– Ну, рассказывай, – устало произнесла актриса.
   – Я перед сном глядел на ящерицу, и мне приснился крокодил в виде дворника.
   – Я хочу знать, как ты живешь, где ты живешь, кем ты работаешь?
   – Я живу хорошо, – ответил он со смирением. – Я живу везде. Я работаю поводырем крокодила.
   – Жаль, – сказала она. – Я думала, мы с тобой поговорим как люди.
   – Валя, мы и говорим как люди, – мягко возразил он. – Только в слово «люди» мы вкладываем разный смысл. Как всякий неталантливый человек, ты любишь сложности.
   – Я тебя не понимаю.
   – Ты меня никогда не понимала.
   – Не обольщайся, – сказала она. – Я тебя всегда понимала. Поэтому мы не вместе. И насчет неталантливости ты врешь. Болтун несчастный. Значит, так и проиграл в игрушки всю жизнь?… Все так же спишь, все так же бездельничаешь, все так же рассказываешь байки и затеваешь споры с кем попало… Это ты любишь сложности. Я живу понятно и просто. А ты закрученный, как штопор.
   – Нет, Валя, я не люблю сложностей. Это они меня любят. Что может быть проще желания поспать? А мне все время мешают, будят. Вот и ты всегда будила меня невпопад.
   – Работать надо, голубчик, работать! – сказала она. – Все люди работают и создают ценности!
   – Это не одно и то же. Валя, – сказал он. – Работать и создавать ценности. Ладно. Не хочется спорить.
   – Лекции читаешь… – Голос у нее стал злым. – Интересно бы знать, какие ТЫ ценности создаешь, соня несчастный!
   – Сейчас покажу, – сказал он и оглянулся на подходившую официантку.
   – Я мух принесла, – сказала официантка.
   – Понятно? – спросил он у актрисы.
   – Ладно. Я пойду, – сказала она. – Не думала, что мы с тобой так встретимся. Мне казалось, что я тебя еще немножко люблю… Иллюзии, иллюзии… Дуры мы, бабы.
   – Прости меня. Валя, если можешь.
   – Бог подаст. Чужой человек, – сказала она.
   – Ничего ты не поняла, – сказал приезжий. – Вот смотри…
   И он обернулся к официантке.
   – Слушайте, у вас же таких ящерок полно, – сказал он, – а вы этой мух принесли. Она усмехнулась.
   – Эта вроде уже знакомая, – сказала она.
   – Поняла? – спросил он у женщины средних лет и, видимо, средних способностей, он всегда знал это, но был уверен, что это поправимо.
   Актриса смотрела на него с яростью.
   – А теперь ступай, – сказал он. – Я не досмотрел сон. Ты меня разбудила, когда начиналось самое занятное.
   Они обе ушли.

РАНЬШЕ ОН БЫЛ СПОКОЙНЫЙ.

   Вечер. Сад. Половодье цветов и листьев. На каменной скамье две женщины. Пожилая нанизывает бусы. Молодая поет:
 
 
В сновиденьях моих
Мы друг к другу прильнули,
Мы с тобою вдвоем,
Мы с тобою вдвоем.
Если серьги в ушах
У меня шевельнулись,
Это ты шевельнулся
В сердце моем.
 
 
   Молодая положила лютню на колени.
   Платье белое на ней из прозрачного шелка, вышито маленькими букетиками мирта и желтых цветов. На голове гирлянда из шиповника и веток чемерицы.
   Она сорвала пучок мяты и, растирая ее между пальцами, надушила горячий воздух вокруг.
   – Ох, не люблю я эту песню, – сказала старая. – Все поешь, все поешь. А ведь уже который год замужем. Пора остепениться.
   – Подожди, Анита… – сказала молодая и быстро встала. Беглыми движениями она поправила волосы, опять села. – Кажется, приехали.
   – Глаза бы не глядели… Ты же вся горишь…
   – Иди, Анита… Иди… Я счастлива… – сказала она, глядя на идущих по дорожке.
   Впереди высокий. Длинная борода, длинные волосы.
   – Здравствуйте, синьора Джиоконда, – сказал он.
   – Здравствуйте, синьор Леонардо, – ответила она тихо.
   – Можешь сегодня не переодеваться, – сказал невысокий полный человек (ее муж). – Синьор Леонардо писать не будет. Он уезжает.
   – Вы уезжаете?
   Она поглядела на него недоверчивым взглядом крестьянской девушки, удивительным у такой взрослой и нарядной дамы.
   – Уезжаю, Монна Лиза… Воине с пизанцами конца не видно. Мне синьория заказала военную картину…
   Спутники Леонардо стояли молча.
   – А как же мой портрет? – спросила она.
   – Я вернусь, Монна Лиза… как всегда… Прощайте.
   И Леонардо ушел со своими спутниками.
   – Как всегда, – сказал муж, глядя ему вслед. – Вам не кажется, синьора, что ваш портрет несколько затянулся?…
   Монна Лиза ничего не отвечает, и муж уходит, пожав плечами.
   А Монна Лиза наклоняет голову и снимает слезинку со щеки.
   Она снова берет лютню:
 
 
Встала я задула свою лампу,
А луна высокая светла.
Знаю, знаю, мне не надо плакать…
Вот опять слезинка потекла…
 
 
   – Да, – говорит она, перестав плакать. – Вы попали в беду, синьора.
   …Едут всадники по закатной равнине.
   Спокойно ступают кони.
   Впереди Леонардо в берете с пером по самые плечи.
   Низкое солнце заходит за поле, пасутся свиньи. Далекие голубые холмы. Длинные тени пали на дорогу.
   Это час тоски путешественников, час нежности в сердце того, кто сказал недавно «прости» милым друзьям.
   Близкая ночь догоняет их, и они подстегнули коней.
   Поднялась луна, огромная, желтая, и осветила дорогу с белыми призрачными фигурами. Это были волы. Белые волы тосканской породы.
   Они бредут по скошенному полю, задевая рогами друг друга, и тянут бронзовые пушки с уродливыми колесами.
   Вдали показался городской холм…
   Зубчатые стены и воротные башни среди вытоптанных хлебных полей на берегу Арно, а за стенами города Пизы встает багровое зарево. Театр военных действий. Ну что же, спустимся в партер.
   …Около деревни.
   Женщина, нищенски одетая, роет лопатой землю. Возле наполовину вырытой ямы стоит бочонок. Двое детишек устало и давно плачут.
   – Деточки мои… милые мои… – мать не оглядывается на них.
   – Ма-а-ма… кушать хочу…
   – Родненькие, кету кушать, не плачьте… Нету кушать…
   – А в бочке?
   – Воробышки мои… это не наше… Если мы сохраним бочонок от солдат, хозяин трактира нам заплатит.
   Тихо подъезжает Леонардо со спутниками, молча смотрит, и его замечает мальчик.
   – Мама… там дядя…
   – Где? Где? – оборачивается женщина. – Не дам, проклятые, не дам! Мы умираем с голоду! А-а-а-а! Не дам!
   – Что ты, голубушка, – говорит Мельци. – Мы не возьмем. Что ты?
   – Не знаю, ничего не знаю! Мы не виноваты!
   – Молчи… Ну… молчи! – говорит Зороастро. – Как нам доехать до Флорентийского лагеря?
   – Вон дорога… Она приведет.
   – Прощай, – говорит Зороастро, но мать обращается к Леонардо.
   – Подайте милостыню, ради Христа. И Леонардо молча дает ей денег.
   – Дай бог вам здоровья, синьор… Дай бог вам счастья… Синьор, у вас, может быть, найдется кусочек хлеба?… Ребеночек все плачет, и второй все просит есть… На деньги здесь ничего не купишь… Солдаты все позабирали…
   Леонардо велит дать хлеба, и Зороастро достает хлеб из кожаной сумки. Женщина жадно хватает хлеб, дает детям. Извиняясь, смотрит на Леонардо и вдруг загораживает бочку.
   – А-а-а-а! Не дам! – кричит она.
   – Опомнись, женщина, – сурово говорит Зороастро. – Наш синьор не грабитель.
