Страница:
— Ладно, давай начистоту. Сколько тебе предложили в «Кулис дю Монд»? Я поговорю с боссом. Уверен, мы договоримся. Хочу тебе сказать, старина… Он опять затянул свою песню о газете как «одной большой семье». Странно, подумал я, все эти жены, начальники друзья не очень-то заботятся о тебе, но как только ты собрался уходить — они готовы на все. Берни поведал мне о новых грандиозных планах по реорганизации всей нашей группы. И про меня не забыли! Мне достанется неплохой кусок пирога. Стоит ли все это бросать? Как насчет отпуска? На месяц? Проветри мозги. Перезаряди батареи. Съезди куда-нибудь. Послушай, старина, забудь про это увольнение. Я даже не слышал, что ты сказал. В одно ухо влетело, в другое вылетело. Пусть какой-нибудь доктор напишет тебе бюллетень на две-три недели. Идет?
Все время, пока он говорил, я думал только о Ким. Когда она узнала, что так все серьезно, ее лицо исказилось от боли. Я почувствовал, как у нее к горлу подкатил комок. Нет, — повторяла она, — нет… нет.
Я решил встретиться с Декампом. Из всех людей, которых я знал, он, пожалуй, лучше всего подходил на роль скалы, твердой прочной скалы, на которую можно опереться. Только поймать его было не так-то просто.
Он клюнул на идею пообедать в ресторане возле его работы.
— Как ты думаешь, она выдержит этот удар? — спросил я.
— За последний месяц она вполне поправилась.
— Это не то.
— Я говорил с тобой как врач. Теперь слушай. Ты берешь нож и втыкаешь его в живот человеку, а потом спрашиваешь меня, выдержит ли он этот удар.
— У меня нет другого выхода.
— Не знаю. Доедай. — Он с ужасным хрустом поедал свою редиску. — Бывает ли вообще другой выход? Хрум!
Если бы он был, мы бы знали. Сколько мужчин и женщин бросали друг друга, пытаясь начать спектакль заново.
— А что делают другие люди?
— Как ты будешь там жить? — спросил он вместо ответа.
Это меня не беспокоило. Тут моя совесть чиста.
— Я разберу себя на части, — сказал я, — прочищу как следует весь механизм, смажу маслом и соберу опять.
Я долго говорил о загрязнении окружающей среды, о больном обществе, о необходимости спасения души, я говорил о Евангелии, о Коране, о романе, который мне так хотелось написать, и о цели жизни. Под конец я хотел поговорить о Терезе, но он перебил меня:
— Короче, полинезийский мираж.
— Что?
— На вашем острове, наверное, есть атолл? И на закате приходят туземцы и бренчат на своих мандолинах, а небо зеленеет?
Меня не столько задевал сарказм Декампа, сколько его ужасный аппетит. Каждый кусок говядины увеличивал силу, которая разрушала мою новую игрушку.
— У тебя нет выбора, — заключил он, — ты вернешься. Но сначала ты должен туда поехать.
— Ну-ну, продолжай, — сказал я. Нечто подобное мне и хотелось услышать.
— Именно так я говорил себе, когда хотел все бросить и уехать в Индию. Но я не сделал этого и до сих пор жалею.
— Продолжай…
— Некогда… — отмахнулся он, изучая меню. — Закажу-ка я этот пудинг под называнием «Летающий остров». И Кофе.
Предстояло сделать очень многое. Удивительно, как трудно выбирать якоря. Незначительные детали перемешиваются с действительно серьезными вещами, и неизвестно, как все это распутать.
Например, стоишь перед своим гардеробом и спрашиваешь себя: Какой взять костюм? Можно провести три дня, созерцая горы рубашек, свитеров и носков, и не прийти ни к какому решению. Или посещаешь адвоката, который, как говорят друзья, чудесный специалист по разводам. А когда выходишь из его конторы, хочется просто утопиться.
Есть те, кого можно обмануть (…надо немного отдохнуть, побыть два-три месяца одному… ну конечно, Ким согласна, мама…), и те, кому надо сказать правду. Как говорит Гурджиев, есть материальный вопрос (…я оставил в банке достаточно денег, на следующий квартал хватит, а потом… ну, посмотрим… да, дорогая, страховка оплачена..) — и есть боль.
С Ким мы говорили и спорили каждую ночь. Иногда со слезами, иногда с гордым безразличием. Часто мы сердились и говорили друг другу больше, чем следовало. Потом опять была любовь и слезы. Сожаление и эта ужасная ностальгия. Колебания и упреки. Что сказала она однажды вечером, три года назад, что сделал я в то утро. Или что мы забыли сделать и сказать. И опять язвительные слова — или смех, презрение, безразличие, нежность, сожаление, отчаяние. Этот механизм не знал сбоев. Пускаешь стрелу, и мишень летит ей навстречу.
— Почему бы тебе не съездить на два-три месяца?
— На испытание?
— Ну…
— Испытательный срок, ты имеешь ввиду?
— Зачем все разрушать? Послушай, Серж, я сегодня думала. Так иногда говорят: оставлю все и уйду. Но ты не можешь оставить самого себя.
— О, избавь меня…
— Я хочу сказать, тут просто книжная романтика…
— Ким, пожалуйста! Не мучай меня.
— Бедняжка. Извини, пожалуйста, что причиняю тебе боль…
— Избавь меня от твоего сарказма, ради Бога.
— Я просто думала, что ты меня еще немного любишь и… и что ты…
Рыдания не давали ей закончить, и около трех часов ночи она принимала снотворное. Я не принимал, потому что не хотел спать. Мне казалось, что это означало бы уходить от нее дважды. Я долго наблюдал, как она лежит, завернутая в тонкую пелену сна. Она спит не так, как другие, думал я. Может, только она и умеет спать правильно (и я вспомнил… в то лето бессонница, которая всегда преследовала меня, стала просто угрожающей. Декамп испробовал все препараты, оканчивающиеся на «ал» и «иум». Ничто не помогало. Потом однажды вечером в Антибе во время отпуска рядом со мной в постели появилась Ким. Я ощущал волны, которые исходили из ее тела и проникали в мое, принося с собой блаженное ощущение покоя и расслабленности. По утрам я вставал юный, как Адам при сотворении мира. Иногда в середине ночи я открывал один глаз, и где-то в моем мозгу маленькая клеточка шептала:
«Прижмись к ней». Спокойно, клетка, не говори ничего, а то я проснусь. И сон снова наплывал на меня). — Рассвет пробивался сквозь шторы. Должно быть, я задремал под утро, потому что меня вернул из небытия звонок консьержки. Прежде чем встать и собрать почту, я долго лежал в кровати, смутно сознавая, что хотя у меня под одеялом есть ноги, руки и все остальное, я совершенно утратил способность управлять ими, не говоря уж о мыслях, которые расползлись по полу, как тараканы.
Но внезапно одна из них укусила меня и пробудила к деятельности. Сегодня утром должно прийти письмо от Терезы. Они приходили не каждый день и были очень странными. Например:
«Мне всегда хотелось построить забор вокруг дома и парка. Лучше всего стену, но это слишком дорого. Недавно я видела в „Лями де Жарден“ объявление: продается готовый забор — его нужно только поставить. Я все измерила своими шагами. Получилось 735 ярдов. Не мог бы ты посмотреть, как он выглядит, и привезти сюда на поезде? Он не займет много места — там только столбы и какая-то очень прочная решетка, которая легко сворачивается».
Последняя фраза была написана настоящими каракулями, потом почерк опять стал очень аккуратным, как будто слова обрели второе дыхание.
«Знаешь, что я говорю себе? Этот забор будет нашим обручальным кольцом, он окружит дом, парк и наше счастье.»
Вечером того дня, когда я ходил смотреть забор, меня ожидал сюрприз.
— Я не буду сегодня к обеду, — объявила Ким.
— Почему?
— Что значит «почему»? Меня не будет дома, только и всего.
— С кем ты будешь?
— Какое это имеет значение? С одним человеком из нашего офиса.
— С Ланзером?
— Да, с Ланзером. Как ты догадался, дорогой? Боже, как она была хороша, когда совершала свой пчелиный танец перед зеркалом: шаг вперед, шаг назад, шаг в сторону, осматривая себя и добавляя последние штрихи к этой восхитительной картине — и все для Ланзера!
— Он, конечно, долго ждал тебя.
— Лучше поздно, чем никогда, не так ли? Она взяла сумочку и убедилась, что все нужные вещи на месте.
— Что ты будешь делать, дорогой? В холодильнике есть ветчина и немного пива. Мне надо лететь, я опаздываю.
Я впервые познал поцелуй неверной жены. Как будто черная муха села на подбородок. Потом Ким скользнула в лифт, словно в раскрытую постель.
Вернулась она в три часа ночи, слегка пьяная, сверкающая и ледяная одновременно.
— Ты спишь?
— Я не могу спать.
Ей потребовалось не меньше часа, чтобы раздеться и приготовиться ко сну. Все это время она напевала.
— Ты изменила мне? — спросил я, когда она наконец легла в постель.
— Я пыталась, дорогой, но мне не удалось…
— Что это значит?
— О, никаких анатомических подробностей. На самом деле мне это удалось. Спокойной ночи.
— Ты не могла подождать?
Уже засыпая, она издала невнятный звук, как будто спрашивая:
— Подождать чего?
Остаток ночи я провел, пытаясь убедить себя в том, что это не имеет для меня никакого значения. Все к лучшему, мой мальчик. Живи день за днем, как во время войны. Думай о чем-нибудь другом. Например о Терезе. Этот забор действительно хорош. 735 футов, нет — ярдов. Три фута на ярд. Это будет — трижды пять — пятнадцать, и один в уме.
Трижды три — девять, и один — десять, трижды семь — двадцать один, и один — двадцать два — 2250 футов. А сколько ее шагов?
Наутро я вновь привел мир в движение. Немного воздуха, немного воды. Немного физических упражнений. Немного виски. Кусок мяса — и вперед, с веселой песней. Улыбочку. Спасибо. Еще раз… Потом был ленч с Канавой.
— Это действительно крупное дело, Серж. Я хочу, чтобы ты знал.
— Весьма признателен.
— И мне бы хотелось включить тебя в игру… Секунду. Меня не интересуют твои личные проблемы. Послушай: Лакруа пустил в ход свои связи. И еще Дюсюрж. Понимаешь чем это пахнет?
Для наглядности он стал чертить вилкой скатерти. Девять пересекающихся треугольников, пять указывают вниз, четыре вверх. Внутри — четыре концентрических круга, в свою очередь содержащие квадрат с четырьмя замкнутыми устьями. Идеограмма. Мандала. Лабиринт, из которого Канава наконец нашел выход: путем разделения, выщепления, резкого изменения общественного мнения, молчаливых соглашений, умно построенных бесед и макиавеллиевых комбинаций — через два месяца появится на свет новая газета. И ему предложили стать редактором.
— А ты будешь редактором новостей. Нет, я не дам тебе говорить. Серж, послушай, это очень большие деньги. Видел бы ты, какие они подписали контракты на рекламу. — Он стал перечислять по пальцам. — Такой шанс бывает раз в жизни.
— Ты говорил об этом с Ким?
— Нет-нет, пока все полная тайна. Я боюсь говорить даже с самим собой.
— А может, вы вместе решили подцепить меня на такую удочку? — Ты идиот или только прикидываешься?
— И то и другое, — признался я.
В качестве подтверждения своих слов я достал их бумажника свое удостоверение журналиста, порвал его на четыре части и протянул обрывки Канаве. Это не произвело на него должного впечатления. Некоторое время он размышлял. Потом внезапно на меня обрушилась целая тирада:
— Почему ты считаешь себя лучше всех? Между прочим, есть и другие люди. С чего ты взял, что они глупее тебя?..
После этого оставалось только одно — напиться. Что мы и сделали.
Поздним вечером, когда я добрался до дома, у меня, должно быть, спьяну, возникла странная идея — заняться любовью с Ким.
Это было долгое и мучительное поражение. Только никаких сравнений, — говорил я себе и шарил во тьме в поисках волшебной страны. Вот как будто проблеск света… я устремился к нему и снова рухнул в пустоту… Потом попробовал еще… Думай — о той — стране — которая — не принадлежит — никому — которая — принадлежит — только нам — двоим — где ты — никогда — не был — прежде — и куда ты — никогда — не сможешь — вернуться — без Нее — думай — о той — божественной — прогулке — думай — лучше не думай…
Я считал, — хотя каждая вторая клетка моего измученного тела знала, сколь недостойно такое мнение, — что любовь с Ким — это всего лишь блестящий спектакль. Игра потных тел, игра поз и движений, взглядов, запахов, слов. У каждого из нас был свой острый клинок. Лезвие сверкало, звенело, наносило укол в нужном месте и тут же пряталось. Из нашего поединка, напоминавшего борьбу двух львят на солнечной лужайке, мы выходили изнуренные, иногда пораненные, но здоровые и счастливые — никто не может отрицать этого. И смеющиеся.
Но не сегодня. Ким не знала о моей неудаче — или, скорее, сделала вид, будто не знает. Она была серьезна и спокойна. И сегодня мы не смеялись. Две фигуры, распростертые на простыне. Вдруг она сказала:
— Серж… что если бы у нас был ребенок… Я ждал этого… На самом деле Ким однажды была беременной — через четыре месяца после нашего знакомства. Она спросила: «Что будем делать, Серж?» И я ответил: «Как хочешь, дорогая?» — «О, у нас еще много времени…» И мы больше не упоминали об этом. Я обнял ее.
— Дорогая, от этого ничего не изменилось бы. Мне кажется, мы… Мне кажется, нами движут<силы, которые нам не подвластны… Все, что происходит, где-то запрограммировано, а может, и нет, просто происходит — и все…
— Но если бы у нас был кто-то еще, если… Это не спасло бы нас. Я встал, чтобы зажечь сигарету, надеясь подрезать крылья ее безумию. Но не тут-то было.
Ким взяла зажигалку с ночного столика.
— Иди сюда… Послушай, Серж, давай подумаем вместе… Мы так часто говорили, что состаримся вместе. Ты помнишь? Мы всегда говорили:
— что бы не случилось…. Помнишь? Мы говорили, что у нас будет большой дом на юго-западе, двое или трое детей, старая кухарка…
— Зачем ты об этом?
— Но я не понимаю, что с нами случилось, просто не понимаю.
— С тобой тоже могло такое случиться.
— Не знаю, может быть… Но… Наверное, нет, дорогой. Правда, я думаю — нет.
— Что ты хочешь сказать? Что я один виноват? Я это знаю.
— Ты можешь вообразить, что будет со мной?
— Мир полон Ланзеров…
— Ублюдок!
— Не надо, Ким.
— Ублюдок, ты первый начинаешь, а потом говоришь: не надо.
— Ким, довольно.
На следующий день мы договорились пойти к адвокату. Я чувствовал себя не очень уверенно. Но Ким держалась превосходно, безукоризненно исполняя тщательно продуманную роль обманутой, но гордой супруги. Нам нечего было делить — никаких денег. Ответчиком считался я, и это она подавала на развод.
— Получается то же самое.
— Что? То, что вся вина лежит на мне?
— То, что я должна просить развода.
— Ну не мне же его просить.
— А что если я не стану?
— Ведь мы обо всем договорились!
— Итак! — сказал мэтр Селье, принимаясь за дело. Это был молодой человек с твердым как сталь взглядом, с золоченой оправой очков, короткой стрижкой и тонкими губами, постоянно кривившимися в явном пренебрежении. — Ваш супруг написал эти три письма. В них он выражает свое желание прекратить вашу совместную жизнь. Вам нужно лишь облечь это желание в форму ходатайства — и мы получим быстрое решение без лишних осложнений и взаимных обвинений; развод двух честных, благонамеренных людей, двух личностей, которые — м-м — уважают друг друга и которые — э-э…
В этот момент Ким взглянула на меня. В ее взгляде, полном неизмеримой боли, промелькнул оттенок иронии. Внезапно я увидел нас троих, ее, себя и этого адвоката, словно в объективе телекамеры, установленной на потолке. Звуки еще можно было как-то переносить, но зрелище оказалось слишком гнусным.
— Хватит, — я взял Ким за руку. — Пойдем отсюда… Мэтр Селье застыл с открытым ртом, вопросительные знаки так и сыпались из его близоруких глаз. Мы были на улице, прежде чем он успел что-либо произнести.
Мы шли по авеню Виктора Гюго. Я еще держал ее за руку, почти тащил за собой.
— Что с тобой? Куда мы идем?
Мы почти бежали, пересекая дорогу.
— Серж, остановись. Мне больно. Я отпустил ее руку, когда мы оказались возле церкви Сент-Оноре-д'Эйло.
— Встретимся дома, — сказал я и вошел в церковь. Конечно не для того, чтобы излить душу Богу. Я сел и стал просто ждать, когда это пройдет. Но что должно пройти? Обстановка в церкви была лишена какой-либо мистики. Люди разгуливали при приделам и довольно громко разговаривали. Не было даже полумрака, который мог бы принести мне немного покоя. В поперечном нефе появилась большая группа детей. Они толкались и кричали. Кстати, кто говорил, что помолится за меня? Ах да, старина Бонафу. Я попытался сосредоточится на Терезе. Статуя тезки немного напоминала ее. Мимо прошел пожилой каноник, волоча ноги. Каноник, дай мне отпущение грехов. Только вряд ли отпущение грехов может остановить мысли.
Когда я вышел из церкви, уже смеркалось. Я побрел по набережной Сены. И тут со мной случился приступ. Сияли церковные свечи, взмывали в небо яркие ракеты, катились огромные огненные колеса, летучие мыши испуганно метались под сводами подземелья. Мой двойник трижды прыгал в воду за какими-то огнями, когда мы проходили по Понт-де-Гренель. Прах еси и во прах отыдеши.
Я вернулся около полуночи, совершенно разбитый. Ким в халате бродила из комнаты в комнату с чашкой чая в руке.
— Пожалуй я перееду отсюда, — заявила она.
— Зачем?
— Хочу снять комнату. Это будет для меня дешевле. И где-нибудь поближе к работе. Хотя, наверное, я куплю машину, какой-нибудь подержанный «фиат-500». Ты помнишь те деньги, которые мы вложили в государственные облигации? Я ими воспользуюсь. В конце концов, от тебя мне ничего не нужно. Знаешь, у меня будет комната в индийском стиле: драпировки на стенах, толстые ковры и большой диван.
Ну-ну, давай, позли меня, раз не удалось разжалобить. Я прямо-таки видел, как этот придурок Давид Ланзер восседает на индийских подушках и его рука под музыку Рави Шанкара небрежно скользит за корсаж Ким.
Я опустился в кресло:
— Давай сегодня не ссориться.
На следующее утро я полчаса занимался физическими упражнениями. Стойка на руках, стойка на голове, ножницы, велосипед и так далее. Потом бодрящий холодный душ. За завтраком я завел разговор о Канаве и его новой ежедневной газете. Мы проговорили полчаса, прежде чем поняли, что опоздали. Она опоздала. Мне весь день нечего было делать. Мы уговорились встретиться за ленчем.
Но она не пришла.
— Ой, прости пожалуйста, — сказала она, когда я позвонил ей на работу в три часа. — Я совсем забыла, у меня назначена встреча. Мы расставались на всю жизнь, а у нее было встреча. Я бросил трубку вне себя от ярости.
