Страница:
Во время моего визита госпожа Безногова, стоя рядом со своим джипом, призывала своего супруга немедленно приступить к исполнению отцовского долга – сидению с четырехлетним сыном до полуночи. Так как он не отвечал на звонки и на стук в дверь, монолог звучал под окном в отменном питерском колодце на углу Барочной и Большой Зелениной.
– Я не верю, что у нее встреча по работе в семь часов вечера. Нет, я, конечно, не против посидеть. Но я ей не верю. И я знаю, зачем она ездит в Ригу по выходным.
– Я опаздываю, мудак.
– Не верю! – убедительным рыком Станиславского кричал режиссер ей в форточку. По роду своей деятельности что—что, а «не верить» он имел полное право.
– Уж я—то знаю, в чем заключаются эти бизнес—поездки… Уж я—то знаю, сколько в Риге одиноких русских мужиков… Не верю! Ни единому слову не верю!..
Я не был хорошим человеком, но чужие проблемы усиливали мой внутренний негативный эмоциональный фон вместо того, чтобы вызывать вполне современное чувство легкого временного облегчения.
Один из подающих самые большие надежды в городе художников—декораторов в глубоком творческом раздумье слонялся по набережной и увидел его – глобус, который должен был стать украшением стола главного персонажа.
Старинный глобус находился на переднем сиденье припаркованной иномарки. Как разглядел его пытливый худо—жественный глаз – одному богу известно. Пятнадцать минут ожидания, показавшиеся целой вечностью, не принесли ожидаемого результата, и, разбив стекло, декоратор устремился ближе к сценическому пространству. Первым же человеком, которого сбил выронивший глобус беглец, был хозяин машины.
А двое друзей просто покинули этот мир от передозировки.
Двое совершенно разных друзей, в совершенно разных компаниях перебрали совершено разных по цене наркотиков. Несмотря на совершенно разные по статусу места захоронения – конец истории можно признать совершенно одинаковым.
Я был против наркотиков. Всегда.
Лучше прятаться от четырехлетнего сына, украсть глобус и пропасть в Чечне, чем закончить жизнь так.
18
19
20
Я ехал в Москву совершенно без задних мыслей двигаться следом за ней. За моей свалившей туда два месяца назад Джульеттой. Просто надо было куда—то ехать. Срочно. А куда еще ехать из Питера? На карте есть еще небольшой город Рыбинск. Город, забытый денежным богом, но в котором живут по—питерски душевные люди, без панибратства и пафоса. Этот факт я заметил уже давно, но ехать в Рыбинск было бы с моей стороны решением со смутными перспективами.
Можно было бы с большим желанием отправиться в Париж, Лондон или Мадрид. Но там меня ждали не больше, чем в Рыбинске. А в Москве, по крайней мере, уже жил Михалыч.
В принципе, переезд из Питера в Москву – изначально дело недоброе. Особенно в плацкартном вагоне. Если уж эмигрировать в этом направлении, так в СВ или, в крайнем случае, в купе. Серьезным человеком и сразу на серьезную работу. Стать роковой личностью и упасть в пучину заслуженного гламура, позволить себе походить в сухих носках и построить коттедж на Рублевке.
В противном случае – в случае плацкартном – все это, как писал Ерофеев Веня, «бесполезнеж и мудянка, суета и томление духа».
Вы едете менять свою судьбу самым что ни на есть коренным образом, – а переезд из Питера в Москву есть только такой образ, и никакой более, – а вокруг, как говорится у Никиты Сергеевича Михалкова, «поезда с гусями».
Не повторяйте моих ошибок – вы будете обречены заранее.
Я лежу в поезде на верхней полке. Именно в плацкартном вагоне можно услышать все, о чем говорит страна. Здесь нет ограничения тремя попутчиками: в коктейль лихой беседы добавляются двое с боковых мест, затем два раза по два человека с соседних боковых, затем, под спиртное, целое поколение берет слово. Боже, что за бардак в голове у этого поколения.
Я ведь тоже замешан целиком и полностью на этих убогих дрожжах.
И в нашем поколении бытовало расхожее мнение, что все было распродано и разворовано три—пять лет назад до того, как мы закончили школу. Комсомольскими, партийными, чиновничьими и бандитскими династиями. И нам оставалось лишь служить, надеясь, что твой труд будет замечен и оплачен. Самое обидное, что, видимо, служить этому «свое успевшему классу и их потомкам» только и оставалось нашим детям и внукам. За редкими счастливыми исключениями вроде сказок про Золушку и Буратино.
Я смотрел на себя в убогое зеркало железнодорожного туалета. В лучшем случае был похож на Буратино, который только что зачем—то распилил и съел Золушку и которого ждет неминуемая казнь за этот дикий варварский поступок.
Значит – нет никаких шансов. Теперь уже вечная эстафетная палочка вмиг сформировавшегося капитализма. Знание того, что ты «получил эту палочку» первым и на долгие годы, вводило в некую депрессию, порождало озлобленность и чувство протеста.
Хочешь устроиться на работу. Подними свою палочку и помаши ею как следует. А теперь все вместе машем палочками и кричим: «Мы готовы служить! Мы готовы служить вашей компании! Мы гордимся Миссией и Стратегией нашей организации! Наш шеф – не полный идиот, и нам повезло вдвойне».
Нам было единственным тяжело по—настоящему играть в эти игры, потому что мы чувствовали еще запах свежеструганой древесины. И помнили, на чьей крови мешались опилки при производстве этой эстафетной атрибутики. И из этого круга было не выбраться в рамках отдельно взятых улиц и дворов, в которых ты вырос. В рамках отдельно взятой страны, вставившей тебе в задницу в один прекрасный день огромный деревянный штырь, именуемый «эстафетная палочка капиталистических династий».
И все, что происходило вокруг, скорее подтверждало эту теорию, чем опровергало ее гнусную закономерность. Возможно, мы себя этим обманывали, возможно, так оно и было.
Отучить людей задумываться о справедливости того, как устроено мироздание, оказалось проще простого. Пройдет совсем немного лет, и телевидение прекрасно справится с этой задачей. Под «умц—умц—умц» для молодежи и постоянную юмористическо—развлекательную порнографию для быдла чуть более старшего возраста. Учебники истории подредактированы! Директор издательского дома «Детская учебная литература» расстрелян из автомата в своем джипе. Новое поколение выбрало пепси и в нашей стране! Но у «кока—колы» выше дистрибуционные показатели.
Вы видите стринги, торчащие над джинсами? Это все доступно и для вас! Найдите себе работу! Работа для вас! В нашей кампании ценят вашу индивидуальность! Раньше, чтобы крикнуть «Свободная касса!», вы проезжали девять остановок на метро? Мы построили «Макдональдс» у вашего дома! Два миллиона рабочих мест по всей стране. Кричите! Жрите! А вечером вечеринка в клубе! Суперпати! И девки со стрингами ваши! Срывайте их каждый вечер с молодых загорелых задниц! Что? Вы женщина? Мы можем продать вам новые суперстринги от Валентино! Срывайте их с себя сами перед каждой остановившейся тачкой, ведь где—то в глубине души вы подозреваете, что метро не для вас! На вашей заднице они смотрятся странно? Вы полноватая несмазливая истеричка с гуманитарным образованием? А вы видели новое юмористическое шоу «Даже они смеются» на Первом канале? Анекдоты из онкологического отделения. Их не лечат, но им дали прайм—тайм. А сериал «У красивых тоже гимор» на втором? Присоединяйтесь к миллионной аудитории. Все ваши сверстницы со стрингами тоже будут там лет через восемь—десять! Давайте их просто опередим во времени!
А теперь все, к кому мы сейчас обращались! Вам все это не нравится? Вы не хотите стоять на коленях и сосать? Сосете, но без улыбки? Мы взорвем вас на хрен вместе с вашими многоэтажными домами и вагонами метро. Видели? Страшно? Мы знаем, кому объявить войну, чтобы вам стало страшно. Теперь научились ценить, суки? Ценить прекрасные мгновения жизни и нового молодого ведущего программы «Страна опять хохочет». Цените, пока не сдохли.
Главный конфликт между человеком и государством в нашу эпоху прост. Вы считаете, что достойны лучшего, государство – что вы не достойны и этого, и всем вместе насрать друг на друга. Успокойтесь, вы нигде не встретитесь. Вам никогда никому не рассказать, чего на самом деле вы хотели и зачем родились на этот хренов свет.
Посмотрите – вокруг вас идет супероргия, и на вас всем насрать.
Москва
1
2
3
4
– Я не верю, что у нее встреча по работе в семь часов вечера. Нет, я, конечно, не против посидеть. Но я ей не верю. И я знаю, зачем она ездит в Ригу по выходным.
– Я опаздываю, мудак.
– Не верю! – убедительным рыком Станиславского кричал режиссер ей в форточку. По роду своей деятельности что—что, а «не верить» он имел полное право.
– Уж я—то знаю, в чем заключаются эти бизнес—поездки… Уж я—то знаю, сколько в Риге одиноких русских мужиков… Не верю! Ни единому слову не верю!..
Я не был хорошим человеком, но чужие проблемы усиливали мой внутренний негативный эмоциональный фон вместо того, чтобы вызывать вполне современное чувство легкого временного облегчения.
Один из подающих самые большие надежды в городе художников—декораторов в глубоком творческом раздумье слонялся по набережной и увидел его – глобус, который должен был стать украшением стола главного персонажа.
Старинный глобус находился на переднем сиденье припаркованной иномарки. Как разглядел его пытливый худо—жественный глаз – одному богу известно. Пятнадцать минут ожидания, показавшиеся целой вечностью, не принесли ожидаемого результата, и, разбив стекло, декоратор устремился ближе к сценическому пространству. Первым же человеком, которого сбил выронивший глобус беглец, был хозяин машины.
А двое друзей просто покинули этот мир от передозировки.
Двое совершенно разных друзей, в совершенно разных компаниях перебрали совершено разных по цене наркотиков. Несмотря на совершенно разные по статусу места захоронения – конец истории можно признать совершенно одинаковым.
Я был против наркотиков. Всегда.
Лучше прятаться от четырехлетнего сына, украсть глобус и пропасть в Чечне, чем закончить жизнь так.
18
Не знаю, как в других городах, а в Питере это прошло по моим старшим знакомым, как война – у кого два человека из десяти одноклассников, у кого три человека из одиннадцати… Как ни крути – арифметика получалась страшная.
Я рос в Питере во времена, когда мода на сражения улица на улицу уже прошла. Но знать в своем дворе всех – еще было необходимой мерой предосторожности. Особенно важно в этом смысле было попечительство старших. Важно для парней, проводящих целый день на улице, а не дома с бабушкой у телевизора. Чем мы могли ответить, кроме самоотверженности на футбольных полях, волейбольных площадках и всегдашней готовностью поддержать любое спортивное мероприятие? Разве что выполнением череды мелких поручений: кого—то выследить, за кем—то пронаблюдать, кому—то подарить цветы, кому—то прикупить травы…
Их—то, «старших», и косила судьба на наших глазах с поразительной настойчивостью. Если прибавить к погибшим от наркотиков погибших от ножей и черепно—мозговых травм на улицах и в подворотнях, то не скажешь, что у нас была такая уж беззаботная молодость. Пройдите по питерским кладбищам и посмотрите на могилы ребят семидесятого—семьдесят пятого годов рождения, похороненных в возрасте шестнадцати—двадцати шести лет. Может показаться со стороны, что в России в это время шла война с беспощадными захватчиками.