   – А что он… грозно так смотрит?
   – Грозно? – Зороастро оглядывается на Леонардо. – Он смотрит на тех, кто довел вас до нищеты.
   – Что врешь… Здесь нет никого…
   – Не мешай нам думать, женщина, – сурово говорит Зороастро.
   И Леонардо печальный гонит коня вскачь, и ученики его вслед за ним.
   …Огромная комната придорожного трактира. За окном вдали пылает прекрасный город Пиза. Трое рваных солдат пьют вино.
   – Все с голоду скоро подохнем, – сказал один. – Шесть месяцев не платят жалованья. Кормись как знаешь… И мужичье проклятое не кормит.
   – У них самих нечего жрать, – сказал второй.
   – Стой, ребята! – сказал первый. – Люди из отряда Колеони подходят.
   Вбегает воин, за ним другие.
   – …А вы уже здесь! – закричал воин. – Прочь отсюда!
   Схватились… Бьются…
   – Стой! Погоди… – говорит первый солдат. – Передохнем.
   Оба отряда останавливаются. Хмуро держась за мечи, тяжело и хрипло дышат.
   – Уж мы б вас вздули, бергамцы паршивые, – сказал первый солдат, – вторые сутки вот без еды…
   – Собаки! – закричал пришедший воин. – А мы, по-вашему?! Они голодные! А мы? Мы первые подошли к деревне!
   Деревня наша!
   – Ваша?… Возьмите, если ваша, – ответил солдат.
   – Возьмем! – сказал воин.
   – Возьмите!
   – Вот отдохнем и возьмем.
   – Ну, отдохнул, пожалуй, – сказал солдат и, подняв меч, бросился на воина.
   Опять началась схватка, и все ушли сражаясь.
   Стало совсем тихо в трактире. Зарево горящей Пизы освещало небо.
   И тогда вышел хозяин и поднял поваленные скамьи.
   – Плохие времена наступили… Джузеппе! – крикнул он. – Эй, Джузеппе! Испугался? Не бойся, дурачок… Они все ушли.
   – Ушли? – ответил голос невидимого Джузеппе, и вылез парень.
   – Все прибрать надо, – сказал хозяин, глядя в окно. – На то мы и хозяева трактира, чтобы наблюдать драки со всей округи… Вылез, Джузеппе? Вот и хорошо… А теперь обратно полезай… Опять солдаты идут…
   – Ох, – сказал Джузеппе и скрылся.
   – Э, погоди… солдаты – это мелочь, – сказал хозяин. – Тут поважнее господа едут… О господи, сам гонфалоньер Флоренции синьор Содерини жалует, и с ним кто же это, не разберу?… Джузеппе! Черт проклятый, ты вылезешь, наконец, из ямы?!
   – Иду, иду, – сказал Джузеппе.
   Вошли Леонардо и Содерини, человек невысокого роста, с большим носом, с большой челюстью.
   – Спокойнее, маэстро, спокойнее, – сказал он,– мои солдаты вас проводят. Если нужно, попугают мародеров.
   – О! Попугают! – откликнулся Леонардо. – Все кого-нибудь боятся… Мирные волы и те пушки тянут… Сладостная военная жизнь… Мало еды, зато много крови…
   – Ну, ну, не расстраивайся… Ты бы лучше подумал, как нам выиграть эту войну… Такому великому инженеру, как ты, грешно уклоняться…
   – Я уже подумал.
   – Ты шутишь… Все вон отсюда… Оставьте нас вдвоем.
   Все ушли.
   – Ну говори, – жадно придвинулся Содерини.
   – Надо так сделать, – сказал Леонардо, глядя в окно. – Надо заключить мир с пизанцами.
   – Что? – изумился Содерини. – Ну хорошо… Продолжай.
   – Надо заключить мир… Это первое… Нужно построить канал на реке Арно, который соединит город Пизу с Флоренцией… Это второе, – сказал Леонардо твердо.
   Содерини пристально поглядел на Леонардо и отодвинулся, поджимая тонкие губы.
   – Я исследовал реку… Это вещь возможная… Канал нужно строить совместно с пизанцами… После этого войны ваши прекратятся, потому что канал обогатит оба города… Я сделал подсчеты.
   – Ты сумасшедший, – сказал Содерини, внимательно глядя на Леонардо, – вот почему ты бродишь здесь между двумя лагерями… Я все понять не мог… Ну, прощай, – и он ушел…
   – Привет вам, мастер Леонардо, – сказал хозяин. – Давненько к нам не заглядывали.
   – А ты все тот же, что и был, – сказал Леонардо. – Неграмотен, как францисканец, но весел.
   – Я потому и весел, что неграмотен, синьор Леонардо.
   – Не притворяйся, друг, что ты глупей, чем есть.
   – Вы сильно постарели, синьор Леонардо… Зато много успели, я слышал.
   – Деньгами нищ, зато богат разлуками. Ну, прощая, пойду и я…
   И Леонардо вышел из трактира.
   – Постарел… Постарел, – сказал хозяин, глядя ему вслед. – Раньше он был спокойный.

НЕ С КЕМ РАЗГОВАРИВАТЬ.

   А приезжий тем временем видел сон. Но так как наступило летнее веселое утро, и город пробудился, и никому дела не было до чудака, который заснул в тени возле придорожного окраинного кафе, то мозг его слышал звуки, шумы, пение, музыку города. И отключенная воля не мешала мозгу перерабатывать информацию по-своему и приводить ее в соответствие с опытом жизни этого приезжего, с его тайными хотениями, с его талантом. А что такое талант – не знает никто. Может быть, это способность иногда побывать в четвертом измерении и оттуда поглядеть на наши три.
   И тогда приезжий видит, как на скамейку, под часами, садятся старик и девушка.
   – Сон, а сон, – сказал приезжий. – Я кому говорю!… Ты мне снишься?
   – Да отвяжись ты, господи, – сказал сон. – Я же на работе!
   – Надоело мне это тиканье, – сказал приезжий. – Сил нет.
   Тогда старик щелкнул пальцами, и тиканье пропало. Остался только писк транзисторов.
   – Люди не любят, когда им заметно, как течет время, – сказал старик.
   – Какой-то вы странный, гражданин, – сказала ему девушка. – Я вас где-то видела.
   – Вряд ли мы могли встречаться, – сказал старик. – Я чертовски стар. Фактически я ваш праотец.
   – Какой-то вы странный, гражданин, – сказала девушка.
   – Вы сидите под часами, – сказал ей старик. – Значит, вы пришли на свидание. Логично?
   – Я пришла просто так. У нас общежитие еще закрыто. Я обыкновенная девушка.
   – Еще одна сумасшедшая! – сказал приезжий. – Можно подумать, что бывают обыкновенные девушки… Послушайте, – сказал он старику. – А вы действительно тот самый?…
   – Да, конечно. Я тот самый.
   – Забавно, – сказал приезжий. – Итак, на бульваре сошлись трое – поэт того старомодного типа, который верит во вдохновение, девушка, считающая себя обыкновенной, и бог времени Хронос.
   – Да. Я Хронос, – сказал старик. – Поэту не стоило бы удивляться. Я был всегда и всегда буду.
   – Кстати, время относительно. Это доказал Эйнштейн.
   – Э-э… – сказал старик. – Отдельному человеку это незаметно… Плохо, если поэт перепутал время.
   – Не понимаю.
   – Понимаешь, но боишься признать… Юность человечества прошла. Юный измеряет время биением сердца и не наблюдает часов. Тик-так – стучит его время, и он идет вслед за сердцем. Потом первый испуг – он видит день и видит ночь, и они не совпадают с биением сердца. Тогда он признается в поражении и придумывает часы… Что? – Не слушайте его, – сказала девушка.
   – Не бойся, – сказал приезжий. – Он прав.
   – Человек стал маленьким, – сказал старик, – и сердце перестало влиять на жизнь. Удар сердца ничего не меняет… Время ревет в микрофоны, и песня человека – это писк мыши.
   – Ну-ну… не надо так, – сказал приезжий. – Ты уже стар. А то тебя хватит кондрашка, и получится банальный сюжет…
   – Сюжет, – презрительно сказал Хронос. – Картинки из жизни, в которых можно найти что угодно, кроме истины… Чем дальше идет сюжет, тем дальше он от жизни. Я перепутываю твои сюжеты, – сказал Хронос и взмахнул рукой. Он кинул в воздух пачку исписанных листков. Белая метель. Крик девушки. Она хватает приезжего за руки, она пытается поймать листки. Но Хронос исчезает, и начинают все громче тикать часы: тик-так… Тик-так… Тик-так…
   – Не смей! Не смей! – кричит девушка.
   – Поздно, – говорит приезжий. – Хронос начал свою работу…
   – Что же делать? Что делать? – в отчаянии говорит девушка.
   – Смотреть…
   – А ты не боишься, – спрашивает девушка, – что он прав?…
   Тик– так… -стучат часы. Тик-так… – металлическое лязганье механизма. Что-то хрустит, хрипит, хрюкает и масляно чавкает – и все это тик-так… Тик-так… Девушка со страхом ждет ответа.
   – Если поэзия – это истина, – говорит приезжий, – ее увидишь даже в обломках.
   – А если нет?
   – Значит, истина в твоих глазах, – говорит приезжий.
   – Ты меня любишь? – спрашивает она.
   – Как тебя зовут?
   – Неважно. У меня некрасивое имя… Сначала скажи – любишь?
   – Не знаю… – говорит приезжий. – Не знаю… И надевает черные очки.
   – Ты меня любишь? – говорит девушка. – Скорей!
   – Как тебя зовут?
   – Зовут Муська… Сокращенно – Муська… Скорей!
   – А полностью?
   – Полностью меня зовут Муза,– говорит девушка.
   – Что?!
   Но тут он всхлипнул и проснулся.
   …Солнце палило вовсю.
   Жара стояла такая, что у всех прохожих выросли животы.
   Столики из кафе вытащили на самый солнцепек, и там был только один-единственный посетитель. Озверевшие от жары официантки сидели в своих синих халатах под навесом, как синие куры, и занимались саботажем.
   «Если сказать ему, – подумал приезжий о посетителе, – климат окончательно испортился, интересно, что он ответит?»
   Он подошел к нему и сел за столик.
   – Нет, нет… я не о климате… – сказал приезжий. – Вы меня не поняли.
   – А разве я что-нибудь сказал? – ответил тот. Это был тот самый ученый, который сначала выслушивал, а потом диктовал в микрофон древние истории, и это подхватывали телетайпы – вот какое значение придавали каждому его слову. Он был знаменитый в своей области.
   – А разве я что-нибудь сказал? – ответил он.
   – Все равно, – сказал приезжий. – А пиво у них холодное?
   – Этого никто не знает.
   – Почему?
   – А вы попробуйте подозвать официантку, – сказал знаменитый. – Я полчаса сижу.
   – Сейчас попробую, – сказал приезжий и крикнул: – Девушка, получите с меня…
   Он обернулся к знаменитому:
   – Сейчас они будут кудахтать и выяснять, чей это столик. Потом, тряся животом, подойдет тридцатилетняя девушка с блокнотом как на пресс-конференции… – Тут к ним подошла официантка. – Четыре бутылки пива, две окрошки, два шашлыка. – Он отсчитал деньги. – Получите.
   Официантка перелистывает блокнот, сонно глядит на приезжего, потом накаляется.
   – Да вы что, гражданин?! – говорит она.
   – Я жду ровно три минуты, – сказал приезжий и посмотрел на часы. – Через три минуты у вас начнутся ба-альшие неприятности. Окрошку принесете холодную, а шашлыки горячие… И перемените скатерть… Да, и еще позовите заведующего… И не забудьте захватить жалобную книгу.
   – Да вы что, гражданин?! – громко сказала официантка.
   – Осторожно, – сказал приезжий. – Если вы скажете, что я нахал, я вызову милицию, опечатаю кассу и позвоню в Верховный Совет… Пиво несите сразу… – и добавил громко: – И назначу глубокую ревизию… Хлеб белый и черный…
   – В чем дело? Почему не обслуживаете клиента? – спросил метрдотель, поглядывая на приезжего.
   – Я обслуживаю, обслуживаю, – сказала официантка и ушла.
   – Она поглядела на нас расширенными глазами, – сказал приезжий. – А она нас не отравит?… Тогда я буду ей являться во сне… Нет, послушайте… когда все это кончится? Никто не хочет заниматься своим делом.
   – Неужели надо отвечать? – сказал ученый. – Это кончится вместе со скучными профессиями. Когда людей в профессию не будет загонять необходимость.
   – Дайте человеку вечный двигатель, и все наладится, – сказал приезжий.
   – Дайте. Вот возьмите и дайте, – сказал ученый. – У меня его нет.
   – А у меня есть, – сказал приезжий. Тут подошла официантка.
   – Не вздумайте нас отравить, – сказал приезжий, – мы все предусмотрели. Я буду являться вам во сне.
   Она со страшной скоростью открыла бутылки и ушла. Приезжий разлил пиво.
   – Да не сумасшедший я, не сумасшедший, – сказал он.
   – Вы читаете мысли? – спросил ученый.
   – Нет.
   – Ругаться я с вами не стану, – сказал ученый. – Пиво холодное, и потом все-таки вы мне заказали обед.
   – Какое ваше мнение? – спросил приезжий. – Может один человек спасти человечество?
   – Один?
   – Один.
   – Не может, – сказал ученый.
   – А почему?
   – Жарко потому что, – сказал ученый. – Вот если бы попрохладней – тогда пожалуй… А от чего спасать?
   – От глупости.
   – А может один человек спасти одного человека от глупости? Одного. А не все человечество.
   – Нет. Один не может, – сказал приезжий. – Чтобы спасти одного от глупости, нужно все человечество.
   – Ненужная трата энергии.
   – Господи, – сказал приезжий. – Что вы все обижаетесь?
   – Послушайте, – сказал ученый. – Такое впечатление, что вы жили в пустыне, где не с кем было слова перемолвить. Неужели вам не приходит в голову, что мне просто не хочется разговаривать? Я устал после работы.
   – Да, не с кем разговаривать, – сказал приезжий. – О том, о чем хочется, – не с кем. Вот и болтаю с кем попало.
   Ученый посмотрел на него внимательно и поднялся.
   – Мне надо идти… Срочно, – сказал он. – Я бы хотел вас еще застать. Вы здесь посидите?
   – Да… Может быть, – сказал приезжий.

ВОЗЬМИ С СОБОЙ ПОРТРЕТ.

   …Шум толпы возле картины в огромном зале.
   Изображена «плохая война», как говорят итальянцы. Опять мчится конница по нивам… Опять артиллерийский дым смешивает с пылью хриплая пехота… Воздух полон стрел… А под ногами конницы в пыли – скрежет, человеческий визг и лязг ножей, которые вспарывают доспехи, как устриц…
   «Битву при Ангиари» – картон во всю стену выставил Леонардо да Винчи в зале Совета во Флоренции. Толпятся возмущенные и восхищенные.
   Гонфалоньер Флоренции Содерини стоит, положив руку на бедро, и с гневом смотрит на эту чудовищную картину. Но не смотрит на нее Леонардо, и, не замечая ничего, заглядывает в лицо Содерини, и страстно говорит ему о своем проекте канала, и разворачивает чертежи.
   – Тут указано расстояние между главными городами, которые пересечет канал, – говорит Леонардо. – А здесь стоимость земляных работ. А вот здесь искусная ирригационная система. Она заставит воду орошать поля. Прато, Пистойя, Пиза и Флоренция выиграют ежегодно по двести тысяч золотых дукатов! Кто захочет – может получить сокровище за акр земли…
 
 
   – Нет, – говорит Содерини, почти не разжимая рта, и идет к двери.
   Наступает тишина, и в этой тишине слышен только стук шагов уходящего Содерини.
   И в этой тишине слышно, как на улице детский голос произносит:
   – Мама!
   Содерини идет не останавливаясь, и в толпе купеческой сволочи раздается хихиканье. Это хихикнул Джиокондо.
   Но Леонардо, бледный, идет за Содерини и слышит, как детский голос просит есть, и видит, как нищая мать зарывает в землю чужую еду…
   – Стой! – говорит Леонардо, и Содерини останавливается.
   Тогда Леонардо без сил, без слов показывает ему большой рисунок канала. Потом начинает швырять на пол перед ним бесценные рисунки свои, но Содерини даже не смотрит.
   – Нет, – говорит Содерини. – Не позволю. Я устал от тебя, Леонардо… От твоих выдумок. Твои безумные фантазии только сеют волнения среди черни…
   – Синьор мой, людям нужно есть… – говорит Леонардо, задыхаясь. – Еды должно быть столько, чтобы о ней не думать… Чтобы на всех хватило, нужны каналы, машины и знания. И тогда беда не будет кружить над городом.
   – Просто ушам своим не верю… Ведь ты уже не молод, – сказал Содерини удивленно. – Старый человек, а тешишься ребяческими мечтами… Господи, еще один маньяк, желающий улучшить мир… Как все это старо! Просто ты боишься крови, Леонардо!… В нашей жизни нужно быть героем, – сказал Содерини.
   И тогда Леонардо пришел в себя. И рот у него стал такой, каким он его нарисует в Виндзорском портрете, – сжатый и презрительный.
   – Скоро не останется людей в Италии, – сказал он. – Останутся одни герои… Правда, от этого погибнет Италия, но стоит ли говорить о таких пустяках… Героям всюду тесно, они все время сражаются, дьявол их забери… Один другого рубит пополам и этим делает двоих. Они размножаются делением, как поганки… Это я изобразил в своей картине.
   – Молчи! – топнул ногой Содерини. – Вместо того чтобы поднять дух людей, ты нас смутил кровавым видением…
   – Что такое ваша битва с пизанцами? – сказал Леонардо. – Два соседа, живущие через реку, насмерть дерутся на мосту…
   – Ты стал бесполезен, Леонардо, – сказал Содерини. – Кто ты и что ты? Подумай, ученики твои бездарны… Картин твоих ничтожно мало, да и те на глазах ветшают… Машин твоих не видел почти никто – так, слухи одни… Ты даром прожил жизнь, Леонардо… Ведь ты старик, стыдись, ты бесполезен, – сказал Содерини с презрением.
   И Леонардо ответил:
   – Пара коней влечет телегу жизни… И каждый тянет в свою сторону… Телега делает зигзаги в поле… Я все старался направить бег коней прямо по дороге.
   И Леонардо вышел.
   …Лошади тихо скачут по мягкой траве в запахе мяты и укропа, который тянется со сжатых полей.
   Садится солнце.
   Кричат ласточки.
   И колокола возвещают своим звоном прощание с Леонардо.
   …Вот Леонардо сидит в саду Джиоконды, и перед ним портрет, лучше которого не бывает.
   Джиоконда смотрит на Леонардо не отрываясь, и не отрываясь смотрят на него нянька Анита, ученики – Зороастро и Мельци.
   – Проклятая война, – говорит Леонардо. – Она съедала все мои усилия. Все мои лучшие деянья… Правители и князья дерутся, как пауки в банке. Наемные войска бесчинствуют по стране… Надвигаются орды испанцев, и бороться с ними некому. Я уезжаю искать правителя, который бы объединил страну. Сегодня едем…
   И тогда поднялась Джиоконда и сказала быстро и звонко:
   – Не уезжайте. – И замолчала, и все оглянулись на нее, и тогда она заговорила, и пятна выступили у нее на щеках.
   – Нет, этого не может быть… Как же это так вдруг? А мой портрет? Вы же его не окончили, Леонардо… Это преступление перед искусством.
   – Искусство! – сказал Леонардо. – Искусство в том, чтобы приносить пользу! И так я поступал всю жизнь как умел. Скорей… Скорей… – сказал он, собираясь.
   – Не уезжай, любимый… – тихо и отчаянно сказала Джиоконда.
   И стало совсем тихо, и вес перестали шевелиться, и Леонардо повернул к ней бледное лицо: