Страница:
В Китае, как ты знаешь, и сам император и все его подданные - китайцы.
Дело было давно, но потому-то и стоит о нем послушать, пока оно не забудется
совсем! В целом мире не нашлось бы дворца лучше императорского; он весь был
из драгоценного фарфора, зато такой хрупкий, что страшно было до него
дотронуться. В саду росли чудеснейшие цветы; к самым лучшим из них были
привязаны серебряные колокольчики; звон их должен был обращать на цветы
внимание каждого прохожего. Вот как тонко было придумано! Сад тянулся
далеко-далеко, так далеко, что и сам садовник не знал, где он кончается. Из
сада можно было попасть прямо в густой лес; в чаще его таились глубокие
озера, и доходил он до самого синего моря. Корабли проплывали под нависшими
над водой вершинами деревьев, и в ветвях их жил соловей, который пел так
чудесно, что его заслушивался, забывая о своем неводе, даже бедный,
удрученный заботами рыбак. "Господи, как хорошо!" - вырывалось наконец у
рыбака, но потом бедняк опять принимался за свое дело и забывал о соловье,
на следующую ночь снова заслушивался его и снова повторял то же самое:
"Господи, как хорошо!" Со всех концов света стекались в столицу императора
путешественники; все они дивились на великолепный дворец и на сад, но,
услышав соловья, говорили: "Вот это лучше всего!"
Возвращаясь домой, путешественники рассказывали обо всем виденном;
ученые описывали столицу, дворец и сад императора, но не забывали упомянуть
и о соловье и даже ставили его выше всего; поэты слагали в честь крылатого
певца, жившего в лесу, на берегу синего моря, чудеснейшие стихи.
Книги расходились по всему свету, и вот некоторые из них дошли и до
самого императора. Он восседал в своем золотом кресле, читал-читал и
поминутно кивал головой - ему очень приятно было читать похвалы своей
столице, дворцу и саду. "Но соловей лучше всего!" - стояло в книге.
- Что такое? - удивился император. - Соловей? А я ведь и не знаю его!
Как? В моем государстве и даже в моем собственном саду живет такая
удивительная птица, а я ни разу и не слыхал о ней! Пришлось вычитать о ней
из книг!
И он позвал к себе первого из своих приближенных; а тот напускал на
себя такую важность, что, если кто-нибудь из людей попроще осмеливался
заговорить с ним или спросить его о чем-нибудь, отвечал только: "Пф!" - а
это ведь ровно ничего не означает.
- Оказывается, у нас здесь есть замечательная птица, по имени соловей.
Ее
считают главной достопримечательностью моего великого государства! -
сказал император. - Почему же мне ни разу не доложили о ней?
- Я даже и не слыхал о ней! - отвечал первый приближенный. - Она
никогда не была представлена ко двору!
- Я желаю, чтобы она была здесь и пела предо мною сегодня же вечером! -
сказал император. - Весь свет знает, что у меня есть, а сам я не знаю!
- И не слыхивал о такой птице! - повторил первый приближенный. - Но я
разыщу ее!
Легко сказать! А где ее разыщешь?
Первый приближенный императора бегал вверх и вниз по лестницам, по
залам и коридорам, но никто из встречных, к кому он ни обращался с
расспросами, и не слыхивал о соловье. Первый приближенный вернулся к
императору и доложил, что соловья-де, верно, выдумали книжные сочинители.
- Ваше величество не должны верить всему, что пишут в книгах: все это
одни выдумки, так сказать черная магия!..
Но ведь эта книга прислана мне самим могущественным императором Японии,
и в ней не может быть неправды! Я хочу слышать соловья! Он должен быть здесь
сегодня же вечером! Я объявляю ему мое высочайшее благоволение! Если же его
не будет здесь в назначенное время, я прикажу после ужина всех придворных
бить палками по животу!
- Тзинг-пе! - сказал первый приближенный и опять забегал вверх и вниз
по лестницам, по коридорам и залам; с ним бегала и добрая половина
придворных, - никому не хотелось отведать палок. У всех на языке был один
вопрос: что это за соловей, которого знает весь свет, а при дворе ни одна
душа не знает.
Наконец на кухне нашли одну бедную девочку, которая сказала:
- Господи! Как не знать соловья! Вот уж поет-то! Мне позволено относить
по вечерам моей бедной больной матушке остатки от обеда. Живет матушка у
самого моря, и вот, когда я иду назад и сяду отдохнуть в лесу, я каждый раз
слышу пение соловья! Слезы так и потекут у меня из глаз, а на душе станет
так радостно, словно матушка целует меня!..
- Кухарочка! - сказал первый приближенный императора. - Я определю тебя
на штатную должность при кухне и выхлопочу тебе позволение посмотреть, как
кушает император, если ты сведешь нас к соловью! Он приглашен сегодня
вечером ко двору!
И вот все отправились в лес, где обыкновенно распевал соловей;
отправилась туда чуть не половина всех придворных. Шли, шли, вдруг замычала
корова.
- О! - сказали молодые придворные. - Вот он! Какая, однако, сила! И это
у такого маленького созданьица! Но мы положительно слышали его раньше!
- Это мычит корова! - сказала девочка. - Нам еще далеко до места. В
пруду заквакали лягушки.
- Чудесно! - сказал придворный бонза. - Теперь я слышу! Точь-в-точь
наши колокольчики в молельне!
- Нет, это лягушки! - сказала опять девочка. - Но теперь, я думаю,
скоро услышим и его! И вот запел соловей.
- Вот это соловей! - сказала девочка. - Слушайте, слушайте! А вот и он
сам! - И она указала пальцем на маленькую серенькую птичку, сидевшую в
ветвях.
- Неужели! - сказал первый приближенный императора. - Никак не
воображал себе его таким! Самая простая наружность! Верно, он потерял все
свои краски при виде стольких знатных особ!
- Соловушка! - громко закричала девочка. - Наш милостивый император
желает послушать тебя!
- Очень рад! - ответил соловей и запел так, что просто чудо.
- Словно стеклянные колокольчики звенят! - сказал первый приближенный.
- Глядите, как трепещет это маленькое горлышко! Удивительно, что мы ни разу
не слыхали его раньше! Он будет иметь огромный успех при дворе!
- Спеть ли мне императору еще? - спросил соловей. Он думал, что тут был
и сам император.
- Несравненный соловушка! - сказал первый приближенный императора. - На
меня возложено приятное поручение пригласить вас на имеющий быть сегодня
вечером придворный праздник. Не сомневаюсь, что вы очаруете его величество
своим дивным пением!
- Пение мое гораздо лучше слушать в зеленом лесу! - сказал соловей, но,
узнав, что император пригласил его во дворец, охотно согласился туда
отправиться.
При дворе шли приготовления к празднику. В фарфоровых стенах и в полу
сияли отражения бесчисленных золотых фонариков; в коридорах рядами были
расставлены чудеснейшие цветы с колокольчиками, которые от всей этой
беготни, стукотни и сквозняка звенели так, что не слышно было человеческого
голоса. Посреди огромной залы, где сидел император, возвышался золотой шест
для соловья. Все придворные были в полном сборе; позволили стоять в дверях и
кухарочке, - теперь ведь она получила звание придворной поварихи. Все были
разодеты в пух и прах и глаз не сводили с маленькой серенькой птички,
которой император милостиво кивнул головой. И соловей запел так дивно, что у
императора выступили на глазах слезы и покатились по щекам. Тогда соловей
залился еще громче, еще слаще; пение его так и хватало за сердце. Император
был очень доволен и сказал, что жалует соловью свою золотую туфлю на шею. Но
соловей поблагодарил и отказался, говоря, что довольно награжден и без того.
- Я видел на глазах императора слезы - какой еще награды желать мне! В
слезах императора дивная сила! Видит бог - я награжден с избытком! И опять
зазвучал его чудный, сладкий голос.
- Вот самое очаровательное кокетство! - сказали придворные дамы и стали
набирать в рот воды, чтобы она булькала у них в горле, когда они будут с
кем-нибудь разговаривать. Этим они думали походить на соловья. Даже слуги и
служанки объявили, что очень довольны, а это ведь много значит: известно,
что труднее всего угодить этим особам. Да, соловей положительно имел успех.
Его оставили при дворе, отвели ему особую комнатку, разрешили гулять на
свободе два раза в день и раз ночью и приставили к нему двенадцать слуг;
каждый держал его за привязанную к его лапке шелковую ленточку. Большое
удовольствие было от такой прогулки!
Весь город заговорил об удивительной птице, и если встречались на улице
двое знакомых, один сейчас же говорил: "соло", а другой подхватывал: "вей",
после чего оба вздыхали, сразу поняв друг друга.
Одиннадцать сыновей мелочных лавочников получили имена в честь соловья,
но ни у одного из них не было и признака голоса.
Раз императору доставили большой пакет с надписью: "Соловей".
- Ну, вот еще новая книга о нашей знаменитой птице! - сказал император.
Но то была не книга, а затейливая штучка: в ящике лежал искусственный
соловей, похожий на настоящего, но весь осыпанный бриллиантами, рубинами и
сапфирами. Стоило завести птицу - и она начинала петь одну из мелодий
настоящего соловья и поводить хвостиком, который отливал золотом и серебром.
На шейке у птицы была ленточка с надписью: "Соловей императора японского
жалок в сравнении с соловьем императора китайского".
- Какая прелесть! - сказали все придворные, и явившегося с птицей
посланца императора японского сейчас же утвердили в звании "чрезвычайного
императорского поставщика соловьев".
- Теперь пусть-ка споют вместе, вот будет дуэт!
Но дело не пошло на лад: настоящий соловей пел по-своему, а
искусственный - как заведенная шарманка.
- Это не его вина! - сказал придворный капельмейстер. - Он
безукоризненно держит такт и поет совсем по моей методе. Искусственного
соловья заставили петь одного. Он имел такой же успех, как настоящий, но был
куда красивее, весь так и блестел драгоценностями!
Тридцать три раза пропел он одно и то же и не устал. Окружающие охотно
послушали бы его еще раз, да император нашел, что надо заставить спеть и
живого соловья. Но куда же он девался?
Никто и не заметил, как он вылетел в открытое окно и унесся в свой
зеленый лес.
- Что же это, однако, такое! - огорчился император, а придворные
назвали соловья неблагодарной тварью.
- Лучшая-то птица у нас все-таки осталась! - сказали они, и
искусственному соловью пришлось петь то же самое в тридцать четвертый раз.
Никто, однако, не успел еще выучить мелодии наизусть, такая она была
трудная. Капельмейстер расхваливал искусственную птицу и уверял, что она
даже выше настоящей не только платьем и бриллиантами, но и по внутренним
своим достоинствам.
- Что касается живого соловья, высокий повелитель мой и вы, милостивые
господа, то никогда ведь нельзя знать заранее, что именно споет он, у
искусственного же все известно наперед! Можно даже отдать себе полный отчет
в его искусстве, можно разобрать его и показать все его внутреннее
устройство - плод человеческого ума, расположение и действие валиков, все,
все!
- Я как раз того же мнения! - сказал каждый из присутствовавших, и
капельмейстер получил разрешение показать птицу в следующее же
воскресенье народу.
- Надо и народу послушать ее! - сказал император.
Народ послушал и был очень доволен, как будто вдосталь напился чаю, -
это ведь совершенно по-китайски. От восторга все в один голос восклицали:
"О!", поднимали вверх указательные пальцы и кивали головами. Но бедные
рыбаки, слышавшие настоящего соловья, говорили:
- Недурно и даже похоже, но все-таки не то! Чего-то недостает в его
пении, ачего - мы и сами не знаем!
Живого соловья объявили изгнанным из пределов государства.
Искусственная птица заняла место на шелковой подушке возле императорской
постели. Кругом нее были разложены все пожалованные ей драгоценности.
Величали же ее теперь "императорского ночного столика первым певцом с левой
стороны", -император считал более важною именно ту сторону, на которой
находится сердце, а сердце находится слева даже у императора. Капельмейстер
написал об искусственном соловье двадцать пять томов, ученых-преученых и
полных самыхмудреных китайских слов.
Придворные, однако, говорили, что читали и поняли все, иначе ведь их
прозвали бы дураками и отколотили палками по животу.Так прошел целый год;
император, весь двор и даже весь народ знали наизусть каждую нотку
искусственного соловья, но потому-то пение его им так и нравилось: они сами
могли теперь подпевать птице. Уличные мальчишки пели: "Ци-ци-ци!
Клюк-клюк-клюк!" Сам император напевал то же самое. Ну что за прелесть! Но
раз вечером искусственная птица только что распелась перед императором,
лежавшим в постели, как вдруг внутри ее зашипело, зажужжало, колеса
завертелись, и музыка смолкла.
Император вскочил и послал за придворным медиком, но что же мог тот
поделать! Призвали часовщика, и этот после долгих разговоров и осмотров
кое-как исправил птицу, но сказал, что с ней надо обходиться крайне бережно:
зубчики поистерлись, а поставить новые так, чтобы музыка шла по-прежнему,
верно, было нельзя. Вот так горе! Только раз в год позволили заводить птицу.
И это было очень грустно, но капельмейстер произнес краткую, зато полную
мудреных слов речь, в которой доказывал, что птица ничуть не сделалась хуже.
Ну, значит, так оно и было.
Прошло еще пять лет, и страну постигло большое горе: все так любили
императора, а он, как говорили, был при смерти. Провозгласили уже нового
императора, но народ толпился па улице и спрашивал первого приближенного
императора о здоровье своего старого повелителя.
- Пф! - отвечал приближенный и покачивал головой.
Бледный, похолодевший лежал император на своем великолепном ложе; все
придворные считали его умершим, и каждый спешил поклониться новому
императору. Слуги бегали взад и вперед, перебрасываясь новостями, а служанки
проводили приятные часы в болтовне за чашкой чая. По всем залам и коридорам
были разостланы ковры, чтобы не слышно было шума шагов, и во дворце стояла
мертвая тишина. Но император еще не умер, хотя и лежал на своем великолепном
ложе, под бархатным балдахином с золотыми кистями, совсем недвижный и
мертвенно- бледный.
Сквозь раскрытое окно глядел на императора и искусственного соловья
ясный месяц. Бедный император почти не мог вздохнуть, и ему казалось, что
кто-то сидит у него на груди. Он приоткрыл глаза и увидел, что на груди у
него сидела Смерть. Она надела на себя корону императора, забрала в одну
руку его золотую саблю, а в другую - богатое знамя. Из складок бархатного
балдахина выглядывали какие-то странные лица: одни гадкие и мерзкие, другие
добрые и милые. То были злые и добрые дела императора, смотревшие на него, в
то время как Смерть сидела у него на груди.
- Помнишь это? - шептали они по очереди. - Помнишь это? - и
рассказывали ему так много, что на лбу у него выступал холодный пот.
- Я и не знал об этом! - говорил император. - Музыку сюда, музыку!
Большие
китайские барабаны! Я не хочу слышать их речей!
Но они все продолжали, а Смерть, как китаец, кивала на их речи головой.
- Музыку сюда, музыку! - кричал император. - Пой хоть ты, милая,
славная золотая птичка! Я одарил тебя золотом и драгоценностями, я повесил
тебе на шею свою золотую туфлю, пой же, пой!
Но птица молчала - некому было завести ее, а иначе она петь не могла.
Смерть продолжала смотреть на императора своими большими пустыми глазницами.
В комнате было тихо-тихо.
Вдруг за окном раздалось чудное пение. То прилетел, узнав о болезни
императора, утешить и ободрить его живой соловей. Он пел, и призраки все
бледнели, кровь приливала к сердцу императора все быстрее; сама Смерть
заслушалась соловья и все повторяла: "Пой, пой еще, соловушка!"
Рассказ первый
Ну, начнем! Дойдя до конца нашей истории, мы будем знать больше, чем
теперь. Так вот, жил-был тролль, злющий-презлющий; то был сам дьявол. Раз он
был в особенно хорошем расположении духа: он смастерил такое зеркало, в
котором все доброе и прекрасное уменьшалось донельзя, все же негодное и
безобразное, напротив, выступало еще ярче, казалось еще хуже. Прелестнейшие
ландшафты выглядели в нем вареным шпинатом, а лучшие из людей - уродами, или
казалось, что они стоят кверху ногами, а животов у них вовсе нет! Лица
искажались до того, что нельзя было и узнать их; случись же у кого на лице
веснушка или родинка, она расплывалась во все лицо.
Дьявола все это ужасно потешало. Добрая, благочестивая человеческая
мысль отражалась в зеркале невообразимой гримасой, так что тролль не мог не
хохотать, радуясь своей выдумке. Все ученики тролля - у него была своя школа
- рассказывали о зеркале, как о каком-то чуде.
- Теперь только, - говорили они, - можно увидеть весь мир и людей в их
настоящем
свете!
И вот они бегали с зеркалом повсюду; скоро не осталось ни одной страны,
ни одного человека, которые бы не отразились в нем в искаженном виде.
Напоследок захотелось им добраться и до неба, чтобы посмеяться над ангелами
и самим творцом. Чем выше поднимались они, тем сильнее кривлялось и
корчилось зеркало от
гримас; они еле-еле удерживали его в руках. Но вот они поднялись еще, и
вдруг зеркало так перекосило, что оно вырвалось у них из рук, полетело на
землю и разбилось вдребезги. Миллионы, биллионы его осколков наделали,
однако, еще больше бед, чем самое зеркало. Некоторые из них были не больше
песчинки, разлетелись по белу свету, попадали, случалось, людям в глаза и
так там и оставались. Человек же с таким осколком в глазу начинал видеть все
навыворот или замечать в каждой вещи одни лишь дурные стороны, - ведь каждый
осколок сохранял свойство, которым отличалось самое зеркало.
Некоторым людям осколки попадали прямо в сердце, и это было хуже всего:
сердце превращалось в кусок льда. Были между этими осколками и большие,
такие, что их можно было вставить в оконные рамы, но уж в эти окна не стоило
смотреть на своих добрых друзей. Наконец, были и такие осколки, которые
пошли на очки, только беда была, если люди надевали их с целью смотреть на
вещи и судить о них вернее! А злой тролль хохотал до колик, так приятно
щекотал его успех этой выдумки.
Но по свету летало еще много осколков зеркала. Послушаем же про них.
Рассказ второй
В большом городе, где столько домов и людей, что не всем и каждому
удается отгородить себе хоть маленькое местечко для садика, и где поэтому
большинству жителей приходится довольствоваться комнатными цветами в
горшках, жили двое бедных детей, но у них был садик побольше цветочного
горшка. Они не были в родстве, но любили друг друга, как брат и сестра.
Родители их жили в мансардах смежных домов. Кровли домов почти сходились, а
под выступами кровель шло по водосточному желобу, приходившемуся как раз под
окошком каждой мансарды. Стоило, таким образом, шагнуть из какого-нибудь
окошка на желоб, и можно было очутиться у окна соседей.
У родителей было по большому деревянному ящику; в них росли коренья и
небольшие кусты роз - в каждом по одному, - осыпанные чудными цветами.
Родителям пришло вголову поставить эти ящики на дно желобов; таким образом,
от одного окна к другому тянулись словно две цветочные грядки. Горох
спускался из ящиков зелеными гирляндами, розовые кусты заглядывали в окна и
сплетались ветвями; образовалось нечто вроде триумфальных ворот из зелени и
цветов. Так как ящики были очень высоки и дети твердо знали, что им нельзя
карабкаться на них, то родители часто позволяли мальчику с девочкой ходить
друг к другу по крыше в гости и сидеть на скамеечке под розами. И что за
веселые игры устраивали они тут!
Зимою это удовольствие прекращалось, окна зачастую покрывались ледяными
узорами. Но дети нагревали на печке медные монеты и прикладывали их к
замерзшим стеклам - сейчас же оттаивало чудесное кругленькое отверстие, а в
него выглядывал веселый, ласковый глазок, - это смотрели, каждый из своего
окна, мальчик и девочка, Кай и
Герда. Летом они одним прыжком могли очутиться в гостях друг у друга, а
зимою надо было сначала спуститься на много-много ступеней вниз, а затем
подняться на столько же вверх. На дворе перепархивал снежок.
- Это роятся белые пчелки! - говорила старушка бабушка.
- А у них тоже есть королева? - спрашивал мальчик; он знал, что у
настоящих пчел есть такая.
- Есть! - отвечала бабушка. - Снежинки окружают ее густым роем, но она
больше их всех и никогда не остается на земле - вечно носится на черном
облаке. Часто по ночам пролетает она по городским улицам и заглядывает в
окошки; вот оттого- то они и покрываются ледяными узорами, словно цветами!
- Видели, видели! - говорили дети и верили, что все это сущая правда.
- А Снежная королева не может войти сюда? - спросила раз девочка.
- Пусть-ка попробует! - сказал мальчик. - Я посажу ее на теплую печку,
вот она ирастает!
Но бабушка погладила его по головке и завела разговор о другом.
Вечером, когда Кай был уже дома и почти совсем разделся, собираясь лечь
спать, он вскарабкался на стул у окна и поглядел в маленький оттаявший на
оконном стекле кружочек. За окном порхали снежинки; одна из них, побольше,
упала на крайцветочного ящика и начала расти, расти, пока наконец не
превратилась в женщину, укутанную в тончайший белый тюль, сотканный,
казалось, из миллионов снежных звездочек. Она была так прелестна, так нежна,
вся из ослепительно белого льда и все же живая! Глаза ее сверкали, как
звезды, но в них не было ни теплоты, ни кротости. Она кивнула мальчику и
поманила его рукой. Мальчуган испугался и спрыгнул со стула; мимо окна
промелькнуло что-то похожее на большую птицу.
На другой день был славный морозец, но затем сделалась оттепель, а там
пришла и весна. Солнышко светило, цветочные ящики опять были все в зелени,
ласточки вили под крышей гнезда, окна растворили, и детям опять можно было
сидеть в своем
маленьком садике на крыше.
Розы цвели все лето восхитительно. Девочка выучила псалом, в котором
тоже говорилось о розах; девочка пела его мальчику, думая при этом о своих
розах, и он подпевал ей:
Розы цветут... Красота, красота!
Скоро узрим мы младенца Христа.
Дети пели, взявшись за руки, целовали розы, смотрели па ясное солнышко
и разговаривали с ним, - им чудилось, что с него глядел на них сам младенец
Христос.
Что за чудное было лето, и как хорошо было под кустами благоухающих
роз, которые, казалось, должны были цвести вечно!
Кай и Герда сидели и рассматривали книжку с картинками - зверями и
птицами; на больших башенных часах пробило пять.
- Ай! - вскрикнул вдруг мальчик. - Мне кольнуло прямо в сердце, и что-
то попало в глаз!
Девочка обвила ручонкой его шею, он мигал, но в глазу ничего как будто
не было.
- Должно быть, выскочило! - сказал он.
Но в том-то и дело, что нет. В сердце и в глаз ему попали два осколка
дьявольского зеркала, в котором, как мы, конечно, помним, все великое и
доброе казалось ничтожным и гадким, а злое и дурное отражалось еще ярче,
дурные стороны каждой вещи выступали еще резче. Бедняжка Кай! Теперь сердце
его должно было превратиться в кусок льда! Боль в глазу и в сердце уже
прошла, но самые осколки в них остались.
- О чем же ты плачешь? - спросил он Герду. - У! Какая ты сейчас
безобразная! Мне совсем не больно! Фу! - закричал он вдруг. - Эту розу точит
червь! А та совсем кривая!
Какие гадкие розы! Не лучше ящиков, в которых торчат!
И он, толкнув ящик ногою, вырвал две розы.
- Кай, что ты делаешь? - закричала девочка, а он, увидя ее испуг,
вырвал еще одну и убежал от миленькой маленькой Герды в свое окно.
Приносила ли после того ему девочка книжку с картинками, он говорил,
что эти картинки хороши только для грудных ребят; рассказывала ли что-нибудь
старушка
бабушка, он придирался к словам. Да если бы еще только это! А то он
дошел до того, что стал передразнивать ее походку, надевать ее очки и
подражать ее голосу! Выходило очень похоже и смешило людей. Скоро мальчик
научился передразнивать и всех соседей - он отлично умел выставить напоказ
все их странности и недостатки, - и люди говорили:
- Что за голова у этого мальчугана!
А причиной всему были осколки зеркала, что попали ему в глаз и в
сердце. Потому-то он передразнивал даже миленькую маленькую Герду, которая
любила его всем сердцем.
И забавы его стали теперь совсем иными, такими мудреными. Раз зимою,
когда шел снежок, он явился с большим зажигательным стеклом и подставил под
снег полу своей синей куртки.
- Погляди в стекло, Герда! - сказал он. Каждая снежинка казалась под
стеклом куда больше, чем была на самом деле, и походила на роскошный цветок
или десятиугольную звезду. Чудо что такое!
- Видишь, как искусно сделано! - сказал Кай. - Это куда интереснее
настоящих цветов!
И какая точность! Ни единой неправильной линии! Ах, если бы онитолько
не таяли!
Немного спустя Кай явился в больших рукавицах, с санками за спиною,
крикнул Герде в самое ухо:
- Мне позволили покататься на большой площади с другими мальчиками! - и
убежал.
На площади каталось множество детей. Те, что были посмелее, привязывали
свои санки к крестьянским саням и уезжали таким образом довольна далеко.
Веселье так и кипело. В самый разгар его на площади появились большие сани,
выкрашенные в белый цвет. В них сидел человек, весь ушедший в белую меховую
шубу и такую же шапку. Сани объехали кругом площади два раза: Кай живо
привязал к ним свои санки и покатил.
Дело было давно, но потому-то и стоит о нем послушать, пока оно не забудется
совсем! В целом мире не нашлось бы дворца лучше императорского; он весь был
из драгоценного фарфора, зато такой хрупкий, что страшно было до него
дотронуться. В саду росли чудеснейшие цветы; к самым лучшим из них были
привязаны серебряные колокольчики; звон их должен был обращать на цветы
внимание каждого прохожего. Вот как тонко было придумано! Сад тянулся
далеко-далеко, так далеко, что и сам садовник не знал, где он кончается. Из
сада можно было попасть прямо в густой лес; в чаще его таились глубокие
озера, и доходил он до самого синего моря. Корабли проплывали под нависшими
над водой вершинами деревьев, и в ветвях их жил соловей, который пел так
чудесно, что его заслушивался, забывая о своем неводе, даже бедный,
удрученный заботами рыбак. "Господи, как хорошо!" - вырывалось наконец у
рыбака, но потом бедняк опять принимался за свое дело и забывал о соловье,
на следующую ночь снова заслушивался его и снова повторял то же самое:
"Господи, как хорошо!" Со всех концов света стекались в столицу императора
путешественники; все они дивились на великолепный дворец и на сад, но,
услышав соловья, говорили: "Вот это лучше всего!"
Возвращаясь домой, путешественники рассказывали обо всем виденном;
ученые описывали столицу, дворец и сад императора, но не забывали упомянуть
и о соловье и даже ставили его выше всего; поэты слагали в честь крылатого
певца, жившего в лесу, на берегу синего моря, чудеснейшие стихи.
Книги расходились по всему свету, и вот некоторые из них дошли и до
самого императора. Он восседал в своем золотом кресле, читал-читал и
поминутно кивал головой - ему очень приятно было читать похвалы своей
столице, дворцу и саду. "Но соловей лучше всего!" - стояло в книге.
- Что такое? - удивился император. - Соловей? А я ведь и не знаю его!
Как? В моем государстве и даже в моем собственном саду живет такая
удивительная птица, а я ни разу и не слыхал о ней! Пришлось вычитать о ней
из книг!
И он позвал к себе первого из своих приближенных; а тот напускал на
себя такую важность, что, если кто-нибудь из людей попроще осмеливался
заговорить с ним или спросить его о чем-нибудь, отвечал только: "Пф!" - а
это ведь ровно ничего не означает.
- Оказывается, у нас здесь есть замечательная птица, по имени соловей.
Ее
считают главной достопримечательностью моего великого государства! -
сказал император. - Почему же мне ни разу не доложили о ней?
- Я даже и не слыхал о ней! - отвечал первый приближенный. - Она
никогда не была представлена ко двору!
- Я желаю, чтобы она была здесь и пела предо мною сегодня же вечером! -
сказал император. - Весь свет знает, что у меня есть, а сам я не знаю!
- И не слыхивал о такой птице! - повторил первый приближенный. - Но я
разыщу ее!
Легко сказать! А где ее разыщешь?
Первый приближенный императора бегал вверх и вниз по лестницам, по
залам и коридорам, но никто из встречных, к кому он ни обращался с
расспросами, и не слыхивал о соловье. Первый приближенный вернулся к
императору и доложил, что соловья-де, верно, выдумали книжные сочинители.
- Ваше величество не должны верить всему, что пишут в книгах: все это
одни выдумки, так сказать черная магия!..
Но ведь эта книга прислана мне самим могущественным императором Японии,
и в ней не может быть неправды! Я хочу слышать соловья! Он должен быть здесь
сегодня же вечером! Я объявляю ему мое высочайшее благоволение! Если же его
не будет здесь в назначенное время, я прикажу после ужина всех придворных
бить палками по животу!
- Тзинг-пе! - сказал первый приближенный и опять забегал вверх и вниз
по лестницам, по коридорам и залам; с ним бегала и добрая половина
придворных, - никому не хотелось отведать палок. У всех на языке был один
вопрос: что это за соловей, которого знает весь свет, а при дворе ни одна
душа не знает.
Наконец на кухне нашли одну бедную девочку, которая сказала:
- Господи! Как не знать соловья! Вот уж поет-то! Мне позволено относить
по вечерам моей бедной больной матушке остатки от обеда. Живет матушка у
самого моря, и вот, когда я иду назад и сяду отдохнуть в лесу, я каждый раз
слышу пение соловья! Слезы так и потекут у меня из глаз, а на душе станет
так радостно, словно матушка целует меня!..
- Кухарочка! - сказал первый приближенный императора. - Я определю тебя
на штатную должность при кухне и выхлопочу тебе позволение посмотреть, как
кушает император, если ты сведешь нас к соловью! Он приглашен сегодня
вечером ко двору!
И вот все отправились в лес, где обыкновенно распевал соловей;
отправилась туда чуть не половина всех придворных. Шли, шли, вдруг замычала
корова.
- О! - сказали молодые придворные. - Вот он! Какая, однако, сила! И это
у такого маленького созданьица! Но мы положительно слышали его раньше!
- Это мычит корова! - сказала девочка. - Нам еще далеко до места. В
пруду заквакали лягушки.
- Чудесно! - сказал придворный бонза. - Теперь я слышу! Точь-в-точь
наши колокольчики в молельне!
- Нет, это лягушки! - сказала опять девочка. - Но теперь, я думаю,
скоро услышим и его! И вот запел соловей.
- Вот это соловей! - сказала девочка. - Слушайте, слушайте! А вот и он
сам! - И она указала пальцем на маленькую серенькую птичку, сидевшую в
ветвях.
- Неужели! - сказал первый приближенный императора. - Никак не
воображал себе его таким! Самая простая наружность! Верно, он потерял все
свои краски при виде стольких знатных особ!
- Соловушка! - громко закричала девочка. - Наш милостивый император
желает послушать тебя!
- Очень рад! - ответил соловей и запел так, что просто чудо.
- Словно стеклянные колокольчики звенят! - сказал первый приближенный.
- Глядите, как трепещет это маленькое горлышко! Удивительно, что мы ни разу
не слыхали его раньше! Он будет иметь огромный успех при дворе!
- Спеть ли мне императору еще? - спросил соловей. Он думал, что тут был
и сам император.
- Несравненный соловушка! - сказал первый приближенный императора. - На
меня возложено приятное поручение пригласить вас на имеющий быть сегодня
вечером придворный праздник. Не сомневаюсь, что вы очаруете его величество
своим дивным пением!
- Пение мое гораздо лучше слушать в зеленом лесу! - сказал соловей, но,
узнав, что император пригласил его во дворец, охотно согласился туда
отправиться.
При дворе шли приготовления к празднику. В фарфоровых стенах и в полу
сияли отражения бесчисленных золотых фонариков; в коридорах рядами были
расставлены чудеснейшие цветы с колокольчиками, которые от всей этой
беготни, стукотни и сквозняка звенели так, что не слышно было человеческого
голоса. Посреди огромной залы, где сидел император, возвышался золотой шест
для соловья. Все придворные были в полном сборе; позволили стоять в дверях и
кухарочке, - теперь ведь она получила звание придворной поварихи. Все были
разодеты в пух и прах и глаз не сводили с маленькой серенькой птички,
которой император милостиво кивнул головой. И соловей запел так дивно, что у
императора выступили на глазах слезы и покатились по щекам. Тогда соловей
залился еще громче, еще слаще; пение его так и хватало за сердце. Император
был очень доволен и сказал, что жалует соловью свою золотую туфлю на шею. Но
соловей поблагодарил и отказался, говоря, что довольно награжден и без того.
- Я видел на глазах императора слезы - какой еще награды желать мне! В
слезах императора дивная сила! Видит бог - я награжден с избытком! И опять
зазвучал его чудный, сладкий голос.
- Вот самое очаровательное кокетство! - сказали придворные дамы и стали
набирать в рот воды, чтобы она булькала у них в горле, когда они будут с
кем-нибудь разговаривать. Этим они думали походить на соловья. Даже слуги и
служанки объявили, что очень довольны, а это ведь много значит: известно,
что труднее всего угодить этим особам. Да, соловей положительно имел успех.
Его оставили при дворе, отвели ему особую комнатку, разрешили гулять на
свободе два раза в день и раз ночью и приставили к нему двенадцать слуг;
каждый держал его за привязанную к его лапке шелковую ленточку. Большое
удовольствие было от такой прогулки!
Весь город заговорил об удивительной птице, и если встречались на улице
двое знакомых, один сейчас же говорил: "соло", а другой подхватывал: "вей",
после чего оба вздыхали, сразу поняв друг друга.
Одиннадцать сыновей мелочных лавочников получили имена в честь соловья,
но ни у одного из них не было и признака голоса.
Раз императору доставили большой пакет с надписью: "Соловей".
- Ну, вот еще новая книга о нашей знаменитой птице! - сказал император.
Но то была не книга, а затейливая штучка: в ящике лежал искусственный
соловей, похожий на настоящего, но весь осыпанный бриллиантами, рубинами и
сапфирами. Стоило завести птицу - и она начинала петь одну из мелодий
настоящего соловья и поводить хвостиком, который отливал золотом и серебром.
На шейке у птицы была ленточка с надписью: "Соловей императора японского
жалок в сравнении с соловьем императора китайского".
- Какая прелесть! - сказали все придворные, и явившегося с птицей
посланца императора японского сейчас же утвердили в звании "чрезвычайного
императорского поставщика соловьев".
- Теперь пусть-ка споют вместе, вот будет дуэт!
Но дело не пошло на лад: настоящий соловей пел по-своему, а
искусственный - как заведенная шарманка.
- Это не его вина! - сказал придворный капельмейстер. - Он
безукоризненно держит такт и поет совсем по моей методе. Искусственного
соловья заставили петь одного. Он имел такой же успех, как настоящий, но был
куда красивее, весь так и блестел драгоценностями!
Тридцать три раза пропел он одно и то же и не устал. Окружающие охотно
послушали бы его еще раз, да император нашел, что надо заставить спеть и
живого соловья. Но куда же он девался?
Никто и не заметил, как он вылетел в открытое окно и унесся в свой
зеленый лес.
- Что же это, однако, такое! - огорчился император, а придворные
назвали соловья неблагодарной тварью.
- Лучшая-то птица у нас все-таки осталась! - сказали они, и
искусственному соловью пришлось петь то же самое в тридцать четвертый раз.
Никто, однако, не успел еще выучить мелодии наизусть, такая она была
трудная. Капельмейстер расхваливал искусственную птицу и уверял, что она
даже выше настоящей не только платьем и бриллиантами, но и по внутренним
своим достоинствам.
- Что касается живого соловья, высокий повелитель мой и вы, милостивые
господа, то никогда ведь нельзя знать заранее, что именно споет он, у
искусственного же все известно наперед! Можно даже отдать себе полный отчет
в его искусстве, можно разобрать его и показать все его внутреннее
устройство - плод человеческого ума, расположение и действие валиков, все,
все!
- Я как раз того же мнения! - сказал каждый из присутствовавших, и
капельмейстер получил разрешение показать птицу в следующее же
воскресенье народу.
- Надо и народу послушать ее! - сказал император.
Народ послушал и был очень доволен, как будто вдосталь напился чаю, -
это ведь совершенно по-китайски. От восторга все в один голос восклицали:
"О!", поднимали вверх указательные пальцы и кивали головами. Но бедные
рыбаки, слышавшие настоящего соловья, говорили:
- Недурно и даже похоже, но все-таки не то! Чего-то недостает в его
пении, ачего - мы и сами не знаем!
Живого соловья объявили изгнанным из пределов государства.
Искусственная птица заняла место на шелковой подушке возле императорской
постели. Кругом нее были разложены все пожалованные ей драгоценности.
Величали же ее теперь "императорского ночного столика первым певцом с левой
стороны", -император считал более важною именно ту сторону, на которой
находится сердце, а сердце находится слева даже у императора. Капельмейстер
написал об искусственном соловье двадцать пять томов, ученых-преученых и
полных самыхмудреных китайских слов.
Придворные, однако, говорили, что читали и поняли все, иначе ведь их
прозвали бы дураками и отколотили палками по животу.Так прошел целый год;
император, весь двор и даже весь народ знали наизусть каждую нотку
искусственного соловья, но потому-то пение его им так и нравилось: они сами
могли теперь подпевать птице. Уличные мальчишки пели: "Ци-ци-ци!
Клюк-клюк-клюк!" Сам император напевал то же самое. Ну что за прелесть! Но
раз вечером искусственная птица только что распелась перед императором,
лежавшим в постели, как вдруг внутри ее зашипело, зажужжало, колеса
завертелись, и музыка смолкла.
Император вскочил и послал за придворным медиком, но что же мог тот
поделать! Призвали часовщика, и этот после долгих разговоров и осмотров
кое-как исправил птицу, но сказал, что с ней надо обходиться крайне бережно:
зубчики поистерлись, а поставить новые так, чтобы музыка шла по-прежнему,
верно, было нельзя. Вот так горе! Только раз в год позволили заводить птицу.
И это было очень грустно, но капельмейстер произнес краткую, зато полную
мудреных слов речь, в которой доказывал, что птица ничуть не сделалась хуже.
Ну, значит, так оно и было.
Прошло еще пять лет, и страну постигло большое горе: все так любили
императора, а он, как говорили, был при смерти. Провозгласили уже нового
императора, но народ толпился па улице и спрашивал первого приближенного
императора о здоровье своего старого повелителя.
- Пф! - отвечал приближенный и покачивал головой.
Бледный, похолодевший лежал император на своем великолепном ложе; все
придворные считали его умершим, и каждый спешил поклониться новому
императору. Слуги бегали взад и вперед, перебрасываясь новостями, а служанки
проводили приятные часы в болтовне за чашкой чая. По всем залам и коридорам
были разостланы ковры, чтобы не слышно было шума шагов, и во дворце стояла
мертвая тишина. Но император еще не умер, хотя и лежал на своем великолепном
ложе, под бархатным балдахином с золотыми кистями, совсем недвижный и
мертвенно- бледный.
Сквозь раскрытое окно глядел на императора и искусственного соловья
ясный месяц. Бедный император почти не мог вздохнуть, и ему казалось, что
кто-то сидит у него на груди. Он приоткрыл глаза и увидел, что на груди у
него сидела Смерть. Она надела на себя корону императора, забрала в одну
руку его золотую саблю, а в другую - богатое знамя. Из складок бархатного
балдахина выглядывали какие-то странные лица: одни гадкие и мерзкие, другие
добрые и милые. То были злые и добрые дела императора, смотревшие на него, в
то время как Смерть сидела у него на груди.
- Помнишь это? - шептали они по очереди. - Помнишь это? - и
рассказывали ему так много, что на лбу у него выступал холодный пот.
- Я и не знал об этом! - говорил император. - Музыку сюда, музыку!
Большие
китайские барабаны! Я не хочу слышать их речей!
Но они все продолжали, а Смерть, как китаец, кивала на их речи головой.
- Музыку сюда, музыку! - кричал император. - Пой хоть ты, милая,
славная золотая птичка! Я одарил тебя золотом и драгоценностями, я повесил
тебе на шею свою золотую туфлю, пой же, пой!
Но птица молчала - некому было завести ее, а иначе она петь не могла.
Смерть продолжала смотреть на императора своими большими пустыми глазницами.
В комнате было тихо-тихо.
Вдруг за окном раздалось чудное пение. То прилетел, узнав о болезни
императора, утешить и ободрить его живой соловей. Он пел, и призраки все
бледнели, кровь приливала к сердцу императора все быстрее; сама Смерть
заслушалась соловья и все повторяла: "Пой, пой еще, соловушка!"
Рассказ первый
Ну, начнем! Дойдя до конца нашей истории, мы будем знать больше, чем
теперь. Так вот, жил-был тролль, злющий-презлющий; то был сам дьявол. Раз он
был в особенно хорошем расположении духа: он смастерил такое зеркало, в
котором все доброе и прекрасное уменьшалось донельзя, все же негодное и
безобразное, напротив, выступало еще ярче, казалось еще хуже. Прелестнейшие
ландшафты выглядели в нем вареным шпинатом, а лучшие из людей - уродами, или
казалось, что они стоят кверху ногами, а животов у них вовсе нет! Лица
искажались до того, что нельзя было и узнать их; случись же у кого на лице
веснушка или родинка, она расплывалась во все лицо.
Дьявола все это ужасно потешало. Добрая, благочестивая человеческая
мысль отражалась в зеркале невообразимой гримасой, так что тролль не мог не
хохотать, радуясь своей выдумке. Все ученики тролля - у него была своя школа
- рассказывали о зеркале, как о каком-то чуде.
- Теперь только, - говорили они, - можно увидеть весь мир и людей в их
настоящем
свете!
И вот они бегали с зеркалом повсюду; скоро не осталось ни одной страны,
ни одного человека, которые бы не отразились в нем в искаженном виде.
Напоследок захотелось им добраться и до неба, чтобы посмеяться над ангелами
и самим творцом. Чем выше поднимались они, тем сильнее кривлялось и
корчилось зеркало от
гримас; они еле-еле удерживали его в руках. Но вот они поднялись еще, и
вдруг зеркало так перекосило, что оно вырвалось у них из рук, полетело на
землю и разбилось вдребезги. Миллионы, биллионы его осколков наделали,
однако, еще больше бед, чем самое зеркало. Некоторые из них были не больше
песчинки, разлетелись по белу свету, попадали, случалось, людям в глаза и
так там и оставались. Человек же с таким осколком в глазу начинал видеть все
навыворот или замечать в каждой вещи одни лишь дурные стороны, - ведь каждый
осколок сохранял свойство, которым отличалось самое зеркало.
Некоторым людям осколки попадали прямо в сердце, и это было хуже всего:
сердце превращалось в кусок льда. Были между этими осколками и большие,
такие, что их можно было вставить в оконные рамы, но уж в эти окна не стоило
смотреть на своих добрых друзей. Наконец, были и такие осколки, которые
пошли на очки, только беда была, если люди надевали их с целью смотреть на
вещи и судить о них вернее! А злой тролль хохотал до колик, так приятно
щекотал его успех этой выдумки.
Но по свету летало еще много осколков зеркала. Послушаем же про них.
Рассказ второй
В большом городе, где столько домов и людей, что не всем и каждому
удается отгородить себе хоть маленькое местечко для садика, и где поэтому
большинству жителей приходится довольствоваться комнатными цветами в
горшках, жили двое бедных детей, но у них был садик побольше цветочного
горшка. Они не были в родстве, но любили друг друга, как брат и сестра.
Родители их жили в мансардах смежных домов. Кровли домов почти сходились, а
под выступами кровель шло по водосточному желобу, приходившемуся как раз под
окошком каждой мансарды. Стоило, таким образом, шагнуть из какого-нибудь
окошка на желоб, и можно было очутиться у окна соседей.
У родителей было по большому деревянному ящику; в них росли коренья и
небольшие кусты роз - в каждом по одному, - осыпанные чудными цветами.
Родителям пришло вголову поставить эти ящики на дно желобов; таким образом,
от одного окна к другому тянулись словно две цветочные грядки. Горох
спускался из ящиков зелеными гирляндами, розовые кусты заглядывали в окна и
сплетались ветвями; образовалось нечто вроде триумфальных ворот из зелени и
цветов. Так как ящики были очень высоки и дети твердо знали, что им нельзя
карабкаться на них, то родители часто позволяли мальчику с девочкой ходить
друг к другу по крыше в гости и сидеть на скамеечке под розами. И что за
веселые игры устраивали они тут!
Зимою это удовольствие прекращалось, окна зачастую покрывались ледяными
узорами. Но дети нагревали на печке медные монеты и прикладывали их к
замерзшим стеклам - сейчас же оттаивало чудесное кругленькое отверстие, а в
него выглядывал веселый, ласковый глазок, - это смотрели, каждый из своего
окна, мальчик и девочка, Кай и
Герда. Летом они одним прыжком могли очутиться в гостях друг у друга, а
зимою надо было сначала спуститься на много-много ступеней вниз, а затем
подняться на столько же вверх. На дворе перепархивал снежок.
- Это роятся белые пчелки! - говорила старушка бабушка.
- А у них тоже есть королева? - спрашивал мальчик; он знал, что у
настоящих пчел есть такая.
- Есть! - отвечала бабушка. - Снежинки окружают ее густым роем, но она
больше их всех и никогда не остается на земле - вечно носится на черном
облаке. Часто по ночам пролетает она по городским улицам и заглядывает в
окошки; вот оттого- то они и покрываются ледяными узорами, словно цветами!
- Видели, видели! - говорили дети и верили, что все это сущая правда.
- А Снежная королева не может войти сюда? - спросила раз девочка.
- Пусть-ка попробует! - сказал мальчик. - Я посажу ее на теплую печку,
вот она ирастает!
Но бабушка погладила его по головке и завела разговор о другом.
Вечером, когда Кай был уже дома и почти совсем разделся, собираясь лечь
спать, он вскарабкался на стул у окна и поглядел в маленький оттаявший на
оконном стекле кружочек. За окном порхали снежинки; одна из них, побольше,
упала на крайцветочного ящика и начала расти, расти, пока наконец не
превратилась в женщину, укутанную в тончайший белый тюль, сотканный,
казалось, из миллионов снежных звездочек. Она была так прелестна, так нежна,
вся из ослепительно белого льда и все же живая! Глаза ее сверкали, как
звезды, но в них не было ни теплоты, ни кротости. Она кивнула мальчику и
поманила его рукой. Мальчуган испугался и спрыгнул со стула; мимо окна
промелькнуло что-то похожее на большую птицу.
На другой день был славный морозец, но затем сделалась оттепель, а там
пришла и весна. Солнышко светило, цветочные ящики опять были все в зелени,
ласточки вили под крышей гнезда, окна растворили, и детям опять можно было
сидеть в своем
маленьком садике на крыше.
Розы цвели все лето восхитительно. Девочка выучила псалом, в котором
тоже говорилось о розах; девочка пела его мальчику, думая при этом о своих
розах, и он подпевал ей:
Розы цветут... Красота, красота!
Скоро узрим мы младенца Христа.
Дети пели, взявшись за руки, целовали розы, смотрели па ясное солнышко
и разговаривали с ним, - им чудилось, что с него глядел на них сам младенец
Христос.
Что за чудное было лето, и как хорошо было под кустами благоухающих
роз, которые, казалось, должны были цвести вечно!
Кай и Герда сидели и рассматривали книжку с картинками - зверями и
птицами; на больших башенных часах пробило пять.
- Ай! - вскрикнул вдруг мальчик. - Мне кольнуло прямо в сердце, и что-
то попало в глаз!
Девочка обвила ручонкой его шею, он мигал, но в глазу ничего как будто
не было.
- Должно быть, выскочило! - сказал он.
Но в том-то и дело, что нет. В сердце и в глаз ему попали два осколка
дьявольского зеркала, в котором, как мы, конечно, помним, все великое и
доброе казалось ничтожным и гадким, а злое и дурное отражалось еще ярче,
дурные стороны каждой вещи выступали еще резче. Бедняжка Кай! Теперь сердце
его должно было превратиться в кусок льда! Боль в глазу и в сердце уже
прошла, но самые осколки в них остались.
- О чем же ты плачешь? - спросил он Герду. - У! Какая ты сейчас
безобразная! Мне совсем не больно! Фу! - закричал он вдруг. - Эту розу точит
червь! А та совсем кривая!
Какие гадкие розы! Не лучше ящиков, в которых торчат!
И он, толкнув ящик ногою, вырвал две розы.
- Кай, что ты делаешь? - закричала девочка, а он, увидя ее испуг,
вырвал еще одну и убежал от миленькой маленькой Герды в свое окно.
Приносила ли после того ему девочка книжку с картинками, он говорил,
что эти картинки хороши только для грудных ребят; рассказывала ли что-нибудь
старушка
бабушка, он придирался к словам. Да если бы еще только это! А то он
дошел до того, что стал передразнивать ее походку, надевать ее очки и
подражать ее голосу! Выходило очень похоже и смешило людей. Скоро мальчик
научился передразнивать и всех соседей - он отлично умел выставить напоказ
все их странности и недостатки, - и люди говорили:
- Что за голова у этого мальчугана!
А причиной всему были осколки зеркала, что попали ему в глаз и в
сердце. Потому-то он передразнивал даже миленькую маленькую Герду, которая
любила его всем сердцем.
И забавы его стали теперь совсем иными, такими мудреными. Раз зимою,
когда шел снежок, он явился с большим зажигательным стеклом и подставил под
снег полу своей синей куртки.
- Погляди в стекло, Герда! - сказал он. Каждая снежинка казалась под
стеклом куда больше, чем была на самом деле, и походила на роскошный цветок
или десятиугольную звезду. Чудо что такое!
- Видишь, как искусно сделано! - сказал Кай. - Это куда интереснее
настоящих цветов!
И какая точность! Ни единой неправильной линии! Ах, если бы онитолько
не таяли!
Немного спустя Кай явился в больших рукавицах, с санками за спиною,
крикнул Герде в самое ухо:
- Мне позволили покататься на большой площади с другими мальчиками! - и
убежал.
На площади каталось множество детей. Те, что были посмелее, привязывали
свои санки к крестьянским саням и уезжали таким образом довольна далеко.
Веселье так и кипело. В самый разгар его на площади появились большие сани,
выкрашенные в белый цвет. В них сидел человек, весь ушедший в белую меховую
шубу и такую же шапку. Сани объехали кругом площади два раза: Кай живо
привязал к ним свои санки и покатил.