Андреева Наталья. Утро ночи любви

   – Может, и так. А предсмертная записка?
   – Загадка, – коротко прокомментировал Мотало. – Есть еще оружие. Пистолет, из которого он предположительно застрелился.
   – Ну да. Пробьем по базе, номера-то есть. Но точно знаю: денег, чтобы купить пистолет, у Курехина не было. Две тысячи, которые Ваня взял у бригадира под зарплату – это не деньги.
   – А украсть?
   – И это проверим. Хотя, версия тупая. Парень лезет в чужой дом, украсть пистолет, чтобы потом из него застрелиться! А проще нельзя? К примеру, повеситься. Или утопиться. Под поезд броситься. Да мало ли способов!
   Эдик, против обыкновения, молчал.
   – Что молчишь? – не выдержал он.
   – Все это… бессмысленно.
   – Не понял?
   – А что тут понимать? Все бессмысленно. Расследование это бессмысленно. Жизнь бессмысленна.
   – Э-э-э… Ты в депрессию-то не впадай! Было бы из-за чего!
   – Это конец. И знаешь, я рад.
   – Мотало, что ты несешь? – разозлился он. – Какой конец? Конец чего? Подумаешь, мелочь! Парень застрелился на бережку! Ну даже если его убили… Да ты за двадцать лет видел столько трупов…
   – Это не то… – поморщился Эдик.
   – Не понял?
   – Это… Как бы тебе объяснить? Ну, в общем, конец.
   – Тьфу! Совсем крыша поехала! Начитался всякой дряни! Я тебе говорил: брось это. Этого, как его… Фрейда и всю его поганую компанию. Брось, слышишь? – Мотало вяло кивнул. – Ты, вот что… Тебе надо выпить, Эдик. Напиться до поросячьего визга тебе надо. А лучше в отпуск.
   – Ну и что мне даст отпуск? Буду сидеть дома, в гордом одиночестве, пить водку или читать, потом опять пить…
   – Хочешь, я тебе путевку выбью? Поедешь в санаторий, познакомишься с девушкой.
   – Ну какие девушки? – грустно улыбнулся Мотало. – Ты посмотри на меня.
   – Ну что ты, Эдик! Ты ж мужик в самом соку! Только свистни – набегут! Хватит киснуть. Вот погоди: скоро выглянет солнышко, дело о самоубийстве Вани Курехина благополучно отправится в архив, а мы с тобой отправимся в отпуск… Кстати, надо бы его матери сообщить. Ох, не люблю я это дело!
   – А кто любит? – вздохнул Мотало.

* * *

   Вечером Эдик пришел к нему, как и обещал. В кармане бутылка водки, под мышкой зажат батон полукопченой колбасы.
   – Ну, это и у меня есть, – усмехнулся он.
   – Колбаса?
   – Водка! Ты так и шел по улице? – поинтересовался он, выдергивая у Эдика из-под мышки колбасу.
   – А что?
   – Блин! Мотало, ты никогда не женишься!
   – А я и не хочу… – Эдик потянул носом: – Андрон, чем пахнет?
   – Е! Котлеты!
   Он побежал на кухню, перевернул жарившиеся на сковороде котлеты. Запахло гарью.
   – Чего-то я этот процесс никак не осилю, – пожаловался он Эдику. – Все время подгорают.
   – Мать приезжала? – кивнул тот на котлеты.
   – Ага. Ты садись.
   Эдик присел на шаткий табурет, сложил руки на коленях, как школьник. Спросил:
   – Как она?
   – Нормально. Вся в делах.
   – Урожая в этом году, похоже, не будет, – вздохнул Мотало, глядя в окно. – Дожди все залили.
   – А тебе не параллельно? У тебя-то дачи нет.
   – Да так. Все говорят.
   – Это точно. Только об этом и слышу. Мать приедет, сядет на диван и понеслась! Тра-та-та-та-та! Как из пулемета! Картошка гниет, огурцы мокнут, помидоры тля жрет… Слышь? Она там зимовать собирается! В дачном поселке!
   – Что, совсем плохо?
   – У нас с ней? Да как обычно.... Ну, вроде все. Добил я эти котлеты. И с другой стороны подгорели, блин!
   – Ничего. Я съем.
   Андрей поставил сковородку на стол и полез в холодильник за солеными огурцами.
   – А записку-то, похоже, Курехин писал, – вздохнул ему в спину Эдик.
   – И что?
   – И знаешь, писал ее в спокойной обстановке. Старательно выводя каждую букву. То есть, давления на него оказано не было, и он, похоже, ничего не боялся. Сидел и писал, как прилежный ученик. О том, что добровольно уходит из жизни.
   – Скажи еще: диктант писал, – усмехнулся Котяев, с трудом выколупывая из банки огромный огурец. – Все время удивлялся: и как это мать умудряется запихивать их в банку? И почему не собирает урожай, когда они нормального размера? Нет, дождется пока станут как кабачки, и тогда уже начинает рассовывать по банкам! Сколько ни просил ее этого не делать, бесполезно!
   – Диктант? – задумчиво переспросил Эдик. – Может, и так.
   – И кто ж учитель?
   – Ты меня спрашиваешь?
   – Чего сидишь? Разливай!
   – В войну родилась, – сказал Мотало, задумчиво глядя, как он режет огромный огурец.
   – Кто?
   – Антонина Петровна. Мама твоя.
   – Это из чего следует? Из соленого огурца?
   – Вот ты надо мной смеешься, а напрасно.
   – Я не смеюсь… Она родилась в пятидесятых, если на то пошло… Давай-ка мы с тобой, Эдик, выпьем за лето! За хорошую погоду!
   – Так она ж дрянь!
   – Ну не вечно же это будет продолжаться? Давай. За солнышко.
   Выпили по первой. Он потянулся к сковороде, вилкой развалил пополам горелую котлету. Нехотя стал жевать.
   – Скучно, – зевнул Мотало.
   – А ты наливай!
   – …Вот ты говоришь, у меня крыша поехала.
   Лицо у Эдика стало красное, жиденькие, мокрые от пота пряди волос прилипли ко лбу с огромными залысинами, очки сползли на самый кончик длинного носа. Они только что прикончили первую бутылку водки и, как обычно, начали спорить до хрипоты.
   – Точно! Поехала! Причем давно!
   – Ты просто тупой, ограниченный человек, Кот. Такой же, как все.
   – Ну, спасибо! Я твой единственный друг! – он стукнул кулаком в грудь. – И ты мне… мне!
   – Не-ет… Ты мне не друг… Ты меня ис… – Эдик икнул, – используешь.
   – Тю-ю! Совсем спятил! Что с тебя можно поиметь, Мотало ты хреново?
   – Тебе выпить не с кем. И поговорить тебе не с кем. У тебя, Кот, друзей нет. Потому что ты – Кот. Гуляешь сам по себе.
   – А я не обижаюсь. Было бы на кого. Ну, еще по одной?
   – Не хочу, – Эдик оттолкнул рюмку. – Нет, ты послушай… Послушай…
   – Молчи уже, Буратино!
   Эдик и в самом деле словно одеревенел, руки повисли, на кончике длинного носа покачивались элитные очки, того и гляди, свалятся на пол. Андрей не выдержал, снял их и положил на стол перед Мотало.
   – Буратино из полена, – важно сказал тот, тараща подслеповатые глаза. – А я, Кот… Я на восемьдесят процентов из воды! Я – человек!
   – Кто? Ты? Ты человек? Может, скажешь еще, что ты мужик? Да ты за всю жизнь ни одной бабы не трахнул!
   Мотало всхлипнул:
   – Я тебе… как человеку… а ты…
   Андрей уже понял, что сказал лишнее. Даже пьяному не стоило. Ну, не стоило так. Пробормотал:
   – Ну извини. Извини, слышишь?
   – Нет, ты прав, – Эдик заплакал. – Я ничтожество. Прав ты. Ты, Кот, всегда прав. Потому что ты из породы правых. Есть такая порода людей. Они правые по праву силы…
   Пьяные люди ведут себя по-разному. Одни становятся буйными, другие навязчивыми, третьи начинают швыряться деньгами, четвертые хамят, пятые просто-напросто отключаются. А напившийся Эдик раскисал и начинал заниматься самобичеванием. Он как раз вошел в эту стадию. В ответ на откровенное хамство Мотало по-детски расплакался и разразился следующим монологом:
   – Вот ты говоришь, ни одной бабы… И это ужасное слово: трахнуть. Я их все знаю, эти ужасные слова. Но они из меня не идут, понимаешь? Ну не идут. Вот я говорю: пенис… И такая муть в душе поднимается! Такое ощущение, что меня сейчас вырвет! Или, к примеру: оргазм. Или вот это: эякуляция. Ну, это еще ничего. А вот: вагина. Ну не могу я… – Эдик всхлипнул. – А почему? Может, потому что я несовременный? Или больной? И кто их только придумал, эти ужасные слова? Ведь с этого все и начинается. Я знаю. Я книжки умные читал. Главное: это назвать. Понимаешь? Назвать процесс… Ты все понимаешь… Вот я не могу сказать: трахнуть. Поэтому и трахнуть не могу! Ну не хочу я трахать! Я любить хочу, а не трахать! А кого мне любить, когда все хотят трахаться?
   – А! Вот видишь: назвал! Этот, как ты говоришь … процесс. И неоднократно. Значит – можешь! И трахаться можешь!
   – Отстань! Отвяжись от меня!
   – Да кому ты нужен?
   – Я несчастный человек, – всхлипнул Эдик. – Мне надо было бросить эту работу десять… нет, пятнадцать лет назад. Когда все только начиналось… Уйти из органов… Заняться любимым… – всхлип, – любимым делом… Хотел ведь. Я трус, понимаешь? Я – жалкий трус!
   – Ты просто болен. Тебе надо лечиться.
   – Надо. Только это болезнь… Как бы тебе объяснить? Это и не болезнь вовсе. Я, может быть, лучше вас всех! Да! Я лучше! Я к женщине отношусь, как к существу высшего порядка!
   – Чего-о?
   – Она для меня всегда на пьедестале. А тут ты со своим: трахнуть! – И Эдик потянулся к бутылке водки.
   – Дай сюда! – он тоже схватился за бутылку. – Все! Мотало больше не наливать!
   – Тебе что, жалко?
   – Водки? Нет! А тебя жалко!
   – А со мной теперь все будет в порядке. И даже без водки… Да забирай!
   Эдик выпустил из рук бутылку, добавив при этом:
   – Тебе нужнее.
   – Ты на что намекаешь? – набычился он.
   – Я не намекаю.
   – Нет, ты намекаешь! Слухай, Мотало, давай без этих своих психотерапевтических штучек! Меня лечить не надо!
   – Ты так думаешь? Да у тебя диагноз на лбу написан! Огромными буквами! Ты просто боишься… Потому что ты тоже трус! Ха-ха! Андрон! Я тебя раскусил! Ты – трус!
   – Тебе точно надо в отпуск.
   – Отведи меня домой, – тихо попросил Мотало.
   Андрей взял со стола очки, нацепил Эдику на нос, потом легко поднял с табурета самого Мотало. Поставил на ноги, прислонив к себе, налил водки, выпил, отшвырнул пустую рюмку, обнял Эдика за талию и повел к дверям.
   – А как же шашки? – пролепетал тот.
   – Шашки будут завтра. Что-то ты, друг, совсем расклеился. А вообще, спасибо, что зашел.
   Эдик закрыл глаза, похоже, засыпая на ходу.
   «Ничего, донесу», – подумал он. – «И не такое носили…»
   В юности Андрюха Котяев занимался тяжелой атлетикой, потом, правда, бросил, надоело. Спорт, он для упертых. Для тех, у кого, кроме физических данных, есть еще воля к победе. Вот насчет воли у Кота было слабовато. Особенно к победе. Он даже курить не мог бросить, хотя пытался это сделать вот уже лет пять. Зачем, правда, не понимал. Просто хотел хоть что-нибудь сделать, хоть как-то изменить свою жизнь, которая была серой и скучной, как ноябрь месяц. В самом начале праздники, а потом нескончаемое ожидание. И время от времени вспышка в мозгу: а ведь это все, конец! И ничего хорошего в жизни уже не будет!
   Но что-то случилось сегодня. И Мотало тоже это почувствовал. Их зацепило краем грозовое облако, оно висело здесь, в этой точке, над этим городом, а конкретно над коттеджным поселком, где сегодня был найден труп Вани Курехина. «Авось, пронесет!» – думал Котяев. Но в глубине души, или, как говорил Эдик, в области бессознательного, вытесненное туда усилием воли, было совсем другое…

* * *

   Проснувшись, он не сразу вспомнил, что день-то выходной. Вроде, и выпили вчера немного, и спорили недолго, но голова гудела, во рту было сухо. Глянул в окно – пасмурно. Хотя дождя пока нет. Надо вставать. Надо начинать и этот день тоже.
   Выходные он в последнее время проводил по отработанной схеме: утром к маме на дачу, вечером к Оле. Оля была его женщиной с прошлого января, старый год они провожали в одной компании, а новый встретили в одной постели. Работала она в районной поликлинике, в регистратуре, там же они и познакомились, вскоре после того, как Андрей Котяев официально развелся со второй женой. Как-то не задалось: обе бабы были скандалистки, а из-за второй он теперь почти не общался с сыном. Приезжал к нему, но бывшая жена не отпускала ни на шаг, ни его, ни мальчишку, и ни на минуту не умолкала. Говорила в основном о том, как ей сейчас хорошо, как ее ценят на работе, как она похудела и похорошела, как нравится мужчинам и поэтому вот-вот выйдет замуж. Он же все никак не мог разглядеть, как ни старался, ее якобы стройности и похорошевшего лица. Волосы покрасила, да. Но ей не идет. Может, кому-то и нравится, а на его вкус так напротив, подурнела.
   – Ну, покажи хоть одного! – не выдерживал он. Послушать бывшую жену, так с ней знакомятся чуть ли не на пороге дома! И тут же замуж предлагают!
   – Я тебя лучше на свадьбу позову, – отнекивалась та.
   Этой свадьбы он ждал вот уже три года, и процесс, похоже, затягивался. И к сыну Котяев ездить перестал. Во время последнего визита возникло ощущение, что все это говорится для того, чтобы его вернуть. Ленка цену себе набивает. Вот он мог жениться хоть завтра, только не хотелось. Они с Олей жили так. Не гражданским браком, а так. Время от времени, то у него, то у нее. Потом разбегались, находя какие-то срочные дела, и вновь сходились, договаривались о том, чтобы вместе провести выходные, ожидая каждый раз, что эти совместно проведенные выходные сблизят их окончательно, и решение, наконец, будет принято. Но получалось наоборот.
   Оле недавно исполнилось двадцать пять, она была очень хорошенькой: среднего роста шатенка, стройная, но не худая, а вся такая аппетитная, с высокой налитой грудью, упругими ягодицами и красивыми, хотя и не длинными ногами, не от ушей, как принято говорить. Эти хорошенькие ножки с округлыми коленями невольно притягивали мужские взгляды. Ступни были маленькие, аккуратные, на ногтях всегда яркий лак, иногда розовый, иногда алый. Глаза у Оли были огромные, серые и наивные.
   Вот на этот наивный взгляд он и купился. Подумал, что перед ним ангел, и тут же рванул прямо во врата рая. Открылись они сразу, в то время как он развелся Оля тоже рассталась со своим парнем. Сказала: дурак, мол, и денег заработать не умеет. Детей у нее не было. И все бы ничего, но у нее была очень уж вульгарная речь. Она сыпала всеми этими «блин», «на фиг», «херня какая» и т.д., как из ведра, даже нормальные человеческие слова произносила в нос, и на поверку все буквы выговаривала, но почему-то казалось, что у нее дефект речи. И хотя Котяев был человеком без особых претензий и сам не слишком образованный, Олино косноязычие его сильно напрягало. А Эдик Мотало ее просто терпеть не мог, хотя никак это не комментировал. Эдик вообще об этом не говорил, но взгляд его, когда Мотало смотрел на Олю, был удивленный. Лишь однажды Эдик выдал витиеватую фразу о том, что несоответствие формы содержанию есть преступление против гармонии и с этим надо бы что-то делать, но объект дрессировке не поддается вследствие своего примитивизма. На что Котяев привычно ответил:
   – Иди ты на х… вместе со своим Фрейдом.
   И все.
   Он давно уже жил по инерции, как живет большинство людей. День прошел – и слава Богу! Положено у мужчины быть женщине – женщина есть. Красивая, между прочим, с чем не каждому везет. И вообще. Список того, что должно быть у настоящего мужчины, весь отмечен галочками: квартира, машина, дача, женщина… Все это у него есть. Можно запросто доказать теорему, что жизнь удалась. А толку с того? Ну, поставь себе пять баллов и купи пузырь. Вот так и становятся алкоголиками, ежедневно обмывая доказанную теорему о полной своей состоятельности.
   Вспомнив, что сегодня выходной, Котяев тут же подумал о матери, об Оле и об Эдике Мотало, после чего потянулся к телефону.
   Позвонил он Эдику, чтобы спросить:
   – Ты как после вчерашнего?
   – Мне нормально, – напыщенно ответил тот.
   – Совсем нормально?
   – Более или менее.
   – Похмелиться хочешь?
   – Ты же к маме едешь.
   – Я могу к тебе заскочить.
   – Спасибо не надо.
   – Уверен?
   – Отвяжись. Я спать хочу.
   – Ну, как знаешь.
   Потом он позвонил матери. Сказал:
   – Я скоро приеду. Что привезти?
   Она начала перечислять. Он знал, что половину забудет, и она это знала, но таков был ритуал. По крайней мере, у него всегда есть повод вернуться в город, в магазин, и немного отдохнуть от «загруза». Он боролся с преступностью, она с тлей, которая поедала томаты, но ее война, разумеется, была масштабнее и гораздо важнее для общества. Послушать мать, так присоединения к рынку овощей продукта ее суверенной теплицы ждало все прогрессивное человечество.
   – … и хлеба, черного и белого.
   – Хорошо.
   Запоминается последняя фраза, это еще Штирлиц заметил. Хлеба он привозил столько, что сосед за их счет все лето кормил кур. Мать его каждый раз ругала, он отговаривался:
   – Составляй список.
   – Андрей! В твоем возрасте я не страдала склерозом! Это стыдно!
   – А зачем ты каждый раз просишь привезти хлеба?
   – Ну как же без хлеба?
   Вот и сегодня он с корзиной в руках стоял у полок с продуктами в супермаркете и мучительно вспоминал: что же там было, перед черным и белым? Но кроме «и хлеба привези», хоть убей! Надо спросить у Мотало: что бы это значило и как с этим бороться? У Эдика наверняка есть методики. Тренировка памяти и все такое прочее. Надо спросить, а пока… Навалив в корзину для покупок хлеба, он для верности добавил макароны с гречкой и пошел на кассу.
   К большому удивлению, на этот раз его не стали ругать. Оказалось, что с соседом, дядей Колей, мать заключила бартерную сделку. В обмен на черствый хлеб тот приносил ей куриные яйца, немного, но матери хватало. Она очень этому радовалась: экономия. И теперь говорила взахлеб:
   – Таких в магазине не купишь! У них желтки ярко-желтые!
   – Ну и что?
   – Как что? Это же свои… понимаешь? Свои яйца!
   Он едва удержался, чтобы не сказать пошлость. Закусив губу, выскочил на улицу, и тут же из-за забора окликнул сосед:
   – Андрюха, зайди. Пропустим по рюмочке.
   Пить ему не хотелось, но дядю Колю нельзя не уважить. Он приезжает усталый, замотанный, злой, все время хочет спать, а у матери что ни день, то проблема. Дом старый: то крыша протекла, то половица сгнила, забор завалился… Что бы они делали без дяди Коли?
   Потому переломил себя и зашел. Звал его сосед по вполне понятной причине: раньше они были коллегами. Дядя Коля всю жизнь проработал участковым, а этой весной пошел, наконец, на пенсию, но по работе скучал, это было заметно. Каждый пенсионер проходит период адаптации, надо привыкнуть к мысли, что он не в отпуске, а свободен пожизненно, и так теперь будет всегда. Вот и сосед, хотя и маялся, но говорил, что всем доволен. У практичного дяди Коли всего было в достатке, кроме общения.
   Они расположились в беседке. Оплетшее ее растение в народе называли «бешеный огурец». Оно и впрямь бешено размножалось на соседние участки, бороться с ним было бесполезно, проще использовать для создания спасительной в жаркий летний день тени. Сейчас не было ни жары, ни тени, один только «бешеный огурец».
   Сели. Дядя Коля, не спеша, разлил водку, с чувством нарезал розовое домашнее сало, положил смачный кусок на ломоть хлеба, протянул Андрею:
   – На. Закуси.
   Выпили. Он с аппетитом принялся за сало.
   – Заночуешь? – спросил дядя Коля.
   – Не. Поеду.
   – Зря. Хорошо здесь. Тихо, спокойно.
   – Привыкаешь потихоньку? Ну, как оно, на пенсии?
   – А, хорошо! – оживился дядя Коля. – Хозяйство у меня большое, пока работал, недосуг было заняться, а теперь живу как барин! Овощи свои, курочек держу, кролей развел. Осень придет – кабанчика заведу. Буду откармливать.
   – Ты корову заведи, – посоветовал Котяев. – Тогда и молоко будет свое.
   – А что? Заведу и корову! Жизнь здесь здоровая, на свежем воздухе, на родниковой воде. Не то, что у вас в городе.
   «Вот вам! Уже и у вас!». Он уперся взглядом в «бешеный огурец» и попробовал отключиться. Дядя Коля взахлеб продолжал расхваливать жизнь в деревне.
   Все это нам давно известно. Как говорит начитавшийся всякой заумной пакости Мотало, сработал механизм защиты. Если человеку чего-то не хватает, и он не может заполучить то, чего ему не хватает, включается этот самый механизм. Работает он по двум принципам: «кислый виноград» и «сладкий лимон». Мне это не надо, потому что виноград еще зелен. И вообще, он невкусный, кислый. Или: то, что у меня есть, как бы ничтожно это ни было, все равно слаще меда. Вот если человек это говорит, значит, он сильно разочарован в жизни.
   Дядя Коля, который, видимо, очень тосковал по своей работе, жал на обе педали: ругал город и взахлеб расхваливал своих кролей.
   «Кролики – это не только ценный мех…»
   – Опять пьешь? – раздался звонкий голосок.
   Андрей поднял глаза и обомлел. Тоненькая, почти прозрачная девушка городского вида, с короткой стрижкой, в обтягивающих джинсах и топике, открывающем пупок с пирсингом, смотрела на них и морщила носик. Он сидел, она стояла, его взгляд невольно уперся в пупок, в золотое колечко. Одинокий солнечный луч прошил облака, царапнул колечко; камушек сверкнул, Андрей невольно зажмурился. Аж дыхание перехватило. Стало вдруг так сладко…
   – Тебе чего, Машка? – недовольно сказал дядя Коля. – Ишь, вырядилась! Пупок прикрой!
   – А мне не холодно!
   – Тебе-то не холодно. А детей ты рожать собираешься? Так и застудиться недолго!
   – Отстань! Алкоголик!
   – Чего-о? Это я-то алкоголик?!
   – Да ты каждый день пьешь!
   – Да я с соседом…
   – Какая разница, с кем? Я ухожу. Можешь пить дальше.
   – Куда это ты собралась?
   – Гулять!
   – Я тебе покажу: гулять!
   – Я уже взрослая! Что хочу, то и делаю!
   – Погоди, я вот матери позвоню.
   – Я ей уже звонила. Вернусь поздно.
   Тоненькая девушка резко развернулась и пошла, нет, полетела по саду. Андрей, не отрываясь, смотрел ей вслед.
   – Эй! Машка! – закричал дядя Коля. – Чтоб в десять дома была!
   – Еще чего! – не оборачиваясь, сказала та. И исчезла.
   – Внучка, – вздохнул дядя Коля. И начал жаловаться. – Ну и молодежь пошла! Нет, ты скажи, Андрюха, почему они такие?
   – Не знаю.
   И в самом деле, почему? Почему они такие красивые? Ну, откуда?
   – Давай, Андрюха, еще по одной, – и дядя Коля потянулся к бутылке.
   – Не, я не буду, – закрыл он огромной ладонью свою рюмку. – Мне ехать. Вот сальца – с удовольствием!
   – Да это ради Бога! Угощайся!
   Дядя Коля щедро принялся нарезать сало. После чего опрокинул рюмку водки, вытер усы и продолжил:
   – Воспитываешь их, воспитываешь. И, вроде, правильно воспитываешь. И все одно, делают по-своему. Ты глянь – пупок проколола! Да мать ее, Анька, серьги в уши вставила, только когда ей восемнадцать стукнуло! Деньги с год копили, потом всей семьей пошли в магазин, купили. Золотые! Вот радости было! А этой шестнадцать, так у нее не только уши в трех местах, уже и пупок проколот! А дальше что? Кольцо в нос? И куда только родители смотрят! Вот Анька приедет, я ей скажу. Скажу: упустишь дочку. Погоди: в подоле принесет. И школы не закончит.
   – Да ладно тебе, – не выдержал он. – Хорошая девушка.
   – Да что ты понимаешь, – махнул рукой дядя Коля. – Хорошая. Все они хорошие. Мозги только у них засра…е. Я перед тем, как на пенсию уйти, одного такого из петли вынул. Тоже: в ухе серьга, ногти как у девки намазаны. И чего, спрашивается, не жилось? Они, вишь ли, в жизни разочарованные! С жиру бесятся! Пишет: «В моей смерти прошу никого не винить, я, мол, ухожу из жизни добровольно и без всякого принуждения».
   Он невольно вздрогнул:
   – Как-как?
   – Добровольно и без всякого принуждения, – зло сказал дядя Коля. – Будто таких можно принудить! Самостоятельные больно!
   – А больше в записке ничего не было?
   – А чего там еще должно быть? Число, подпись. И так все понятно.
   – Постой… Когда это было?
   – Весной.
   – А точнее?
   – Ну, в начале марта. А тебе зачем?
   – Да так. Странно все это.
   – Это уж точно! Ну, с чего парню лезть в петлю? Из благополучной семьи, родители оба работают, значит, деньги есть, папка шибко не пьет. Машина, опять же, дача. Они на дачу – а он в петлю. Ну, с чего?
   – А выводы следствия?
   – Повестка ему пришла, – нехотя сказал дядя Коля. – В армию. Говорят, испугался. Ну, этого я хоть убей, не понимаю! Все служили. И ни о какой дедовщине слыхом не слыхивали. А сейчас, что ни день: избили, убили, изнасиловали, застрелился, повесился. Запугали ребят. Такую бучу подняли! Я газеты каждый день читаю. Что творится, а? В какой стране живем?
   – Да, наверное, – рассеянно сказал он.
   – Я тебе говорю, Андрюха: всех захватят китайцы. Они надвигаются с Дальнего Востока. Чистая саранча! И здесь уже одни китайцы!
   – Где? – он обернулся. Взгляд уперся в зеленую стену «бешеного огурца». Через просветы он усиленно старался разглядеть оккупировавших страну китайцев.
   – Да везде! Ты в город съезди! Сам увидишь!
   – Я там живу. Китайцев нет.
   – Плохо смотрел, – сердито сказал дядя Коля. – Я тебе говорю: идет порабощение русского народа. Вот иду я вчера по нашей деревенской улице и вижу: навстречу на велосипеде едет негритенок!
   – А… Это ж внук Веры Федоровны. На каникулы, значит, приехал. У нее старшая дочь вышла замуж за француза.
   – Это я знаю, – отмахнулся дядя Коля. – А почему ж он негр?
   – Ты футбол смотришь?
   – Ну, смотрю.
   – Кто играет за Францию?
   Дядя Коля задумался. Нехотя сказал:
   – Разный народ. И эти есть. Кучерявые.
   – То-то. Так что все в порядке, – сказал он. – Дочка Веры Федоровны живет во Франции, все у нее хорошо, страну оккупировать не собирается.
   – Все одно получается белибердень. Я ему говорю: как тебя зовут? А он мне на чистом русском отвечает: Саша!
   – Андрей! Вот ты где!
   Он невольно вздрогнул: мать! Стоит на пороге беседки, лицо недовольное.
   – Я тебя обыскалась!
   – Да мы тут, Тонь, посидели немного с Андрюхой, – загудел дядя Коля. – Ты уж не сердись.
   Лицо у матери сделалось умильное.
   – Да ничего страшного, – залебезила она перед благодетелем-соседом. – Дел много, а он, небось, сегодня же и уедет.
   – Тонь, ну надо же человеку отдохнуть!