И заката не будет.
Конт-конт-конт!
   Лакей подал суп. Перед тарелкой сенатора предварительно из прибора поставил он перечницу.
   Аполлон Аполлонович показался из двери в своем сереньком пиджачке; так же быстро уселся он; и лакей снял уж крышку с дымящейся супницы.
   Отворилась левая дверь; стремительно в левую дверь проскочил Николай Аполлонович в застегнутом наглухо мундире студента; у мундира топорщился высочайший (времен императора Александра Первого) воротник.
   Оба подняли глаза друг на друга; и оба смутились (они смущались всегда).
   Аполлон Аполлонович перекинулся взором от предмета к предмету; Николай Аполлонович ощутил ежедневное замешательство: у него свисали с плечей две совершенно ненужных руки по обе стороны туловища; и в порыве бесплодной угодливости, подбегая к родителю, стал поламывать он свои тонкие пальцы (палец о палец).
   Ежедневное зрелище ожидало сенатора: неестественно вежливый сын неестественно быстро, вприпрыжку, преодолевал пространство от двери – и до обеденного стола. Аполлон Аполлонович перед сыном стремительно встал (все сказали б – вскочил).
   Николай Аполлонович споткнулся о столовую ножку.
   Аполлон Аполлонович протянул Николаю Аполлоновичу свои пухлые губы; к этим пухлым губам Николай Аполлонович прижал две губы; губы друг друга коснулись; и два пальца тряхнула обычно потеющая рука.
   – «Добрый вечер, папаша!»
   – «Мое почтенье-с…»
   Аполлон Аполлонович сел. Аполлон Аполлонович ухватился за перечницу. По обычаю Аполлон Аполлонович переперчивал суп.
   – «Из университета?..»
   – «Нет, с прогулки…»
   И лягушечье выражение пробежало на осклабленном рте почтительного сыночка, которого лицо успели мы рассмотреть, взятое в отвлечении от всевозможных ужимок, улыбок или жестов любезности, составляющих проклятие жизни Николая Аполлоновича, хотя бы уж потому, что от греческой маски не оставалось следа; эти улыбки, ужимки или просто жесты любезности заструились каким-то непрерывным каскадом перед порхающим взором рассеянного папаши; и рука, подносившая ко рту ложку, очевидно дрожала, расплескивая суп.
   – «Вы, папаша, из Учреждения?»
   – «Нет, от министра…»
   …………………
   Выше мы видели, как, сидя в своем кабинете, Аполлон Аполлонович пришел к убеждению, что сын его отпетый мошенник: так над собственной кровью и над собственной плотью совершал ежедневно шестидесятивосьмилетний папаша некий, хотя и умопостигаемый, но все же террористический акт.
   Но то были отвлеченные, кабинетные заключения, не выносившиеся уже в коридор, ни (тем паче) в столовую.
   – «Тебе, Коленька, перцу?»
   – «Мне соли, папаша…»
   Аполлон Аполлонович, глядя на сына, то есть порхая вокруг закорчившегося молодого философа перебегающими глазами, по традиции этого часа предавался приливу, так сказать, отчества, избегая мыслями кабинет.
   – «А я люблю перец: с перцем вкуснее…»
   Николай Аполлонович, опуская в тарелку глаза, изгонял из памяти докучные ассоциации: невский закат и невыразимость розовой ряби, перламутра нежнейшие отсветы, синевато-зеленую глубину; и на фоне нежнейшего перламутра…
   – «Так-с!..»
   – «Так-с!..»
   – «Очень хорошо-с…»
   Занимал розговором сынка (или лучше заметить – себя) Аполлон Аполлонович.
   Над столом тяжелело молчание.
   Этим молчанием за вкушением супа не смущался нисколько Аполлон Аполлонович (старые люди молчанием не смущаются, а нервная молодежь – да)… Николай Аполлонович за отысканием темы для разговора испытывал настоящую муку над остывшей тарелкою супа.
   И неожиданно для себя разразился:
   – «Вот… я…»
   – «То есть, что?»
   – «Нет… Так… ничего…»
   Над столом тяготело молчание.
   Николай Аполлонович опять неожиданно для себя разразился (вот непоседа-то!).
   – «Вот… я…»
   Только что «в о т я»? Продолжения к выскочившим словам все еще не придумал он; и не было мысли к «вот… я…» И Николай Аполлонович споткнулся…
   – «Что бы такое к вот я», – думал он, – «мне придумать». И ничего не придумал.
