– А ты сам не дурак? – спросил отец. – Открываешь дверь незнакомым людям. Глазок я для чего врезал? И потом, откуда у тебя эта одежда, что-то я ее узнаю…
Мама вспомнила тут про девушку, кинулась к двери. Открыла ее.
– Извините, девушка, что я заставляю вас ждать, – и спасла меня от расследования.
– Это стенографистка, – сказал я, – я должен поработать с ней над уставом.
«Стенографистка», действительно, оказалась страстной. Она кусала меня и так визжала при этом, будто ее саму режут. И стонала, и кричала на разные голоса, хотя между нами ничего не было, мы лишь обнимались. По-моему, она и не хотела, чтобы было у нас по-другому. Ей доставало больно хвать меня между ног и закатывать глаз в диком вопле:
– Но какой! – орала она. – Какой!
Мои бедные родители вначале онемели за тонкой стенкой. Потом вывели звук на телевизоре на полную мощность. Потом по батарее стали стучать соседи.
Для меня Алиса была чересчур страстной. Я не люблю, когда так визжат и когда не доходят до главного. Наконец, она истомилась, оттолкнула меня и уснула. Я тоже уснул.
Часов в 14 постучал и вошел папа. Удивленно посмотрел на то, что мы спим одетые и в разных местах. Он разбудил меня и сказал:
– Тебя очень настойчиво зовут к телефону.
Это была Полина.
– Я согласна на ваши условия, – сказала она, – если вы такой негодяй.
Мне сразу сделалось жарко.
Правда, Алиса никак не хотела меня отпускать. Оказывается, это у нее была такая обычная подготовка, она так готовилась и только потом приступала к любви. «Потому что страсть без любви и любовь без страсти для меня ничто, – объясняла она, – ты не должен быть сейчас негодяем, а то я могу заболеть». Пришлось задержаться на полчаса.
Потом она полезла за мной в душ и хотела, чтобы все повторилось в душе. Ее ничуть не смущали мои родители.
Когда я наконец уходил, кто-то опять позвонил нам по телефону. Мой отец, всегда спокойный и уравновешенный профессор, стал гневно отчитывать какого-то человека.
– Коля, нельзя быть таким грубым, нельзя, – вмешивалась моя мама.
Отец бросил трубку и закричал:
– Но, черт возьми! Почему какой-то грузин звонит мне четвертый раз, зовет меня «господин полковник» и требует, чтобы я уехал в Канаду, потому что он дал мне аванс!
– Это твои студенты тебя разыгрывают, наивный ты человек, разве можно так кипятиться, – сказала мама. – Надо быть идиотом, чтобы не понимать этого.
Тут отца осенило:
– Неужели они узнали, что я езжу в шоп-туры? Я застрелюсь, если они узнали. Или уйду из университета.
Полина старалась не смотреть на меня. Мне тоже было почему-то совестно. Я вспомнил, как в детском садике Генка Титков сказал, что знает, отчего появляются дети, и мы с ним уговорили Ляльку Баусову попробовать это. Вначале пробовал Генка, он почему-то пробовал долго, я ждал-ждал, когда они вылезут из кладовки, потом мне почему-то сделалось стыдно и я ушел. Так же стыдно мне стало сейчас. Я подумал: те настоящие, которые пишут картины и сочиняют гимны, вряд ли чего-то стесняются, – и взял себя в руки.
– Поехали, – сказала она.
– Куда? – спросил я.
– Н у, ты, наверное, подготовил место… где ты всегда это делаешь?
Я говорю, у меня родители только сегодня приехали, а в офисе, говорю, идет евроремонт.
Стали искать место. Попробовали в машине. Съехали в Волынском в лесок. Там чудесное место, я заходил туда, гуляя с Винчем, когда он был еще жив. Там до сих пор бьет родник, которым пользовался святитель Киприан, когда жил здесь в монастыре и переводил Библию с древнегреческого на древнерусский.
Полина была очень спокойна. Я бы даже сказал, равнодушна. Хотя лицо у нее раскраснелось, а руки подрагивали. Целовать она меня не хотела, говорила, это не входит в условия нашего договора. А без поцелуев я никак не мог возбудиться, да и вообще в машине, хоть и такой большой, как Вовин «ЗИС-110», с длинными ногами трудно пристроиться.
А потом, только пристроились, в стекла нам постучали. Машину окружили какие-то пацаны. «Дядя, – говорят, – оставишь нам докурить».
– Не, я первый! Я – первый! – кричал один и ломился в дверцу. Он уже расстегнул штаны и показывал нам свой внушительный, совсем недетский, дрын.
Машина сразу же завелась. Я рванул с места. Но были здесь деревья и бездорожье, скорость не разовьешь. Они бежали за нами и лупили по кузову заточенной арматурой. А нам хоть бы хны.
– Вот почему бронированная машина так хороша, – сказал я Полине, – они надрываются, а нам хоть бы хны, будет что тебе вспоминать в тихой Америке.
Тут какая-то тень пробежала по ее хорошенькому лицу.
– Нет ли у вас знакомого скорняка? – спросила она.
– Скорняка, – удивился я, потому что скорняк мне показался как-то некстати.
– Ну да, не могу же я голой приехать, мне там стыдно будет – из России без шубы. Мне подруга норку достала, надо обязательно шубу построить. Но хорошо, со вкусом.
– Нет проблем, – согласился я и подумал, неужели у нее нет шубы, у моей мамы и то есть какая-то, из ондатры.
Мы выехали на дорогу перед Волынской больницей, что находится рядом с ближней сталинской дачей, на которой он умер, отравленный своими соратниками. Я прибавил ходу, пацаны наконец отстали.
– Куда теперь? – спросил я. Я думал, Полина скажет, все, точка… Она сказала, может быть, в школе? Действительно, вот мудаки.
Мы ехали к школе, всю дорогу я пытался себя разогреть, чтобы она сразу увидела, кто есть кто в этом мире. Она не давалась, нет, говорит, это я не хочу, мне это противно, уберите руки, они у вас, как у лягушки.
Едва я увидел машину, когда вылез наружу, в ногах у меня как-то обмякло – броня, конечно, не пострадала, но краску ребята здорово ободрали своей арматурой. Надо красить. Полина тоже увидела.
– Это вам за ваш сатанизм, – сказала она и пошла в школу.
Я шел за нею, таясь, потому что мой знакомый кацо возился со своими кацо на складе.
Мы закрылись с Полиной в ее кабинете. Она ходила по нему и как-то тяжело дышала. Я сидел, ждал, что будет дальше. Полина остановилась и скинула с себя платье. Я подумал, надо бы сдвинуть парты, начал сдвигать.
– Нет, я так не могу, – сказала Полина, – школа это все же святое, пошли, я позвоню.
Мы пошли в кабинет директора позвонить от секретаря. А ты выйди, сказала Полина. Я вышел. Потом вышла Полина, решительно сказала:
– Поехали, но ты клянись, никому не скажешь, где был.
Я поклялся.
На выходе из школы меня перехватил кацо, начал объяснять про полковника, который не хочет признавать договор. Я еле отделался от него, настроение, было конечно совсем испорчено. К тому же он перешел к угрозам.
Полина потом спросила, что вас связывает?
– Требует, чтобы я взял его под свою опеку, – сказал я.
– А что за полковник?
– Это из КГБ, обещал вывезти его в Канаду, а теперь не хочет.
Полина затаилась и всю дорогу что-то соображала. Меня четыре раза останавливали гаишники, мурыжили и брали деньги.
– А сколько он за это берет? – потом спросила она. – За Канаду…
Теперь я узнал, где она живет. В шикарном партийном микрорайоне, куда она очень вписывалась со своей незаурядной внешностью и умением одеваться, посередине, на улице Кедрова, как памятник беспартийности, стоял хилый четырехэтажный дом из красного фабричного кирпича с белой убогой лепниной по фасаду. Правда, вокруг было много зелени, что несколько скрашивало его уродство. А у входа сидели уютные старушки с колясками и без колясок и вкушали семечки. Они заткнулись, когда увидели меня и Полину, и смотрели нам в спину, пока мы не вошли в подъезд.
– Полька кого-то ведет, – сказала одна.
– С папочкой познакомить, – сказала другая.
– Како знакомиться, отца нет, она ведет…
Так я получил информацию. Даже со спины было видно, что лицо у Полины покрылось красными пятнами.
Я не знал, что еще так живут, хотя сам с детства привык, кажется, ко всему. Но это не то что там коммуналка с соседями и общей кухней. Это специально построено, чтобы так неудобно жить. По-моему, это был хрущевский эксперимент, когда он хотел житьем в общежитиях приучить людей к коммунизму. Вот уж, действительно, был идиот, хуже него у нас никого не было. По длинному коридору ездили на велосипедах больные дети. Из кухни, где стояло штук двадцать газовых плит, валил пар, там варили еду и кипятили белье.
Впрочем, в двух смежных комнатах у Полины было чистенько и довольно уютно. Вернее, в одной, потому что в другую она меня не пустила. Полина тут же стала стелить постель на узенькой, короткой кушетке. Я осмотрелся. Нравится, сердясь, спросила она.
– Давайте, только быстрее, – сказала она, раздеваясь и ныряя в постель.
Постель была очень чистая, хоть и очень узкая.
– Чего застыл?
– Я хочу в туалет, – сказал я. Я, действительно, очень хотел туда.
– Вот горшок, – она вскочила и дала мне ночной горшок.
– Нет, я не могу в горшок, – сказал я. Сама мысль, что я буду ходить при ней на горшок, казалась мне дикой.
Мы поспорили, она не хотела, чтобы я выходил, я настоял на своем. Она объяснила, как найти туалет, и попросила ни с кем не вступать в разговоры. Она дала мне довольно хорошее махровое полотенце и дорогое мыло – умывальник там же, сказала она.
Пока я шел в туалет, действительно, несколько выпивших мужиков хотели поговорить со мной о политике, а одна довольно симпатичная женщина высунулась из своей двери и спросила, кто я такой и зачем пришел. Когда я проходил мимо кухни, несколько поварих высунулись из нее и смотрели мне вслед.
В туалетную комнату передо мной шмыгнула жирная девушка. Я настроился подождать, но в комнату вошел парень, а из нее вышел мужик. Я тоже вошел. Здесь было двенадцать кабинок. Их стенки не доходили до потолка и до пола, так что я видел по ногам, где сидит девушка, а где стоит парень. Они делали свое дело и разговаривали между собой. Какой-то голый по пояс мужик согнулся у раковины, намыливая мылом волосатую грудь и подмышки.
В таких условиях я долго не мог заставить себя помочиться. У девушки, видимо, болел желудок или она слишком много ела бобовых, она часто и громко портила воздух. Или это было в других кабинах, от волнения я мог напутать.
К тому времени, когда я вернулся, Полина, видимо, уже извелась.
– А быстрее никак нельзя? – зло спросила она.
Честно говоря, я уже ничего не хотел.
– Может, не будем? – сказал я Полине.
– Нет, будем, – упрямо сказала она.
Делать нечего, кушетка была узкой, я лег на Полину. Ее губы были сухи и тверды. Она не хотела открывать их, как я ни старался. Мы с ней поспорили на эту тему.
– Ну, тяжело же, – потом сказала она, оттого что я лежал на ней.
– А как же? – спросил я.
– Н у, как вы всегда… хотя бы разденьтесь и лягте под одеяло.
Я все испортил. Я так хотел, чтобы было все хорошо, что так плохо у меня еще не было. Так быстро, вяло и слабо с моей стороны. Да и она вела себя, как та немецкая баронесса, из-за которой в Германии в средние века издали известный указ для жен.[3] Мне было стыдно, я сказал, что могу лучше.
– Зачем? – спросила она.
Действительно, зачем. Н у, вот я и достиг, чего хотел, а стоило ли это того, чтобы к нему стремиться?
Потом она рассказала мне кое-что о своем житье. Действительно, горечь. Мать давно умерла. Отец алкоголик. Пьет всю свою жизнь, никакая зараза его не берет. В последнее время начал тащить из дома. Все свои вещи она вынуждена держать у подруг.
Я спросил, были ли у нее мужчины.
– Были… но мне почему-то это не нравится, – помолчав, призналась она.
– Ты создана для любви, – возразил я. – В тебе все совершенно.
– Единственное, чего я хочу – тихой, спокойно жизни, чтобы не было политики, нищеты и чтобы никто рядом дико не пил.
Я не знал, что ответить, ведь и я с ее точки зрения тоже, наверное, алкоголик.
– Знаешь, почему я не хотела целовать тебя? – спросила она. – Потому что ты мне немножко нравишься и я наверное могла бы полюбить тебя, если бы… – Полина замолчала, не договорив.
– Что я должен сделать, чтобы ты полюбила меня?
– Ничего. Теперь уже поздно, я никогда не смогу простить того, что было сейчас.
Это сильно огорчило меня, я накинулся на нее, стал ее целовать, все ее нежное прекрасное тело. Моя страсть и мое желание перешли к Полине. Мне стало жалко все – всю жизнь, себя и Полину – стало жалко до слез. И я плакал, размазывая слезы по ее прекрасному телу. Она тоже начала плакать.
Но тут в дверь принялись сильно стучать. Это пришел ее пьяный отец с товарищами.
Я забрал «семерку» на станции техобслуживания – все про все мне это встало в восемьсот тысяч, и опять я был пуст, последние деньги ушли на ремонт. Цены растут, как ненормальные, доллар, правда, тоже подрос, сегодня мне дали за 1 – 1300.
И тут я обнаружил, темно-синяя «девятка» с затененными стеклами следит за мной. Сегодня я уже видел ее, когда подъезжал к Очакову, и вот она же стоит на площадке у съезда к пруду (я отлично запомнил номер – 432 – дебил запомнит), и я чувствую, кто-то из нее буравит меня глазами.
Я поставил «семерку» рядом и десять минут не выходил из машины. В «девятке» не шевелились. Или там не было никого? Я, не спеша, запер замки, подошел к подъезду, стал набирать код, зевая, похлопал по рту ладонью и с равнодушием оглянулся; мужская рука высунулась над опущенным затененным стеклом «девятки» и стряхнула пепел, на пальце сверкнул золотой печаткой перстень.
Я был уверен, кто-то с ножом или бейсбольной битой поджидает меня на моем этаже, а то и вдвоем, один с ножом, а другой с битой, ошибочно полагая, что я силач и меня нелегко одолеть. Войдя в подъезд, не топая, я подкрался к черному выходу, стараясь не греметь, открыл ключом дверь и вышел во двор. Потом подкрался к углу и, не обнаруживая себя, выглянул из-за него. «Девятка» стояла на месте.
Было о чем тут подумать. Я пошел через стадион к круглому дому, в библиотеку.
До закрытия я просидел в общем зале, читая Пикуля и думая, как замечательно быть моряком, любить море и не видеть плохих людей.
Библиотекарши шепотом жаловались друг другу на маленькую зарплату, на то, что совсем не на что стало жить, они строили планы, какой бы бизнес открыть и пили пустой чай с серым хлебом.
Когда я вышел из библиотеки, «девятка» смиренно стояла напротив. Я не хотел идти мимо машины один. В машине опять опустилось тонированное стекло, и волосатая рука с золотой печаткой высунулась наружу стряхнуть пепел. Я хотел вернуться, но дверь в библиотеку уже закрыли. Я встал у доски объявлений и стал читать все, что на ней висело, ожидая, когда библиотекарши пойдут домой, чтобы пойти с ними.
Однако это не остановило их. Когда я проходил вместе с женщинами мимо «девятки», один вышел наружу, очень мило поздоровался с женщинами, что-то пошутил с ними и сказал мне, как знакомому:
– Анатолий, разговор есть.
Я хотел убежать и не смог, ноги у меня онемели. Я ругал себя, зачем я не сбежал отсюда, зачем не уехал куда-нибудь к дедушке в Белоусово, и думал, не дай бог описаться, не дай бог… я не чувствовал власти над телом и боялся позора – было б чего бояться, думаю я сейчас.
Двое посадили меня на заднее сиденье между собой, вежливо поговорили, забрали все деньги, техпаспорт, права, гражданский паспорт и заставили написать долговую расписку на пять тысяч долларов, которые я будто взял у Гугуева Искандера Ильясовича, 1971 года рождения, так звали хозяина того проклятого «мерседеса», – 22 года ему, на год моложе меня, а уже ездит на S 600 и крутит большие бабки.
Потом они вернули все мои документы и сказали, три дня на сборы, сегодня, завтра и послезавтра, 2-го я возвращаю долг, если нет, меня ставят на счетчик, ждут, пока не накрутится 50, после чего забирают нашу трехкомнатную квартиру. То, что она принадлежит родителям, их не смущало. Сами отдадут, сказал самый худенький и самый нервный.
Хорошо, что у меня не было при себе «роллекса», как знал, что так будет, спрятал в библиотечном туалете. А то остался бы без таких клевых чакал.
Сколько можно жить трусом? Почему мы, русские, всего боимся, позволяем кому не лень оседлать себя? Разве не мы освоили и покорили огромные пространства до самого Тихого океана? Присоединили Аляску? Имели фактории в Калифорнии?
Увы, не мы, это были другие. Что-то случилось с нами потом. Словно кто-то парализовал нас.
Как всегда эти опасные мысли привели меня к прекрасным и чистым догматам православного христианства, как всегда я грешил в этих мыслях, думая, не слишком ли оно учит нас смирению и покорности, не чересчур ли. В этом мире, где побеждает только тот, кто не устает бороться. Где правят законы силы, борьбы и естественного отбора. Очень опасные эти мысли, подумал я, прости, Господи, но до чего хитры эти евреи, себе оставили Тору, где око за око, зуб за зуб, а нам – сплошные посты, которые лишают нас физической силы, вечное смирение и вечное ощущение вины неизвестно за что.
Мне стало страшно, что я так нехорошо думаю. Надо пойти исповедаться и причаститься, а то на земле живу – мучаюсь, умру – тоже буду мучиться, только хуже и навсегда. Надо бы угадать, когда будет исповедовать отец Николай, а то к отцу Сергию мне стыдно ходить. Я вспомнил тот случай, из-за которого пришел стыд и наши простые отношения сделались сложными.
Это было два года назад; я завершал учебу в своем универе и писал диплом, который, как говорил сам Афанасьев, вполне тянул на кандидатскую диссертацию. Я много читал и молился, мало спал и почти ничего не ел, и было во мне от этого словно какое-то просветление – это тогда я впервые почувствовал, что еще чуть-чуть, и я, возможно, пойму главное.
И ко мне начало приходило тогда очень сладкое, о чем стыдно говорить вслух, но я скажу; я терял сознание, и пока не возвращался в него, был вроде бы как нигде, и в то же время как бы везде, даже там, где живому быть не положено. Скажу честно, я бы не хотел возвращаться в жизнь, но я возвращался, это зависело не от меня.
Потом все прошло, я получил диплом, стал много есть и мало думать. Месяца через четыре я спохватился и попытался вернуться в то сказочное состояние. Но как сказал какой-то умный и древний грек – нельзя дважды вступить в одну и ту же воду. Он был прав: и ты не тот, и вода другая. Из-за этого я стал понемножечку выпивать и за год вполне пристрастился, легкое опьянение заменяло мне прежнее состояние, и я все реже ловил себя на том, что вот-вот и пойму то, что невозможно понять.
Так думал я, подъезжая к Солнцеву и отыскивая тот детский садик, где я так неудачно занимался боевыми искусствами у теперь неживого Мамуки. Большой, наверное, был мастер, но пуля оказалась быстрее.
Детский садик, видимо, кто-то купил и уже подготовил к капремонту. С наружных стен почти везде отбили плитку, на все двери навесили большие замки. Сторожа почему-то нигде не было.
Я влез по пожарной лестнице на крышу, выставил слуховое окно, соскочил на чердак и спугнул двух бомжей, увлеченных нетрадиционным сексом. Они подтянули штаны и, отчего-то озверев, пошли на меня с ножами. Пришло время испытать ПА-2, это такой пластмассовый распылитель наподобие маленького пистолета 12-го калибра, его подарил мне мой безногий друг Вова, когда я рассказал ему, как по-стыдному был избит «буграми». Я спокойно вынул распылитель из кобуры, которую носил на поясе за спиной, удивляясь, что почему-то совсем не боюсь этих педрил с большими ножами и пока не умея понять, почему. Я еще пошутил:
Мама вспомнила тут про девушку, кинулась к двери. Открыла ее.
– Извините, девушка, что я заставляю вас ждать, – и спасла меня от расследования.
– Это стенографистка, – сказал я, – я должен поработать с ней над уставом.
«Стенографистка», действительно, оказалась страстной. Она кусала меня и так визжала при этом, будто ее саму режут. И стонала, и кричала на разные голоса, хотя между нами ничего не было, мы лишь обнимались. По-моему, она и не хотела, чтобы было у нас по-другому. Ей доставало больно хвать меня между ног и закатывать глаз в диком вопле:
– Но какой! – орала она. – Какой!
Мои бедные родители вначале онемели за тонкой стенкой. Потом вывели звук на телевизоре на полную мощность. Потом по батарее стали стучать соседи.
Для меня Алиса была чересчур страстной. Я не люблю, когда так визжат и когда не доходят до главного. Наконец, она истомилась, оттолкнула меня и уснула. Я тоже уснул.
Часов в 14 постучал и вошел папа. Удивленно посмотрел на то, что мы спим одетые и в разных местах. Он разбудил меня и сказал:
– Тебя очень настойчиво зовут к телефону.
Это была Полина.
– Я согласна на ваши условия, – сказала она, – если вы такой негодяй.
Мне сразу сделалось жарко.
Правда, Алиса никак не хотела меня отпускать. Оказывается, это у нее была такая обычная подготовка, она так готовилась и только потом приступала к любви. «Потому что страсть без любви и любовь без страсти для меня ничто, – объясняла она, – ты не должен быть сейчас негодяем, а то я могу заболеть». Пришлось задержаться на полчаса.
Потом она полезла за мной в душ и хотела, чтобы все повторилось в душе. Ее ничуть не смущали мои родители.
Когда я наконец уходил, кто-то опять позвонил нам по телефону. Мой отец, всегда спокойный и уравновешенный профессор, стал гневно отчитывать какого-то человека.
– Коля, нельзя быть таким грубым, нельзя, – вмешивалась моя мама.
Отец бросил трубку и закричал:
– Но, черт возьми! Почему какой-то грузин звонит мне четвертый раз, зовет меня «господин полковник» и требует, чтобы я уехал в Канаду, потому что он дал мне аванс!
– Это твои студенты тебя разыгрывают, наивный ты человек, разве можно так кипятиться, – сказала мама. – Надо быть идиотом, чтобы не понимать этого.
Тут отца осенило:
– Неужели они узнали, что я езжу в шоп-туры? Я застрелюсь, если они узнали. Или уйду из университета.
Полина старалась не смотреть на меня. Мне тоже было почему-то совестно. Я вспомнил, как в детском садике Генка Титков сказал, что знает, отчего появляются дети, и мы с ним уговорили Ляльку Баусову попробовать это. Вначале пробовал Генка, он почему-то пробовал долго, я ждал-ждал, когда они вылезут из кладовки, потом мне почему-то сделалось стыдно и я ушел. Так же стыдно мне стало сейчас. Я подумал: те настоящие, которые пишут картины и сочиняют гимны, вряд ли чего-то стесняются, – и взял себя в руки.
– Поехали, – сказала она.
– Куда? – спросил я.
– Н у, ты, наверное, подготовил место… где ты всегда это делаешь?
Я говорю, у меня родители только сегодня приехали, а в офисе, говорю, идет евроремонт.
Стали искать место. Попробовали в машине. Съехали в Волынском в лесок. Там чудесное место, я заходил туда, гуляя с Винчем, когда он был еще жив. Там до сих пор бьет родник, которым пользовался святитель Киприан, когда жил здесь в монастыре и переводил Библию с древнегреческого на древнерусский.
Полина была очень спокойна. Я бы даже сказал, равнодушна. Хотя лицо у нее раскраснелось, а руки подрагивали. Целовать она меня не хотела, говорила, это не входит в условия нашего договора. А без поцелуев я никак не мог возбудиться, да и вообще в машине, хоть и такой большой, как Вовин «ЗИС-110», с длинными ногами трудно пристроиться.
А потом, только пристроились, в стекла нам постучали. Машину окружили какие-то пацаны. «Дядя, – говорят, – оставишь нам докурить».
– Не, я первый! Я – первый! – кричал один и ломился в дверцу. Он уже расстегнул штаны и показывал нам свой внушительный, совсем недетский, дрын.
Машина сразу же завелась. Я рванул с места. Но были здесь деревья и бездорожье, скорость не разовьешь. Они бежали за нами и лупили по кузову заточенной арматурой. А нам хоть бы хны.
– Вот почему бронированная машина так хороша, – сказал я Полине, – они надрываются, а нам хоть бы хны, будет что тебе вспоминать в тихой Америке.
Тут какая-то тень пробежала по ее хорошенькому лицу.
– Нет ли у вас знакомого скорняка? – спросила она.
– Скорняка, – удивился я, потому что скорняк мне показался как-то некстати.
– Ну да, не могу же я голой приехать, мне там стыдно будет – из России без шубы. Мне подруга норку достала, надо обязательно шубу построить. Но хорошо, со вкусом.
– Нет проблем, – согласился я и подумал, неужели у нее нет шубы, у моей мамы и то есть какая-то, из ондатры.
Мы выехали на дорогу перед Волынской больницей, что находится рядом с ближней сталинской дачей, на которой он умер, отравленный своими соратниками. Я прибавил ходу, пацаны наконец отстали.
– Куда теперь? – спросил я. Я думал, Полина скажет, все, точка… Она сказала, может быть, в школе? Действительно, вот мудаки.
Мы ехали к школе, всю дорогу я пытался себя разогреть, чтобы она сразу увидела, кто есть кто в этом мире. Она не давалась, нет, говорит, это я не хочу, мне это противно, уберите руки, они у вас, как у лягушки.
Едва я увидел машину, когда вылез наружу, в ногах у меня как-то обмякло – броня, конечно, не пострадала, но краску ребята здорово ободрали своей арматурой. Надо красить. Полина тоже увидела.
– Это вам за ваш сатанизм, – сказала она и пошла в школу.
Я шел за нею, таясь, потому что мой знакомый кацо возился со своими кацо на складе.
Мы закрылись с Полиной в ее кабинете. Она ходила по нему и как-то тяжело дышала. Я сидел, ждал, что будет дальше. Полина остановилась и скинула с себя платье. Я подумал, надо бы сдвинуть парты, начал сдвигать.
– Нет, я так не могу, – сказала Полина, – школа это все же святое, пошли, я позвоню.
Мы пошли в кабинет директора позвонить от секретаря. А ты выйди, сказала Полина. Я вышел. Потом вышла Полина, решительно сказала:
– Поехали, но ты клянись, никому не скажешь, где был.
Я поклялся.
На выходе из школы меня перехватил кацо, начал объяснять про полковника, который не хочет признавать договор. Я еле отделался от него, настроение, было конечно совсем испорчено. К тому же он перешел к угрозам.
Полина потом спросила, что вас связывает?
– Требует, чтобы я взял его под свою опеку, – сказал я.
– А что за полковник?
– Это из КГБ, обещал вывезти его в Канаду, а теперь не хочет.
Полина затаилась и всю дорогу что-то соображала. Меня четыре раза останавливали гаишники, мурыжили и брали деньги.
– А сколько он за это берет? – потом спросила она. – За Канаду…
Теперь я узнал, где она живет. В шикарном партийном микрорайоне, куда она очень вписывалась со своей незаурядной внешностью и умением одеваться, посередине, на улице Кедрова, как памятник беспартийности, стоял хилый четырехэтажный дом из красного фабричного кирпича с белой убогой лепниной по фасаду. Правда, вокруг было много зелени, что несколько скрашивало его уродство. А у входа сидели уютные старушки с колясками и без колясок и вкушали семечки. Они заткнулись, когда увидели меня и Полину, и смотрели нам в спину, пока мы не вошли в подъезд.
– Полька кого-то ведет, – сказала одна.
– С папочкой познакомить, – сказала другая.
– Како знакомиться, отца нет, она ведет…
Так я получил информацию. Даже со спины было видно, что лицо у Полины покрылось красными пятнами.
Я не знал, что еще так живут, хотя сам с детства привык, кажется, ко всему. Но это не то что там коммуналка с соседями и общей кухней. Это специально построено, чтобы так неудобно жить. По-моему, это был хрущевский эксперимент, когда он хотел житьем в общежитиях приучить людей к коммунизму. Вот уж, действительно, был идиот, хуже него у нас никого не было. По длинному коридору ездили на велосипедах больные дети. Из кухни, где стояло штук двадцать газовых плит, валил пар, там варили еду и кипятили белье.
Впрочем, в двух смежных комнатах у Полины было чистенько и довольно уютно. Вернее, в одной, потому что в другую она меня не пустила. Полина тут же стала стелить постель на узенькой, короткой кушетке. Я осмотрелся. Нравится, сердясь, спросила она.
– Давайте, только быстрее, – сказала она, раздеваясь и ныряя в постель.
Постель была очень чистая, хоть и очень узкая.
– Чего застыл?
– Я хочу в туалет, – сказал я. Я, действительно, очень хотел туда.
– Вот горшок, – она вскочила и дала мне ночной горшок.
– Нет, я не могу в горшок, – сказал я. Сама мысль, что я буду ходить при ней на горшок, казалась мне дикой.
Мы поспорили, она не хотела, чтобы я выходил, я настоял на своем. Она объяснила, как найти туалет, и попросила ни с кем не вступать в разговоры. Она дала мне довольно хорошее махровое полотенце и дорогое мыло – умывальник там же, сказала она.
Пока я шел в туалет, действительно, несколько выпивших мужиков хотели поговорить со мной о политике, а одна довольно симпатичная женщина высунулась из своей двери и спросила, кто я такой и зачем пришел. Когда я проходил мимо кухни, несколько поварих высунулись из нее и смотрели мне вслед.
В туалетную комнату передо мной шмыгнула жирная девушка. Я настроился подождать, но в комнату вошел парень, а из нее вышел мужик. Я тоже вошел. Здесь было двенадцать кабинок. Их стенки не доходили до потолка и до пола, так что я видел по ногам, где сидит девушка, а где стоит парень. Они делали свое дело и разговаривали между собой. Какой-то голый по пояс мужик согнулся у раковины, намыливая мылом волосатую грудь и подмышки.
В таких условиях я долго не мог заставить себя помочиться. У девушки, видимо, болел желудок или она слишком много ела бобовых, она часто и громко портила воздух. Или это было в других кабинах, от волнения я мог напутать.
К тому времени, когда я вернулся, Полина, видимо, уже извелась.
– А быстрее никак нельзя? – зло спросила она.
Честно говоря, я уже ничего не хотел.
– Может, не будем? – сказал я Полине.
– Нет, будем, – упрямо сказала она.
Делать нечего, кушетка была узкой, я лег на Полину. Ее губы были сухи и тверды. Она не хотела открывать их, как я ни старался. Мы с ней поспорили на эту тему.
– Ну, тяжело же, – потом сказала она, оттого что я лежал на ней.
– А как же? – спросил я.
– Н у, как вы всегда… хотя бы разденьтесь и лягте под одеяло.
Я все испортил. Я так хотел, чтобы было все хорошо, что так плохо у меня еще не было. Так быстро, вяло и слабо с моей стороны. Да и она вела себя, как та немецкая баронесса, из-за которой в Германии в средние века издали известный указ для жен.[3] Мне было стыдно, я сказал, что могу лучше.
– Зачем? – спросила она.
Действительно, зачем. Н у, вот я и достиг, чего хотел, а стоило ли это того, чтобы к нему стремиться?
Потом она рассказала мне кое-что о своем житье. Действительно, горечь. Мать давно умерла. Отец алкоголик. Пьет всю свою жизнь, никакая зараза его не берет. В последнее время начал тащить из дома. Все свои вещи она вынуждена держать у подруг.
Я спросил, были ли у нее мужчины.
– Были… но мне почему-то это не нравится, – помолчав, призналась она.
– Ты создана для любви, – возразил я. – В тебе все совершенно.
– Единственное, чего я хочу – тихой, спокойно жизни, чтобы не было политики, нищеты и чтобы никто рядом дико не пил.
Я не знал, что ответить, ведь и я с ее точки зрения тоже, наверное, алкоголик.
– Знаешь, почему я не хотела целовать тебя? – спросила она. – Потому что ты мне немножко нравишься и я наверное могла бы полюбить тебя, если бы… – Полина замолчала, не договорив.
– Что я должен сделать, чтобы ты полюбила меня?
– Ничего. Теперь уже поздно, я никогда не смогу простить того, что было сейчас.
Это сильно огорчило меня, я накинулся на нее, стал ее целовать, все ее нежное прекрасное тело. Моя страсть и мое желание перешли к Полине. Мне стало жалко все – всю жизнь, себя и Полину – стало жалко до слез. И я плакал, размазывая слезы по ее прекрасному телу. Она тоже начала плакать.
Но тут в дверь принялись сильно стучать. Это пришел ее пьяный отец с товарищами.
Я забрал «семерку» на станции техобслуживания – все про все мне это встало в восемьсот тысяч, и опять я был пуст, последние деньги ушли на ремонт. Цены растут, как ненормальные, доллар, правда, тоже подрос, сегодня мне дали за 1 – 1300.
И тут я обнаружил, темно-синяя «девятка» с затененными стеклами следит за мной. Сегодня я уже видел ее, когда подъезжал к Очакову, и вот она же стоит на площадке у съезда к пруду (я отлично запомнил номер – 432 – дебил запомнит), и я чувствую, кто-то из нее буравит меня глазами.
Я поставил «семерку» рядом и десять минут не выходил из машины. В «девятке» не шевелились. Или там не было никого? Я, не спеша, запер замки, подошел к подъезду, стал набирать код, зевая, похлопал по рту ладонью и с равнодушием оглянулся; мужская рука высунулась над опущенным затененным стеклом «девятки» и стряхнула пепел, на пальце сверкнул золотой печаткой перстень.
Я был уверен, кто-то с ножом или бейсбольной битой поджидает меня на моем этаже, а то и вдвоем, один с ножом, а другой с битой, ошибочно полагая, что я силач и меня нелегко одолеть. Войдя в подъезд, не топая, я подкрался к черному выходу, стараясь не греметь, открыл ключом дверь и вышел во двор. Потом подкрался к углу и, не обнаруживая себя, выглянул из-за него. «Девятка» стояла на месте.
Было о чем тут подумать. Я пошел через стадион к круглому дому, в библиотеку.
До закрытия я просидел в общем зале, читая Пикуля и думая, как замечательно быть моряком, любить море и не видеть плохих людей.
Библиотекарши шепотом жаловались друг другу на маленькую зарплату, на то, что совсем не на что стало жить, они строили планы, какой бы бизнес открыть и пили пустой чай с серым хлебом.
Когда я вышел из библиотеки, «девятка» смиренно стояла напротив. Я не хотел идти мимо машины один. В машине опять опустилось тонированное стекло, и волосатая рука с золотой печаткой высунулась наружу стряхнуть пепел. Я хотел вернуться, но дверь в библиотеку уже закрыли. Я встал у доски объявлений и стал читать все, что на ней висело, ожидая, когда библиотекарши пойдут домой, чтобы пойти с ними.
Однако это не остановило их. Когда я проходил вместе с женщинами мимо «девятки», один вышел наружу, очень мило поздоровался с женщинами, что-то пошутил с ними и сказал мне, как знакомому:
– Анатолий, разговор есть.
Я хотел убежать и не смог, ноги у меня онемели. Я ругал себя, зачем я не сбежал отсюда, зачем не уехал куда-нибудь к дедушке в Белоусово, и думал, не дай бог описаться, не дай бог… я не чувствовал власти над телом и боялся позора – было б чего бояться, думаю я сейчас.
Двое посадили меня на заднее сиденье между собой, вежливо поговорили, забрали все деньги, техпаспорт, права, гражданский паспорт и заставили написать долговую расписку на пять тысяч долларов, которые я будто взял у Гугуева Искандера Ильясовича, 1971 года рождения, так звали хозяина того проклятого «мерседеса», – 22 года ему, на год моложе меня, а уже ездит на S 600 и крутит большие бабки.
Потом они вернули все мои документы и сказали, три дня на сборы, сегодня, завтра и послезавтра, 2-го я возвращаю долг, если нет, меня ставят на счетчик, ждут, пока не накрутится 50, после чего забирают нашу трехкомнатную квартиру. То, что она принадлежит родителям, их не смущало. Сами отдадут, сказал самый худенький и самый нервный.
Хорошо, что у меня не было при себе «роллекса», как знал, что так будет, спрятал в библиотечном туалете. А то остался бы без таких клевых чакал.
Сколько можно жить трусом? Почему мы, русские, всего боимся, позволяем кому не лень оседлать себя? Разве не мы освоили и покорили огромные пространства до самого Тихого океана? Присоединили Аляску? Имели фактории в Калифорнии?
Увы, не мы, это были другие. Что-то случилось с нами потом. Словно кто-то парализовал нас.
Как всегда эти опасные мысли привели меня к прекрасным и чистым догматам православного христианства, как всегда я грешил в этих мыслях, думая, не слишком ли оно учит нас смирению и покорности, не чересчур ли. В этом мире, где побеждает только тот, кто не устает бороться. Где правят законы силы, борьбы и естественного отбора. Очень опасные эти мысли, подумал я, прости, Господи, но до чего хитры эти евреи, себе оставили Тору, где око за око, зуб за зуб, а нам – сплошные посты, которые лишают нас физической силы, вечное смирение и вечное ощущение вины неизвестно за что.
Мне стало страшно, что я так нехорошо думаю. Надо пойти исповедаться и причаститься, а то на земле живу – мучаюсь, умру – тоже буду мучиться, только хуже и навсегда. Надо бы угадать, когда будет исповедовать отец Николай, а то к отцу Сергию мне стыдно ходить. Я вспомнил тот случай, из-за которого пришел стыд и наши простые отношения сделались сложными.
Это было два года назад; я завершал учебу в своем универе и писал диплом, который, как говорил сам Афанасьев, вполне тянул на кандидатскую диссертацию. Я много читал и молился, мало спал и почти ничего не ел, и было во мне от этого словно какое-то просветление – это тогда я впервые почувствовал, что еще чуть-чуть, и я, возможно, пойму главное.
И ко мне начало приходило тогда очень сладкое, о чем стыдно говорить вслух, но я скажу; я терял сознание, и пока не возвращался в него, был вроде бы как нигде, и в то же время как бы везде, даже там, где живому быть не положено. Скажу честно, я бы не хотел возвращаться в жизнь, но я возвращался, это зависело не от меня.
Потом все прошло, я получил диплом, стал много есть и мало думать. Месяца через четыре я спохватился и попытался вернуться в то сказочное состояние. Но как сказал какой-то умный и древний грек – нельзя дважды вступить в одну и ту же воду. Он был прав: и ты не тот, и вода другая. Из-за этого я стал понемножечку выпивать и за год вполне пристрастился, легкое опьянение заменяло мне прежнее состояние, и я все реже ловил себя на том, что вот-вот и пойму то, что невозможно понять.
Так думал я, подъезжая к Солнцеву и отыскивая тот детский садик, где я так неудачно занимался боевыми искусствами у теперь неживого Мамуки. Большой, наверное, был мастер, но пуля оказалась быстрее.
Детский садик, видимо, кто-то купил и уже подготовил к капремонту. С наружных стен почти везде отбили плитку, на все двери навесили большие замки. Сторожа почему-то нигде не было.
Я влез по пожарной лестнице на крышу, выставил слуховое окно, соскочил на чердак и спугнул двух бомжей, увлеченных нетрадиционным сексом. Они подтянули штаны и, отчего-то озверев, пошли на меня с ножами. Пришло время испытать ПА-2, это такой пластмассовый распылитель наподобие маленького пистолета 12-го калибра, его подарил мне мой безногий друг Вова, когда я рассказал ему, как по-стыдному был избит «буграми». Я спокойно вынул распылитель из кобуры, которую носил на поясе за спиной, удивляясь, что почему-то совсем не боюсь этих педрил с большими ножами и пока не умея понять, почему. Я еще пошутил:
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента