- Хм! - сказал он, повернувшись и глядя в ту сторону, где скрылась Элен Уайт. - Тем и кончится. Она будет как все. Теперь, наверно, и на меня будет смотреть, как на чудного. - Он упер взгляд в землю и задумался еще глубже. - Будет стесняться при мне, чувствовать себя неловко, - прошептал он. - Так и будет. Тем все и кончится. Как до любви дойдет - я буду ни при чем. Влюбится в кого-нибудь другого... в какого-нибудь дурака... в какого-нибудь разговорчивого... в какого-нибудь Джорджа Уиларда.
ТЭНДИ
До семи лет она жила в некрашеном ветхом доме на старой дороге, которая вела в сторону от Вертлюжной заставы. Отец ею почти не занимался, а мать давно умерла. Отец был занят размышлениями и разговорами о религии. Он объявил себя агностиком и так увлекся борьбой с понятиями о Боге, гнездившимися в головах соседей, что вовсе не замечал Божьего создания подле себя, и его заброшенный ребенок ютился из милости то у тех, то у других родственников покойной матери.
Однажды в Уайнсбурге появился приезжий, и он увидел в девочке то, чего не видел отец. Это был молодой человек, высокий, рыжеволосый и почти всегда пьяный. Иной раз он приходил посидеть перед гостиницей с Томом Хардом, отцом девочки. Том разглагольствовал, утверждая, что Бога нет, а приезжий улыбался и одобрительно подмигивал слушателям. Он подружился с Томом, и они часто бывали вместе.
Приезжий был сыном богатого торговца из Кливленда. В Уайнсбург он приехал с особой целью. Он хотел излечиться от пьянства и надеялся, что здесь, в провинциальном захолустье, вдали от городских приятелей, ему будет легче бороться с этим губившим его пороком.
Однако пребывание в Уайнсбурге не принесло пользы. От скуки он только запил пуще прежнего. Но все же кое-что сделать в Уайнсбурге ему удалось. Он дал имя дочери Тома Харда, имя, полное значения.
Однажды после долгого запоя приезжий, пошатываясь, брел по Главной улице. Том Хард сидел на стуле перед гостиницей с дочкой на коленях девочке было тогда пять лет. Тут же, прямо на деревянном тротуаре, сидел юный Джордж Уилард. Приезжий мешком бухнулся на стул. Он весь трясся, а когда заговорил, голос его дрожал.
Был поздний вечер. Тьма легла на город и на полотно железной дороги, протянувшейся у подножья небольшого холма, на котором стояла гостиница. Где-то вдалеке на западе протяжно запел гудок пассажирского поезда. Спавшая на дороге собака вскочила и залаяла. Приезжий стал что-то бормотать, и в бессвязной болтовне были пророческие слова о судьбе девочки, лежавшей на руках у агностика.
- Я приехал сюда, думал - брошу пить... - проговорил пьяница, и по щекам его покатились слезы. Он не смотрел на Тома Харда, а, сгорбившись, уставился во тьму, словно узрел видение. - Я убежал из города, думал исцелюсь... но нет исцеления... И я знаю почему. - Он повернулся к девочке, которая смотрела на него в упор, выпрямившись на коленях отца. Приезжий тронул Тома Харда за руку. - Ведь я страдаю не только от пьянства, - сказал он. - Тут еще другое... Во мне живет любовь, да только я не встретил своей любимой... Вот в чем суть... если вы понимаете, что это значит. Поэтому-то мне теперь все равно конец. Немногие могут меня понять...
Подавленный тоской, умолкнув, он сидел неподвижно, но дальний гудок паровоза снова вывел его из оцепенения.
- Я еще не потерял надежды. Слышите? Не потерял!.. Только я понял, что здесь ей не суждено исполниться, - произнес он хрипло. Теперь он пристально смотрел на девочку и обращался к ней одной. - Вот растет еще одна женщина. - Его голос стал сильным и ясным. - Но она не для меня. Она родилась слишком поздно. Может быть, ты и есть та, которую я ищу... И вот судьбе угодно свести меня с нею в этот вечер, когда я извел себя пьянством, а она еще малый ребенок...
Плечи его сотрясались от рыданий, и, когда он попытался свернуть папироску, бумага выпала из его дрожащих пальцев. В сердцах он чертыхнулся.
- Думают, легко быть женщиной, легко быть любимой... Я-то знаю, каково оно. - Он снова повернулся к девочке. - Я-то знаю! - вскричал он. - Быть может, из всех мужчин только я один это понимаю.
И снова взор его стал блуждать по темной улице.
- Я знаю о ней все, хотя она никогда не встречалась на моем пути, мягко проговорил он. - Я знаю о ее борьбе и ее страданиях, и вот за эти-то страдания она мне так дорога. Страдания изменили ее, она стала иной, и у меня есть для нее имя. Я назвал ее Тэнди. Это имя пришло ко мне в те дни, когда я умел мечтать, когда тело мое еще не осквернял порок. В моей Тэнди есть сила, которая не страшится любви... Это именно то, что мужчины ищут в женщинах и чего они не находят.
Приезжий поднялся и подошел к Тому Харду. Он едва стоял на ногах, казалось, он вот-вот упадет. Вдруг он опустился на колени и, схватив руки девочки, стал покрывать их пьяными поцелуями.
- Будь Тэнди, малютка, - просил он. - Будь сильной и смелой. Вот твой путь. Ничего не страшись. Дерзай быть любимой! Будь больше, чем просто женщина! Будь Тэнди!
Приезжий встал и поплелся прочь. Дня через два он сел в поезд и уехал обратно в Кливленд.
Вскоре после необычного разговора у гостиницы Том Хард повел девочку к родственникам, которые пригласили ее ночевать. Он шел в темноте под деревьями, совсем позабыв пьяную болтовню приезжего. Он снова был поглощен доводами, с помощью которых мог бы победить веру людей в Бога. Он назвал дочь по имени, но она вдруг заплакала.
- Не хочу, чтоб меня так звали! - вскричала она. - Хочу быть Тэнди! Тэнди Хард!
Отца тронули слезы девочки, и он старался ее утешить. Том Хард остановился перед деревом, взял дочь на руки и попытался уговорить ее.
- Ну полно, будь умницей, - строго сказал он наконец.
Но она все не унималась.
С детским самозабвением отдалась она своему горю, и плач ее нарушал безмолвие улицы.
- Хочу быть Тэнди, хочу быть Тэнди, хочу быть Тэнди Хард! - кричала она, мотая головой и рыдая с таким отчаянием, словно видение, созданное словами пьяницы, разрывало ее детское сердце.
СИЛА БОЖЬЯ
Пастор Кёртис Хартман служил в пресвитерианской церкви Уайнсбурга уже десять лет. Это был сорокалетний человек, крайне молчаливый и замкнутый. Проповедовать с амвона, стоя перед народом, всегда было для него испытанием, и со среды до субботнего вечера он не мог думать ни о чем, кроме тех двух проповедей, которые надо прочесть в воскресенье. В воскресенье рано утром он уходил в кабинет - комнатушку на колокольне - и молился. В молитвах его преобладала одна нота. "Дай мне силы и смелости для труда Твоего, Господи!" - просил он, стоя коленями на голом полу, и склонял голову перед делом, которое его ожидало.
Кёртис Хартман был высокий мужчина с каштановой бородой. Его жена, толстая нервная женщина, была дочерью фабриканта нижнего белья из Кливленда. К самому священнику в городе относились хорошо. Церковные старейшины одобряли его за то, что он спокойный и скромный, а жена банкира Уайта считала его образованным и культурным.
Пресвитерианская церковь держалась несколько особняком от других церквей Уайнсбурга. И здание ее было больше, внушительней, и священнику платили лучше. У него был даже собственный выезд, и летними вечерами он иногда катался с женой по городу. Ехал по Главной улице, туда и обратно по Каштановой, степенно кланялся встречным, а жена в это время, тайно млея от гордости, поглядывала на него краем глаза и опасалась, как бы лошадь не понесла.
Много лет после приезда в Уайнсбург дела у Кёртиса Хартмана шли благополучно. Прихожан у себя в церкви он, правда, не воспламенял, но и врагов себе не нажил. Служил с душой и порою подолгу мучился угрызениями, что не способен ходить и выкликать Слово Божье на улицах и в закоулках города. Он сомневался, горит ли в нем действительно духовный жар, и мечтал о том дне, когда неодолимый и сладостный прилив свежих сил ворвется в его голос и душу подобно ветру и люди задрожат перед духом Божьим, явленным через него. "Я - жалкая чурка, и никогда мне этого не дождаться, - уныло размышлял пастор, но вскоре лицо его освещалось терпеливой улыбкой. - А впрочем, я как будто справляюсь", - философски добавлял он.
Комната в колокольне, где воскресными утрами священник молился об увеличении в нем Божьей силы, была с одним окном. Высокое и узкое, оно отворялось наружу, как дверь. На окне, составленном из маленьких стеклышек в свинцовом переплете, был изображен Христос, возложивший руку на голову ребенка. Однажды летним воскресным утром, сидя за столом с раскрытой Библией и листками будущей проповеди, пастор, к возмущению своему, увидел в верхней комнате соседнего дома женщину, которая лежала на кровати с книжкой и при этом курила сигарету. Кёртис Хартман подошел на цыпочках к окну и тихо прикрыл его. Пастор ужаснулся мысли, что женщина может курить, и с содроганием думал, что стоило его глазам оторваться от божественной книги, как они увидели голые женские плечи и белую шею. В смятении чувств он взошел на амвон и произнес длинную проповедь, ни разу не задумавшись о своих жестах и голосе. Проповедь, из-за ее силы и ясности, слушали как никогда внимательно. "Слушает ли она, достигнет ли до ее души моя проповедь?" - спрашивал себя пастор и уже надеялся, что, может быть, в следующие воскресенья сумеет найти слова, которые тронут и пробудят женщину, видимо погрязшую в тайном грехе.
Соседний с церковью дом, в окнах которого священник увидел это огорчительное зрелище, занимали две женщины. Элизабет Свифт, седая, деловитая вдова со счетом в Уайнсбургском национальном банке, и ее дочь, учительница Кейт Свифт. У тридцатилетней учительницы была стройная, подтянутая фигура. Друзей у нее было мало; считалось, что она остра на язык. Когда Кёртис Хартман стал думать об учительнице, он вспомнил, что она ездила в Европу и два года прожила в Нью-Йорке. "В конце концов курение может еще ничего не значить", - размышлял он. Он вспомнил, что в студенческие годы, когда ему случалось читать романы, в руки ему попала одна книга, где из страницы в страницу курили порядочные, хотя и несколько суетные женщины. В горячке небывалого воодушевления он проработал над проповедями всю неделю и, усердствуя достичь до слуха и души прихожанки, забыл и смутиться на амвоне, и помолиться в воскресенье утром в кабинете.
По части женщин опыт у пастора Хартмана был небогатый. Он был сыном тележника из Манси в штате Индиана и на учение в колледже зарабатывал сам. Дочь бельевого фабриканта снимала комнату в том же пансионе, где он жил студентом, и женился он на ней после продолжительного и чинного ухаживания, бремя которого девушка взяла в основном на себя. На свадьбу бельевой фабрикант подарил дочери пять тысяч долларов и пообещал оставить после себя по крайней мере вдвое больше. Священник считал, что ему посчастливилось в браке, и никогда не позволял себе думать о других женщинах. Не хотел думать о других женщинах. Хотел он только служить Богу, тихо и прилежно.
В душе священника началась борьба. Из желания достигнуть до слуха Кейт Свифт и проповедями внедриться в ее душу возникло желание опять поглядеть, как лежит на кровати белое, спокойное тело. Однажды воскресным утром, когда мысли не давали ему спать, он встал и пошел бродить по городу. Дойдя по Главной улице почти до дома Ричмондов, он остановился, подобрал камень и помчался обратно, в комнату на колокольне. Он выбил камнем уголок в окне, а потом запер дверь и сел перед столом с раскрытой Библией - ждать. Когда в окне Кейт Свифт поднялась занавеска, он увидел через дырку как раз ее постель - но самой женщины там не было. Она тоже встала и пошла гулять; рука же, поднявшая занавеску, была рукою вдовы Элизабет Свифт.
Священник чуть не расплакался от радости, что избежал соблазна подглядывать, - и пошел к себе домой, славя Господа. В недобрую минуту, однако, забыл он заткнуть дыру в окне. Выбитый уголок подрезал босую пятку мальчика, который замер перед Христом, зачарованно глядя ему в лицо.
В то воскресенье Кёртис Хартман забыл свою утреннюю проповедь. Он беседовал с прихожанами и в беседе сказал, что люди ошибаются, полагая, будто их пастырь выделен природой как человек, предназначенный для безупречной жизни.
- По собственному опыту знаю, что нас, служителей Слова Божия, подстерегают те же искушения, какие осаждают вас, - объявил он. - Я был искушаем - и поддался искушению. И только Господь поднял меня, простерши руку мне под голову. Так же и вас он подымет, как меня поднял. Не отчаивайтесь. В час греха подымите глаза ваши к небу и спасены будете опять и опять.
Мысли о раздетой женщине священник решительно отбросил, а с женой стал вести себя на манер влюбленного. Однажды вечером, когда они катались, он свернул с Каштановой улицы и на темном Евангельском холме, над Водозаборным прудом, обнял Сару Хартман за талию. Утром, съев завтрак, он, перед тем как удалиться в кабинет в задней части дома, обошел вокруг стола и поцеловал жену в щеку. Когда в голове у него возникали мысли о Кейт Свифт, он улыбался и поднимал глаза к небу. "Господи Владыка, заступись за меня, бормотал он, - удержи на пути усердия в труде Твоем".
И в душе бородатого священника борьба разгорелась теперь не на шутку. Случайно он обнаружил, что Кейт Свифт имеет обыкновение по вечерам лежать на кровати с книжкой. Подле кровати на столике стояла лампа, и свет лился на белые плечи и обнаженную шею женщины. В вечер, когда было сделано это открытие, священник просидел в кабинете с девяти до начала двенадцатого; как только погас у нее свет, он, спотыкаясь, вышел из церкви и еще два часа бродил по улицам, творя молитвы. Он не хотел целовать плечи и шею Кейт Свифт и не позволял себе задерживаться на таких мыслях. Он сам не знал, чего он хочет. "Я чадо Божье, и Он должен спасти меня от меня самого!" восклицал священник в темноте под деревьями. Остановившись возле дерева, он поглядел на небо, по которому мчались тучи. Он заговорил с Богом искренне и задушевно. "Прошу тебя, Отче, не забывай меня. Дай мне сил пойти завтра и заделать дыру в окне. Обрати мои глаза опять к небу. Не оставь раба Твоего в час нужды".
Взад и вперед ходил по тихим улицам священник; дни и недели не утихала в его душе смута. Не понимал он, что это за напасть, не мог постигнуть ее причину. Косвенно он даже стал упрекать Бога, говоря себе, что старался не сбиться с истинного пути, не искал греха. "Всю мою молодость и все годы здесь я смиренно делал мою работу, - роптал он. - За что же мне искушение? Чем провинился, что на меня наложено это бремя?"
Трижды в начале осени и зимой этого года украдкой приходил из дома в комнату на колокольне Кёртис Хартман: сидел в темноте, смотрел на раздетую учительницу, а потом бродил по улицам и молился. Он не мог себя понять. Неделями он почти не вспоминал об учительнице и говорил себе, что победил плотское желание глядеть на ее тело. А потом что-то случалось. Он сидел в кабинете у себя дома, прилежно работал над проповедью и вдруг начинал беспокойно расхаживать по комнате. "Выйду-ка на улицу, - говорил он и, даже открывая церковную дверь, упорно не признавался себе, зачем он здесь. - Я не заделаю дыру в окне и приучу себя приходить сюда вечером, сидеть поблизости от этой женщины и не поднимать на нее глаз. Я не сдамся. Господь замыслил это искушение, чтобы испытать мою душу, и я нащупаю путь из тьмы на свет праведности".
Январским вечером, в лютый мороз, когда на улицах Уайнсбурга лежал глубокий снег, священник сделал последний визит в комнату на колокольне. Вышел он из дому в десятом часу и так торопился, что позабыл галоши. На Главной улице не было ни души, кроме ночного сторожа Хопа Хигинса, да и во всем городе не спали только сторож и молодой Джордж Уилард, который сидел в редакции "Уайнсбургского орла" и пытался сочинить рассказ. Шел по улице в церковь священник, пробирался по сугробам и думал, что на этот раз он всецело предастся греху. "Я хочу смотреть на женщину и думать о том, как целую ей плечи, и я позволю себе думать, о чем хочу, - ожесточенно провозгласил он, и у него потекли слезы. Он стал думать, что сложит с себя сан и поищет другой дороги в жизни. - Уеду в большой город и займусь коммерцией, - сказал он. - Коли природа моя такова, что не могу греху противиться, так отдамся же греху. Хоть пустосвятом не буду, а то на устах у меня Слово Божие, а на уме плечи и шея женщины, которая мне не принадлежит".
В ту январскую ночь на колокольне было холодно, и, едва войдя в комнату, Кёртис Хартман понял, что если останется здесь, то заболеет. Ноги у него промокли от ходьбы по снегу, а печки не было. В доме напротив Кейт Свифт еще не появилась. С мрачной решимостью он уселся ждать. Сидя на стуле и вцепившись в края стола, на котором лежала Библия, он смотрел в темноту, и в голове у него проходили самые черные мысли за всю его жизнь. Сейчас он думал о своей жене чуть ли не с ненавистью. "Она всегда стыдилась страсти, и она обездолила меня, - думал пастор. - Человек вправе ждать от женщины живой страсти и красоты. Он не вправе забывать, что он животное; вот и во мне - есть же что-то от эллина. Я вырву эту женщину из моего сердца и буду искать других женщин. Буду осаждать учительницу. Я брошу вызов людям и, коль скоро я - раб плотских вожделений, ради вожделений и стану жить".
Отчаявшийся пастор дрожал всем телом - и от холода, и оттого, что в душе у него был разброд. Текли часы, и лихорадка забирала его тело. У него болело горло и стучали зубы. Ноги на полу кабинета окоченели. Но он не желал сдаваться. "Я увижу эту женщину и буду думать о том, о чем никогда не смел думать", - говорил он себе, вцепившись в край стола, и ждал.
Кёртис Хартман чуть не умер от последствий этого ночного ожидания на колокольне - и в том, что произошло, прозрел, как ему казалось, свой жизненный путь. В прошлые вечера ему удавалось разглядеть через маленькую дыру в окне только ту часть комнаты, где стояла кровать учительницы. Он ждал в темноте - и вот на кровати появлялась женщина в белой ночной рубашке. Она прибавляла огня в лампе и, подпершись подушками, принималась за книгу. Иногда курила сигарету. Видны были только белые плечи и шея.
В январскую ночь, когда он чуть не замерз насмерть и ум его раза два или три по-настоящему уносился в причудливый мир фантазий, так что лишь усилием воли он возвращал себя к действительности, Кейт Свифт все же появилась. В комнате зажегся свет, и взгляд пастора уткнулся в пустую кровать. Потом на глазах у него в постель бросилась голая женщина. Лежа ничком, она плакала и колотила кулаками по подушке. Зарыдав напоследок, она привстала и на глазах у мужчины, который хотел подглядывать и предаваться мыслям, грешница начала молиться. В свете лампы ее стройная сильная фигура напоминала фигуру мальчика, замершего перед Спасителем на витраже колокольни.
Кёртис Хартман не помнил, как он покинул колокольню. Он вскочил с криком, протащив по полу тяжелый стол. С оглушительным в тишине грохотом упала Библия. Когда свет в доме напротив погас, священник скатился по лестнице и выскочил на улицу. Шел по улице, вбежал в редакцию "Уайнсбургского орла". С Джорджем Уилардом, который топал взад и вперед по комнате, тоже переживая внутренний раздор, заговорил почти бессвязно.
- Пути Господни неисповедимы! - закричал он, ворвавшись в комнату и захлопнув дверь. С горящими глазами он наседал на молодого человека, в его голосе звенела истовость. - Я обрел свет, - кричал он. - Десять лет прожил в этом городе - и Бог явил Себя мне в теле женщины. - Голос его упал до шепота. - Я не понимал. Я думал, что Он испытывает мою душу, а Он подготовлял меня для нового и более прекрасного духовного подвига. Бог явился мне в образе Кейт Свифт, учительницы, когда она стояла, нагая, на коленях в постели. Знаете вы Кейт Свифт? Может быть, сама того не ведая, она - орудие Божие, посланница истины.
Пастор Кёртис Хартман повернулся и побежал из редакции. В дверях он остановился, окинул взглядом безлюдную улицу и снова повернулся к Джорджу Уиларду.
- Я спасен. Не страшитесь. - Он показал молодому человеку окровавленный кулак. - Я разбил стекло в окне, - крикнул он. - Теперь его придется заменить целиком. Сила Божья снизошла на меня, я разбил его кулаком.
УЧИТЕЛЬНИЦА
На улицах Уайнсбурга лежал глубокий снег. Снег пошел часов в десять утра, поднялся ветер и тучами гнал снег по Главной улице. Грязные проселки, сходившиеся к городу, выровнял мороз, и кое-где грязь затянуло льдом.
- Сани готовь, - сказал Уилл Хендерсон возле стойки в салуне Эда Грифита.
Он вышел из салуна и повстречался с аптекарем Сильвестром Уэстом, который брел навстречу в громоздких ботах "арктика".
- В субботу по снежку люди в город понаедут, - сказал аптекарь.
Мужчины остановились и начали толковать о своих делах. Уилл Хендерсон, в легком пальто и без бот, постукивал носком о пятку.
- Снег - пшенице на пользу, - глубокомысленно заметил аптекарь.
Молодому Джорджу Уиларду нечего было делать, и он был этому рад, потому что работать ему сегодня не хотелось. Еженедельную его газету отпечатали и свезли на почту в среду вечером, а снег пошел в четверг. В восемь часов, когда проехал утренний поезд, он сунул в карман коньки и отправился на Водозаборный пруд, но кататься не стал. Пошел мимо пруда и по тропке вдоль Винной речки в дубовую рощу. Развел костер возле бревна, сел на край бревна и задумался. Когда повалил снег и подул ветер, он бросился собирать дрова для костра.
Молодой репортер думал о Кейт Свифт, бывшей своей учительнице. Вчера вечером он ходил к ней за книгой, которую она советовала прочесть, и час провел с ней наедине. Уже в четвертый или пятый раз она заводила с ним очень серьезные разговоры, и он не мог сообразить, к чему бы это. Он уже подумывал, не влюбилась ли она в него; эта мысль и грела его, и раздражала.
Джордж вскочил с колоды и подбросил сучьев в костер. Оглядевшись точно ли нет никого поблизости, - он заговорил вслух с таким видом, будто говорит с ней.
- А-а, прикидываетесь, нечего отпираться, - проговорил он. - Я вас выведу на чистую воду. Погодите у меня.
Молодой человек встал и пошел по тропинке к городу, оставив в лесу пылающий костер. Когда он шел по улицам, в кармане у него звякали коньки. У себя в комнате в "Новом доме Уиларда" он растопил печку и лег на кровать. У него зародились похотливые мысли, он опустил штору, закрыл глаза и повернулся лицом к стене. Он обнял подушку, прижал к груди и стал думать сперва об учительнице, которая что-то разбудила в нем своими словами, а после - об Элен Уайт, стройной дочери местного банкира, в которую он уже давно был полувлюблен.
К девяти часам вечера улицы тонули в глубоком снегу, и мороз лютовал. Ходить стало трудно. Окна магазинов погасли, и люди расползлись по домам. Вечерний поезд из Кливленда пришел с большим опозданием, но никому не было до него дела. В десять часов из тысячи восьмисот жителей только четверо не легли спать.
Ночной сторож Хоп Хигинс не спал отчасти. Он был хромой и ходил с тяжелой палкой. В темные ночи он брал фонарь. Обход он делал между девятью и десятью. Ковыляя по сугробам, он прошел Главную улицу из конца в конец и проверил двери магазинов. Потом обошел задворки и проверил черные двери. Все оказались заперты; он не мешкая свернул за угол к "Новому дому Уиларда" и постучал в дверь. Остаток ночи он намеревался скоротать возле печки.
- Ложись спать. За печкой я присмотрю, - сказал он мальчику-коридорному, ночевавшему на койке в конторе гостиницы.
Хоп Хигинс сел у печки и стащил башмаки. Когда мальчик улегся спать, он стал думать о своих делах. Весной он собирался покрасить дом и, сидя у печки, начал подсчитывать, во что обойдется краска и работа. Отсюда он перешел к другим вычислениям. Ночному сторожу стукнуло шестьдесят, и он хотел уйти на покой. Участник Гражданской войны, он получал небольшую пенсию. Хоп надеялся найти дополнительный источник доходов и решил стать профессиональным хорьководом. В подвале у него уже жили четыре этих странно сложенных свирепых зверька, с которыми любители охотятся на кроликов. "Сейчас у меня самец и три самочки, - размышлял он. - Если повезет, к весне у меня будет голов двенадцать - пятнадцать. Через год смогу давать объявления о продаже в охотничьих газетах".
Ночной сторож умостился в кресле, и в сознании его наступил перерыв. Он не спал. Многолетней практикой он выработал навык просиживать долгие часы ночного дежурства ни спя, ни бодрствуя. К утру он успевал так отдохнуть, как будто выспался.
Исключая Хопа Хигинса, надежно определившегося в кресле за печкой, во всем Уайнсбурге не спали теперь только трое. Джордж Уилард сидел в редакции "Орла", делал вид, будто пишет рассказ, а на самом деле предавался тому же, чему и утром в лесу, у костра. На колокольне пресвитерианской церкви сидел пастор Хартман, приготовляясь к Божиему откровению, а учительница Кейт Свифт как раз выходила из дому, погулять в пургу.
На улицу она отправилась в одиннадцатом часу, и прогулка эта явилась неожиданностью для нее самой. Получилось так, будто мужчина и юноша тем, что думали о ней, выгнали ее на мороз. Вдова Элизабет Свифт уехала в окружной центр по делам, связанным с ипотечными операциями, в которые она вкладывала деньги, и вернуться должна была только назавтра. У громадной угольной печи в гостиной сидела с книжкой ее дочь. Вдруг она вскочила, схватила с вешалки у двери накидку и выбежала из дома.
Тридцатилетнюю учительницу в Уайнсбурге не считали интересной женщиной. У нее был плохой цвет лица, и пигментные пятна говорили о слабом здоровье. И все же ночью, на пустынной морозной улице, она была хороша собой. У нее была прямая спина, крутые плечи, а чертами лица она напоминала маленькую парковую статую богини в летние сумерки.
ТЭНДИ
До семи лет она жила в некрашеном ветхом доме на старой дороге, которая вела в сторону от Вертлюжной заставы. Отец ею почти не занимался, а мать давно умерла. Отец был занят размышлениями и разговорами о религии. Он объявил себя агностиком и так увлекся борьбой с понятиями о Боге, гнездившимися в головах соседей, что вовсе не замечал Божьего создания подле себя, и его заброшенный ребенок ютился из милости то у тех, то у других родственников покойной матери.
Однажды в Уайнсбурге появился приезжий, и он увидел в девочке то, чего не видел отец. Это был молодой человек, высокий, рыжеволосый и почти всегда пьяный. Иной раз он приходил посидеть перед гостиницей с Томом Хардом, отцом девочки. Том разглагольствовал, утверждая, что Бога нет, а приезжий улыбался и одобрительно подмигивал слушателям. Он подружился с Томом, и они часто бывали вместе.
Приезжий был сыном богатого торговца из Кливленда. В Уайнсбург он приехал с особой целью. Он хотел излечиться от пьянства и надеялся, что здесь, в провинциальном захолустье, вдали от городских приятелей, ему будет легче бороться с этим губившим его пороком.
Однако пребывание в Уайнсбурге не принесло пользы. От скуки он только запил пуще прежнего. Но все же кое-что сделать в Уайнсбурге ему удалось. Он дал имя дочери Тома Харда, имя, полное значения.
Однажды после долгого запоя приезжий, пошатываясь, брел по Главной улице. Том Хард сидел на стуле перед гостиницей с дочкой на коленях девочке было тогда пять лет. Тут же, прямо на деревянном тротуаре, сидел юный Джордж Уилард. Приезжий мешком бухнулся на стул. Он весь трясся, а когда заговорил, голос его дрожал.
Был поздний вечер. Тьма легла на город и на полотно железной дороги, протянувшейся у подножья небольшого холма, на котором стояла гостиница. Где-то вдалеке на западе протяжно запел гудок пассажирского поезда. Спавшая на дороге собака вскочила и залаяла. Приезжий стал что-то бормотать, и в бессвязной болтовне были пророческие слова о судьбе девочки, лежавшей на руках у агностика.
- Я приехал сюда, думал - брошу пить... - проговорил пьяница, и по щекам его покатились слезы. Он не смотрел на Тома Харда, а, сгорбившись, уставился во тьму, словно узрел видение. - Я убежал из города, думал исцелюсь... но нет исцеления... И я знаю почему. - Он повернулся к девочке, которая смотрела на него в упор, выпрямившись на коленях отца. Приезжий тронул Тома Харда за руку. - Ведь я страдаю не только от пьянства, - сказал он. - Тут еще другое... Во мне живет любовь, да только я не встретил своей любимой... Вот в чем суть... если вы понимаете, что это значит. Поэтому-то мне теперь все равно конец. Немногие могут меня понять...
Подавленный тоской, умолкнув, он сидел неподвижно, но дальний гудок паровоза снова вывел его из оцепенения.
- Я еще не потерял надежды. Слышите? Не потерял!.. Только я понял, что здесь ей не суждено исполниться, - произнес он хрипло. Теперь он пристально смотрел на девочку и обращался к ней одной. - Вот растет еще одна женщина. - Его голос стал сильным и ясным. - Но она не для меня. Она родилась слишком поздно. Может быть, ты и есть та, которую я ищу... И вот судьбе угодно свести меня с нею в этот вечер, когда я извел себя пьянством, а она еще малый ребенок...
Плечи его сотрясались от рыданий, и, когда он попытался свернуть папироску, бумага выпала из его дрожащих пальцев. В сердцах он чертыхнулся.
- Думают, легко быть женщиной, легко быть любимой... Я-то знаю, каково оно. - Он снова повернулся к девочке. - Я-то знаю! - вскричал он. - Быть может, из всех мужчин только я один это понимаю.
И снова взор его стал блуждать по темной улице.
- Я знаю о ней все, хотя она никогда не встречалась на моем пути, мягко проговорил он. - Я знаю о ее борьбе и ее страданиях, и вот за эти-то страдания она мне так дорога. Страдания изменили ее, она стала иной, и у меня есть для нее имя. Я назвал ее Тэнди. Это имя пришло ко мне в те дни, когда я умел мечтать, когда тело мое еще не осквернял порок. В моей Тэнди есть сила, которая не страшится любви... Это именно то, что мужчины ищут в женщинах и чего они не находят.
Приезжий поднялся и подошел к Тому Харду. Он едва стоял на ногах, казалось, он вот-вот упадет. Вдруг он опустился на колени и, схватив руки девочки, стал покрывать их пьяными поцелуями.
- Будь Тэнди, малютка, - просил он. - Будь сильной и смелой. Вот твой путь. Ничего не страшись. Дерзай быть любимой! Будь больше, чем просто женщина! Будь Тэнди!
Приезжий встал и поплелся прочь. Дня через два он сел в поезд и уехал обратно в Кливленд.
Вскоре после необычного разговора у гостиницы Том Хард повел девочку к родственникам, которые пригласили ее ночевать. Он шел в темноте под деревьями, совсем позабыв пьяную болтовню приезжего. Он снова был поглощен доводами, с помощью которых мог бы победить веру людей в Бога. Он назвал дочь по имени, но она вдруг заплакала.
- Не хочу, чтоб меня так звали! - вскричала она. - Хочу быть Тэнди! Тэнди Хард!
Отца тронули слезы девочки, и он старался ее утешить. Том Хард остановился перед деревом, взял дочь на руки и попытался уговорить ее.
- Ну полно, будь умницей, - строго сказал он наконец.
Но она все не унималась.
С детским самозабвением отдалась она своему горю, и плач ее нарушал безмолвие улицы.
- Хочу быть Тэнди, хочу быть Тэнди, хочу быть Тэнди Хард! - кричала она, мотая головой и рыдая с таким отчаянием, словно видение, созданное словами пьяницы, разрывало ее детское сердце.
СИЛА БОЖЬЯ
Пастор Кёртис Хартман служил в пресвитерианской церкви Уайнсбурга уже десять лет. Это был сорокалетний человек, крайне молчаливый и замкнутый. Проповедовать с амвона, стоя перед народом, всегда было для него испытанием, и со среды до субботнего вечера он не мог думать ни о чем, кроме тех двух проповедей, которые надо прочесть в воскресенье. В воскресенье рано утром он уходил в кабинет - комнатушку на колокольне - и молился. В молитвах его преобладала одна нота. "Дай мне силы и смелости для труда Твоего, Господи!" - просил он, стоя коленями на голом полу, и склонял голову перед делом, которое его ожидало.
Кёртис Хартман был высокий мужчина с каштановой бородой. Его жена, толстая нервная женщина, была дочерью фабриканта нижнего белья из Кливленда. К самому священнику в городе относились хорошо. Церковные старейшины одобряли его за то, что он спокойный и скромный, а жена банкира Уайта считала его образованным и культурным.
Пресвитерианская церковь держалась несколько особняком от других церквей Уайнсбурга. И здание ее было больше, внушительней, и священнику платили лучше. У него был даже собственный выезд, и летними вечерами он иногда катался с женой по городу. Ехал по Главной улице, туда и обратно по Каштановой, степенно кланялся встречным, а жена в это время, тайно млея от гордости, поглядывала на него краем глаза и опасалась, как бы лошадь не понесла.
Много лет после приезда в Уайнсбург дела у Кёртиса Хартмана шли благополучно. Прихожан у себя в церкви он, правда, не воспламенял, но и врагов себе не нажил. Служил с душой и порою подолгу мучился угрызениями, что не способен ходить и выкликать Слово Божье на улицах и в закоулках города. Он сомневался, горит ли в нем действительно духовный жар, и мечтал о том дне, когда неодолимый и сладостный прилив свежих сил ворвется в его голос и душу подобно ветру и люди задрожат перед духом Божьим, явленным через него. "Я - жалкая чурка, и никогда мне этого не дождаться, - уныло размышлял пастор, но вскоре лицо его освещалось терпеливой улыбкой. - А впрочем, я как будто справляюсь", - философски добавлял он.
Комната в колокольне, где воскресными утрами священник молился об увеличении в нем Божьей силы, была с одним окном. Высокое и узкое, оно отворялось наружу, как дверь. На окне, составленном из маленьких стеклышек в свинцовом переплете, был изображен Христос, возложивший руку на голову ребенка. Однажды летним воскресным утром, сидя за столом с раскрытой Библией и листками будущей проповеди, пастор, к возмущению своему, увидел в верхней комнате соседнего дома женщину, которая лежала на кровати с книжкой и при этом курила сигарету. Кёртис Хартман подошел на цыпочках к окну и тихо прикрыл его. Пастор ужаснулся мысли, что женщина может курить, и с содроганием думал, что стоило его глазам оторваться от божественной книги, как они увидели голые женские плечи и белую шею. В смятении чувств он взошел на амвон и произнес длинную проповедь, ни разу не задумавшись о своих жестах и голосе. Проповедь, из-за ее силы и ясности, слушали как никогда внимательно. "Слушает ли она, достигнет ли до ее души моя проповедь?" - спрашивал себя пастор и уже надеялся, что, может быть, в следующие воскресенья сумеет найти слова, которые тронут и пробудят женщину, видимо погрязшую в тайном грехе.
Соседний с церковью дом, в окнах которого священник увидел это огорчительное зрелище, занимали две женщины. Элизабет Свифт, седая, деловитая вдова со счетом в Уайнсбургском национальном банке, и ее дочь, учительница Кейт Свифт. У тридцатилетней учительницы была стройная, подтянутая фигура. Друзей у нее было мало; считалось, что она остра на язык. Когда Кёртис Хартман стал думать об учительнице, он вспомнил, что она ездила в Европу и два года прожила в Нью-Йорке. "В конце концов курение может еще ничего не значить", - размышлял он. Он вспомнил, что в студенческие годы, когда ему случалось читать романы, в руки ему попала одна книга, где из страницы в страницу курили порядочные, хотя и несколько суетные женщины. В горячке небывалого воодушевления он проработал над проповедями всю неделю и, усердствуя достичь до слуха и души прихожанки, забыл и смутиться на амвоне, и помолиться в воскресенье утром в кабинете.
По части женщин опыт у пастора Хартмана был небогатый. Он был сыном тележника из Манси в штате Индиана и на учение в колледже зарабатывал сам. Дочь бельевого фабриканта снимала комнату в том же пансионе, где он жил студентом, и женился он на ней после продолжительного и чинного ухаживания, бремя которого девушка взяла в основном на себя. На свадьбу бельевой фабрикант подарил дочери пять тысяч долларов и пообещал оставить после себя по крайней мере вдвое больше. Священник считал, что ему посчастливилось в браке, и никогда не позволял себе думать о других женщинах. Не хотел думать о других женщинах. Хотел он только служить Богу, тихо и прилежно.
В душе священника началась борьба. Из желания достигнуть до слуха Кейт Свифт и проповедями внедриться в ее душу возникло желание опять поглядеть, как лежит на кровати белое, спокойное тело. Однажды воскресным утром, когда мысли не давали ему спать, он встал и пошел бродить по городу. Дойдя по Главной улице почти до дома Ричмондов, он остановился, подобрал камень и помчался обратно, в комнату на колокольне. Он выбил камнем уголок в окне, а потом запер дверь и сел перед столом с раскрытой Библией - ждать. Когда в окне Кейт Свифт поднялась занавеска, он увидел через дырку как раз ее постель - но самой женщины там не было. Она тоже встала и пошла гулять; рука же, поднявшая занавеску, была рукою вдовы Элизабет Свифт.
Священник чуть не расплакался от радости, что избежал соблазна подглядывать, - и пошел к себе домой, славя Господа. В недобрую минуту, однако, забыл он заткнуть дыру в окне. Выбитый уголок подрезал босую пятку мальчика, который замер перед Христом, зачарованно глядя ему в лицо.
В то воскресенье Кёртис Хартман забыл свою утреннюю проповедь. Он беседовал с прихожанами и в беседе сказал, что люди ошибаются, полагая, будто их пастырь выделен природой как человек, предназначенный для безупречной жизни.
- По собственному опыту знаю, что нас, служителей Слова Божия, подстерегают те же искушения, какие осаждают вас, - объявил он. - Я был искушаем - и поддался искушению. И только Господь поднял меня, простерши руку мне под голову. Так же и вас он подымет, как меня поднял. Не отчаивайтесь. В час греха подымите глаза ваши к небу и спасены будете опять и опять.
Мысли о раздетой женщине священник решительно отбросил, а с женой стал вести себя на манер влюбленного. Однажды вечером, когда они катались, он свернул с Каштановой улицы и на темном Евангельском холме, над Водозаборным прудом, обнял Сару Хартман за талию. Утром, съев завтрак, он, перед тем как удалиться в кабинет в задней части дома, обошел вокруг стола и поцеловал жену в щеку. Когда в голове у него возникали мысли о Кейт Свифт, он улыбался и поднимал глаза к небу. "Господи Владыка, заступись за меня, бормотал он, - удержи на пути усердия в труде Твоем".
И в душе бородатого священника борьба разгорелась теперь не на шутку. Случайно он обнаружил, что Кейт Свифт имеет обыкновение по вечерам лежать на кровати с книжкой. Подле кровати на столике стояла лампа, и свет лился на белые плечи и обнаженную шею женщины. В вечер, когда было сделано это открытие, священник просидел в кабинете с девяти до начала двенадцатого; как только погас у нее свет, он, спотыкаясь, вышел из церкви и еще два часа бродил по улицам, творя молитвы. Он не хотел целовать плечи и шею Кейт Свифт и не позволял себе задерживаться на таких мыслях. Он сам не знал, чего он хочет. "Я чадо Божье, и Он должен спасти меня от меня самого!" восклицал священник в темноте под деревьями. Остановившись возле дерева, он поглядел на небо, по которому мчались тучи. Он заговорил с Богом искренне и задушевно. "Прошу тебя, Отче, не забывай меня. Дай мне сил пойти завтра и заделать дыру в окне. Обрати мои глаза опять к небу. Не оставь раба Твоего в час нужды".
Взад и вперед ходил по тихим улицам священник; дни и недели не утихала в его душе смута. Не понимал он, что это за напасть, не мог постигнуть ее причину. Косвенно он даже стал упрекать Бога, говоря себе, что старался не сбиться с истинного пути, не искал греха. "Всю мою молодость и все годы здесь я смиренно делал мою работу, - роптал он. - За что же мне искушение? Чем провинился, что на меня наложено это бремя?"
Трижды в начале осени и зимой этого года украдкой приходил из дома в комнату на колокольне Кёртис Хартман: сидел в темноте, смотрел на раздетую учительницу, а потом бродил по улицам и молился. Он не мог себя понять. Неделями он почти не вспоминал об учительнице и говорил себе, что победил плотское желание глядеть на ее тело. А потом что-то случалось. Он сидел в кабинете у себя дома, прилежно работал над проповедью и вдруг начинал беспокойно расхаживать по комнате. "Выйду-ка на улицу, - говорил он и, даже открывая церковную дверь, упорно не признавался себе, зачем он здесь. - Я не заделаю дыру в окне и приучу себя приходить сюда вечером, сидеть поблизости от этой женщины и не поднимать на нее глаз. Я не сдамся. Господь замыслил это искушение, чтобы испытать мою душу, и я нащупаю путь из тьмы на свет праведности".
Январским вечером, в лютый мороз, когда на улицах Уайнсбурга лежал глубокий снег, священник сделал последний визит в комнату на колокольне. Вышел он из дому в десятом часу и так торопился, что позабыл галоши. На Главной улице не было ни души, кроме ночного сторожа Хопа Хигинса, да и во всем городе не спали только сторож и молодой Джордж Уилард, который сидел в редакции "Уайнсбургского орла" и пытался сочинить рассказ. Шел по улице в церковь священник, пробирался по сугробам и думал, что на этот раз он всецело предастся греху. "Я хочу смотреть на женщину и думать о том, как целую ей плечи, и я позволю себе думать, о чем хочу, - ожесточенно провозгласил он, и у него потекли слезы. Он стал думать, что сложит с себя сан и поищет другой дороги в жизни. - Уеду в большой город и займусь коммерцией, - сказал он. - Коли природа моя такова, что не могу греху противиться, так отдамся же греху. Хоть пустосвятом не буду, а то на устах у меня Слово Божие, а на уме плечи и шея женщины, которая мне не принадлежит".
В ту январскую ночь на колокольне было холодно, и, едва войдя в комнату, Кёртис Хартман понял, что если останется здесь, то заболеет. Ноги у него промокли от ходьбы по снегу, а печки не было. В доме напротив Кейт Свифт еще не появилась. С мрачной решимостью он уселся ждать. Сидя на стуле и вцепившись в края стола, на котором лежала Библия, он смотрел в темноту, и в голове у него проходили самые черные мысли за всю его жизнь. Сейчас он думал о своей жене чуть ли не с ненавистью. "Она всегда стыдилась страсти, и она обездолила меня, - думал пастор. - Человек вправе ждать от женщины живой страсти и красоты. Он не вправе забывать, что он животное; вот и во мне - есть же что-то от эллина. Я вырву эту женщину из моего сердца и буду искать других женщин. Буду осаждать учительницу. Я брошу вызов людям и, коль скоро я - раб плотских вожделений, ради вожделений и стану жить".
Отчаявшийся пастор дрожал всем телом - и от холода, и оттого, что в душе у него был разброд. Текли часы, и лихорадка забирала его тело. У него болело горло и стучали зубы. Ноги на полу кабинета окоченели. Но он не желал сдаваться. "Я увижу эту женщину и буду думать о том, о чем никогда не смел думать", - говорил он себе, вцепившись в край стола, и ждал.
Кёртис Хартман чуть не умер от последствий этого ночного ожидания на колокольне - и в том, что произошло, прозрел, как ему казалось, свой жизненный путь. В прошлые вечера ему удавалось разглядеть через маленькую дыру в окне только ту часть комнаты, где стояла кровать учительницы. Он ждал в темноте - и вот на кровати появлялась женщина в белой ночной рубашке. Она прибавляла огня в лампе и, подпершись подушками, принималась за книгу. Иногда курила сигарету. Видны были только белые плечи и шея.
В январскую ночь, когда он чуть не замерз насмерть и ум его раза два или три по-настоящему уносился в причудливый мир фантазий, так что лишь усилием воли он возвращал себя к действительности, Кейт Свифт все же появилась. В комнате зажегся свет, и взгляд пастора уткнулся в пустую кровать. Потом на глазах у него в постель бросилась голая женщина. Лежа ничком, она плакала и колотила кулаками по подушке. Зарыдав напоследок, она привстала и на глазах у мужчины, который хотел подглядывать и предаваться мыслям, грешница начала молиться. В свете лампы ее стройная сильная фигура напоминала фигуру мальчика, замершего перед Спасителем на витраже колокольни.
Кёртис Хартман не помнил, как он покинул колокольню. Он вскочил с криком, протащив по полу тяжелый стол. С оглушительным в тишине грохотом упала Библия. Когда свет в доме напротив погас, священник скатился по лестнице и выскочил на улицу. Шел по улице, вбежал в редакцию "Уайнсбургского орла". С Джорджем Уилардом, который топал взад и вперед по комнате, тоже переживая внутренний раздор, заговорил почти бессвязно.
- Пути Господни неисповедимы! - закричал он, ворвавшись в комнату и захлопнув дверь. С горящими глазами он наседал на молодого человека, в его голосе звенела истовость. - Я обрел свет, - кричал он. - Десять лет прожил в этом городе - и Бог явил Себя мне в теле женщины. - Голос его упал до шепота. - Я не понимал. Я думал, что Он испытывает мою душу, а Он подготовлял меня для нового и более прекрасного духовного подвига. Бог явился мне в образе Кейт Свифт, учительницы, когда она стояла, нагая, на коленях в постели. Знаете вы Кейт Свифт? Может быть, сама того не ведая, она - орудие Божие, посланница истины.
Пастор Кёртис Хартман повернулся и побежал из редакции. В дверях он остановился, окинул взглядом безлюдную улицу и снова повернулся к Джорджу Уиларду.
- Я спасен. Не страшитесь. - Он показал молодому человеку окровавленный кулак. - Я разбил стекло в окне, - крикнул он. - Теперь его придется заменить целиком. Сила Божья снизошла на меня, я разбил его кулаком.
УЧИТЕЛЬНИЦА
На улицах Уайнсбурга лежал глубокий снег. Снег пошел часов в десять утра, поднялся ветер и тучами гнал снег по Главной улице. Грязные проселки, сходившиеся к городу, выровнял мороз, и кое-где грязь затянуло льдом.
- Сани готовь, - сказал Уилл Хендерсон возле стойки в салуне Эда Грифита.
Он вышел из салуна и повстречался с аптекарем Сильвестром Уэстом, который брел навстречу в громоздких ботах "арктика".
- В субботу по снежку люди в город понаедут, - сказал аптекарь.
Мужчины остановились и начали толковать о своих делах. Уилл Хендерсон, в легком пальто и без бот, постукивал носком о пятку.
- Снег - пшенице на пользу, - глубокомысленно заметил аптекарь.
Молодому Джорджу Уиларду нечего было делать, и он был этому рад, потому что работать ему сегодня не хотелось. Еженедельную его газету отпечатали и свезли на почту в среду вечером, а снег пошел в четверг. В восемь часов, когда проехал утренний поезд, он сунул в карман коньки и отправился на Водозаборный пруд, но кататься не стал. Пошел мимо пруда и по тропке вдоль Винной речки в дубовую рощу. Развел костер возле бревна, сел на край бревна и задумался. Когда повалил снег и подул ветер, он бросился собирать дрова для костра.
Молодой репортер думал о Кейт Свифт, бывшей своей учительнице. Вчера вечером он ходил к ней за книгой, которую она советовала прочесть, и час провел с ней наедине. Уже в четвертый или пятый раз она заводила с ним очень серьезные разговоры, и он не мог сообразить, к чему бы это. Он уже подумывал, не влюбилась ли она в него; эта мысль и грела его, и раздражала.
Джордж вскочил с колоды и подбросил сучьев в костер. Оглядевшись точно ли нет никого поблизости, - он заговорил вслух с таким видом, будто говорит с ней.
- А-а, прикидываетесь, нечего отпираться, - проговорил он. - Я вас выведу на чистую воду. Погодите у меня.
Молодой человек встал и пошел по тропинке к городу, оставив в лесу пылающий костер. Когда он шел по улицам, в кармане у него звякали коньки. У себя в комнате в "Новом доме Уиларда" он растопил печку и лег на кровать. У него зародились похотливые мысли, он опустил штору, закрыл глаза и повернулся лицом к стене. Он обнял подушку, прижал к груди и стал думать сперва об учительнице, которая что-то разбудила в нем своими словами, а после - об Элен Уайт, стройной дочери местного банкира, в которую он уже давно был полувлюблен.
К девяти часам вечера улицы тонули в глубоком снегу, и мороз лютовал. Ходить стало трудно. Окна магазинов погасли, и люди расползлись по домам. Вечерний поезд из Кливленда пришел с большим опозданием, но никому не было до него дела. В десять часов из тысячи восьмисот жителей только четверо не легли спать.
Ночной сторож Хоп Хигинс не спал отчасти. Он был хромой и ходил с тяжелой палкой. В темные ночи он брал фонарь. Обход он делал между девятью и десятью. Ковыляя по сугробам, он прошел Главную улицу из конца в конец и проверил двери магазинов. Потом обошел задворки и проверил черные двери. Все оказались заперты; он не мешкая свернул за угол к "Новому дому Уиларда" и постучал в дверь. Остаток ночи он намеревался скоротать возле печки.
- Ложись спать. За печкой я присмотрю, - сказал он мальчику-коридорному, ночевавшему на койке в конторе гостиницы.
Хоп Хигинс сел у печки и стащил башмаки. Когда мальчик улегся спать, он стал думать о своих делах. Весной он собирался покрасить дом и, сидя у печки, начал подсчитывать, во что обойдется краска и работа. Отсюда он перешел к другим вычислениям. Ночному сторожу стукнуло шестьдесят, и он хотел уйти на покой. Участник Гражданской войны, он получал небольшую пенсию. Хоп надеялся найти дополнительный источник доходов и решил стать профессиональным хорьководом. В подвале у него уже жили четыре этих странно сложенных свирепых зверька, с которыми любители охотятся на кроликов. "Сейчас у меня самец и три самочки, - размышлял он. - Если повезет, к весне у меня будет голов двенадцать - пятнадцать. Через год смогу давать объявления о продаже в охотничьих газетах".
Ночной сторож умостился в кресле, и в сознании его наступил перерыв. Он не спал. Многолетней практикой он выработал навык просиживать долгие часы ночного дежурства ни спя, ни бодрствуя. К утру он успевал так отдохнуть, как будто выспался.
Исключая Хопа Хигинса, надежно определившегося в кресле за печкой, во всем Уайнсбурге не спали теперь только трое. Джордж Уилард сидел в редакции "Орла", делал вид, будто пишет рассказ, а на самом деле предавался тому же, чему и утром в лесу, у костра. На колокольне пресвитерианской церкви сидел пастор Хартман, приготовляясь к Божиему откровению, а учительница Кейт Свифт как раз выходила из дому, погулять в пургу.
На улицу она отправилась в одиннадцатом часу, и прогулка эта явилась неожиданностью для нее самой. Получилось так, будто мужчина и юноша тем, что думали о ней, выгнали ее на мороз. Вдова Элизабет Свифт уехала в окружной центр по делам, связанным с ипотечными операциями, в которые она вкладывала деньги, и вернуться должна была только назавтра. У громадной угольной печи в гостиной сидела с книжкой ее дочь. Вдруг она вскочила, схватила с вешалки у двери накидку и выбежала из дома.
Тридцатилетнюю учительницу в Уайнсбурге не считали интересной женщиной. У нее был плохой цвет лица, и пигментные пятна говорили о слабом здоровье. И все же ночью, на пустынной морозной улице, она была хороша собой. У нее была прямая спина, крутые плечи, а чертами лица она напоминала маленькую парковую статую богини в летние сумерки.