Вечер я провел в кино.
Чего ты еще ждешь? Надо просто взять и уехать. Собери чемоданы. Сядь в машину. Здесь тебе больше нечего делать.
В семь часов я встретил ее с работы, как обычно.
— Это очень мило с твоей стороны, — заметила она. Тот же столик в «Санжене», за которым мы сидели каждый вечер в течение двух лет. И те же напитки. Виски для меня и джин с тоником для Ким.
— Ну? — Спросила она внезапно.
— Ну… Я не ухожу.
— Ты не… что?
— Я… Я думаю, нам лучше забыть про это.
— Ты смеешься надо мной?
— Я говорю совершенно серьезно.
— Боюсь, что так. — Она одним махом осушила свой стакан.
Из глаз ее сыпались искры жгучего фосфора, каждая из которых прожигала дыру в моем черепе. — Объяснись.
— Тут нечего объяснять.
Что я мог ей объяснить? Что она — единственная на свете?
— Ты так считаешь?
— Тебе хочется объяснений типа: я понимаю, что был глуп?
— Нет, — она, наконец, рассмеялась. — Конечно, нет. Придумай что-нибудь другое.
— Дорогая, будь милосердной.
— А ты милосерден?
— Неужели мы не можем поговорить и пяти минут, не разрывая друг друга на части?
— А ты, значит, не рвешь людей на части?
— Послушай… остановись… мы вылечимся… Мы вернемся назад и начнем все сначала.
— Кого ты жалеешь? Меня или себя?
— Обоих.
— Налей мне еще джина.
Алкоголь пробудил в ней все злое и язвительное. Ее взгляд стал острым как бритва.
— Послушай, мужчина моей жизни. Ты причинил мне достаточно боли. Теперь посмотри на меня хорошенько: я посторонняя.
Она встала и положила сигареты в сумочку.
— И для начала, будь добр, ночуй в отеле. Она снова смягчилась:
— Пожалуйста, Серж, — быстро вышла.
Глава 13
Все время, пока он говорил, я думал только о Ким. Когда она узнала, что так все серьезно, ее лицо исказилось от боли. Я почувствовал, как у нее к горлу подкатил комок. Нет, — повторяла она, — нет… нет.
Я решил встретиться с Декампом. Из всех людей, которых я знал, он, пожалуй, лучше всего подходил на роль скалы, твердой прочной скалы, на которую можно опереться. Только поймать его было не так-то просто.
Он клюнул на идею пообедать в ресторане возле его работы.
— Как ты думаешь, она выдержит этот удар? — спросил я.
— За последний месяц она вполне поправилась.
— Это не то.
— Я говорил с тобой как врач. Теперь слушай. Ты берешь нож и втыкаешь его в живот человеку, а потом спрашиваешь меня, выдержит ли он этот удар.
— У меня нет другого выхода.
— Не знаю. Доедай. — Он с ужасным хрустом поедал свою редиску. — Бывает ли вообще другой выход? Хрум!
Если бы он был, мы бы знали. Сколько мужчин и женщин бросали друг друга, пытаясь начать спектакль заново.
— А что делают другие люди?
— Как ты будешь там жить? — спросил он вместо ответа.
Это меня не беспокоило. Тут моя совесть чиста.
— Я разберу себя на части, — сказал я, — прочищу как следует весь механизм, смажу маслом и соберу опять.
Я долго говорил о загрязнении окружающей среды, о больном обществе, о необходимости спасения души, я говорил о Евангелии, о Коране, о романе, который мне так хотелось написать, и о цели жизни. Под конец я хотел поговорить о Терезе, но он перебил меня:
— Короче, полинезийский мираж.
— Что?
— На вашем острове, наверное, есть атолл? И на закате приходят туземцы и бренчат на своих мандолинах, а небо зеленеет?
Меня не столько задевал сарказм Декампа, сколько его ужасный аппетит. Каждый кусок говядины увеличивал силу, которая разрушала мою новую игрушку.
— У тебя нет выбора, — заключил он, — ты вернешься. Но сначала ты должен туда поехать.
— Ну-ну, продолжай, — сказал я. Нечто подобное мне и хотелось услышать.
— Именно так я говорил себе, когда хотел все бросить и уехать в Индию. Но я не сделал этого и до сих пор жалею.
— Продолжай…
— Некогда… — отмахнулся он, изучая меню. — Закажу-ка я этот пудинг под называнием «Летающий остров». И Кофе.
Предстояло сделать очень многое. Удивительно, как трудно выбирать якоря. Незначительные детали перемешиваются с действительно серьезными вещами, и неизвестно, как все это распутать.
Например, стоишь перед своим гардеробом и спрашиваешь себя: Какой взять костюм? Можно провести три дня, созерцая горы рубашек, свитеров и носков, и не прийти ни к какому решению. Или посещаешь адвоката, который, как говорят друзья, чудесный специалист по разводам. А когда выходишь из его конторы, хочется просто утопиться.
Есть те, кого можно обмануть (…надо немного отдохнуть, побыть два-три месяца одному… ну конечно, Ким согласна, мама…), и те, кому надо сказать правду. Как говорит Гурджиев, есть материальный вопрос (…я оставил в банке достаточно денег, на следующий квартал хватит, а потом… ну, посмотрим… да, дорогая, страховка оплачена..) — и есть боль.
С Ким мы говорили и спорили каждую ночь. Иногда со слезами, иногда с гордым безразличием. Часто мы сердились и говорили друг другу больше, чем следовало. Потом опять была любовь и слезы. Сожаление и эта ужасная ностальгия. Колебания и упреки. Что сказала она однажды вечером, три года назад, что сделал я в то утро. Или что мы забыли сделать и сказать. И опять язвительные слова — или смех, презрение, безразличие, нежность, сожаление, отчаяние. Этот механизм не знал сбоев. Пускаешь стрелу, и мишень летит ей навстречу.
— Почему бы тебе не съездить на два-три месяца?
— На испытание?
— Ну…
— Испытательный срок, ты имеешь ввиду?
— Зачем все разрушать? Послушай, Серж, я сегодня думала. Так иногда говорят: оставлю все и уйду. Но ты не можешь оставить самого себя.
— О, избавь меня…
— Я хочу сказать, тут просто книжная романтика…
— Ким, пожалуйста! Не мучай меня.
— Бедняжка. Извини, пожалуйста, что причиняю тебе боль…
— Избавь меня от твоего сарказма, ради Бога.
— Я просто думала, что ты меня еще немного любишь и… и что ты…
Рыдания не давали ей закончить, и около трех часов ночи она принимала снотворное. Я не принимал, потому что не хотел спать. Мне казалось, что это означало бы уходить от нее дважды. Я долго наблюдал, как она лежит, завернутая в тонкую пелену сна. Она спит не так, как другие, думал я. Может, только она и умеет спать правильно (и я вспомнил… в то лето бессонница, которая всегда преследовала меня, стала просто угрожающей. Декамп испробовал все препараты, оканчивающиеся на «ал» и «иум». Ничто не помогало. Потом однажды вечером в Антибе во время отпуска рядом со мной в постели появилась Ким. Я ощущал волны, которые исходили из ее тела и проникали в мое, принося с собой блаженное ощущение покоя и расслабленности. По утрам я вставал юный, как Адам при сотворении мира. Иногда в середине ночи я открывал один глаз, и где-то в моем мозгу маленькая клеточка шептала:
«Прижмись к ней». Спокойно, клетка, не говори ничего, а то я проснусь. И сон снова наплывал на меня). — Рассвет пробивался сквозь шторы. Должно быть, я задремал под утро, потому что меня вернул из небытия звонок консьержки. Прежде чем встать и собрать почту, я долго лежал в кровати, смутно сознавая, что хотя у меня под одеялом есть ноги, руки и все остальное, я совершенно утратил способность управлять ими, не говоря уж о мыслях, которые расползлись по полу, как тараканы.
Но внезапно одна из них укусила меня и пробудила к деятельности. Сегодня утром должно прийти письмо от Терезы. Они приходили не каждый день и были очень странными. Например:
«Мне всегда хотелось построить забор вокруг дома и парка. Лучше всего стену, но это слишком дорого. Недавно я видела в „Лями де Жарден“ объявление: продается готовый забор — его нужно только поставить. Я все измерила своими шагами. Получилось 735 ярдов. Не мог бы ты посмотреть, как он выглядит, и привезти сюда на поезде? Он не займет много места — там только столбы и какая-то очень прочная решетка, которая легко сворачивается».
Последняя фраза была написана настоящими каракулями, потом почерк опять стал очень аккуратным, как будто слова обрели второе дыхание.
«Знаешь, что я говорю себе? Этот забор будет нашим обручальным кольцом, он окружит дом, парк и наше счастье.»
Вечером того дня, когда я ходил смотреть забор, меня ожидал сюрприз.
— Я не буду сегодня к обеду, — объявила Ким.
— Почему?
— Что значит «почему»? Меня не будет дома, только и всего.
— С кем ты будешь?
— Какое это имеет значение? С одним человеком из нашего офиса.
— С Ланзером?
— Да, с Ланзером. Как ты догадался, дорогой? Боже, как она была хороша, когда совершала свой пчелиный танец перед зеркалом: шаг вперед, шаг назад, шаг в сторону, осматривая себя и добавляя последние штрихи к этой восхитительной картине — и все для Ланзера!
— Он, конечно, долго ждал тебя.
— Лучше поздно, чем никогда, не так ли? Она взяла сумочку и убедилась, что все нужные вещи на месте.
— Что ты будешь делать, дорогой? В холодильнике есть ветчина и немного пива. Мне надо лететь, я опаздываю.
Я впервые познал поцелуй неверной жены. Как будто черная муха села на подбородок. Потом Ким скользнула в лифт, словно в раскрытую постель.
Вернулась она в три часа ночи, слегка пьяная, сверкающая и ледяная одновременно.
— Ты спишь?
— Я не могу спать.
Ей потребовалось не меньше часа, чтобы раздеться и приготовиться ко сну. Все это время она напевала.
— Ты изменила мне? — спросил я, когда она наконец легла в постель.
— Я пыталась, дорогой, но мне не удалось…
— Что это значит?
— О, никаких анатомических подробностей. На самом деле мне это удалось. Спокойной ночи.
— Ты не могла подождать?
Уже засыпая, она издала невнятный звук, как будто спрашивая:
— Подождать чего?
Остаток ночи я провел, пытаясь убедить себя в том, что это не имеет для меня никакого значения. Все к лучшему, мой мальчик. Живи день за днем, как во время войны. Думай о чем-нибудь другом. Например о Терезе. Этот забор действительно хорош. 735 футов, нет — ярдов. Три фута на ярд. Это будет — трижды пять — пятнадцать, и один в уме.
Трижды три — девять, и один — десять, трижды семь — двадцать один, и один — двадцать два — 2250 футов. А сколько ее шагов?
Наутро я вновь привел мир в движение. Немного воздуха, немного воды. Немного физических упражнений. Немного виски. Кусок мяса — и вперед, с веселой песней. Улыбочку. Спасибо. Еще раз… Потом был ленч с Канавой.
— Это действительно крупное дело, Серж. Я хочу, чтобы ты знал.
— Весьма признателен.
— И мне бы хотелось включить тебя в игру… Секунду. Меня не интересуют твои личные проблемы. Послушай: Лакруа пустил в ход свои связи. И еще Дюсюрж. Понимаешь чем это пахнет?
Для наглядности он стал чертить вилкой скатерти. Девять пересекающихся треугольников, пять указывают вниз, четыре вверх. Внутри — четыре концентрических круга, в свою очередь содержащие квадрат с четырьмя замкнутыми устьями. Идеограмма. Мандала. Лабиринт, из которого Канава наконец нашел выход: путем разделения, выщепления, резкого изменения общественного мнения, молчаливых соглашений, умно построенных бесед и макиавеллиевых комбинаций — через два месяца появится на свет новая газета. И ему предложили стать редактором.
— А ты будешь редактором новостей. Нет, я не дам тебе говорить. Серж, послушай, это очень большие деньги. Видел бы ты, какие они подписали контракты на рекламу. — Он стал перечислять по пальцам. — Такой шанс бывает раз в жизни.
— Ты говорил об этом с Ким?
— Нет-нет, пока все полная тайна. Я боюсь говорить даже с самим собой.
— А может, вы вместе решили подцепить меня на такую удочку? — Ты идиот или только прикидываешься?
— И то и другое, — признался я.
В качестве подтверждения своих слов я достал их бумажника свое удостоверение журналиста, порвал его на четыре части и протянул обрывки Канаве. Это не произвело на него должного впечатления. Некоторое время он размышлял. Потом внезапно на меня обрушилась целая тирада:
— Почему ты считаешь себя лучше всех? Между прочим, есть и другие люди. С чего ты взял, что они глупее тебя?..
После этого оставалось только одно — напиться. Что мы и сделали.
Поздним вечером, когда я добрался до дома, у меня, должно быть, спьяну, возникла странная идея — заняться любовью с Ким.
Это было долгое и мучительное поражение. Только никаких сравнений, — говорил я себе и шарил во тьме в поисках волшебной страны. Вот как будто проблеск света… я устремился к нему и снова рухнул в пустоту… Потом попробовал еще… Думай — о той — стране — которая — не принадлежит — никому — которая — принадлежит — только нам — двоим — где ты — никогда — не был — прежде — и куда ты — никогда — не сможешь — вернуться — без Нее — думай — о той — божественной — прогулке — думай — лучше не думай…
Я считал, — хотя каждая вторая клетка моего измученного тела знала, сколь недостойно такое мнение, — что любовь с Ким — это всего лишь блестящий спектакль. Игра потных тел, игра поз и движений, взглядов, запахов, слов. У каждого из нас был свой острый клинок. Лезвие сверкало, звенело, наносило укол в нужном месте и тут же пряталось. Из нашего поединка, напоминавшего борьбу двух львят на солнечной лужайке, мы выходили изнуренные, иногда пораненные, но здоровые и счастливые — никто не может отрицать этого. И смеющиеся.
Но не сегодня. Ким не знала о моей неудаче — или, скорее, сделала вид, будто не знает. Она была серьезна и спокойна. И сегодня мы не смеялись. Две фигуры, распростертые на простыне. Вдруг она сказала:
— Серж… что если бы у нас был ребенок… Я ждал этого… На самом деле Ким однажды была беременной — через четыре месяца после нашего знакомства. Она спросила: «Что будем делать, Серж?» И я ответил: «Как хочешь, дорогая?» — «О, у нас еще много времени…» И мы больше не упоминали об этом. Я обнял ее.
— Дорогая, от этого ничего не изменилось бы. Мне кажется, мы… Мне кажется, нами движут<силы, которые нам не подвластны… Все, что происходит, где-то запрограммировано, а может, и нет, просто происходит — и все…
— Но если бы у нас был кто-то еще, если… Это не спасло бы нас. Я встал, чтобы зажечь сигарету, надеясь подрезать крылья ее безумию. Но не тут-то было.
Ким взяла зажигалку с ночного столика.
— Иди сюда… Послушай, Серж, давай подумаем вместе… Мы так часто говорили, что состаримся вместе. Ты помнишь? Мы всегда говорили:
— что бы не случилось…. Помнишь? Мы говорили, что у нас будет большой дом на юго-западе, двое или трое детей, старая кухарка…
— Зачем ты об этом?
— Но я не понимаю, что с нами случилось, просто не понимаю.
— С тобой тоже могло такое случиться.
— Не знаю, может быть… Но… Наверное, нет, дорогой. Правда, я думаю — нет.
— Что ты хочешь сказать? Что я один виноват? Я это знаю.
— Ты можешь вообразить, что будет со мной?
— Мир полон Ланзеров…
— Ублюдок!
— Не надо, Ким.
— Ублюдок, ты первый начинаешь, а потом говоришь: не надо.
— Ким, довольно.
На следующий день мы договорились пойти к адвокату. Я чувствовал себя не очень уверенно. Но Ким держалась превосходно, безукоризненно исполняя тщательно продуманную роль обманутой, но гордой супруги. Нам нечего было делить — никаких денег. Ответчиком считался я, и это она подавала на развод.
— Получается то же самое.
— Что? То, что вся вина лежит на мне?
— То, что я должна просить развода.
— Ну не мне же его просить.
— А что если я не стану?
— Ведь мы обо всем договорились!
— Итак! — сказал мэтр Селье, принимаясь за дело. Это был молодой человек с твердым как сталь взглядом, с золоченой оправой очков, короткой стрижкой и тонкими губами, постоянно кривившимися в явном пренебрежении. — Ваш супруг написал эти три письма. В них он выражает свое желание прекратить вашу совместную жизнь. Вам нужно лишь облечь это желание в форму ходатайства — и мы получим быстрое решение без лишних осложнений и взаимных обвинений; развод двух честных, благонамеренных людей, двух личностей, которые — м-м — уважают друг друга и которые — э-э…
В этот момент Ким взглянула на меня. В ее взгляде, полном неизмеримой боли, промелькнул оттенок иронии. Внезапно я увидел нас троих, ее, себя и этого адвоката, словно в объективе телекамеры, установленной на потолке. Звуки еще можно было как-то переносить, но зрелище оказалось слишком гнусным.
— Хватит, — я взял Ким за руку. — Пойдем отсюда… Мэтр Селье застыл с открытым ртом, вопросительные знаки так и сыпались из его близоруких глаз. Мы были на улице, прежде чем он успел что-либо произнести.
Мы шли по авеню Виктора Гюго. Я еще держал ее за руку, почти тащил за собой.
— Что с тобой? Куда мы идем?
Мы почти бежали, пересекая дорогу.
— Серж, остановись. Мне больно. Я отпустил ее руку, когда мы оказались возле церкви Сент-Оноре-д'Эйло.
— Встретимся дома, — сказал я и вошел в церковь. Конечно не для того, чтобы излить душу Богу. Я сел и стал просто ждать, когда это пройдет. Но что должно пройти? Обстановка в церкви была лишена какой-либо мистики. Люди разгуливали при приделам и довольно громко разговаривали. Не было даже полумрака, который мог бы принести мне немного покоя. В поперечном нефе появилась большая группа детей. Они толкались и кричали. Кстати, кто говорил, что помолится за меня? Ах да, старина Бонафу. Я попытался сосредоточится на Терезе. Статуя тезки немного напоминала ее. Мимо прошел пожилой каноник, волоча ноги. Каноник, дай мне отпущение грехов. Только вряд ли отпущение грехов может остановить мысли.
Когда я вышел из церкви, уже смеркалось. Я побрел по набережной Сены. И тут со мной случился приступ. Сияли церковные свечи, взмывали в небо яркие ракеты, катились огромные огненные колеса, летучие мыши испуганно метались под сводами подземелья. Мой двойник трижды прыгал в воду за какими-то огнями, когда мы проходили по Понт-де-Гренель. Прах еси и во прах отыдеши.
Я вернулся около полуночи, совершенно разбитый. Ким в халате бродила из комнаты в комнату с чашкой чая в руке.
— Пожалуй я перееду отсюда, — заявила она.
— Зачем?
— Хочу снять комнату. Это будет для меня дешевле. И где-нибудь поближе к работе. Хотя, наверное, я куплю машину, какой-нибудь подержанный «фиат-500». Ты помнишь те деньги, которые мы вложили в государственные облигации? Я ими воспользуюсь. В конце концов, от тебя мне ничего не нужно. Знаешь, у меня будет комната в индийском стиле: драпировки на стенах, толстые ковры и большой диван.
Ну-ну, давай, позли меня, раз не удалось разжалобить. Я прямо-таки видел, как этот придурок Давид Ланзер восседает на индийских подушках и его рука под музыку Рави Шанкара небрежно скользит за корсаж Ким.
Я опустился в кресло:
— Давай сегодня не ссориться.
На следующее утро я полчаса занимался физическими упражнениями. Стойка на руках, стойка на голове, ножницы, велосипед и так далее. Потом бодрящий холодный душ. За завтраком я завел разговор о Канаве и его новой ежедневной газете. Мы проговорили полчаса, прежде чем поняли, что опоздали. Она опоздала. Мне весь день нечего было делать. Мы уговорились встретиться за ленчем.
Но она не пришла.
— Ой, прости пожалуйста, — сказала она, когда я позвонил ей на работу в три часа. — Я совсем забыла, у меня назначена встреча. Мы расставались на всю жизнь, а у нее было встреча. Я бросил трубку вне себя от ярости.
Вечер я провел в кино.
Чего ты еще ждешь? Надо просто взять и уехать. Собери чемоданы. Сядь в машину. Здесь тебе больше нечего делать.
В семь часов я встретил ее с работы, как обычно.
— Это очень мило с твоей стороны, — заметила она. Тот же столик в «Санжене», за которым мы сидели каждый вечер в течение двух лет. И те же напитки. Виски для меня и джин с тоником для Ким.
— Ну? — Спросила она внезапно.
— Ну… Я не ухожу.
— Ты не… что?
— Я… Я думаю, нам лучше забыть про это.
— Ты смеешься надо мной?
— Я говорю совершенно серьезно.
— Боюсь, что так. — Она одним махом осушила свой стакан.
Из глаз ее сыпались искры жгучего фосфора, каждая из которых прожигала дыру в моем черепе. — Объяснись.
— Тут нечего объяснять.
Что я мог ей объяснить? Что она — единственная на свете?
— Ты так считаешь?
— Тебе хочется объяснений типа: я понимаю, что был глуп?
— Нет, — она, наконец, рассмеялась. — Конечно, нет. Придумай что-нибудь другое.
— Дорогая, будь милосердной.
— А ты милосерден?
— Неужели мы не можем поговорить и пяти минут, не разрывая друг друга на части?
— А ты, значит, не рвешь людей на части?
— Послушай… остановись… мы вылечимся… Мы вернемся назад и начнем все сначала.
— Кого ты жалеешь? Меня или себя?
— Обоих.
— Налей мне еще джина.
Алкоголь пробудил в ней все злое и язвительное. Ее взгляд стал острым как бритва.
— Послушай, мужчина моей жизни. Ты причинил мне достаточно боли. Теперь посмотри на меня хорошенько: я посторонняя.
Она встала и положила сигареты в сумочку.
— И для начала, будь добр, ночуй в отеле. Она снова смягчилась:
— Пожалуйста, Серж, — быстро вышла.
Глава 13
Эту ночь и последующие я спал у Феррера в его студии. Мне приходилось вставать рано, чтобы привести в порядок комнату, прежде чем придет его ассистент или модель. (Феррер иногда занимался художественной фотографией.) Мы вместе завтракали и обсуждали тактику. Я надеялся на Марка. Во-первых, потому что Ким его любила, а во-вторых, потому, что он знал Терезу, и, таким образом, мог оценить всю ситуацию.
— Ты написал ей? — спрашивал он каждый вечер.
Я пытался.
Но никогда не переписывал свои черновики. Я не знал, что сказать Терезе. На третий день Марк подал идею: нужно написать Бонафу. Конечно, это было бы великолепное письмо. Жених, приятный молодой человек из Парижа, через третье лицо уведомляет о разрыве помолвки — прелестная галиматья. Но я пытался объяснить Марку, что мое прошлое значило здесь больше, чем мое будущее. Тут речь шла, скорее, о письме человека, который завершил свой испытательный срок в монастыре и после должного размышления сообщает настоятелю, что не имеет призвания к монашеской жизни. Слишком силен зов мира… И еще я спрашивал тоном моралиста: имеем ли мы право строить свое счастье на несчастье других? Ким была путеводной нитью во всех моих рассуждениях. Я думал, что Марк поймет. И Тереза тоже. Написав адрес на конверте, я спросил себя: «Как ты мог так легко смириться с мыслью о том, что никогда не увидишь ее?» И я не мог ответить.
— Серджио, ты слишком много думаешь.
— Я даже не несчастен.
— Не волнуйся, это придет!
— Я даже не знаю точно, когда я передумал.
— Скоро узнаешь.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты встал на правильный путь, — сказал он. — Чего тебе еще нужно?
— По-твоему, я был болен?
— Да, ты был болен, но теперь выздоравливаешь. И достаточно быстро.
Так же думала и Ким. Она не хотела, чтобы я возвращался сразу.
Ей нужен был нормальный, совершенно здоровый муж. «Будем надеяться, это послужит какой-нибудь цели», — сказала она. В отличие от Терезы, она хотела, чтобы все вещи служили цели. Кроме того, она, похоже, пыталась пробудить во мне ревность. Это была неглупая идея. По вечерам, когда я снова видел Марка, у меня преобладала одна мысль: он видел ее, говорил с ней.
…Любой человек мог прикасаться к моей Ким, вдыхать ее аромат — любой, кроме меня. Я оставался в карантине, готовый обрить голову, посыпать ее пеплом и на коленях ползти обратно домой. Но это был бессмысленно.
— Ты должен понять, Серджио, у нее еще не прошел шок. Она боится, как бы ты не передумал, — сказал Марк, наливая мне виски, но я отказался: это был мой Рамадан, великий пост, период воздержания и покаяния.
Я позвонил Канаве и сообщил, что принимаю его предложение.
— Хорошо, — сказал он, — положись на меня. Буду держать тебя в курсе.
Но я почувствовал, что в его голосе нет прежнего энтузиазма.
Прошло еще два дня. Порой я ощущал огромную и как будто живую пустоту. Обычно это случалось вечером, возвращалась тихая тоска по Терезе, и пульс начинал биться быстрее.
Но за ночь машина исправилась, и утром я опять был хорошим солдатом, готовым к исполнению своего долга. Я видел вещи достаточно ясно. Тлетворная обитель сумрака, дыма и серного пламени медленно отодвигалась от меня, и с каждым днем ее пары понемногу рассеивались. Наконец Ким позвонила мне:
— Не поужинать ли нам сегодня вместе?
Это был пароль, закодированное сообщение, которое означало, что моя мука подошла к концу. Возможно.
— Послушай, — сказала она, — об этом мы больше не говорим, идет?
Она накрыла примирительный ужин со свечами. Кушанья были самыми изысканными: цыпленок с грибами, суфле, бутылка моего любимого вина. Но все же это немного напоминало ужин на сцене, где актеры делают вид, будто наслаждаются картонным цыпленком. Впервые паузы в нашем разговоре казались напряженными и мучительными. Они вырастали между нами и не давали нам приблизиться друг к другу. Тогда мы стали строить планы. Мы снимем дом за городом. Или купим, если новая работа окажется доходной. А что будем делать в Рождество? Отпуск на Канарских островах! Когда мы встали из-за стола, она сказала:
— Ты знаешь, я действительно решила родить ребенка. Но я хочу, чтобы ты тоже этого захотел. Только закажи, кого ты хочешь.
С этими словами она протянула мне руки. В колеблющемся свете свечей очертания ее тела сладостно округлились. У меня на глазах появились слезы. Я обнял ее.
— Моя любимая, моя единственная…
— Не надо больше говорить, — мягко попросила она.
— Пожалуйста, прости меня.
— Я тоже не всегда была права.
— Ты всегда была чудесной.
Некоторое время мы молчали. Потом она взглянула на меня, и легкая тень скользнула по ее лицу.
— Скажи, мы правда покончили с этим?
— Да, — твердо сказал я.
— Потому что второго раза я не перенесу.
— Мы самая неразлучная пара на свете.
— Я так всегда и думала.
— Ты была права.
— Я люблю тебя, Серж.
— Я тоже люблю тебя.
— Мне нужно убрать со стола.
— Ты можешь сделать это позже.
— Ты написал ей? — спрашивал он каждый вечер.
Я пытался.
Но никогда не переписывал свои черновики. Я не знал, что сказать Терезе. На третий день Марк подал идею: нужно написать Бонафу. Конечно, это было бы великолепное письмо. Жених, приятный молодой человек из Парижа, через третье лицо уведомляет о разрыве помолвки — прелестная галиматья. Но я пытался объяснить Марку, что мое прошлое значило здесь больше, чем мое будущее. Тут речь шла, скорее, о письме человека, который завершил свой испытательный срок в монастыре и после должного размышления сообщает настоятелю, что не имеет призвания к монашеской жизни. Слишком силен зов мира… И еще я спрашивал тоном моралиста: имеем ли мы право строить свое счастье на несчастье других? Ким была путеводной нитью во всех моих рассуждениях. Я думал, что Марк поймет. И Тереза тоже. Написав адрес на конверте, я спросил себя: «Как ты мог так легко смириться с мыслью о том, что никогда не увидишь ее?» И я не мог ответить.
— Серджио, ты слишком много думаешь.
— Я даже не несчастен.
— Не волнуйся, это придет!
— Я даже не знаю точно, когда я передумал.
— Скоро узнаешь.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты встал на правильный путь, — сказал он. — Чего тебе еще нужно?
— По-твоему, я был болен?
— Да, ты был болен, но теперь выздоравливаешь. И достаточно быстро.
Так же думала и Ким. Она не хотела, чтобы я возвращался сразу.
Ей нужен был нормальный, совершенно здоровый муж. «Будем надеяться, это послужит какой-нибудь цели», — сказала она. В отличие от Терезы, она хотела, чтобы все вещи служили цели. Кроме того, она, похоже, пыталась пробудить во мне ревность. Это была неглупая идея. По вечерам, когда я снова видел Марка, у меня преобладала одна мысль: он видел ее, говорил с ней.
…Любой человек мог прикасаться к моей Ким, вдыхать ее аромат — любой, кроме меня. Я оставался в карантине, готовый обрить голову, посыпать ее пеплом и на коленях ползти обратно домой. Но это был бессмысленно.
— Ты должен понять, Серджио, у нее еще не прошел шок. Она боится, как бы ты не передумал, — сказал Марк, наливая мне виски, но я отказался: это был мой Рамадан, великий пост, период воздержания и покаяния.
Я позвонил Канаве и сообщил, что принимаю его предложение.
— Хорошо, — сказал он, — положись на меня. Буду держать тебя в курсе.
Но я почувствовал, что в его голосе нет прежнего энтузиазма.
Прошло еще два дня. Порой я ощущал огромную и как будто живую пустоту. Обычно это случалось вечером, возвращалась тихая тоска по Терезе, и пульс начинал биться быстрее.
Но за ночь машина исправилась, и утром я опять был хорошим солдатом, готовым к исполнению своего долга. Я видел вещи достаточно ясно. Тлетворная обитель сумрака, дыма и серного пламени медленно отодвигалась от меня, и с каждым днем ее пары понемногу рассеивались. Наконец Ким позвонила мне:
— Не поужинать ли нам сегодня вместе?
Это был пароль, закодированное сообщение, которое означало, что моя мука подошла к концу. Возможно.
— Послушай, — сказала она, — об этом мы больше не говорим, идет?
Она накрыла примирительный ужин со свечами. Кушанья были самыми изысканными: цыпленок с грибами, суфле, бутылка моего любимого вина. Но все же это немного напоминало ужин на сцене, где актеры делают вид, будто наслаждаются картонным цыпленком. Впервые паузы в нашем разговоре казались напряженными и мучительными. Они вырастали между нами и не давали нам приблизиться друг к другу. Тогда мы стали строить планы. Мы снимем дом за городом. Или купим, если новая работа окажется доходной. А что будем делать в Рождество? Отпуск на Канарских островах! Когда мы встали из-за стола, она сказала:
— Ты знаешь, я действительно решила родить ребенка. Но я хочу, чтобы ты тоже этого захотел. Только закажи, кого ты хочешь.
С этими словами она протянула мне руки. В колеблющемся свете свечей очертания ее тела сладостно округлились. У меня на глазах появились слезы. Я обнял ее.
— Моя любимая, моя единственная…
— Не надо больше говорить, — мягко попросила она.
— Пожалуйста, прости меня.
— Я тоже не всегда была права.
— Ты всегда была чудесной.
Некоторое время мы молчали. Потом она взглянула на меня, и легкая тень скользнула по ее лицу.
— Скажи, мы правда покончили с этим?
— Да, — твердо сказал я.
— Потому что второго раза я не перенесу.
— Мы самая неразлучная пара на свете.
— Я так всегда и думала.
— Ты была права.
— Я люблю тебя, Серж.
— Я тоже люблю тебя.
— Мне нужно убрать со стола.
— Ты можешь сделать это позже.