их глубокий смысл и мистическая сила, на которой основана вся действенность их мифов, открыты лишь мужчинам, которые считаются достаточно квалифицированными для того чтобы быть в них посвященными, чтобы их сохранять и передавать, чтобы выполнить те тайные церемонии, которые с ними связаны» (Леви-Брюль Л. Первобытная мифология. М., 1930. С. 265).
По мере развития речи и понятийного мышления искусство все дальше отходит от мистики. Обряды и мифы усложняются, и постепенно начинает забываться источник их, придававший искусству объективное значение. С утратой мистических основ искусство субъективируется. Тяготение великих художников к мистике (например, Толстого, Достоевского и других к Оптиной Пустыни) представляет собой стремление вернуться к корням и обрести объективное содержание.
Преобладает та отрасль культуры, которая определяет жизнь людей. Таковым было искусство, когда оно было священным. «Произнесение этих мифов есть, таким образом, нечто совсем иное, чем простой обряд. Оно равносильно действию, от него в сильнейшей степени зависит сама жизнь общественной группы. Если бы не было больше мужчин в зрелом возрасте, хранителей этих священных мифов, способных произносить их в надлежащий момент, племя было бы обречено на угасание. Ведь молодые люди не могли бы больше обучиться произнесению этих мифов. А в этом случае виды животных и растений, явялющиеся источником существования для туземцев, исчезли бы» (Там же. С. 388).
Искусство было господствующим тогда, когда еще недостаточно развилось понятийное мышление и не возникла потребность в систематизации всего культурного наследия. Когда эти предпосылки проявились, из синтеза мистики и искусства сформировалась мифология. Искусство должно было накопить большое количество произведений, для того чтобы наступил следующий этап культуры – мифологический, являющийся по существу систематизацией первобытного искусства.
Древнее искусство
Древнее искусство было изобразительным, пластическим и словесным. Последнее воплощалось в мифах, а к современным людям дошло в виде сказок, созданных человечеством в детстве и любимых детьми.
Точка зрения о происхождении мифологии из искусства, в соответствии с которой искусство как бы переходная ступень от мистики к мифологии, позволяет подвергнуть сомнению представление о том, что ранее существовали целостные мифы, которые потом распались или деградировали. Скорее, вначале они были разрозненными сказаниями, а затем стали соединяться с помощью логики в нечто целое, зависящее от того, насколько логично мышление данного народа и развита в нем мифология.
Одно из объяснений верхнепалеолитических рисунков, с которых начинается наше знакомство с древним искусством, заключается в веровании, что тот, кто владеет изображением, располагает полной властью над его оригиналом. Леви-Брюль обвиняет защитников данной гипотезы в том, что они приписывают авторам этих рисунков и скульптур чисто утилитарные замыслы. Действительно, в искусстве утилитарное отходит на второй план, но в качестве предпосылки развития искусства имеет место. Поршнев объясняет эти изображения запретом на пользование оригиналом. Продолжая мысль в этическом аспекте, можно заключить, что тяга к добру порождает сказки, в которых оно побеждает. В этом смысле прав Ницше, утверждая, что «искусство не есть исключительно подражание природной действительности, а как раз метафизическое дополнение этой действительности, поставленное рядом с ней для ее преодоления» (Ницше Ф. Рождение трагедии, или эллинство и пессимизм // Соч.: В 2 т. М., 1966. Т. 1. С. 153). Искусство выполняет, таким образом, компенсаторную роль восполнения в сфере чувств того, чего человек оказывается лишен в жизни. Это, впрочем, свойственно любой отрасли духовной культуры.
В первобытном искусстве особенно проявляется его способность быть средством общения и единения людей, к чему стремятся ритуалы как таковые. Они выходят из искусства и, будучи сопричастны миру сверхприроды, создают тем самым мир духовной культуры, который первоначально мистичен, а воплотившись в искусстве – мифологичен. В мифах запечатлен бессознательный архетип данного племени, и потому он так оберегается «стариками» – хранителями мудрости.
Древнее искусство повторяет подвиги культурных героев, которые считаются предками и творцами данной общественной группы, создателями всех ее обычаев, обрядов, празднеств и церемоний. То, что предкам приписывается создание всего существующего, воплощается в уважении к ним как творцам культуры. Культурный герой является главным персонажем мифов и в то же время этим же словом называется главное мистическое начало. Тот, кто породил культуру, отождествляется с порожденным. В самом имени, слове пребывает мистическая сила.
Функцию слова в тот период, когда искусство было главной отраслью культуры, выразил Н. Гумилев в знаменитом стихотворении «Слово»:
То, что первоначально все виды искусства связаны с мистикой (литература, живопись, музыка, танцы), очевидно, так как мистика была предшествующей отраслью культуры. Вот что говорит Леви-Брюль о плясках, которые устраивали равнинные индейцы Северной Америки перед охотой на бизонов. «В этих плясках индейцы представляли, «разыгрывали» отдельные эпизоды этой охоты. Один из участников, покрытый бизоньей шкурой, подражал движениям пасущегося животного; другие, изображавшие охотников, приближались к нему с бесчисленными предосторожностями, внезапно на него нападали и т. д. Однако не следует задерживаться на этой пантомиме. Это – лишь внешняя, зрительно воспринимаемая сторона церемонии. Последняя имеет также и глубокий символический смысл. Она в действительности представляет собой не игру, а нечто совсем иное. По убеждению индейцев, эта церемония мистически действует на расположение, а следовательно, и на поведение бизонов: действие этой церемонии таково, что они после нее позволяют себя обнаружить, приблизиться к себе и убить себя» (Леви-Брюль Л. Сверхъестественное… С. 114–115).
Следует согласиться с Леви-Брюлем, что первобытные мифы и церемонии – не «элементарные формы религиозной жизни», как полагал Э. Дюркгейм, а скорее «до-религия». «Самый термин» до-религия», хоть он и не включает идеи необходимости эволюции, указывает, что дело идет о стадии, на смену которой может явиться религия в полном смысле слова» (Леви-Брюль Л. Первобытная мифология… С. 482).
Сказания древних народов – элементы, из которых складывается целостная мифология. Развитие искусства в процессе слово– и мифотворчества, порой соединяющихся вместе, ведет к ней.
Отдельные виды искусства также связаны между собой и помогают становлению друг друга. Поэзия возникла не только из словотворчества, но и, по Ницше, из подражания музыке, а трагедия – из дифирамба и хора. Существо трагедии – «видимая символизация музыки… мир грез дионисического опьянения» (Ницше Ф. Рождение трагедии… С. 112).
Точка зрения о происхождении мифологии из искусства, в соответствии с которой искусство как бы переходная ступень от мистики к мифологии, позволяет подвергнуть сомнению представление о том, что ранее существовали целостные мифы, которые потом распались или деградировали. Скорее, вначале они были разрозненными сказаниями, а затем стали соединяться с помощью логики в нечто целое, зависящее от того, насколько логично мышление данного народа и развита в нем мифология.
Одно из объяснений верхнепалеолитических рисунков, с которых начинается наше знакомство с древним искусством, заключается в веровании, что тот, кто владеет изображением, располагает полной властью над его оригиналом. Леви-Брюль обвиняет защитников данной гипотезы в том, что они приписывают авторам этих рисунков и скульптур чисто утилитарные замыслы. Действительно, в искусстве утилитарное отходит на второй план, но в качестве предпосылки развития искусства имеет место. Поршнев объясняет эти изображения запретом на пользование оригиналом. Продолжая мысль в этическом аспекте, можно заключить, что тяга к добру порождает сказки, в которых оно побеждает. В этом смысле прав Ницше, утверждая, что «искусство не есть исключительно подражание природной действительности, а как раз метафизическое дополнение этой действительности, поставленное рядом с ней для ее преодоления» (Ницше Ф. Рождение трагедии, или эллинство и пессимизм // Соч.: В 2 т. М., 1966. Т. 1. С. 153). Искусство выполняет, таким образом, компенсаторную роль восполнения в сфере чувств того, чего человек оказывается лишен в жизни. Это, впрочем, свойственно любой отрасли духовной культуры.
В первобытном искусстве особенно проявляется его способность быть средством общения и единения людей, к чему стремятся ритуалы как таковые. Они выходят из искусства и, будучи сопричастны миру сверхприроды, создают тем самым мир духовной культуры, который первоначально мистичен, а воплотившись в искусстве – мифологичен. В мифах запечатлен бессознательный архетип данного племени, и потому он так оберегается «стариками» – хранителями мудрости.
Древнее искусство повторяет подвиги культурных героев, которые считаются предками и творцами данной общественной группы, создателями всех ее обычаев, обрядов, празднеств и церемоний. То, что предкам приписывается создание всего существующего, воплощается в уважении к ним как творцам культуры. Культурный герой является главным персонажем мифов и в то же время этим же словом называется главное мистическое начало. Тот, кто породил культуру, отождествляется с порожденным. В самом имени, слове пребывает мистическая сила.
Функцию слова в тот период, когда искусство было главной отраслью культуры, выразил Н. Гумилев в знаменитом стихотворении «Слово»:
Многие гениальные поэты чувствовали мистическую силу слова, и с этим связано представление о художнике как пророке, возвещающем истину. Насколько всерьез можно относиться к таким претензиям? Настолько же, насколько серьезно можно относиться к мистике вообще. А известно, что там, где в примитивных обществах так относятся к мистике, осуществляется ее обещание. Здесь имеют значение еще два момента. Во-первых, обожествление слова в начальный период после возникновения речи. И, во-вторых, то, отмеченное Вико обстоятельство, что «первый Язык в первые немые времена наций… должен был начаться со знаков, или жестов, или тел, имеющих естественное отношение к идее» (Вико Д. Цит. соч. С. 144). Поэтому «логос» означал у древних греков еще и вещь, и слово было едино с делом.
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.
И орел не взмахивал крылами,
Звезды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.
То, что первоначально все виды искусства связаны с мистикой (литература, живопись, музыка, танцы), очевидно, так как мистика была предшествующей отраслью культуры. Вот что говорит Леви-Брюль о плясках, которые устраивали равнинные индейцы Северной Америки перед охотой на бизонов. «В этих плясках индейцы представляли, «разыгрывали» отдельные эпизоды этой охоты. Один из участников, покрытый бизоньей шкурой, подражал движениям пасущегося животного; другие, изображавшие охотников, приближались к нему с бесчисленными предосторожностями, внезапно на него нападали и т. д. Однако не следует задерживаться на этой пантомиме. Это – лишь внешняя, зрительно воспринимаемая сторона церемонии. Последняя имеет также и глубокий символический смысл. Она в действительности представляет собой не игру, а нечто совсем иное. По убеждению индейцев, эта церемония мистически действует на расположение, а следовательно, и на поведение бизонов: действие этой церемонии таково, что они после нее позволяют себя обнаружить, приблизиться к себе и убить себя» (Леви-Брюль Л. Сверхъестественное… С. 114–115).
Следует согласиться с Леви-Брюлем, что первобытные мифы и церемонии – не «элементарные формы религиозной жизни», как полагал Э. Дюркгейм, а скорее «до-религия». «Самый термин» до-религия», хоть он и не включает идеи необходимости эволюции, указывает, что дело идет о стадии, на смену которой может явиться религия в полном смысле слова» (Леви-Брюль Л. Первобытная мифология… С. 482).
Сказания древних народов – элементы, из которых складывается целостная мифология. Развитие искусства в процессе слово– и мифотворчества, порой соединяющихся вместе, ведет к ней.
Отдельные виды искусства также связаны между собой и помогают становлению друг друга. Поэзия возникла не только из словотворчества, но и, по Ницше, из подражания музыке, а трагедия – из дифирамба и хора. Существо трагедии – «видимая символизация музыки… мир грез дионисического опьянения» (Ницше Ф. Рождение трагедии… С. 112).
Перманентность искусства
Гипотеза дологичности первобытного мышления хорошо объясняет первичность мистики и искусства по сравнению с мифологией, философией и другими отраслями культуры. Но по мере того как мышление становится все более логичным, искусство теряет главенствующую роль и лидирующую позицию занимает мифология. С появлением логики жизнь, конечно, не становится всецело логичной. Соответственно, мистика и искусство остаются перманентно действующими, но теперь уже в условиях наличия конкурента, развитие которого они сами подготовили.
Искусство, имея культовую основу, постепенно уходит все дальше от практики, пока не забирается в «башню из слоновой кости», в которой можно заниматься «искусством ради искусства». Однако полностью уйти в себя искусству не удастся никогда. Художника называли пророком, потому что функция его была той же, что и у пророка. Любое культурное творчество – будь то художественное, религиозное или какое‑либо еще – есть пророчество.
В отдельные моменты истории искусство в лице своих гениев вспоминает о своей некогда главенствующей роли, и поэт слышит голос: «Восстань, пророк, и виждь, и внемли, исполнись волею моей». В эти минуты он не принадлежит самому себе. Состояние вдохновения бросает его в иной мир, в котором творец чувствует себя как дома. Его самого тянет из мира материальной жизни на мистический простор, где все сходится воедино. Неприкаянность в этом мире порождает стремление художников, наподобие Байрона или Лермонтова, к жертвенной смерти.
Всякое истинное произведение искусства (как культуры в целом) противопоставляет себя материальному миру и таким образом обрекает себя на борьбу со средой. Коллизия «поэт и царь» проходит через всю историю. Творец сталкивается не только с властью, но и с массой, которая не понимает его не имеющих практического смысла устремлений. Эта борьба фундаментальна в человеческой истории, выражая противоречие между культурой и материальной жизнью. Положение художника в обществе обобщил Ф. Ницше: «Если же мы перенесем в область искусства обычай всенародного голосования и преобладание численного большинства и заставим художника защищать свое дело как бы перед трибуналом эстетических бездельников, то можно заранее поклясться, что он будет осужден» (Философия истории: Антология. М., 1995. С. 135).
Развитие искусства шло также в борьбе со всеми другими отраслями культуры. Помогало искусству то, что, например, в отличие от мифологии оно не претендовало на абсолютную истину и готово было без боя уступить главенствующую роль. Порой казалось, что искусство может снова занять лидирующую позицию, но подмены ослабляли его творческие возможности. И. Тэн пишет о ситуации в Италии после великого полустолетия конца XV – начала XVI в., «когда живописец, дотоле наивный ремесленник превратился в вежливого кавалера, когда лавка и работники-ученики уступили место» Академии», когда смелый, вольный художник… сделался дипломатом-царедворцем, убежденным в своей важности, блюстителем этикета, сторонником мелочных правил, тщеславным льстецом прелатов и вельмож» (Тэн И. Философия искусства. М., 1996. С. 118).
В истории мы встречаем такие подмены неоднократно. В книге «Умирание искусства», посвященной искусству современному,
B. Вейдле пишет, что «подмена искусства утилитарно-рассудочным производством, сдобренным эстетикой, привела к чему‑то, в принципе общепонятному и потому сплачивающему, пригодному для массы, и не так‑то легко бороться с тем, чью пользу и удобство докажет любая газетная статья, что одобрит на основании присущего ему здравого смысла всякий лавочник. Эстетические потребности убить нельзя, но искусство убить можно. У человека нельзя отнять зачатков» хорошего вкуса» или вообще вкуса, но его можно отучить от творчества» (Вейдле В. Умирание искусства // Самосознание европейской культуры ХХ в. М., 1991. C. 289).
Искусство, имея культовую основу, постепенно уходит все дальше от практики, пока не забирается в «башню из слоновой кости», в которой можно заниматься «искусством ради искусства». Однако полностью уйти в себя искусству не удастся никогда. Художника называли пророком, потому что функция его была той же, что и у пророка. Любое культурное творчество – будь то художественное, религиозное или какое‑либо еще – есть пророчество.
В отдельные моменты истории искусство в лице своих гениев вспоминает о своей некогда главенствующей роли, и поэт слышит голос: «Восстань, пророк, и виждь, и внемли, исполнись волею моей». В эти минуты он не принадлежит самому себе. Состояние вдохновения бросает его в иной мир, в котором творец чувствует себя как дома. Его самого тянет из мира материальной жизни на мистический простор, где все сходится воедино. Неприкаянность в этом мире порождает стремление художников, наподобие Байрона или Лермонтова, к жертвенной смерти.
Всякое истинное произведение искусства (как культуры в целом) противопоставляет себя материальному миру и таким образом обрекает себя на борьбу со средой. Коллизия «поэт и царь» проходит через всю историю. Творец сталкивается не только с властью, но и с массой, которая не понимает его не имеющих практического смысла устремлений. Эта борьба фундаментальна в человеческой истории, выражая противоречие между культурой и материальной жизнью. Положение художника в обществе обобщил Ф. Ницше: «Если же мы перенесем в область искусства обычай всенародного голосования и преобладание численного большинства и заставим художника защищать свое дело как бы перед трибуналом эстетических бездельников, то можно заранее поклясться, что он будет осужден» (Философия истории: Антология. М., 1995. С. 135).
Развитие искусства шло также в борьбе со всеми другими отраслями культуры. Помогало искусству то, что, например, в отличие от мифологии оно не претендовало на абсолютную истину и готово было без боя уступить главенствующую роль. Порой казалось, что искусство может снова занять лидирующую позицию, но подмены ослабляли его творческие возможности. И. Тэн пишет о ситуации в Италии после великого полустолетия конца XV – начала XVI в., «когда живописец, дотоле наивный ремесленник превратился в вежливого кавалера, когда лавка и работники-ученики уступили место» Академии», когда смелый, вольный художник… сделался дипломатом-царедворцем, убежденным в своей важности, блюстителем этикета, сторонником мелочных правил, тщеславным льстецом прелатов и вельмож» (Тэн И. Философия искусства. М., 1996. С. 118).
В истории мы встречаем такие подмены неоднократно. В книге «Умирание искусства», посвященной искусству современному,
B. Вейдле пишет, что «подмена искусства утилитарно-рассудочным производством, сдобренным эстетикой, привела к чему‑то, в принципе общепонятному и потому сплачивающему, пригодному для массы, и не так‑то легко бороться с тем, чью пользу и удобство докажет любая газетная статья, что одобрит на основании присущего ему здравого смысла всякий лавочник. Эстетические потребности убить нельзя, но искусство убить можно. У человека нельзя отнять зачатков» хорошего вкуса» или вообще вкуса, но его можно отучить от творчества» (Вейдле В. Умирание искусства // Самосознание европейской культуры ХХ в. М., 1991. C. 289).
Современное искусство
Искусство каждой эпохи несет на себе отпечаток времени. Искусство начала XIX в. романтично, середины XIX в. реалистично – и то и другое проникнуты верой в грядущее торжество разума; искусство конца XIX – начала ХХ в. символистично или декадентно и проникнуто напряженным предчувствием страшного. Искусство ХХ в. формалистично или документально. Оно трагично потому, что трагичен век, и отражение судеб века делает искусство трагичным по содержанию. Настоящий художник не может не чувствовать отчаяния, связанного с тем, что его значение ничтожно в век идеологии и НТР, и отчаяние переносит в звуки, на бумагу, полотно. Всякая умильность кажется ложной перед лицом духовного бессилия человека.
Искусство ХХ в. осознало и отобразило трагизм современного существования. Искусство абсурда – ответ на бессмысленность современной жизни. Но для создания полноценного произведения надо подняться над абсурдом бытия, выйти из его пределов и посмотреть на него как бы со стороны. Тот, кого абсурд поглотил и подмял под себя, не в силах понять самое абсурдность своего существования, а в лучшем случае только смутно догадывается об этом.
В идеологизированный век с искусством борется и часто побеждает его идеологизированное массовое псевдоискусство – оружие борьбы идеологии с подлинным искусством. Оно особенно пропагандируется средствами массовой информации, находящимися в руках идеологии. Герои массового искусства – преступники или разведчики – люди расчетливые, хитрые, живущие широко и удовлетворяющие все свои желания, которым все дозволено и которые сами позволяют себе все. Цель псевдоискусства – сформировать ложное, идеологизированное представление о мире.
В идеологизированном мире искусство отходит на второй план, и сами художники, чувствуя и понимая неуместность искусства в современной жизни, создают, выражая время, антиискусство. Получается парадокс – антиискусство в искусстве. Искусство, по С. Лангер, призвано интенсифицировать чувство. И вот художники интенсифицируют чувство, искусство лишнее в нашем мире. Художник пытается прорвать в своем воображении этот мир, идеально взорвать его, и он обречен на непонимание обывателями.
Искусство постоянно подпитывается мифами и фольклором, и в период кризиса искусства возникает теория возврата к мифотворчеству. Это вызвано не только стремлением вернуться к первоистокам, но и тем, что первобытное искусство выполняло важную практически магическую функцию, которую утеряло. Это тоска по «золотому веку» искусства. В начале ХХ в. Вяч. Иванов выдвинул идею искусства как мифотворчества и даже попытался ее реализовать. В широком смысле слова искусство всегда выполняло эту миссию, которая издревле была для него основной.
Некоторые современные поэты обращаются и к другой древней функции искусства, связанной со словотворчеством. Словотворческая миссия искусства сохраняется в качестве атавизма до наших дней, и именно художники изобретают неологизмы. Современное искусство выполняет также роль прояснения того бессознательного, что находится за пределами чувственной реальности. Все эти функции определяет перманентность искусства.
Художниками вновь начинает осознаваться мифологичность искусства. Современный миф – феномен культурного синтеза. В свою очередь, синтетическая культура зачастую мифологична. Через миф идет связь искусства с другими отраслями культуры. Есть современные произведения, в которых миф – подспорье. Таковы «Мастер и Маргарита», «Иосиф и его братья». В первом миф используется для нужд психологически-индивидуалистического романа, во втором – для нужд романа эмпирико-реалистического. Но есть произведения, в которых миф самоценен. В романе столпа современного мифотворчества Вяч. Иванова «Сказание о Светозаре Царевиче» творение самого мифа заново в новой обстановке – основная задача.
Искусство ХХ в. осознало и отобразило трагизм современного существования. Искусство абсурда – ответ на бессмысленность современной жизни. Но для создания полноценного произведения надо подняться над абсурдом бытия, выйти из его пределов и посмотреть на него как бы со стороны. Тот, кого абсурд поглотил и подмял под себя, не в силах понять самое абсурдность своего существования, а в лучшем случае только смутно догадывается об этом.
В идеологизированный век с искусством борется и часто побеждает его идеологизированное массовое псевдоискусство – оружие борьбы идеологии с подлинным искусством. Оно особенно пропагандируется средствами массовой информации, находящимися в руках идеологии. Герои массового искусства – преступники или разведчики – люди расчетливые, хитрые, живущие широко и удовлетворяющие все свои желания, которым все дозволено и которые сами позволяют себе все. Цель псевдоискусства – сформировать ложное, идеологизированное представление о мире.
В идеологизированном мире искусство отходит на второй план, и сами художники, чувствуя и понимая неуместность искусства в современной жизни, создают, выражая время, антиискусство. Получается парадокс – антиискусство в искусстве. Искусство, по С. Лангер, призвано интенсифицировать чувство. И вот художники интенсифицируют чувство, искусство лишнее в нашем мире. Художник пытается прорвать в своем воображении этот мир, идеально взорвать его, и он обречен на непонимание обывателями.
Искусство постоянно подпитывается мифами и фольклором, и в период кризиса искусства возникает теория возврата к мифотворчеству. Это вызвано не только стремлением вернуться к первоистокам, но и тем, что первобытное искусство выполняло важную практически магическую функцию, которую утеряло. Это тоска по «золотому веку» искусства. В начале ХХ в. Вяч. Иванов выдвинул идею искусства как мифотворчества и даже попытался ее реализовать. В широком смысле слова искусство всегда выполняло эту миссию, которая издревле была для него основной.
Некоторые современные поэты обращаются и к другой древней функции искусства, связанной со словотворчеством. Словотворческая миссия искусства сохраняется в качестве атавизма до наших дней, и именно художники изобретают неологизмы. Современное искусство выполняет также роль прояснения того бессознательного, что находится за пределами чувственной реальности. Все эти функции определяет перманентность искусства.
Художниками вновь начинает осознаваться мифологичность искусства. Современный миф – феномен культурного синтеза. В свою очередь, синтетическая культура зачастую мифологична. Через миф идет связь искусства с другими отраслями культуры. Есть современные произведения, в которых миф – подспорье. Таковы «Мастер и Маргарита», «Иосиф и его братья». В первом миф используется для нужд психологически-индивидуалистического романа, во втором – для нужд романа эмпирико-реалистического. Но есть произведения, в которых миф самоценен. В романе столпа современного мифотворчества Вяч. Иванова «Сказание о Светозаре Царевиче» творение самого мифа заново в новой обстановке – основная задача.