Только не надо говорить, глядя на уродливые фото на эмали: «Наверное, бандиты». Если все это бандиты, то где, по—вашему, хоронили их жертв? Тоже ведь не в братских могилах… Спасибо прославленной в сериалах питерской милиции и еще недостаточно развитой и прославленной наркодилерской сети, что хоть кого—то сберегли. Возвращаясь из деревни после проведенного там лета, в сентябре я подводил печальные итоги: количество людей, которых я уже никогда не мог увидеть. Крышки гробов, выставленные напоказ у подъездов шестнадцатиэтажных панельных домов, пугали и в течение года, но за лето происходило нечто невероятное. Может, я и выжил только благодаря отъездам в деревню. И это были реалии Питера того времени. Три трупа накопительным итогом к десятому классу – нормальная статистика.
И все—таки только не наркотики. Ну их в жопу. Сколько ни уговаривали, ни заставляли, ни умоляли друзья и подруги всех мастей. Чувство самосохранения пряталось за чувством брезгливости. Боязнь того, что херню, которую ты впускаешь в вены, в свою кровь, какой—нибудь отчаявшийся восемнадцатилетний спидоносец набрал шприцем из лужи. Остановки сердца у здоровых парней, не смешите меня. Что за дерьмо вы покупаете, вы не задумывались? Вы уверены в качестве и стабильности поставок в Россию? В страну, где не делают качественного ничего. Вас не травили пирожками или шаурмой? Уверяю вас, ведь там контроля еще меньше. Езжайте в Амстердам, если так уж приспичило. И вообще – хватит подыхать, нас и так мало рождается.
Но что есть, то есть. Этот мир имел свою притягательную силу и ауру для большинства моих сверстников. В чем—то и для меня. Ведь как порой было досадно, что пустившаяся во все тяжкие четырнадцатилетняя блондинка с лицом Бриджит Бардо и опухшими от ежедневного двухчасового минета губами сосет в подъезде на твоих глазах какого—то гиперактивного доходягу. А не тебя – злого спортивного парня. И только потом, задавшись тринадцатилетним вопросом: «Почему так несправедливо устроена жизнь», понимаешь – доходяга «имеет» и «делится».
Только не наркотики. Даже лучше пусть бросит баба. Даже пусть ты будешь Ромео, и тебя бросит Джульетта. Единственная и без меры и разума любимая. Расставание с которой лишает сил, желаний и всего смысла существования.
Я рос в Питере во времена, когда мода на сражения улица на улицу уже прошла. Но знать в своем дворе всех – еще было необходимой мерой предосторожности. Особенно важно в этом смысле было попечительство старших. Важно для парней, проводящих целый день на улице, а не дома с бабушкой у телевизора. Чем мы могли ответить, кроме самоотверженности на футбольных полях, волейбольных площадках и всегдашней готовностью поддержать любое спортивное мероприятие? Разве что выполнением череды мелких поручений: кого—то выследить, за кем—то пронаблюдать, кому—то подарить цветы, кому—то прикупить травы…
Их—то, «старших», и косила судьба на наших глазах с поразительной настойчивостью. Если прибавить к погибшим от наркотиков погибших от ножей и черепно—мозговых травм на улицах и в подворотнях, то не скажешь, что у нас была такая уж беззаботная молодость. Пройдите по питерским кладбищам и посмотрите на могилы ребят семидесятого—семьдесят пятого годов рождения, похороненных в возрасте шестнадцати—двадцати шести лет. Может показаться со стороны, что в России в это время шла война с беспощадными захватчиками.
Только не надо говорить, глядя на уродливые фото на эмали: «Наверное, бандиты». Если все это бандиты, то где, по—вашему, хоронили их жертв? Тоже ведь не в братских могилах… Спасибо прославленной в сериалах питерской милиции и еще недостаточно развитой и прославленной наркодилерской сети, что хоть кого—то сберегли. Возвращаясь из деревни после проведенного там лета, в сентябре я подводил печальные итоги: количество людей, которых я уже никогда не мог увидеть. Крышки гробов, выставленные напоказ у подъездов шестнадцатиэтажных панельных домов, пугали и в течение года, но за лето происходило нечто невероятное. Может, я и выжил только благодаря отъездам в деревню. И это были реалии Питера того времени. Три трупа накопительным итогом к десятому классу – нормальная статистика.
И все—таки только не наркотики. Ну их в жопу. Сколько ни уговаривали, ни заставляли, ни умоляли друзья и подруги всех мастей. Чувство самосохранения пряталось за чувством брезгливости. Боязнь того, что херню, которую ты впускаешь в вены, в свою кровь, какой—нибудь отчаявшийся восемнадцатилетний спидоносец набрал шприцем из лужи. Остановки сердца у здоровых парней, не смешите меня. Что за дерьмо вы покупаете, вы не задумывались? Вы уверены в качестве и стабильности поставок в Россию? В страну, где не делают качественного ничего. Вас не травили пирожками или шаурмой? Уверяю вас, ведь там контроля еще меньше. Езжайте в Амстердам, если так уж приспичило. И вообще – хватит подыхать, нас и так мало рождается.
Но что есть, то есть. Этот мир имел свою притягательную силу и ауру для большинства моих сверстников. В чем—то и для меня. Ведь как порой было досадно, что пустившаяся во все тяжкие четырнадцатилетняя блондинка с лицом Бриджит Бардо и опухшими от ежедневного двухчасового минета губами сосет в подъезде на твоих глазах какого—то гиперактивного доходягу. А не тебя – злого спортивного парня. И только потом, задавшись тринадцатилетним вопросом: «Почему так несправедливо устроена жизнь», понимаешь – доходяга «имеет» и «делится».
Только не наркотики. Даже лучше пусть бросит баба. Даже пусть ты будешь Ромео, и тебя бросит Джульетта. Единственная и без меры и разума любимая. Расставание с которой лишает сил, желаний и всего смысла существования.
19
Не уехать было невозможно. Куда бы я ни шел, меня встречали знакомые с сочувственным взглядом. Даже когда они рассказывали о своих делах, успехах и злобе, в их глазах я читал жалость и участие.
Меня звали на различные репетиции, прогоны, премьеры, но закончиться они могли только одним – сочувствием публичным, массовым.
От всех этих людей до меня доходили слухи. Все догадывались, какую боль они мне причиняют, но для многих это была возможность рассчитаться за долгие годы созерцания нашего успеха со стороны.
Согласно этим слухам, поступок Джульетты был не взбалмошным и глупым, а на сто процентов просчитанным действием. Ей сделали предложение, и она согласилась.
Есть три режиссера, которые снимают кино и спят с актрисами, выбранными на главные роли. Спят, скорее всего, больше половины, но именно их действия превратились в публично обсуждаемую в прессе практику. Двое из них – «дети на бюджете», по крайней мере, берут иногда в работу сносные сценарии и сносную команду. Третий – доморощенное богемное московское чмо, просто спит с исполнительницами главных ролей, если это не подруги спонсоров проекта. Продукт, который при этом он лепит, даже отупевшие федеральные каналы стесняются показывать в вечернем эфире позже семи и раньше одиннадцати.
Она поехала к этому чмо. По имени Сергей и фамилии Каблуков. Было бы смешно с моей стороны надеяться, что в этот раз кто—то изменил своим привычным творческим убеждениям.
Меня звали даже на работу в два театра. Но видели бы вы эти театры…
Если забыть ее не дано, может, легче сдохнуть. Сдохнуть, а не жить ущербным лузером, не умеющим после этого поражения побеждать.
Я выживу. Я устрою ей встречу на мосту, когда она не сможет отвести от меня своего бесстыжего взгляда.
В дорогу меня собрали очень символично. Я должен был отдать бабке икону, которую моя мать забрала в целях безопасности, и это стало причиной серьезной и недружелюбной переписки. Итогом бурного эпистолярного романа было решение: «Возвернуть!»
То, что бабка жила в трехстах километрах от Москвы, мою мать не остановило. То, что мне негде остановиться в Москве и, следовательно, я могу икону потерять, – тоже. Мне было непонятно, с кем она прощалась: со мной или с иконой. Когда речь заходила о ней, у нас в семье все становились ну очень религиозными.
– Береги ее, святую Дарью.
Еще у меня были сок, хлеб и томик Шекспира.
Я лег на свою вторую полку и заплакал. О чем говорили эти окружающие меня люди… У меня пропала защита от муры, крепко засорившей головы сограждан. Раньше было стопроцентное спасение – трахаться и репетировать. Что мне было делать теперь? Трахаться и репетировать дальше? Словно и не было ничего? Наверное, за этой попыткой я и ехал в Москву. Наверное, за этой пыткой я в Москву и ехал.
С каким удовольствием я бы уткнулся куда—нибудь в другое место, а не в эту продуваемую сквозняком казенно—железнодорожную подушку.
Граждане, будьте осторожны. Из Москвы в Питер и в обратном направлении следует большое количество поездов социально—экономической направленности. Проверяйте билеты у кассы, требуйте билеты в нормальные поезда. Мне достался именно поезд повышенной опасности, наполненный людьми, перечитавшими газет. «Раздавайте людям в дорогу порножурналы!» – выл я про себя…
Меня звали на различные репетиции, прогоны, премьеры, но закончиться они могли только одним – сочувствием публичным, массовым.
От всех этих людей до меня доходили слухи. Все догадывались, какую боль они мне причиняют, но для многих это была возможность рассчитаться за долгие годы созерцания нашего успеха со стороны.
Согласно этим слухам, поступок Джульетты был не взбалмошным и глупым, а на сто процентов просчитанным действием. Ей сделали предложение, и она согласилась.
Есть три режиссера, которые снимают кино и спят с актрисами, выбранными на главные роли. Спят, скорее всего, больше половины, но именно их действия превратились в публично обсуждаемую в прессе практику. Двое из них – «дети на бюджете», по крайней мере, берут иногда в работу сносные сценарии и сносную команду. Третий – доморощенное богемное московское чмо, просто спит с исполнительницами главных ролей, если это не подруги спонсоров проекта. Продукт, который при этом он лепит, даже отупевшие федеральные каналы стесняются показывать в вечернем эфире позже семи и раньше одиннадцати.
Она поехала к этому чмо. По имени Сергей и фамилии Каблуков. Было бы смешно с моей стороны надеяться, что в этот раз кто—то изменил своим привычным творческим убеждениям.
Меня звали даже на работу в два театра. Но видели бы вы эти театры…
Если забыть ее не дано, может, легче сдохнуть. Сдохнуть, а не жить ущербным лузером, не умеющим после этого поражения побеждать.
Я выживу. Я устрою ей встречу на мосту, когда она не сможет отвести от меня своего бесстыжего взгляда.
В дорогу меня собрали очень символично. Я должен был отдать бабке икону, которую моя мать забрала в целях безопасности, и это стало причиной серьезной и недружелюбной переписки. Итогом бурного эпистолярного романа было решение: «Возвернуть!»
То, что бабка жила в трехстах километрах от Москвы, мою мать не остановило. То, что мне негде остановиться в Москве и, следовательно, я могу икону потерять, – тоже. Мне было непонятно, с кем она прощалась: со мной или с иконой. Когда речь заходила о ней, у нас в семье все становились ну очень религиозными.
– Береги ее, святую Дарью.
Еще у меня были сок, хлеб и томик Шекспира.
Я лег на свою вторую полку и заплакал. О чем говорили эти окружающие меня люди… У меня пропала защита от муры, крепко засорившей головы сограждан. Раньше было стопроцентное спасение – трахаться и репетировать. Что мне было делать теперь? Трахаться и репетировать дальше? Словно и не было ничего? Наверное, за этой попыткой я и ехал в Москву. Наверное, за этой пыткой я в Москву и ехал.
С каким удовольствием я бы уткнулся куда—нибудь в другое место, а не в эту продуваемую сквозняком казенно—железнодорожную подушку.
Граждане, будьте осторожны. Из Москвы в Питер и в обратном направлении следует большое количество поездов социально—экономической направленности. Проверяйте билеты у кассы, требуйте билеты в нормальные поезда. Мне достался именно поезд повышенной опасности, наполненный людьми, перечитавшими газет. «Раздавайте людям в дорогу порножурналы!» – выл я про себя…
20
А в новостях опять все врут, как маленькие дети.
Газета мне нужна тогда, когда я в туалете…
Вот так вот без выебона мы делаем простую музыку.
Чисто простые пацаны из Питера
Я ехал в Москву совершенно без задних мыслей двигаться следом за ней. За моей свалившей туда два месяца назад Джульеттой. Просто надо было куда—то ехать. Срочно. А куда еще ехать из Питера? На карте есть еще небольшой город Рыбинск. Город, забытый денежным богом, но в котором живут по—питерски душевные люди, без панибратства и пафоса. Этот факт я заметил уже давно, но ехать в Рыбинск было бы с моей стороны решением со смутными перспективами.
Можно было бы с большим желанием отправиться в Париж, Лондон или Мадрид. Но там меня ждали не больше, чем в Рыбинске. А в Москве, по крайней мере, уже жил Михалыч.
В принципе, переезд из Питера в Москву – изначально дело недоброе. Особенно в плацкартном вагоне. Если уж эмигрировать в этом направлении, так в СВ или, в крайнем случае, в купе. Серьезным человеком и сразу на серьезную работу. Стать роковой личностью и упасть в пучину заслуженного гламура, позволить себе походить в сухих носках и построить коттедж на Рублевке.
В противном случае – в случае плацкартном – все это, как писал Ерофеев Веня, «бесполезнеж и мудянка, суета и томление духа».
Вы едете менять свою судьбу самым что ни на есть коренным образом, – а переезд из Питера в Москву есть только такой образ, и никакой более, – а вокруг, как говорится у Никиты Сергеевича Михалкова, «поезда с гусями».
Не повторяйте моих ошибок – вы будете обречены заранее.
Я лежу в поезде на верхней полке. Именно в плацкартном вагоне можно услышать все, о чем говорит страна. Здесь нет ограничения тремя попутчиками: в коктейль лихой беседы добавляются двое с боковых мест, затем два раза по два человека с соседних боковых, затем, под спиртное, целое поколение берет слово. Боже, что за бардак в голове у этого поколения.
Я ведь тоже замешан целиком и полностью на этих убогих дрожжах.
И в нашем поколении бытовало расхожее мнение, что все было распродано и разворовано три—пять лет назад до того, как мы закончили школу. Комсомольскими, партийными, чиновничьими и бандитскими династиями. И нам оставалось лишь служить, надеясь, что твой труд будет замечен и оплачен. Самое обидное, что, видимо, служить этому «свое успевшему классу и их потомкам» только и оставалось нашим детям и внукам. За редкими счастливыми исключениями вроде сказок про Золушку и Буратино.
Я смотрел на себя в убогое зеркало железнодорожного туалета. В лучшем случае был похож на Буратино, который только что зачем—то распилил и съел Золушку и которого ждет неминуемая казнь за этот дикий варварский поступок.
Значит – нет никаких шансов. Теперь уже вечная эстафетная палочка вмиг сформировавшегося капитализма. Знание того, что ты «получил эту палочку» первым и на долгие годы, вводило в некую депрессию, порождало озлобленность и чувство протеста.
Хочешь устроиться на работу. Подними свою палочку и помаши ею как следует. А теперь все вместе машем палочками и кричим: «Мы готовы служить! Мы готовы служить вашей компании! Мы гордимся Миссией и Стратегией нашей организации! Наш шеф – не полный идиот, и нам повезло вдвойне».
Нам было единственным тяжело по—настоящему играть в эти игры, потому что мы чувствовали еще запах свежеструганой древесины. И помнили, на чьей крови мешались опилки при производстве этой эстафетной атрибутики. И из этого круга было не выбраться в рамках отдельно взятых улиц и дворов, в которых ты вырос. В рамках отдельно взятой страны, вставившей тебе в задницу в один прекрасный день огромный деревянный штырь, именуемый «эстафетная палочка капиталистических династий».
И все, что происходило вокруг, скорее подтверждало эту теорию, чем опровергало ее гнусную закономерность. Возможно, мы себя этим обманывали, возможно, так оно и было.
Отучить людей задумываться о справедливости того, как устроено мироздание, оказалось проще простого. Пройдет совсем немного лет, и телевидение прекрасно справится с этой задачей. Под «умц—умц—умц» для молодежи и постоянную юмористическо—развлекательную порнографию для быдла чуть более старшего возраста. Учебники истории подредактированы! Директор издательского дома «Детская учебная литература» расстрелян из автомата в своем джипе. Новое поколение выбрало пепси и в нашей стране! Но у «кока—колы» выше дистрибуционные показатели.
Вы видите стринги, торчащие над джинсами? Это все доступно и для вас! Найдите себе работу! Работа для вас! В нашей кампании ценят вашу индивидуальность! Раньше, чтобы крикнуть «Свободная касса!», вы проезжали девять остановок на метро? Мы построили «Макдональдс» у вашего дома! Два миллиона рабочих мест по всей стране. Кричите! Жрите! А вечером вечеринка в клубе! Суперпати! И девки со стрингами ваши! Срывайте их каждый вечер с молодых загорелых задниц! Что? Вы женщина? Мы можем продать вам новые суперстринги от Валентино! Срывайте их с себя сами перед каждой остановившейся тачкой, ведь где—то в глубине души вы подозреваете, что метро не для вас! На вашей заднице они смотрятся странно? Вы полноватая несмазливая истеричка с гуманитарным образованием? А вы видели новое юмористическое шоу «Даже они смеются» на Первом канале? Анекдоты из онкологического отделения. Их не лечат, но им дали прайм—тайм. А сериал «У красивых тоже гимор» на втором? Присоединяйтесь к миллионной аудитории. Все ваши сверстницы со стрингами тоже будут там лет через восемь—десять! Давайте их просто опередим во времени!
А теперь все, к кому мы сейчас обращались! Вам все это не нравится? Вы не хотите стоять на коленях и сосать? Сосете, но без улыбки? Мы взорвем вас на хрен вместе с вашими многоэтажными домами и вагонами метро. Видели? Страшно? Мы знаем, кому объявить войну, чтобы вам стало страшно. Теперь научились ценить, суки? Ценить прекрасные мгновения жизни и нового молодого ведущего программы «Страна опять хохочет». Цените, пока не сдохли.
Главный конфликт между человеком и государством в нашу эпоху прост. Вы считаете, что достойны лучшего, государство – что вы не достойны и этого, и всем вместе насрать друг на друга. Успокойтесь, вы нигде не встретитесь. Вам никогда никому не рассказать, чего на самом деле вы хотели и зачем родились на этот хренов свет.
Посмотрите – вокруг вас идет супероргия, и на вас всем насрать.
Москва
Какой же платы хочешь ты сегодня?
Уильям Шекспир. «Телега про Джульетту»
1
Я пробовал не отвечать про себя на каждую звучавшую фразу, а составить некий спич, отвечающий на вопросы тоскующих граждан. Получилась речь Ленина на собрании колумбийских наркодилеров перед их вступлением в партию по защите исчезающих коал.
Ответов на большинство вопросов не было. Было лишь словоблудие. Неужели люди не понимают, что некоторые вопросы не подразумевают ответов вообще? А лишь подразумевают страшную наебку. Наебку, на которой и построилась пирамида информационной шизофрении.
Как стать счастливым?
Как стать богатым?
Как выглядеть сексуальной и привлекательной в шестьдесят шесть?
Можно ли простить измену? Отличная тема. Для меня сейчас самое то…
Видимо, здесь три варианта ответа.
1. Конечно, нельзя.
2. Конечно, можно.
3. Можно, но сложно.
Кому легче становится от этой хуепутаницы мозгов? Мне с каждой минутой становилось все хреновее и хреновее.
Мне бы походить по вагонам, глядишь, и встретил бы, может, тихий угол, но нет – так и пролежал на второй боковой, выставив стойкий аромат носков как защиту от смрада пота и вареных яично—колбасных запасов, атакующего меня снизу.
Ответов на большинство вопросов не было. Было лишь словоблудие. Неужели люди не понимают, что некоторые вопросы не подразумевают ответов вообще? А лишь подразумевают страшную наебку. Наебку, на которой и построилась пирамида информационной шизофрении.
Как стать счастливым?
Как стать богатым?
Как выглядеть сексуальной и привлекательной в шестьдесят шесть?
Можно ли простить измену? Отличная тема. Для меня сейчас самое то…
Видимо, здесь три варианта ответа.
1. Конечно, нельзя.
2. Конечно, можно.
3. Можно, но сложно.
Кому легче становится от этой хуепутаницы мозгов? Мне с каждой минутой становилось все хреновее и хреновее.
Мне бы походить по вагонам, глядишь, и встретил бы, может, тихий угол, но нет – так и пролежал на второй боковой, выставив стойкий аромат носков как защиту от смрада пота и вареных яично—колбасных запасов, атакующего меня снизу.
2
Проблема, где мне жить в Москве и хватит ли у меня сил зайти на ночлег к Михалычу, лишилась секунд за сорок после прибытия поезда в Москву.
Когда я измученный вышел на перрон, неведомая сила сгребла меня в охапку и подбросила вверх. Это были объятия дубины Иржичеха – моего знакомого по детским дворовым играм.
Иржичехом его прозвали в детстве в честь какого—то убийцы из незапоминающегося фильма, который на вопрос о причинах верности своему хозяину весь фильм бубнил: «Он называл меня Иржичех…»
С ростом под два метра и ненавистью к работе как таковой – судьба Иржичеха была предопределена заранее.
– Никакой он не бандит… Он уголовник… – говорила моя Джульетта. Для нее слово «бандит» подразумевало широкий географический размах и кинематографический флер романтики. Ну, и внешность Бандероса.
А Иржичех не был похож на Бандероса. Иржичех был похож на простого питерского Чикатило.
– Чего? К кому? Куда? – глядя строго в глаза, мычал он.
Это был взгляд, который не обманешь.
Через пять минут он выбил из меня признание, что остановиться мне негде.
– Будем вместе держаться… – мычал Иржичех, поддавая мне кулаком в бок.
– Да, конечно! Мы должны держаться вместе! – кричал я в неописуемом восторге.
Мне было по хрен. У меня не было сил держаться вообще, поэтому мне было все равно, с кем держаться, а точнее, и не держаться вовсе, а лишь имитировать эти робкие попытки. Хоть с разочаровавшимися сатанистами, перешедшими работать в Ботанический сад.
Когда я измученный вышел на перрон, неведомая сила сгребла меня в охапку и подбросила вверх. Это были объятия дубины Иржичеха – моего знакомого по детским дворовым играм.
Иржичехом его прозвали в детстве в честь какого—то убийцы из незапоминающегося фильма, который на вопрос о причинах верности своему хозяину весь фильм бубнил: «Он называл меня Иржичех…»
С ростом под два метра и ненавистью к работе как таковой – судьба Иржичеха была предопределена заранее.
– Никакой он не бандит… Он уголовник… – говорила моя Джульетта. Для нее слово «бандит» подразумевало широкий географический размах и кинематографический флер романтики. Ну, и внешность Бандероса.
А Иржичех не был похож на Бандероса. Иржичех был похож на простого питерского Чикатило.
– Чего? К кому? Куда? – глядя строго в глаза, мычал он.
Это был взгляд, который не обманешь.
Через пять минут он выбил из меня признание, что остановиться мне негде.
– Будем вместе держаться… – мычал Иржичех, поддавая мне кулаком в бок.
– Да, конечно! Мы должны держаться вместе! – кричал я в неописуемом восторге.
Мне было по хрен. У меня не было сил держаться вообще, поэтому мне было все равно, с кем держаться, а точнее, и не держаться вовсе, а лишь имитировать эти робкие попытки. Хоть с разочаровавшимися сатанистами, перешедшими работать в Ботанический сад.
3
С перебравшимся в Москву на год раньше нас преподавателем актерского мастерства Михалычем я, конечно же, тоже встретился. Эта встреча произошла буквально на второй день после того, как я разместил свои два пакета пожитков – подумать только, даже рюкзака у меня не нашлось в дорогу – в нехорошей квартире у Иржи.
Встреча с Михалычем проходила у него дома на Соколе, в доме, который он называл писательским. Здесь ему снимал квартиру вуз, в который он приехал преподавать.
Он не выглядел счастливым. Он уезжал в надежде, что будет не только преподавать, но и ставить, однако этим надеждам пока не суждено было сбыться.
– Сейчас ставлю со студентами «Яму», – грустно заявил он. По интонации звучало – угодил вместе со студентами в яму.
– Ты молодец, что приехал… – начал он и сразу перешел к самому главному. Будучи чутким человеком, он не мог не постараться оказать мне поддержку в моей патовой ситуации.
– Ты постарайся в работе спокойствие найти. Эти все переживания, они хороши для актера. Тебе нужно сейчас с головой в работу окунуться, и ты выплывешь гораздо более сильным… вот увидишь…
– Это я понимаю… но я уже окунулся совсем в другую жижу… и тоже, кстати, с головой…
– Есть такой хороший актер, он три года отходил после разлуки с любимой женщиной. С моста прыгал среди белого дня, а сейчас в кино играет роли главные, роли, правда, так себе… но мы—то понимаем, что сейчас в кино ролей хороших не так и много, и понимаем почему, – он подмигнул мне заговорщически огромным черным глазом. – Иначе половину нашего курса уже давно бы снимали в главных ролях. Мы вас учили играть серьезные глубокие роли, а не лицом торговать.
Я почувствовал себя спокойно, словно на первом курсе института. Плавная речь мастера производила на меня терапевтическое воздействие.
– Не лицом торговать. Это точно. – Как и положено, я обозначил, что весь во внимании, хотя больше слушал интонацию, нежели смысл.
– Кино сегодня – это бизнес семейный, и вскочить в него с хорошей актерской миной практически нереально.
– А с красивой актерской жопой реально?
Мастер засмеялся.
– А ты кого имеешь в виду? С красивой актерской жопой всегда более реально, Сашенька. Причем, как в анекдоте – если жопа очень красивая, можно и без актерской… И не только в кино. Так было всегда и во все времена. Ну, не о кино у нас с тобой разговор.
– Про него забыть можно совсем?
– Пока забудь. Не трать время и силы. Пройдет чуть—чуть времени, и ситуация немного поменяется в лучшую сторону. Сейчас режиссеры – это всего лишь люди на бюджетах. Можно на деньги взять оператора, сценариста, актеров и сварганить фильмец. Но не возьмешь режиссерской идеи. Но появятся когда—нибудь и продюсеры, считающие деньги от проката. Одни и те же лица всем надоедят, и начнут привлекать лиц со стороны. В том числе и из нашего города.
– В том числе и с нашего курса.
– Конечно. У нас был один из сильнейших наборов в девяностых годах. Поверь мне, Саша. Сосредоточься на театре. Это поможет тебе забыть и твою личную беду.
До чего чуткий человек. Он так и сказал – беду. Не проблему, не неудачу, а беду. По—режиссерски чертовски верно подмечено.
– Сделай одну хорошую работу – и все наладится. Нужна энергия заблуждения, по—толстовски, понимаешь? Нужно увлечься материалом, уйти с головой, и у тебя получится. Ты – талантливый актер. В институте в силу обстоятельств ты играл одну и ту же роль. Но тебя из нее было не вытащить, поверь мне. А ломать сильно ваш крепкий творческий союз не хотелось. Может, и зря мы этого не сделали… Но ты можешь играть очень разные роли.
– Роли неудачников?
– В театре роли неудачников гораздо интереснее с драматической точки зрения. Вспомни «Вишневый сад», ваши с Васей этюды по Обломову. Ты был очень интересным Захаром. Иди в молодую труппу, не в большой классический сарай. Все получится. Сохрани огонек внутри. Свеча чтобы горела. Помнишь, как у Янковского в сцене с Тарковским…
– Как у Тарковского в сцене с Янковским… – Мы уже порядком выпили к тому времени…
– Да, как шли со свечой Янковский и Тарковский, а зритель наблюдал за этим, затаив дыхание… Чтобы случилась работа, а в конце был свет от этого огонька, понимаешь? Воздух был в конце. Как в вашем спектакле. Когда он заканчивался и зрители видели ваш балкон и слышали звук камушков, которые Ромео кидал в окно. Только уже не было ни Ромео, ни Джульетты, ни камушков, а звуки были слышны, и воздух все равно был. Такой, что зрителю плакать хотелось. Понимаешь? Воздуха сейчас мало в искусстве. Я не о кислороде говорю, а о воздухе…
Встреча с Михалычем проходила у него дома на Соколе, в доме, который он называл писательским. Здесь ему снимал квартиру вуз, в который он приехал преподавать.
Он не выглядел счастливым. Он уезжал в надежде, что будет не только преподавать, но и ставить, однако этим надеждам пока не суждено было сбыться.
– Сейчас ставлю со студентами «Яму», – грустно заявил он. По интонации звучало – угодил вместе со студентами в яму.
– Ты молодец, что приехал… – начал он и сразу перешел к самому главному. Будучи чутким человеком, он не мог не постараться оказать мне поддержку в моей патовой ситуации.
– Ты постарайся в работе спокойствие найти. Эти все переживания, они хороши для актера. Тебе нужно сейчас с головой в работу окунуться, и ты выплывешь гораздо более сильным… вот увидишь…
– Это я понимаю… но я уже окунулся совсем в другую жижу… и тоже, кстати, с головой…
– Есть такой хороший актер, он три года отходил после разлуки с любимой женщиной. С моста прыгал среди белого дня, а сейчас в кино играет роли главные, роли, правда, так себе… но мы—то понимаем, что сейчас в кино ролей хороших не так и много, и понимаем почему, – он подмигнул мне заговорщически огромным черным глазом. – Иначе половину нашего курса уже давно бы снимали в главных ролях. Мы вас учили играть серьезные глубокие роли, а не лицом торговать.
Я почувствовал себя спокойно, словно на первом курсе института. Плавная речь мастера производила на меня терапевтическое воздействие.
– Не лицом торговать. Это точно. – Как и положено, я обозначил, что весь во внимании, хотя больше слушал интонацию, нежели смысл.
– Кино сегодня – это бизнес семейный, и вскочить в него с хорошей актерской миной практически нереально.
– А с красивой актерской жопой реально?
Мастер засмеялся.
– А ты кого имеешь в виду? С красивой актерской жопой всегда более реально, Сашенька. Причем, как в анекдоте – если жопа очень красивая, можно и без актерской… И не только в кино. Так было всегда и во все времена. Ну, не о кино у нас с тобой разговор.
– Про него забыть можно совсем?
– Пока забудь. Не трать время и силы. Пройдет чуть—чуть времени, и ситуация немного поменяется в лучшую сторону. Сейчас режиссеры – это всего лишь люди на бюджетах. Можно на деньги взять оператора, сценариста, актеров и сварганить фильмец. Но не возьмешь режиссерской идеи. Но появятся когда—нибудь и продюсеры, считающие деньги от проката. Одни и те же лица всем надоедят, и начнут привлекать лиц со стороны. В том числе и из нашего города.
– В том числе и с нашего курса.
– Конечно. У нас был один из сильнейших наборов в девяностых годах. Поверь мне, Саша. Сосредоточься на театре. Это поможет тебе забыть и твою личную беду.
До чего чуткий человек. Он так и сказал – беду. Не проблему, не неудачу, а беду. По—режиссерски чертовски верно подмечено.
– Сделай одну хорошую работу – и все наладится. Нужна энергия заблуждения, по—толстовски, понимаешь? Нужно увлечься материалом, уйти с головой, и у тебя получится. Ты – талантливый актер. В институте в силу обстоятельств ты играл одну и ту же роль. Но тебя из нее было не вытащить, поверь мне. А ломать сильно ваш крепкий творческий союз не хотелось. Может, и зря мы этого не сделали… Но ты можешь играть очень разные роли.
– Роли неудачников?
– В театре роли неудачников гораздо интереснее с драматической точки зрения. Вспомни «Вишневый сад», ваши с Васей этюды по Обломову. Ты был очень интересным Захаром. Иди в молодую труппу, не в большой классический сарай. Все получится. Сохрани огонек внутри. Свеча чтобы горела. Помнишь, как у Янковского в сцене с Тарковским…
– Как у Тарковского в сцене с Янковским… – Мы уже порядком выпили к тому времени…
– Да, как шли со свечой Янковский и Тарковский, а зритель наблюдал за этим, затаив дыхание… Чтобы случилась работа, а в конце был свет от этого огонька, понимаешь? Воздух был в конце. Как в вашем спектакле. Когда он заканчивался и зрители видели ваш балкон и слышали звук камушков, которые Ромео кидал в окно. Только уже не было ни Ромео, ни Джульетты, ни камушков, а звуки были слышны, и воздух все равно был. Такой, что зрителю плакать хотелось. Понимаешь? Воздуха сейчас мало в искусстве. Я не о кислороде говорю, а о воздухе…
4
Мне и самому нравилась концовка нашего спектакля. Окно, подвешенное под потолком, гаснущий в нем свет и звуки камней. Нас уже не было. Но мы неплохо поработали. Намолили сцену. Нас не было, но сцена пустой не была. Это самое большое удовольствие для актера: чувствовать, что эмоции, боль, страсть – все, что игралось, остается в пространстве зрительного зала, даже когда ты уже ушел со сцены.
Мне вообще нравились концовки спектаклей. