Страница:
— Да что ты меня как институтскую барышню! — Но сам носом, как в рюмку, — в склянку и вдыхал, вдыхал, до одурения.
— Ваше благородие, вам надо в лазарет, на перевязку, — сказал санитар, распарывая брючину на раненой ноге. — Сейчас носильщики подойдут.
— Перевязывай здесь! Козинцев, орудие цело?
Алёшка потянул рукоять затвора.
— Заело.
— Давай вместе!
Губонин оттолкнул носильщиков, поднялся — откуда только силы взялись! Навалились. От нечеловеческого напряжения уплывало сознание.
— Давай!
Замок, клацнув вывернутыми запорами, открылся. Обессиленный Губонин лёг животом на палубу. Прямо в лужи крови. И, подняв голову, стал командовать:
— Козинцев, на место! Только бы не разорвало! Огонь!…
Тридцатимильный фарватер Чемульпо — узкий и извилистый. Справа — прибрежные мели, слева — гряда подводных камней. Адмирал Уриу, выбрав это место для встречи с русским крейсером, рассчитал точно. «Варягу» не сманеврировать, не увернуться от настильного залпа. Спасение в одном — в скорости. Только вперёд, только в прорыв!
Стрелка машинного телеграфа мелко вздрагивала на секторе «Самый полный». В стальных внутренностях корабля надрывались чёрные, как тропическая ночь, кочегары. Боя они не видели. Они вообще ничего не видели, кроме облитого водой угля на совке лопаты и огнедышащих, прожорливых пастей топок.
— Как бы «Кореец» не отстал, Всеволод Фёдорович! — обеспокоился Беренс.
— Запросите, как у них там? — приказал Руднев. Через несколько минут доложили:
— В «Корейца» попаданий нет. Но, кажется, они на пределе. Машины у них ни к чёрту.
— Беляев ни за что в этом не сознаётся. Он и так считает, что связывает нас по рукам и ногам. Как прорвёмся, придётся сбавить ход.
Японцы пристрелялись. Были попадания в борт, орудийную палубу. Шестидюймовый снаряд разорвался на марсе. Михеев чудом спасся: осколки до неузнаваемости искрошили его товарищей. Его же долю принял на себя дальномер. Когда Михеев очнулся, первое, что увидел, покорёженную трубу с разбитыми чечевицами-линзами.
— Братцы, где вы, братцы? — не веря ни в своё спасение, ни в гибель товарищей, звал матрос. — Отзовитесь, братцы!
Молчание. Михеев, натыкаясь на исковерканное, вырванное из гнезда железо, на ещё тёплые осколки с режущими краями, пополз по накренившейся площадке. Вдруг ладонь ткнулась во что-то липкое, мягкое. Холодея, посмотрел вниз: то была оторванная почти по локоть рука. И на пальце этой оторванной руки поблёскивало тяжёлое платиновое кольцо. Больше ничего, ровным счётом ничего от Графинюшки не осталось.
С уничтожением дальномерной станции номер два «Варяг» словно на один глаз ослеп. Теперь вся надежда была на дальномерщиков первой станции. Им бы не подкачать — бой вступал в решающую фазу, когда корабли противников сходились до минимума.
Один за другим умолкали орудия левого борта. Японские снаряды фугасного действия наносили страшные опустошения. Пожарные партии с трудом справлялись с бушевавшим огнём.
— Большие потери среди комендоров и прислуги. Есть даже раненые… щепками от разбитых вельботов! — доложил старший офицер Степанов. Он только что вернулся с палубы и теперь никак не мог унять учащённое дыхание. — Но какова крепость духа, Всеволод Фёдорович! Выше всяких похвал. Раненые отказываются покидать орудия.
— В мужестве матросов не сомневался, — ответил Руднев и болезненно поморщился. Сколько раз он говорил, что в современной войне прислугу надо прятать под броневые колпаки или хотя бы за щиты. Но в морском штабе многие мыслили ещё категориями парусного флота.
— На подачу патронов встали люди из пожарных партий, — продолжал докладывать Степанов.
— Но кто будет тушить пожары?
— Матросы их сами отрядили. Сказали — справятся, а у прислуги и так много выбитых. Я разрешил.
Руднев впервые за время боя позволил себе отвлечься. Он оторвал взгляд от смотровой щели, промокнул платком вспотевший лоб и виски. Под кожей мелко пульсировала жилка. Не от усталости — её ещё не было, — от возмущения. Вспомнил вдруг, что этих матросов его предшественник, первый командир «Варяга» Бэр, смел называть быдлом! Гнусность, какая гнусность!
— Сергей Васильевич! — Руднев обернулся к стар» шему артиллеристу лейтенанту Зарубаеву. — Передайте комендорам. Я прошу, слышите, прошу усилить огонь…
Его оборвали — один за другим — два выкрика.
— Орудие номер три! Попадание!
— Сбит грот-марс, повреждён левый мостик! Дальномерная станция номер один разбита!
Теперь центральный артиллерийский пост ослеп на оба глаза. На орудиях оптических прицелов не было. Каждый наводчик целился по старинке — прищуриваясь. И попадали!
Санитар Мишка Ушаков скатился по переплетению трапов в самую преисподнюю — к топкам. Принюхался: если у них было попадание, то должно быть полно газов. Но нет, ничего. Видно, все уже всосало в сетки вытяжной вентиляции. Тогда можно и оглядеться.
Спины «духов» — кочегаров матово отсвечивали потом, на чёрных лицах блестели глаза.
— Эй, братцы, кто тут раненый?
Кочегары сновали, не обращая внимания на санитара. От угольных ям — к топкам, от топок — к угольным ямам. И все в духоте, в спёртом, прокалённом воздухе, в безвестности. Шум боя докатывался сюда так, будто кто-то огромной кувалдой молотил по листу железа. А бросать уголь надо было умеючи — подальше и поровней, чтобы бившийся в неукротимой ярости огонь на лету пожирал его, окатывал стенки котлов палящим жаром.
— Стойте же! — Ушаков, как рак клешнёй, вцепился в штанину пробегавшего кочегара. — Никак Семён? Есть раненые?
Семён Позднев, кочегар второй статьи, шлёпнул Ушакова по плечу. На матроске отпечаталась широкая пятерня.
— Протри глаза! Пока бог миловал. В бортовую яму один снаряд залетел, да там и издох. Бинты есть? Дай-ка.
Позднев растормошил моток бинта и стал вытирать лицо.
— Очумел? — возмутился Ушаков. — Это для раненых.
— Не шуми. Сил никаких нет. Пот едучий — все глаза выело. — Кочегар оттянул красное веко, пожаловался: — Угольщики «чернослив» подсунули хуже некуда.
Ушаков широко раскрыл сумку:
— Разбирайте, братцы, если так. У вас тут как в аду!
Но Ушаков ошибался. Ад начался спустя минут десять, когда японский снаряд своротил вентиляцию в третьей кочегарке. Нагнетавший воздух мотор захлебнулся. Столбик термометра, как взнузданный, быстро пополз вверх. Пот уже не каплями — чёрными ручьями катился по телу. От напряжения люди падали в обморок.
— Совсем плохо! По одному — быстро наверх, — разрешил Солдатов. — Отдышался две минуты — и вниз!
— Две минуты жирно, одной хватит!
Подъем и спуск — от минуты ничего не остаётся. Но — полжизни за глоток свежего воздуха.
…Семён Позднев высунулся по пояс из люка и чуть было не грохнулся вниз. От упругой свежести помутнело в голове. Матрос вцепился в комингс — порожек вокруг люка. Держись! С каждым вздохом одурь проходила. Сейчас ещё глоток — и к топкам. Вдруг увидел: перевёрнута беседка с рассыпавшимися снарядами, а рядом пылает сброшенный с шлюп-балки вельбот. Ещё немного — и взрыв.
Нет, шутишь! Мускулы пружинисто вытолкнули кочегара на палубу. Хлёсткий ветер облапил разгорячённое тело, выбил озноб по коже. Ничего, сейчас станет жарко. Раскалённые головки снарядов до кости прожигали ладонь. Мелькнуло: как шуровать потом у топки с такими руками? Но отвечать даже самому себе было некогда. Ещё один снаряд — и за борт. Теперь сбить пламя. Позднев обернулся, но никого из пожарной партии рядом не было. Разозлился, стащил с себя парусиновые штаны и стал хлестать ими по горящему дереву. Ноги выкаблучивали невиданный танец — ступни жгло через подошвы. По спине перекатывались мышцы, вздувая роскошную татуировку: «Помни Бискай!» Ах, не пристало русскому матросу стоять перед неприятелем в исподнем. Но если так вышло, пусть лицезреют зад!
Оттанцевав свой дикарский танец, отскочил, осмотрелся. Вроде все! Ноги в штаны, верёвка — вместо пояса — затянулась морским узлом на животе. Парусина штанов тлела. Прежде чем нырнуть вниз, матрос бросил прощальный взгляд вокруг. Крейсер «Асама» корчился от попаданий. Ветер срывал пену с волн. «Кореец» шёл весь в дыму.
«Кореец» в начале боя был обречён на… неучастие. Его два устаревших восьмидюймовых орудия — крупнее, чем на «Варяге», — молчали, бессильные добросить снаряды до противника. Собственно, несколько выстрелов на пределе было сделано, но снаряды легли с большим недолётом. Приходилось ждать, когда сократится дистанция. Японцы это знали и на «Кореец» не растрачивались.
На «Варяге» стреляли, умирали, тушили пожары, захлёбывались в собственной крови, но дрались. На «Корейце» страдали от своей немощи. И неизвестно, кому было хуже — тем, кто жаждал боя или кто жил в нём.
Капитан второго ранга Беляев стоял на переднем мостике. Лицо его было сосредоточенно, хмуро. Оттого обильная седина казалась жёстче, запавшие глаза — суровее. При каждом попадании в «Варяг» он морщился, словно ему было больно.
— Проклятая участь. Хоть бы часть огня взять на себя. Пусть безответно, но взять!
— Зачем японцам разбрасываться, Григорий Павлович? — отозвался лейтенант фон Крампт. — Они все делают разумно. Разумно и грамотно. Кто бы мог ожидать такое от японцев!
— Вас, кажется, это приятно удивило?
— Простите, Григорий Павлович, но я привык отдавать должное противнику. Готов даже уважать, восхищаться им.
— Уважать?! Восхищаться?! Адмиралом, который норовит ударить исподтишка? Нет, увольте. Эта эскадра достойна лишь одного: быть разбитой или рассеянной.
Фон Крампт не пытался даже скрыть своей усмешки:
— Похоже, получается пока наоборот. Нам ещё везёт, что адмирал Уриу не обращает на нас внимания.
Беляев внимательно, будто впервые, посмотрел на сказавшего это офицера. «Лощён, гладко выбрит, глаза умные, замороженные. Он всегда был доволен им — порядок на судне держался безукоризненно, а вот сейчас словно что-то надломилось.
— Неужели вы не понимаете, что это гадко! — Беляев поднял голос и тотчас оборвал его: не хватало, чтобы их слышали нижние чины.
— Позвольте не согласиться с вами. Мы ведь не уклоняемся от боя.
Капитан «Корейца» ничего не ответил, отвернулся. Чёрт с ним! В конце концов, главное сейчас — помочь «Варягу».
«Корейцу» ещё молчать минут пятнадцать. Потом ударят и его орудия.
— Снаряды, снаряды давай! — кричал комендор Прокопий Клименко.
Рядом оказался дальномерщик Мишка Михеев. Лицо — неузнаваемая маска, губы трясутся:
— Сейчас на баке всех подносчиков искрошило.
Клименко узловатыми пальцами вцепился в ворот тельняшки Михеева, тряхнул так, что у того зубы щёлкнули:
— Не ныть, Мишка! Слышь? Не ныть!
Вдвоём побежали к выходу элеватора. Подъёмник исправно выкинул наверх беседку. В каждой беседке, как стаканы в подстаканниках, стояли четыре снаряда — пуды металла и пироксилина. Взвалили беседку на тележку, покатили.
— Не ной! — скрежетал зубами Клименко. — Сейчас поквитаемся!
Японский снаряд рванул у самой тумбы орудия. В огненном шквале, казалось, ничего не могло уцелеть. Взрывная волна бросила старшего комендора на палубу. Сладковатый запах шимахи набился в лёгкие. Клименко с трудом поднялся, мотнул чугунной головой:
— Мишка, где ты?
Михеева нигде не было. Только перебитый леер змеился на палубе. Клименко глянул за борт. Зелёные воды были изрезаны скорбными морщинами волн. По ним прыгала бескозырка Михеева. С гребешка на гребешок. Словно и не было матроса.
Клименко подавил вздох, покатил тележку один. Но почему молчит его орудие? Не может быть, чтобы там никого не осталось в живых. Не может быть!
Может! Прислуга была поголовно выбита. На спонтоне — выступающей площадке под орудием — хлюпала кровь. Но 152-миллиметровое орудие — не чудо ли? — ещё исправно. А он, старший комендор Прокопий Клименко, жив.
Прокопий вогнал снаряд в казённик. Хотел перейти к механизмам наводки, но к нему уже шёл, пошатываясь, Козинцев.
— У нас откатник полетел. Не повезло! Давай на наводку стану. Только учти, у меня рука перебита.
В 12.05 «Варяг» был на траверзе острова Иодольми.
— Право руля! — скомандовал Руднев и жестом подозвал лейтенанта Зарубаева. — Сергей Васильевич, я решил ввести в дело орудия левого борта. От комендоров и прислуги жду меткой стрельбы и быстроты.
В этот момент крейсер содрогнулся от попадания крупного снаряда. Рулевой старшина Снегирёв почувствовал, как ослабло сопротивление штурвала в руках:
— Перебит рулевой электропривод! Крейсер не слушается руля!
Руднев сделал невольный шаг к Снегирёву, воскликнул:
— Что?…
Этот шаг подарил ему ещё одиннадцать лет жизни. Новый снаряд разорвался у основания фок-мачты, ударил осколками по боевой рубке. Пробить её не хватило сил, но зато несколько мелких осколков влетели в проход, ведущий внутрь рубки. Они-то и наделали бед. Первым повалился матрос Иван Костин, приставленный для передачи команд. Он шагнул следом за Рудневым, на то самое место, где секундой раньше стоял командир, и был убит наповал. Другой осколок, чиркнув по лбу Руднева, впился в спину рулевого Снегирёва. Командир «Варяга» обхватил руками голову, зашатался. К нему бросился Беренс:
— Вы ранены, Всеволод Фёдорович?
Руднев попытался отнять ладони — кровь заливала лицо. Это ослепление больше, чем сама рана, напугало его.
— Не вижу, почему ничего не вижу? — сгоряча повторял он.
— Вы в голову ранены. — Беренс платком пытался остановить кровь. — Эй, кто-нибудь, позовите врача из лазарета!
— Отставить! Там раненые! — Руднев уже пришёл в себя. Единственное, что он себе позволил, это опуститься на принесённый откуда-то стул. — Дайте мне платок, Евгений Андреевич, я сам… Вы приказали перейти на ручное управление? Скорее, не медлите, возможно, придётся управлять через румпельное отделение… Какие потери в рубке? Почему не докладываете?
У Беренса надломился голос:
— Трое убитых.
Руднев с трудом осмотрелся. Лампочки аварийного освещения тускло отражались в меди помятых переговорных труб. Тумба нактоуза расколота, пол, стены забрызганы кровью. Командир крейсера усилием воли заставил себя стряхнуть оцепенение, думать о главном — бое и израненном, терявшем управление «Варяге». Ведь впереди были камни Иодольми.
— Лево руля.
В рубке напряжённо ждали, когда видневшийся в смотровые щели гюйсшток крейсера отвернёт в сторону. Но «Варяг» продолжал накатываться на камни. Беренс бросил быстрый взгляд на стрелку аксиометра: она давно повернулась влево — значит, что-то случилось и с ручным приводом.
— Я в центральный пост!
Все напряжённо ждали старшего штурмана. Беренс вернулся, доложил.
— Оказывается, в румпельном отделении из-за выстрелов не слышали команды. Но теперь всё в порядке.
— В порядке? Ещё немного, и мы выскочим на эти чёртовы камни.
— Видимо, нас сносит течением.
— Прибавьте на левый винт ещё обороты. — Руднев тяжело поднялся со стула, вышел на середину рубки. — Впрочем, уже не успеем, распорем днище. Стоп, машина. Задний ход!
Беренс с Зарубаевым тревожно переглянулись. Наступало самое страшное: «Варяг» превращался в почти неподвижную мишень для японских орудий. Но иного выхода не было.
— Всеволод Фёдорович, — обратился к Рудневу Зарубаев, — разрешите уйти на палубу, к орудиям левого борта? Сейчас там будет ад кромешный.
Руднев хотел было удержать старшего артиллериста «Варяга», но в последний момент передумал: близился тот момент боя, когда не команды из рубки, а личное мужество и отвага во многом решали дело. Зарубаев это понял.
— Ступайте и… берегите себя, — разрешил Руднев.
В это время в рубку прибежал санитар Мишка Ушаков. Вытянулся по-уставному — и с неожиданной смелостью:
— Надо перевязаться, ваше превосходительство.
— Ступай, братец, кровь уже не течёт.
— Никак нет, дюже течёт, — настойчиво повторил Ушаков.
Руднев пристально посмотрел на санитара. В который раз он за сегодняшний день убеждался: матросы не просто выполняли свои обязанности, а делали все с какой-то доселе незнакомой радостью и основательностью.
— Ладно, перевязывай, — сдался Руднев. — Только быстро.
— Я скоро, — засуетился Ушаков. — Мы привычные. Нас доктор по-научному научил перевязывать. Будете как новый. А то матросы сомневаются. Говорят — убитый!
— Что? И молчали!
Руднев как был — в распахнутом, забрызганном кровью мундире, с волочившимся сзади шлейфом бинта — кинулся к выходу на боковой мостик.
— Куда, убьют! — ахнул Беренс.
Но Руднев уже сворачивал задрайки, толкая бронированную дверь. Внизу, на развороченной снарядами палубе, вокруг орудий суетились матросы. Командир «Варяга» наклонился — голос задрожал от напряжения.
— Братцы, я жив! Целься вернее!
Комендоры и прислуга увидели Руднева, закричали:
— Братцы! Всеволод Фёдорович жив! Целься вернее! Ура-а-а!
Орудия заговорили с новой силой.
Руднев вернулся в рубку. Сказал Ушакову устало:
— Заканчивай свою перевязку. Потом вон Чибисова перевяжи. Упрямится, в лазарет не хочет идти.
— Пока жив, вас, ваше благородие, не покину, — подтвердил ординарец, прижимая к груди раненую руку.
— Мигом перевяжу. — С ранеными Ушаков был щедр на слова, боль заговаривал. — Вот только в лазарет слетаю, бинты возьму. А то все вышли.
Руднев надел фуражку поверх бинта. Подумал мельком: «О бинтах говорит как о снарядах. Вышли. А впрочем, оно и правильно. Каждый на свой манер воюет».
«Варяг» был в критической точке. Отвалив от мелей Иодольми, он стал делать левую циркуляцию. Орудия правого борта, выведенные за предел угла обстрела, замолчали. Левые же ещё не могли открыть огонь. Длилась эта ситуация совсем недолго, всего несколько минут, но это были те минуты, после которых в волосах пробивается седина.
— Если «Кореец» нас не выручит, достанется, — напряжённо сказал Беренс.
«Кореец» как мог выручал крейсер. Два его восьмидюймовых орудия с невероятной быстротой выкидывали в сторону японцев тяжёлые снаряды. На «Нийтаке» были отмечены два попадания. Однако адмирал Уриу был упорен. Вот по фалам японского флагмана поползли сигнальные флаги, и тотчас же из-за строя крейсеров выскочила свора миноносцев. Минная атака! Но на этот раз японцам не удалось опустошить трубы торпедных аппаратов. Первым же залпом «Варяг» и «Кореец» разворотили борт левого миноносца. Японец сразу вильнул в сторону, пытаясь выброситься на берег. Поздно! На мгновение показалась корма с бешено вращающимся винтом, потом все как провалилось. Лишь вода, вспузыренная поднимающимся из глубины воздухом, долго ещё кипела на этом месте. Остальные миноносцы не рискнули атаковать русских в узкой протоке, повернули назад под прикрытие основных сил.
На правом борту «Варяга», вывернув до предела механизм горизонтальной наводки, старший комендор седьмого орудия Федор Елизаров ждал, пока японцы войдут в сектор обстрела. Вот прицел скользнул по корме удирающего миноносца, подкрался к следующему.
— Федор, пора! — торопили комендора товарищи. Но Елизаров медлил. У него была своя цель — «Асама». В панораму прицела наконец медленно вполз полубак, придавленный многотонной массой башни главного калибра.
— Вот теперь время! Огонь!
Это был тот самый выстрел, который сбил с роликовых подшипников башню японского крейсера. «Асама» как поперхнулся — замолчал, стал вываливаться из строя.
Японский снаряд, пробив борт «Варяга» ниже ватерлинии, разорвался в угольной яме. Россыпи угля задушили взрыв, но всё же подводная пробоина получилась страшная: растерзанный металл завился лепестками гигантского лотоса. Такую пробоину быстро не заделаешь.
Поток воды побежал по кочегарке. В соседних отсеках с хрустом стали задраивать люки и горловины: в силу вступал жестокий закон непотопляемости, когда ради спасения корабля все намертво отгораживались от повреждённой части корпуса. А в это время старший офицер Степанов, не обращая внимания на обстрел, бежал вдоль левого борта. Изредка он останавливался, перегибался через леерные стойки. Наконец увидел, что искал, — клокочущий водоворот, проваливающийся под днище. Степанов разогнулся:
— Водяная тревога! Авральную команду наверх!
Обдирая в кровь ладони, матросы подавали под пробоину полотно пластыря. Давлением воды его тут же вспучило и продавило внутрь. Закупорились! Однако воды успели наглотаться немало. И ещё глотали, то ли через несколько слоёв прорезиненного брезента-пластыря, то ли через другие, необнаруженные пробоины. В трюмах, прокрутившись несколько раз вхолостую, заработали помпы. Воду кидали за борт, как кровь из сердца, — толчками.
Старший офицер белоснежным платком протёр запотевший обод фуражки, поднял глаза на тяжело дышавших авральщиков. Оставшись без дела, они чувствовали себя неуютно, переминались с ноги на ногу.
— Спасибо вам, ребята, — с чувством сказал Степанов. — Славно сладили. А теперь вниз, быстро!
Тяжелораненый скончался прямо на операционном столе. Четвёртый за время боя. Банщиков прикрыл простыней тело, сказал устало:
— Отнесите.
Умершего понесли в помещение бортового торпедного аппарата, где у священника Руднева, однофамильца командира «Варяга», была походная церковь. Санитар тем временем плеснул воду из ведра, стал смывать кровь со стола.
Банщиков, пользуясь минутой, сел, смежил веки. От напряжения мелко вздрагивали пальцы. «Плохо, — подумал он. — Надо взять себя в руки». Чтобы отвлечься, стал прислушиваться к шуму боя, который и воспринимал-то между перевязками; пока одного отнесут, другого положат. Японцы с завидной последовательностью колотили по крейсеру. Дополнительный перевязочный пункт, который развернули по настоянию младшего врача «Варяга» в носовом кубрике, оказался в самом пекле. Просто чудо, что сюда ещё не залетел ни один снаряд.
— Готово, ваше благородие, — доложил фельдшер Кукушинский.
На этот раз ранение оказалось лёгкое. Матрос, скривившись от боли, виновато оправдывался:
— Я бы того, сам не потревожил… В голове помутилось — вот и притащили.
Над самой притолокой что-то грохнуло. Кукушинский вздрогнул, уронил пинцет. Банщиков досадливо поморщился, бросил раздражённо:
— Не отвлекайтесь!
— Вы меня побыстрей перевяжите. Мне к ребятам надо, — просил раненый.
— Держите ему руку. Крепче. Сейчас, братец, тебе больно будет, терпи.
— Гарью пахнет, — заметил фельдшер. — Не иначе пожар на верхней палубе.
И вправду, у Банщикова от дыма стали слезиться глаза. Он с трудом закончил перевязку, мельком взглянул на раненого:
— Ну как ты, братец?
— Как новый, ваше благородие.
— А чего плачешь?
— Это я от дыма, не от раны, — торопливо стал объяснять матрос, испугавшись, что его оставят в лазарете.
— Ладно, ступай на палубу, все равно убежишь. Кукушинский, дай ему спирту, чтоб очухался поскорее. И, чёрт возьми, кто-нибудь догадается включить вентиляцию?
— Включена, ваше благородие.
— Включена? А почему заслонки с вытяжных рожков не скинуты? То-то. Эй, несите следующего.
Руднев тревожно смотрел на кренометр. Стрелка в виде адмиральского якоря угрожающе сползала в сторону. «Варяг» продолжал крениться левым бортом, теряя остойчивость.
— Сколько, по-вашему, мы приняли воды, Евгений Андреевич?
— Трудно сказать. Думаю, не меньше 30 тонн. Хуже другое, она продолжает прибывать. Так недолго и перевернуться.
— Возвращаемся, — решил Руднев. — Подлатаемся в Чемульпо и снова в прорыв. Как электропривод, не исправили ещё?
— Нет, Всеволод Фёдорович, идём на ручном.
— Починимся. Японцам тоже от нас досталось.
В рубку не вошёл, ввалился старший офицер. Взглянул на кренометр и сразу всё понял:
— Возвращаемся?
— Да!
— Японцы флаг сбили…
Перебитый осколком фал хлестал по воздуху. Андреевский флаг скользнул с гафеля грот-мачты и, подхваченный порывом ветра, полетел в воду. Боцманмат Пётр Оленин, часовой у флага, закричал:
— Братва! Флаг сбило! Японцы подумают — сдаёмся!
— Как же, подумают! — Подскочивший сигнальщик Казарцев погрозил кулаком в сторону неприятельской эскадры. — Давай за новым флагом к боцману.
— Не могу я пост оставить.
Сигнальщик махнул рукой и, припадая на раненую ногу, сам побежал за флагом. Вернулся, бережно прижимая огромное полотнище к груди:
— Крепи скорее.
Боевой флаг развернулся, забился в дымных просветах. Пётр Олений, как и положено при подъёме флага, вскинул винтовку на караул. Только держал он не по-уставному, не за приклад. Вины его в том не было: приклад давно был расщеплён осколком и отломан за ненадобностью.
Адмирал Уриу приказал прекратить огонь и поднять сигнал «Поворот все вдруг». Русские уже втягивались во внутренний рейд Чемульпо, и неточно выпущенный снаряд мог угодить в нейтральный корабль. Новых осложнений адмирал не желал. Достаточно было одного — с «Варягом».
Русские отвечали ещё несколько минут, разворотив напоследок мостик на концевом крейсере, и тоже умолкли. Бой закончился. Над бухтой повисла тишина. Строго говоря, тишины не было: внутри кораблей стучали машины, вдоль бортов стонали расшатанные плиты броневого пояса. И всё же без выстрелов это казалось именно тишиной…
— Ваше благородие, вам надо в лазарет, на перевязку, — сказал санитар, распарывая брючину на раненой ноге. — Сейчас носильщики подойдут.
— Перевязывай здесь! Козинцев, орудие цело?
Алёшка потянул рукоять затвора.
— Заело.
— Давай вместе!
Губонин оттолкнул носильщиков, поднялся — откуда только силы взялись! Навалились. От нечеловеческого напряжения уплывало сознание.
— Давай!
Замок, клацнув вывернутыми запорами, открылся. Обессиленный Губонин лёг животом на палубу. Прямо в лужи крови. И, подняв голову, стал командовать:
— Козинцев, на место! Только бы не разорвало! Огонь!…
Тридцатимильный фарватер Чемульпо — узкий и извилистый. Справа — прибрежные мели, слева — гряда подводных камней. Адмирал Уриу, выбрав это место для встречи с русским крейсером, рассчитал точно. «Варягу» не сманеврировать, не увернуться от настильного залпа. Спасение в одном — в скорости. Только вперёд, только в прорыв!
Стрелка машинного телеграфа мелко вздрагивала на секторе «Самый полный». В стальных внутренностях корабля надрывались чёрные, как тропическая ночь, кочегары. Боя они не видели. Они вообще ничего не видели, кроме облитого водой угля на совке лопаты и огнедышащих, прожорливых пастей топок.
— Как бы «Кореец» не отстал, Всеволод Фёдорович! — обеспокоился Беренс.
— Запросите, как у них там? — приказал Руднев. Через несколько минут доложили:
— В «Корейца» попаданий нет. Но, кажется, они на пределе. Машины у них ни к чёрту.
— Беляев ни за что в этом не сознаётся. Он и так считает, что связывает нас по рукам и ногам. Как прорвёмся, придётся сбавить ход.
Японцы пристрелялись. Были попадания в борт, орудийную палубу. Шестидюймовый снаряд разорвался на марсе. Михеев чудом спасся: осколки до неузнаваемости искрошили его товарищей. Его же долю принял на себя дальномер. Когда Михеев очнулся, первое, что увидел, покорёженную трубу с разбитыми чечевицами-линзами.
— Братцы, где вы, братцы? — не веря ни в своё спасение, ни в гибель товарищей, звал матрос. — Отзовитесь, братцы!
Молчание. Михеев, натыкаясь на исковерканное, вырванное из гнезда железо, на ещё тёплые осколки с режущими краями, пополз по накренившейся площадке. Вдруг ладонь ткнулась во что-то липкое, мягкое. Холодея, посмотрел вниз: то была оторванная почти по локоть рука. И на пальце этой оторванной руки поблёскивало тяжёлое платиновое кольцо. Больше ничего, ровным счётом ничего от Графинюшки не осталось.
С уничтожением дальномерной станции номер два «Варяг» словно на один глаз ослеп. Теперь вся надежда была на дальномерщиков первой станции. Им бы не подкачать — бой вступал в решающую фазу, когда корабли противников сходились до минимума.
Один за другим умолкали орудия левого борта. Японские снаряды фугасного действия наносили страшные опустошения. Пожарные партии с трудом справлялись с бушевавшим огнём.
— Большие потери среди комендоров и прислуги. Есть даже раненые… щепками от разбитых вельботов! — доложил старший офицер Степанов. Он только что вернулся с палубы и теперь никак не мог унять учащённое дыхание. — Но какова крепость духа, Всеволод Фёдорович! Выше всяких похвал. Раненые отказываются покидать орудия.
— В мужестве матросов не сомневался, — ответил Руднев и болезненно поморщился. Сколько раз он говорил, что в современной войне прислугу надо прятать под броневые колпаки или хотя бы за щиты. Но в морском штабе многие мыслили ещё категориями парусного флота.
— На подачу патронов встали люди из пожарных партий, — продолжал докладывать Степанов.
— Но кто будет тушить пожары?
— Матросы их сами отрядили. Сказали — справятся, а у прислуги и так много выбитых. Я разрешил.
Руднев впервые за время боя позволил себе отвлечься. Он оторвал взгляд от смотровой щели, промокнул платком вспотевший лоб и виски. Под кожей мелко пульсировала жилка. Не от усталости — её ещё не было, — от возмущения. Вспомнил вдруг, что этих матросов его предшественник, первый командир «Варяга» Бэр, смел называть быдлом! Гнусность, какая гнусность!
— Сергей Васильевич! — Руднев обернулся к стар» шему артиллеристу лейтенанту Зарубаеву. — Передайте комендорам. Я прошу, слышите, прошу усилить огонь…
Его оборвали — один за другим — два выкрика.
— Орудие номер три! Попадание!
— Сбит грот-марс, повреждён левый мостик! Дальномерная станция номер один разбита!
Теперь центральный артиллерийский пост ослеп на оба глаза. На орудиях оптических прицелов не было. Каждый наводчик целился по старинке — прищуриваясь. И попадали!
Санитар Мишка Ушаков скатился по переплетению трапов в самую преисподнюю — к топкам. Принюхался: если у них было попадание, то должно быть полно газов. Но нет, ничего. Видно, все уже всосало в сетки вытяжной вентиляции. Тогда можно и оглядеться.
Спины «духов» — кочегаров матово отсвечивали потом, на чёрных лицах блестели глаза.
— Эй, братцы, кто тут раненый?
Кочегары сновали, не обращая внимания на санитара. От угольных ям — к топкам, от топок — к угольным ямам. И все в духоте, в спёртом, прокалённом воздухе, в безвестности. Шум боя докатывался сюда так, будто кто-то огромной кувалдой молотил по листу железа. А бросать уголь надо было умеючи — подальше и поровней, чтобы бившийся в неукротимой ярости огонь на лету пожирал его, окатывал стенки котлов палящим жаром.
— Стойте же! — Ушаков, как рак клешнёй, вцепился в штанину пробегавшего кочегара. — Никак Семён? Есть раненые?
Семён Позднев, кочегар второй статьи, шлёпнул Ушакова по плечу. На матроске отпечаталась широкая пятерня.
— Протри глаза! Пока бог миловал. В бортовую яму один снаряд залетел, да там и издох. Бинты есть? Дай-ка.
Позднев растормошил моток бинта и стал вытирать лицо.
— Очумел? — возмутился Ушаков. — Это для раненых.
— Не шуми. Сил никаких нет. Пот едучий — все глаза выело. — Кочегар оттянул красное веко, пожаловался: — Угольщики «чернослив» подсунули хуже некуда.
Ушаков широко раскрыл сумку:
— Разбирайте, братцы, если так. У вас тут как в аду!
Но Ушаков ошибался. Ад начался спустя минут десять, когда японский снаряд своротил вентиляцию в третьей кочегарке. Нагнетавший воздух мотор захлебнулся. Столбик термометра, как взнузданный, быстро пополз вверх. Пот уже не каплями — чёрными ручьями катился по телу. От напряжения люди падали в обморок.
— Совсем плохо! По одному — быстро наверх, — разрешил Солдатов. — Отдышался две минуты — и вниз!
— Две минуты жирно, одной хватит!
Подъем и спуск — от минуты ничего не остаётся. Но — полжизни за глоток свежего воздуха.
…Семён Позднев высунулся по пояс из люка и чуть было не грохнулся вниз. От упругой свежести помутнело в голове. Матрос вцепился в комингс — порожек вокруг люка. Держись! С каждым вздохом одурь проходила. Сейчас ещё глоток — и к топкам. Вдруг увидел: перевёрнута беседка с рассыпавшимися снарядами, а рядом пылает сброшенный с шлюп-балки вельбот. Ещё немного — и взрыв.
Нет, шутишь! Мускулы пружинисто вытолкнули кочегара на палубу. Хлёсткий ветер облапил разгорячённое тело, выбил озноб по коже. Ничего, сейчас станет жарко. Раскалённые головки снарядов до кости прожигали ладонь. Мелькнуло: как шуровать потом у топки с такими руками? Но отвечать даже самому себе было некогда. Ещё один снаряд — и за борт. Теперь сбить пламя. Позднев обернулся, но никого из пожарной партии рядом не было. Разозлился, стащил с себя парусиновые штаны и стал хлестать ими по горящему дереву. Ноги выкаблучивали невиданный танец — ступни жгло через подошвы. По спине перекатывались мышцы, вздувая роскошную татуировку: «Помни Бискай!» Ах, не пристало русскому матросу стоять перед неприятелем в исподнем. Но если так вышло, пусть лицезреют зад!
Оттанцевав свой дикарский танец, отскочил, осмотрелся. Вроде все! Ноги в штаны, верёвка — вместо пояса — затянулась морским узлом на животе. Парусина штанов тлела. Прежде чем нырнуть вниз, матрос бросил прощальный взгляд вокруг. Крейсер «Асама» корчился от попаданий. Ветер срывал пену с волн. «Кореец» шёл весь в дыму.
«Кореец» в начале боя был обречён на… неучастие. Его два устаревших восьмидюймовых орудия — крупнее, чем на «Варяге», — молчали, бессильные добросить снаряды до противника. Собственно, несколько выстрелов на пределе было сделано, но снаряды легли с большим недолётом. Приходилось ждать, когда сократится дистанция. Японцы это знали и на «Кореец» не растрачивались.
На «Варяге» стреляли, умирали, тушили пожары, захлёбывались в собственной крови, но дрались. На «Корейце» страдали от своей немощи. И неизвестно, кому было хуже — тем, кто жаждал боя или кто жил в нём.
Капитан второго ранга Беляев стоял на переднем мостике. Лицо его было сосредоточенно, хмуро. Оттого обильная седина казалась жёстче, запавшие глаза — суровее. При каждом попадании в «Варяг» он морщился, словно ему было больно.
— Проклятая участь. Хоть бы часть огня взять на себя. Пусть безответно, но взять!
— Зачем японцам разбрасываться, Григорий Павлович? — отозвался лейтенант фон Крампт. — Они все делают разумно. Разумно и грамотно. Кто бы мог ожидать такое от японцев!
— Вас, кажется, это приятно удивило?
— Простите, Григорий Павлович, но я привык отдавать должное противнику. Готов даже уважать, восхищаться им.
— Уважать?! Восхищаться?! Адмиралом, который норовит ударить исподтишка? Нет, увольте. Эта эскадра достойна лишь одного: быть разбитой или рассеянной.
Фон Крампт не пытался даже скрыть своей усмешки:
— Похоже, получается пока наоборот. Нам ещё везёт, что адмирал Уриу не обращает на нас внимания.
Беляев внимательно, будто впервые, посмотрел на сказавшего это офицера. «Лощён, гладко выбрит, глаза умные, замороженные. Он всегда был доволен им — порядок на судне держался безукоризненно, а вот сейчас словно что-то надломилось.
— Неужели вы не понимаете, что это гадко! — Беляев поднял голос и тотчас оборвал его: не хватало, чтобы их слышали нижние чины.
— Позвольте не согласиться с вами. Мы ведь не уклоняемся от боя.
Капитан «Корейца» ничего не ответил, отвернулся. Чёрт с ним! В конце концов, главное сейчас — помочь «Варягу».
«Корейцу» ещё молчать минут пятнадцать. Потом ударят и его орудия.
— Снаряды, снаряды давай! — кричал комендор Прокопий Клименко.
Рядом оказался дальномерщик Мишка Михеев. Лицо — неузнаваемая маска, губы трясутся:
— Сейчас на баке всех подносчиков искрошило.
Клименко узловатыми пальцами вцепился в ворот тельняшки Михеева, тряхнул так, что у того зубы щёлкнули:
— Не ныть, Мишка! Слышь? Не ныть!
Вдвоём побежали к выходу элеватора. Подъёмник исправно выкинул наверх беседку. В каждой беседке, как стаканы в подстаканниках, стояли четыре снаряда — пуды металла и пироксилина. Взвалили беседку на тележку, покатили.
— Не ной! — скрежетал зубами Клименко. — Сейчас поквитаемся!
Японский снаряд рванул у самой тумбы орудия. В огненном шквале, казалось, ничего не могло уцелеть. Взрывная волна бросила старшего комендора на палубу. Сладковатый запах шимахи набился в лёгкие. Клименко с трудом поднялся, мотнул чугунной головой:
— Мишка, где ты?
Михеева нигде не было. Только перебитый леер змеился на палубе. Клименко глянул за борт. Зелёные воды были изрезаны скорбными морщинами волн. По ним прыгала бескозырка Михеева. С гребешка на гребешок. Словно и не было матроса.
Клименко подавил вздох, покатил тележку один. Но почему молчит его орудие? Не может быть, чтобы там никого не осталось в живых. Не может быть!
Может! Прислуга была поголовно выбита. На спонтоне — выступающей площадке под орудием — хлюпала кровь. Но 152-миллиметровое орудие — не чудо ли? — ещё исправно. А он, старший комендор Прокопий Клименко, жив.
Прокопий вогнал снаряд в казённик. Хотел перейти к механизмам наводки, но к нему уже шёл, пошатываясь, Козинцев.
— У нас откатник полетел. Не повезло! Давай на наводку стану. Только учти, у меня рука перебита.
В 12.05 «Варяг» был на траверзе острова Иодольми.
— Право руля! — скомандовал Руднев и жестом подозвал лейтенанта Зарубаева. — Сергей Васильевич, я решил ввести в дело орудия левого борта. От комендоров и прислуги жду меткой стрельбы и быстроты.
В этот момент крейсер содрогнулся от попадания крупного снаряда. Рулевой старшина Снегирёв почувствовал, как ослабло сопротивление штурвала в руках:
— Перебит рулевой электропривод! Крейсер не слушается руля!
Руднев сделал невольный шаг к Снегирёву, воскликнул:
— Что?…
Этот шаг подарил ему ещё одиннадцать лет жизни. Новый снаряд разорвался у основания фок-мачты, ударил осколками по боевой рубке. Пробить её не хватило сил, но зато несколько мелких осколков влетели в проход, ведущий внутрь рубки. Они-то и наделали бед. Первым повалился матрос Иван Костин, приставленный для передачи команд. Он шагнул следом за Рудневым, на то самое место, где секундой раньше стоял командир, и был убит наповал. Другой осколок, чиркнув по лбу Руднева, впился в спину рулевого Снегирёва. Командир «Варяга» обхватил руками голову, зашатался. К нему бросился Беренс:
— Вы ранены, Всеволод Фёдорович?
Руднев попытался отнять ладони — кровь заливала лицо. Это ослепление больше, чем сама рана, напугало его.
— Не вижу, почему ничего не вижу? — сгоряча повторял он.
— Вы в голову ранены. — Беренс платком пытался остановить кровь. — Эй, кто-нибудь, позовите врача из лазарета!
— Отставить! Там раненые! — Руднев уже пришёл в себя. Единственное, что он себе позволил, это опуститься на принесённый откуда-то стул. — Дайте мне платок, Евгений Андреевич, я сам… Вы приказали перейти на ручное управление? Скорее, не медлите, возможно, придётся управлять через румпельное отделение… Какие потери в рубке? Почему не докладываете?
У Беренса надломился голос:
— Трое убитых.
Руднев с трудом осмотрелся. Лампочки аварийного освещения тускло отражались в меди помятых переговорных труб. Тумба нактоуза расколота, пол, стены забрызганы кровью. Командир крейсера усилием воли заставил себя стряхнуть оцепенение, думать о главном — бое и израненном, терявшем управление «Варяге». Ведь впереди были камни Иодольми.
— Лево руля.
В рубке напряжённо ждали, когда видневшийся в смотровые щели гюйсшток крейсера отвернёт в сторону. Но «Варяг» продолжал накатываться на камни. Беренс бросил быстрый взгляд на стрелку аксиометра: она давно повернулась влево — значит, что-то случилось и с ручным приводом.
— Я в центральный пост!
Все напряжённо ждали старшего штурмана. Беренс вернулся, доложил.
— Оказывается, в румпельном отделении из-за выстрелов не слышали команды. Но теперь всё в порядке.
— В порядке? Ещё немного, и мы выскочим на эти чёртовы камни.
— Видимо, нас сносит течением.
— Прибавьте на левый винт ещё обороты. — Руднев тяжело поднялся со стула, вышел на середину рубки. — Впрочем, уже не успеем, распорем днище. Стоп, машина. Задний ход!
Беренс с Зарубаевым тревожно переглянулись. Наступало самое страшное: «Варяг» превращался в почти неподвижную мишень для японских орудий. Но иного выхода не было.
— Всеволод Фёдорович, — обратился к Рудневу Зарубаев, — разрешите уйти на палубу, к орудиям левого борта? Сейчас там будет ад кромешный.
Руднев хотел было удержать старшего артиллериста «Варяга», но в последний момент передумал: близился тот момент боя, когда не команды из рубки, а личное мужество и отвага во многом решали дело. Зарубаев это понял.
— Ступайте и… берегите себя, — разрешил Руднев.
В это время в рубку прибежал санитар Мишка Ушаков. Вытянулся по-уставному — и с неожиданной смелостью:
— Надо перевязаться, ваше превосходительство.
— Ступай, братец, кровь уже не течёт.
— Никак нет, дюже течёт, — настойчиво повторил Ушаков.
Руднев пристально посмотрел на санитара. В который раз он за сегодняшний день убеждался: матросы не просто выполняли свои обязанности, а делали все с какой-то доселе незнакомой радостью и основательностью.
— Ладно, перевязывай, — сдался Руднев. — Только быстро.
— Я скоро, — засуетился Ушаков. — Мы привычные. Нас доктор по-научному научил перевязывать. Будете как новый. А то матросы сомневаются. Говорят — убитый!
— Что? И молчали!
Руднев как был — в распахнутом, забрызганном кровью мундире, с волочившимся сзади шлейфом бинта — кинулся к выходу на боковой мостик.
— Куда, убьют! — ахнул Беренс.
Но Руднев уже сворачивал задрайки, толкая бронированную дверь. Внизу, на развороченной снарядами палубе, вокруг орудий суетились матросы. Командир «Варяга» наклонился — голос задрожал от напряжения.
— Братцы, я жив! Целься вернее!
Комендоры и прислуга увидели Руднева, закричали:
— Братцы! Всеволод Фёдорович жив! Целься вернее! Ура-а-а!
Орудия заговорили с новой силой.
Руднев вернулся в рубку. Сказал Ушакову устало:
— Заканчивай свою перевязку. Потом вон Чибисова перевяжи. Упрямится, в лазарет не хочет идти.
— Пока жив, вас, ваше благородие, не покину, — подтвердил ординарец, прижимая к груди раненую руку.
— Мигом перевяжу. — С ранеными Ушаков был щедр на слова, боль заговаривал. — Вот только в лазарет слетаю, бинты возьму. А то все вышли.
Руднев надел фуражку поверх бинта. Подумал мельком: «О бинтах говорит как о снарядах. Вышли. А впрочем, оно и правильно. Каждый на свой манер воюет».
«Варяг» был в критической точке. Отвалив от мелей Иодольми, он стал делать левую циркуляцию. Орудия правого борта, выведенные за предел угла обстрела, замолчали. Левые же ещё не могли открыть огонь. Длилась эта ситуация совсем недолго, всего несколько минут, но это были те минуты, после которых в волосах пробивается седина.
— Если «Кореец» нас не выручит, достанется, — напряжённо сказал Беренс.
«Кореец» как мог выручал крейсер. Два его восьмидюймовых орудия с невероятной быстротой выкидывали в сторону японцев тяжёлые снаряды. На «Нийтаке» были отмечены два попадания. Однако адмирал Уриу был упорен. Вот по фалам японского флагмана поползли сигнальные флаги, и тотчас же из-за строя крейсеров выскочила свора миноносцев. Минная атака! Но на этот раз японцам не удалось опустошить трубы торпедных аппаратов. Первым же залпом «Варяг» и «Кореец» разворотили борт левого миноносца. Японец сразу вильнул в сторону, пытаясь выброситься на берег. Поздно! На мгновение показалась корма с бешено вращающимся винтом, потом все как провалилось. Лишь вода, вспузыренная поднимающимся из глубины воздухом, долго ещё кипела на этом месте. Остальные миноносцы не рискнули атаковать русских в узкой протоке, повернули назад под прикрытие основных сил.
На правом борту «Варяга», вывернув до предела механизм горизонтальной наводки, старший комендор седьмого орудия Федор Елизаров ждал, пока японцы войдут в сектор обстрела. Вот прицел скользнул по корме удирающего миноносца, подкрался к следующему.
— Федор, пора! — торопили комендора товарищи. Но Елизаров медлил. У него была своя цель — «Асама». В панораму прицела наконец медленно вполз полубак, придавленный многотонной массой башни главного калибра.
— Вот теперь время! Огонь!
Это был тот самый выстрел, который сбил с роликовых подшипников башню японского крейсера. «Асама» как поперхнулся — замолчал, стал вываливаться из строя.
Японский снаряд, пробив борт «Варяга» ниже ватерлинии, разорвался в угольной яме. Россыпи угля задушили взрыв, но всё же подводная пробоина получилась страшная: растерзанный металл завился лепестками гигантского лотоса. Такую пробоину быстро не заделаешь.
Поток воды побежал по кочегарке. В соседних отсеках с хрустом стали задраивать люки и горловины: в силу вступал жестокий закон непотопляемости, когда ради спасения корабля все намертво отгораживались от повреждённой части корпуса. А в это время старший офицер Степанов, не обращая внимания на обстрел, бежал вдоль левого борта. Изредка он останавливался, перегибался через леерные стойки. Наконец увидел, что искал, — клокочущий водоворот, проваливающийся под днище. Степанов разогнулся:
— Водяная тревога! Авральную команду наверх!
Обдирая в кровь ладони, матросы подавали под пробоину полотно пластыря. Давлением воды его тут же вспучило и продавило внутрь. Закупорились! Однако воды успели наглотаться немало. И ещё глотали, то ли через несколько слоёв прорезиненного брезента-пластыря, то ли через другие, необнаруженные пробоины. В трюмах, прокрутившись несколько раз вхолостую, заработали помпы. Воду кидали за борт, как кровь из сердца, — толчками.
Старший офицер белоснежным платком протёр запотевший обод фуражки, поднял глаза на тяжело дышавших авральщиков. Оставшись без дела, они чувствовали себя неуютно, переминались с ноги на ногу.
— Спасибо вам, ребята, — с чувством сказал Степанов. — Славно сладили. А теперь вниз, быстро!
Тяжелораненый скончался прямо на операционном столе. Четвёртый за время боя. Банщиков прикрыл простыней тело, сказал устало:
— Отнесите.
Умершего понесли в помещение бортового торпедного аппарата, где у священника Руднева, однофамильца командира «Варяга», была походная церковь. Санитар тем временем плеснул воду из ведра, стал смывать кровь со стола.
Банщиков, пользуясь минутой, сел, смежил веки. От напряжения мелко вздрагивали пальцы. «Плохо, — подумал он. — Надо взять себя в руки». Чтобы отвлечься, стал прислушиваться к шуму боя, который и воспринимал-то между перевязками; пока одного отнесут, другого положат. Японцы с завидной последовательностью колотили по крейсеру. Дополнительный перевязочный пункт, который развернули по настоянию младшего врача «Варяга» в носовом кубрике, оказался в самом пекле. Просто чудо, что сюда ещё не залетел ни один снаряд.
— Готово, ваше благородие, — доложил фельдшер Кукушинский.
На этот раз ранение оказалось лёгкое. Матрос, скривившись от боли, виновато оправдывался:
— Я бы того, сам не потревожил… В голове помутилось — вот и притащили.
Над самой притолокой что-то грохнуло. Кукушинский вздрогнул, уронил пинцет. Банщиков досадливо поморщился, бросил раздражённо:
— Не отвлекайтесь!
— Вы меня побыстрей перевяжите. Мне к ребятам надо, — просил раненый.
— Держите ему руку. Крепче. Сейчас, братец, тебе больно будет, терпи.
— Гарью пахнет, — заметил фельдшер. — Не иначе пожар на верхней палубе.
И вправду, у Банщикова от дыма стали слезиться глаза. Он с трудом закончил перевязку, мельком взглянул на раненого:
— Ну как ты, братец?
— Как новый, ваше благородие.
— А чего плачешь?
— Это я от дыма, не от раны, — торопливо стал объяснять матрос, испугавшись, что его оставят в лазарете.
— Ладно, ступай на палубу, все равно убежишь. Кукушинский, дай ему спирту, чтоб очухался поскорее. И, чёрт возьми, кто-нибудь догадается включить вентиляцию?
— Включена, ваше благородие.
— Включена? А почему заслонки с вытяжных рожков не скинуты? То-то. Эй, несите следующего.
Руднев тревожно смотрел на кренометр. Стрелка в виде адмиральского якоря угрожающе сползала в сторону. «Варяг» продолжал крениться левым бортом, теряя остойчивость.
— Сколько, по-вашему, мы приняли воды, Евгений Андреевич?
— Трудно сказать. Думаю, не меньше 30 тонн. Хуже другое, она продолжает прибывать. Так недолго и перевернуться.
— Возвращаемся, — решил Руднев. — Подлатаемся в Чемульпо и снова в прорыв. Как электропривод, не исправили ещё?
— Нет, Всеволод Фёдорович, идём на ручном.
— Починимся. Японцам тоже от нас досталось.
В рубку не вошёл, ввалился старший офицер. Взглянул на кренометр и сразу всё понял:
— Возвращаемся?
— Да!
— Японцы флаг сбили…
Перебитый осколком фал хлестал по воздуху. Андреевский флаг скользнул с гафеля грот-мачты и, подхваченный порывом ветра, полетел в воду. Боцманмат Пётр Оленин, часовой у флага, закричал:
— Братва! Флаг сбило! Японцы подумают — сдаёмся!
— Как же, подумают! — Подскочивший сигнальщик Казарцев погрозил кулаком в сторону неприятельской эскадры. — Давай за новым флагом к боцману.
— Не могу я пост оставить.
Сигнальщик махнул рукой и, припадая на раненую ногу, сам побежал за флагом. Вернулся, бережно прижимая огромное полотнище к груди:
— Крепи скорее.
Боевой флаг развернулся, забился в дымных просветах. Пётр Олений, как и положено при подъёме флага, вскинул винтовку на караул. Только держал он не по-уставному, не за приклад. Вины его в том не было: приклад давно был расщеплён осколком и отломан за ненадобностью.
Адмирал Уриу приказал прекратить огонь и поднять сигнал «Поворот все вдруг». Русские уже втягивались во внутренний рейд Чемульпо, и неточно выпущенный снаряд мог угодить в нейтральный корабль. Новых осложнений адмирал не желал. Достаточно было одного — с «Варягом».
Русские отвечали ещё несколько минут, разворотив напоследок мостик на концевом крейсере, и тоже умолкли. Бой закончился. Над бухтой повисла тишина. Строго говоря, тишины не было: внутри кораблей стучали машины, вдоль бортов стонали расшатанные плиты броневого пояса. И всё же без выстрелов это казалось именно тишиной…