Рембо поставил опыт над самой человеческой природой. "Ясновидение" оказалось способом ее извращения. "Ясновидец" Рембо - иллюстрация характерного процесса "разрушения личности". Зарождавшийся в ту эпоху декаданс применительно к Рембо был даже не "упадком", а "падением", падением и в самом обыкновенном, унизительном смысле этого слова. И Рембо исповедуется в "свинской любви", он не стесняется показать ту грязь, в которой барахтался несколько лет.
Что же искусство в этом безумии, наконец достигнутом? "Алхимия слова", галлюцинации - "я ясно видел мечеть на месте завода". Такая "подстановка", такие видения и есть "озарения" последнего периода творчества Рембо. Метафора поглотила реальность, ассоциативный ряд становится поистине бесконечным, за ним следовать крайне трудно, разве что становясь на путь Рембо - то есть на путь сочинения все новых и новых ассоциаций. Однако соревноваться с могучим ассоциативным мышлением Рембо не представляется возможным - и приходится оставлять поэта в его одиноком и скорбном пути.
"Пора в аду" - прощание с "алхимией слова", с "сезоном лжи", с "адским летом". Закончив "Пору в аду" в августе, он говорит об "осени", о новом "сезоне". Прощаясь, Рембо не расстается с надеждами, осень для него "канун". Феноменальная решительность, безапелляционность разговора о "ясновидении" сама по себе как будто обещала обновление. Тем более что в последнем произведении продолжал звучать мотив перемен ("изменить жизнь"). Даже композиция "Поры в аду" может служить подтверждением мысли о поиске, о надежде.
"Пора в аду" может показаться результатом спонтанного, стихийного акта, внезапного прорыва чувств, захлестнувших поэта и смявших его естественную потребность в организации эмоционального потока. Но Рембо был и оставался поэтом во всем, что создал. Даже в "Поре в аду" есть своя система и своя завершенность. Если "Пора" и не стихотворение в прозе, то проза поэтическая, с членением на ритмические единицы - "главы", "строфы" и "строки", с употреблением различных риторических приемов и оборотов, многообразной интонацией, звуковой окраской речи. И со своей внутренней динамикой, которая определяется одновременно путешествием по аду и оценкой этого путешествия. В "Поре" есть нечто вроде "сюжета", есть движение от признания ("я оскорбил красоту") к показаниям, от показаний к приговору и прощанию, с выражением надежды на помилование ("и мне будет дозволено владеть истиной"). "Пора в аду" - судебный процесс над поэтом, грешившим "ясновидением", и одновременно показ этих грехов - от причудливой любви к Верлену, от диалога с "адским супругом" до стихотворений, играющих роль компрометирующих "ясновидца" документов.
Такая динамика как будто предвещает счастливый исход этого дела, вызывает надежду на исправление, излечение тяжелобольного "ясновидца". Прощаясь с "ясновидением", Рембо не прощался с поэзией, как и с утопиями, с надеждами - "быть современным". Но что это означало? Возвращение? В "Поре в аду" поэт немилостиво обошелся не только с "ясновидением" - весь свой путь Рембо поставил под сомнение. Да и не в правилах Рембо было возвращаться.
Мечась по Европе, Рембо искал себя. Очевидно, не нашел, поскольку к поэзии не возвращался, а вскоре покинул Европу. В 1880 году Рембо добрался до Кипра, до Египта, потом до Адена - крайней южной точки Аравийского полуострова. В самом конце года он оказался в г. Хараре, в Эфиопии (Абиссинии), надолго, во всяком случае, на всю оставшуюся жизнь - на последнее десятилетие жизни. В начале 1891 года начались невыносимые боли в правой ноге. Рембо перевезли в Марсель, там ампутировали ногу, он вернулся к матери, однако болезнь быстро прогрессировала, и в ноябре, в марсельской же больнице, Рембо умер от саркомы.
Рембо был последователен необыкновенно. Последний, африканский этап его пути - последний акт самоотречения, отречения от поэзии и от себя самого. Занимаясь в Хараре торговлей, Рембо словно бы забыл о том, что был поэтом. Во всяком случае, он никому не рассказывал о своей прошлой жизни. К поэзии Рембо так и не вернулся, а то, что им было написано во время скитаний, словно демонстративно лишено всякой поэзии.
Намеревался Рембо составить для географического общества книгу о Хараре с картами и фотографиями (купил фотоаппарат). Но послал в различные периодические издания лишь несколько статей. Писал главным образом письма. Они поражают необыкновенной сухостью и деловитостью, абсолютным отсутствием фантазии, воображения, лиризма, всего того, что с могучей и, казалось, неиссякаемой силой проявляло себя в художественном творчестве Рембо.
Они лишены даже краеведческого значения. Рембо оказался в мире, фантастически интересном для европейца, куда, как могло показаться, рвалась душа поэта, его "пьяный корабль". Однако он почти ничего не описывал, ничего не оценивал, ограничиваясь сухой, деловой констатацией. А ведь Рембо по-своему прижился там, его одаренная натура сказалась в том, что он не был посторонним в экзотическом туземном мире. Он быстро сжился с местным населением, усвоил нравы и обычаи, уважал их, ими руководствовался в нелегкой и непривычной для европейского поэта деятельности торговца. Но о своем жизненном опыте, можно сказать, умолчал.
Не случайно, само собой разумеется. Последний этаж странного пути Рембо предстает еще одной "порой в аду". Рембо мечтал разбогатеть - но только для того, чтобы выйти из ада. Он много раз писал: разбогатею - и отдохну, успокоюсь, поставлю последнюю точку. Торговля для Артюра Рембо была своего рода очередным экспериментом. Условия, в которых эксперимент ставился, были приняты Рембо, но мало его интересовали сами по себе, не задевали его воображения, не пробуждали чувств.
Став торговцем, Рембо не стал буржуа. В его лаконизме, его вызывающей сухости, его принципиальном умолчании заключены вызов, протест. Осудив себя в "Поре в аду", он приговорил себя к муке, отправил себя на каторгу. Ему было очень плохо в добровольном изгнании - он этого не скрывал при всем своем лаконизме, при всей сдержанности. Но молча, стоически, горделиво нес свой крест.
Рембо молчал потому, что он был поэтом, а не торговцем, поэтом божьей милостью. Его необыкновенный, феноменальный творческий путь был путем из литературы, путем ухода из поэзии. Творческий поиск направлял его в сторону безысходного одиночества, потери связей с другими, хотя дар поэта социален по своей природе. Природа извращалась, и не случайно Рембо всегда был одинок, истинных привязанностей, настоящих друзей, подлинной любви у него никогда и не было. Не случайно для заключительного акта трагедии было выбрано и действие - торговля, и место действия - Африка. И то, и другое окрасило финальную сцену кричащими красками тупика и обреченности, трагическими красками абсолютного одиночества.
Все направляло Рембо к этому одиночеству, все выталкивало его из поэзии, в том числе и непризнание. Рембо- гениальный поэт - умер в роли заурядного торговца. Поэта никто не знал, его не печатали, не понимали (разве что - отчасти - Верлен). Рембо вынужден был поверить в неудачу, своего поэтического опыта тем более, что поэзии он назначал роль откровения, пророчества. Но Рембо выражал себя только языком поэзии, и отказ от поэзии был отказом от языка, был актом самоубийственным. Первым шагом к гибели. Вторым был разрыв с Европой, с почвой, которая взрастила поэзию Рембо. Третьим - собственно смерть бывшего поэта, сама случайность которой кажется закономерностью и неизбежностью. Далее Рембо жить не мог, его путь был завершен, исчерпан.
Взрослый с детства, Рембо умер "разгневанным ребенком". Он очень рано постиг великие истины. Сначала он понял, что мир несовершенен, позже - что поэзии не дано справиться с этим несовершенством. Однако этих истин недостаточно для существования не только поэзии, не только человека, но и человечества. Рембо доказал это феноменом своей трагической судьбы.
1 Именно с этой точки зрения - а не в свете общеизвестной истины об "окрашенности" звуков речи. Физические свойства звуков, несомненно, вызывают более или менее определенные впечатления, не совпадающие вместе с тем с понятийным значением слова. Звуки звучат, поэтому есть музыка слов, и испокон веков поэзия, да и вообще словесное искусство было искусством звучащим, рисующим с помощью звука.
Если ограничиться только таким напоминанием, то "Гласные" Рембо поняты не будут. Не без оснований покажется, что Рембо "просто соригинальничал" (А. П. Журавлев. Звук и смысл. М., 1981, с. 129). Но он "соригинальничал" не "просто", а как поэт-"ясновидец".
2 Название дается в переводе Е. Витковского.
Что же искусство в этом безумии, наконец достигнутом? "Алхимия слова", галлюцинации - "я ясно видел мечеть на месте завода". Такая "подстановка", такие видения и есть "озарения" последнего периода творчества Рембо. Метафора поглотила реальность, ассоциативный ряд становится поистине бесконечным, за ним следовать крайне трудно, разве что становясь на путь Рембо - то есть на путь сочинения все новых и новых ассоциаций. Однако соревноваться с могучим ассоциативным мышлением Рембо не представляется возможным - и приходится оставлять поэта в его одиноком и скорбном пути.
"Пора в аду" - прощание с "алхимией слова", с "сезоном лжи", с "адским летом". Закончив "Пору в аду" в августе, он говорит об "осени", о новом "сезоне". Прощаясь, Рембо не расстается с надеждами, осень для него "канун". Феноменальная решительность, безапелляционность разговора о "ясновидении" сама по себе как будто обещала обновление. Тем более что в последнем произведении продолжал звучать мотив перемен ("изменить жизнь"). Даже композиция "Поры в аду" может служить подтверждением мысли о поиске, о надежде.
"Пора в аду" может показаться результатом спонтанного, стихийного акта, внезапного прорыва чувств, захлестнувших поэта и смявших его естественную потребность в организации эмоционального потока. Но Рембо был и оставался поэтом во всем, что создал. Даже в "Поре в аду" есть своя система и своя завершенность. Если "Пора" и не стихотворение в прозе, то проза поэтическая, с членением на ритмические единицы - "главы", "строфы" и "строки", с употреблением различных риторических приемов и оборотов, многообразной интонацией, звуковой окраской речи. И со своей внутренней динамикой, которая определяется одновременно путешествием по аду и оценкой этого путешествия. В "Поре" есть нечто вроде "сюжета", есть движение от признания ("я оскорбил красоту") к показаниям, от показаний к приговору и прощанию, с выражением надежды на помилование ("и мне будет дозволено владеть истиной"). "Пора в аду" - судебный процесс над поэтом, грешившим "ясновидением", и одновременно показ этих грехов - от причудливой любви к Верлену, от диалога с "адским супругом" до стихотворений, играющих роль компрометирующих "ясновидца" документов.
Такая динамика как будто предвещает счастливый исход этого дела, вызывает надежду на исправление, излечение тяжелобольного "ясновидца". Прощаясь с "ясновидением", Рембо не прощался с поэзией, как и с утопиями, с надеждами - "быть современным". Но что это означало? Возвращение? В "Поре в аду" поэт немилостиво обошелся не только с "ясновидением" - весь свой путь Рембо поставил под сомнение. Да и не в правилах Рембо было возвращаться.
Мечась по Европе, Рембо искал себя. Очевидно, не нашел, поскольку к поэзии не возвращался, а вскоре покинул Европу. В 1880 году Рембо добрался до Кипра, до Египта, потом до Адена - крайней южной точки Аравийского полуострова. В самом конце года он оказался в г. Хараре, в Эфиопии (Абиссинии), надолго, во всяком случае, на всю оставшуюся жизнь - на последнее десятилетие жизни. В начале 1891 года начались невыносимые боли в правой ноге. Рембо перевезли в Марсель, там ампутировали ногу, он вернулся к матери, однако болезнь быстро прогрессировала, и в ноябре, в марсельской же больнице, Рембо умер от саркомы.
Рембо был последователен необыкновенно. Последний, африканский этап его пути - последний акт самоотречения, отречения от поэзии и от себя самого. Занимаясь в Хараре торговлей, Рембо словно бы забыл о том, что был поэтом. Во всяком случае, он никому не рассказывал о своей прошлой жизни. К поэзии Рембо так и не вернулся, а то, что им было написано во время скитаний, словно демонстративно лишено всякой поэзии.
Намеревался Рембо составить для географического общества книгу о Хараре с картами и фотографиями (купил фотоаппарат). Но послал в различные периодические издания лишь несколько статей. Писал главным образом письма. Они поражают необыкновенной сухостью и деловитостью, абсолютным отсутствием фантазии, воображения, лиризма, всего того, что с могучей и, казалось, неиссякаемой силой проявляло себя в художественном творчестве Рембо.
Они лишены даже краеведческого значения. Рембо оказался в мире, фантастически интересном для европейца, куда, как могло показаться, рвалась душа поэта, его "пьяный корабль". Однако он почти ничего не описывал, ничего не оценивал, ограничиваясь сухой, деловой констатацией. А ведь Рембо по-своему прижился там, его одаренная натура сказалась в том, что он не был посторонним в экзотическом туземном мире. Он быстро сжился с местным населением, усвоил нравы и обычаи, уважал их, ими руководствовался в нелегкой и непривычной для европейского поэта деятельности торговца. Но о своем жизненном опыте, можно сказать, умолчал.
Не случайно, само собой разумеется. Последний этаж странного пути Рембо предстает еще одной "порой в аду". Рембо мечтал разбогатеть - но только для того, чтобы выйти из ада. Он много раз писал: разбогатею - и отдохну, успокоюсь, поставлю последнюю точку. Торговля для Артюра Рембо была своего рода очередным экспериментом. Условия, в которых эксперимент ставился, были приняты Рембо, но мало его интересовали сами по себе, не задевали его воображения, не пробуждали чувств.
Став торговцем, Рембо не стал буржуа. В его лаконизме, его вызывающей сухости, его принципиальном умолчании заключены вызов, протест. Осудив себя в "Поре в аду", он приговорил себя к муке, отправил себя на каторгу. Ему было очень плохо в добровольном изгнании - он этого не скрывал при всем своем лаконизме, при всей сдержанности. Но молча, стоически, горделиво нес свой крест.
Рембо молчал потому, что он был поэтом, а не торговцем, поэтом божьей милостью. Его необыкновенный, феноменальный творческий путь был путем из литературы, путем ухода из поэзии. Творческий поиск направлял его в сторону безысходного одиночества, потери связей с другими, хотя дар поэта социален по своей природе. Природа извращалась, и не случайно Рембо всегда был одинок, истинных привязанностей, настоящих друзей, подлинной любви у него никогда и не было. Не случайно для заключительного акта трагедии было выбрано и действие - торговля, и место действия - Африка. И то, и другое окрасило финальную сцену кричащими красками тупика и обреченности, трагическими красками абсолютного одиночества.
Все направляло Рембо к этому одиночеству, все выталкивало его из поэзии, в том числе и непризнание. Рембо- гениальный поэт - умер в роли заурядного торговца. Поэта никто не знал, его не печатали, не понимали (разве что - отчасти - Верлен). Рембо вынужден был поверить в неудачу, своего поэтического опыта тем более, что поэзии он назначал роль откровения, пророчества. Но Рембо выражал себя только языком поэзии, и отказ от поэзии был отказом от языка, был актом самоубийственным. Первым шагом к гибели. Вторым был разрыв с Европой, с почвой, которая взрастила поэзию Рембо. Третьим - собственно смерть бывшего поэта, сама случайность которой кажется закономерностью и неизбежностью. Далее Рембо жить не мог, его путь был завершен, исчерпан.
Взрослый с детства, Рембо умер "разгневанным ребенком". Он очень рано постиг великие истины. Сначала он понял, что мир несовершенен, позже - что поэзии не дано справиться с этим несовершенством. Однако этих истин недостаточно для существования не только поэзии, не только человека, но и человечества. Рембо доказал это феноменом своей трагической судьбы.
1 Именно с этой точки зрения - а не в свете общеизвестной истины об "окрашенности" звуков речи. Физические свойства звуков, несомненно, вызывают более или менее определенные впечатления, не совпадающие вместе с тем с понятийным значением слова. Звуки звучат, поэтому есть музыка слов, и испокон веков поэзия, да и вообще словесное искусство было искусством звучащим, рисующим с помощью звука.
Если ограничиться только таким напоминанием, то "Гласные" Рембо поняты не будут. Не без оснований покажется, что Рембо "просто соригинальничал" (А. П. Журавлев. Звук и смысл. М., 1981, с. 129). Но он "соригинальничал" не "просто", а как поэт-"ясновидец".
2 Название дается в переводе Е. Витковского.