   Между тем Аполлон Аполлонович, обеспокоенный вторично нелепой словесной смятенностью сына, вопросительно, строго, капризно вдруг вскинул свой взор, негодуя на «мямляние»…
   – «Позволь: что такое?»
   В голове же сынка бешено завертелись бессмысленные слова:
   – «Перцепция…»
   – «Апперцепция…»
   – «Перец – не перец, а термин: терминология…»
   – «Логия, логика…»
   И вдруг выкрутилось:
   – «Логика Когена…»
   Николай Аполлонович, радуясь, что нашел выход к слову, улыбаясь, выпалил:
   – «Вот… я… прочел в «Theorie der Erfahrung» Когена…»
   И запнулся опять.
   – «Итак, что же это за книга, Коленька?»
   Аполлон Аполлонович в наименовании сына непроизвольно соблюдал традиции детства; и в общении с отпетым мошенником именовал отпетого мошенника «Коленькой, сынком, дружком» и даже – «голубчиком …»
   – «Коген, крупнейший представитель европейского кантианства».
   – «Позволь – контианства?»
   – «Кантианства, папаша…»
   – «Кан-ти-ан-ства?»
   – «Вот именно…»
   – «Да ведь Канта же опроверг Конт? Ты о Конте ведь?»
   – «Не о Конте, папаша, о Канте!..»
   – «Но Кант не научен…»
   – «Это Конт не научен…»
   ………………………
   – «Не знаю, не знаю, дружок: в наши времена полагали не так…»
   ………………………
   Аполлон Аполлонович, уставший и какой-то несчастный, медленно протирал глаза холодными кулачками, затвердивши рассеянно:
   – «Конт…»
   – «Конт…»
   – «Конт…»
   Лоски, лаки, блески и какие-то красные искорки заметались в глазах (Апполлон Аполлонович всегда пред глазами своими видел, так сказать, два разнообразных пространства: наше пространство и еще пространство какой-то крутящейся сети из линий, становившихся золотенькими по ночам).
   Аполлон Аполлонович рассудил, что мозг его снова страдает сильнейшими приливами крови, обусловленными сильнейшим геморроидальным состоянием всей последней недели; к темной кресельной стенке, в темную глубину привалилась его черепная коробка; темно-синего цвета глаза уставились вопросительно:
   – «Конт… Да: Кант…»
   Он подумал и вскинул очи на сына:
   – «Итак, что же это за книга, Коленька?»
   ………………………
   Николай Аполлонович с инстинктивною хитростью заводил речь о Когене; разговор о Когене был нейтральнейший разговор; разговором этим снимались прочие разговоры; и какое-то объяснение отсрочивалось (изо дня в день – из месяца в месяц). Да и, кроме того: привычка к назидательным разговорам сохранилась в душе Николая Аполлоновича со времен еще детства: со времен еще детства Аполлон Аполлонович поощрял в своем сыне подобные разговоры: так бывало по возвращении из гимназии Николая Аполлоновича с видимым жаром объяснял папаше сынок подробности о когортах, тестудо и туррисах; объяснял и прочие подробности галльской войны; с удовольствием тогда внимал сыну Аполлон Аполлонович, снисходительно поощряя к интересам гимназии. А в позднейшие времена Аполлон Аполлонович Коленьке даже клал ладонь на плечо.
   – «Ты бы, Коленька, прочитал Логику Милля: это, знаешь ли, полезная книга… Два тома… Я ее в свое время прочитал от доски до доски…»
   И Николай Аполлонович только что пред тем проглотивший Логику Зигварта, тем не менее выходил в столовую к чаю с преогромным томом в руке. Аполлон Аполлонович, будто бы невзначай, ласково спрашивал:
   – «Чтó это ты читаешь, Коленька?»
   – «Логику Милля, папаша»
   – «Так-с, так-с… Очень хорошо-с!»
   …………………….
   И теперь, разделенные до конца, приходили они бессознательно к старым воспоминаниям: их обед часто кончался назидательным разговором…
   Некогда Аполлон Аполлонович был профессором философии права: в это время многое он прочитывал до конца. Все то – миновало бесследно: пред изящными пируэтами родственной логики Аполлон Аполлонович чувствовал беспредметную тяжесть. Аполлон Аполлонович не умел сынку возражать.
   Он, однако, подумал: «Надо Коленьке отдать справедливость: умственный аппарат у него отчетливо разработан».
   В то же время Николай Аполлонович с удовольствием чувствовал, что родитель его – необычно сознательный слушатель.
   И подобие дружбы меж ними возникало обычно к десерту: им иногда становилось жаль обрывать обеденный разговор, будто оба они боялись друг друга; будто каждый из них в одиночку друг другу сурово подписывал казнь.
   Оба встали: оба стали расхаживать по комнатной анфиладе; встали в тень белые Архимеды: там, там; вот и там; анфилада комнат чернела; издали, из гостиной, понеслись красноватые вспышки светового брожения; издали, из гостиной, стал потрескивать огонек.
   Так когда-то бродили они по пустой комнатной анфиладе – мальчуган и… еще нежный отец; еще нежный отец похлопывал по плечу белокурого мальчугана; после нежный отец подводил к окну мальчугана, поднимал палец на звезды:
   – «Звезды, Коленька, далеко: от ближайшей звезды лучевой пучок пробегает к земле два с лишним года… Так-то вот, мой родной!» И еще однажды нежный отец написал сыну стихотвореньице:
 
Дурачок, простачок,
Коленька танцует:
Он надел колпачок —
На коне гарцует.
 
   Также когда из теней выступали контуры столиков, луч набережных огней пролетал из стекла: столики начинали поблескивать инкрустацией. Неужели отец пришел к заключению, будто кровь от крови его – негодяйская кровь? Неужели и сын посмеялся над старостью?
 
Дурачок, простачок
Коленька танцует:
Он надел колпачок —
На коне гарцует.
 
   Было ли это, – может быть, не было этого… нигде, никогда?
   Оба сидели теперь на атласной гостиной кушетке, чтоб бесцельно растягивать незначащие слова: вглядывались друг другу в глаза выжидательно, и каминное красное пламя на обоих дышало теплом; бритый, серый и старый на мигающем пламени рисовался Аполлон Аполлонович и ушами и пиджачком: с точно таким вот лицом на фоне горящей России изобразили его на обложке журнальчика. Протянув мертвую руку и не глядя сыну в глаза, Аполлон Аполлонович спросил упадающим голосом:
   – «Часто у тебя, дружочек, бывает… мм… вот тот…»
   – «Кто, папаша?»
   – «Вот тот, как его… молодой человек…»
   – «Молодой человек?»
   – «Да, – с черными усиками».
   Николай Аполлонович осклабился, заломал вдруг вспотевшие руки…
   – «Это тот, которого вы давеча застали в моем кабинете?»
   – «Ну да – тот самый…»
   – «Александр Иванович Дудкин!.. Нет… Что вы…»
   И сказавши «что вы», Николай Аполлонович подумал:
   – «Ну, зачем я это «что вы» сказал».
   И подумав, прибавил:
   – «Так себе, заходит ко мне».
   ………………………
   – «Если… если… это нескромный вопрос, то… кажется…»
   – «Что, папаша?»
   – «Это он приходил к тебе по… университетским делам?»
   …………………..
   – «А впрочем… если мой вопрос, так сказать некстати…»
   – «Ничего себе… приятный молодой человек: бедный, как видно…»
   ………………………
   – «Он студент?..»
   – «Студент».
   – «Университета?»
   – «Да, университета…»
   – «Не технического училища?..»
   – «Нет, папаша…»
   Аполлон Аполлонович знал, что сын его лжет; Аполлон Аполлонович посмотрел на часы; Аполлон Аполлонович нерешительно встал. Николай Аполлонович мучительно почувствовал свои руки, сконфуженно забегал глазами Аполлон Аполлонович:
   – «Да, вот… Много на свете специальных отраслей знания: глубока каждая специальность – ты прав. Знаешь ли, Коленька, я устал».
   Аполлон Аполлонович о чем-то пытался спросить потиравшего руки сына… Постоял, посмотрел, да и… не спросил, а потупился: Николай Аполлонович на мгновенье почувствовал стыд.
   Механически протянул Аполлон Аполлонович сынку свои пухлые губы: и рука тряхнула… два пальца.
   – «Добрый вечер, папаша!»
   – «Мое почтенье-с!»
   Где-то сбоку зашаркала, зашуршала и вдруг пискнула мышь.
   ………………………
   Скоро дверь сенаторского кабинета открылась: со свечою в руке Аполлон Аполлонович пробежал в одну ни с чем не сравнимую комнату, чтоб предаться… газетному чтению.
   ………………………
   Николай Аполлонович подошел к окну.
   Какое-то фосфорическое пятно и туманно, и бешено проносилось по небу; фосфорическим блеском протуманилась невская даль и от этого зелено замерцали беззвучно летящие плоскости, отдавая то там, то здесь искрою золотой; кое-где на воде вспыхивал красненький огонечек и, помигав, отходил в фосфорически простертую муть. За Невою, темнея, вставали громадные здания островов и бросали в туманы блекло светившие очи – бесконечно, беззвучно, мучительно: и казалось, что – плачут. Выше – бешено простирали клочковатые руки какие-то смутные очертания; рой за роем, они восходили над невской волной; а с неба кидалось на них фосфорическое пятно. Только в одном, хаосом не тронутом месте, там, где днем перекинут Троицкий Мост, протуманились гнезда огромные бриллиантов над разблиставшимся роем кольчатых, световых змей; и свиваясь, и развиваясь, змеи бежали оттуда искристой чередою; и потом, заныряв, поднимались к поверхности звездными струнками.
   Николай Аполлонович загляделся на струнки.
   ………………………
   Набережная была пуста. Изредка проходила черная тень полицейского, вычерняясь в светлый туман и опять расплываясь; и вычернялись, и пропадали в тумане там заневские здания; вычернялся и опять в туман уходил Петропавловский шпиц.
   Какая-то женская тень давно уже вычернялась в тумане: став у перил, не уходила в туман, но глядела прямо на окна желтого дома. Николай Аполлонович усмехнулся пренеприятной улыбкой: приложив к носу пенсне, он разглядывал тень; Николай Аполлонович с любострастной жестокостью выпучил очи, все глядел на ту тень; радость исказила черты его.
   Нет, нет: не – она; но и она, как та тень, хаживала вокруг желтого дома; и он ее видел; в душе его было все непокойное. Она его, без сомненья, любила; но ее ожидала роковая страшная месть.
   Черная случайная тень уже расплылась в тумане.
   …………………
   В глубине темного коридора звякнула металлическая задвижка, в глубине темного коридора промерцал свет: Аполлон Аполлонович со свечою в руке возвращался из одного ни с чем не сравнимого места: серый, мышиный халат, серые бритые щеки и огромные контуры совершенно мертвых ушей отчетливо изваялись издали в пляшущих светочах, убегая за светлый круг в совершенную тьму; из совершенной тьмы Аполлон Аполлонович Аблеухов прошел до дверей кабинета, чтобы кануть опять в совершенную тьму; и место его прохождения из раскрытой двери зияло так мрачно.
   ………………………
   Николай Аполлонович подумал: «Пора».
   Николай Аполлонович знал, что сегодня до ночи митинг, что т а шла на митинг (ручательством было сопровождение Варвары Евграфовны: Варвара Евграфовна всех водила на митинги). Николай Аполлонович подумал, что прошло уже два с лишним часа, как он встретил их, по дороге к мрачному зданию; и теперь он подумал: «Пора»…
Митинг
   В обширной передней мрачного здания была отчаянная толчея. Толчея несла ангела Пери, колыхая взад и вперед меж чьими-то спиною и грудью; так отчаянно силилась она протянуться к Варваре Евграфовне: но Варвара Евграфовна, не внимая, где-то там, била, билась, толкалась: и пропала вдруг в толчее; вместе с ней и пропала возможность расспросить о письме. Что письмо! В глазах ее еще багрянели закатные пятна; и – там, там: как-то странно повернутый к ней на дворцовом выступе в светло-багровом ударе последних невских лучей, выгибаясь и уйдя лицом в воротник, стоял Николай Аполлонович с пренеприятной улыбкой. Нет! Во всяком случае представлял он собой довольно смешную фигуру: казался сутулым и каким-то безруким с так нелепо плясавшим по ветру шинельным крылом; ей хотелось заплакать от горького оскорбления, будто он ее больно ударил серебряным хлыстиком, тем серебряным хлыстиком, который в зубах, сопя, пронес полосатый, темный бульдог; ей хотелось, чтоб муж, Сергей Сергеич Лихутин, подойдя к этому подлецу, вдруг ударил его по лицу кипарисовым кулаком и сказал бы по этому поводу свое офицерское слово; у нее в глазах мелькнули еще невские облачка, будто мелкие вдавлины перебитого перламутра, меж которых лилось равномерно бирюзовое все.
   
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента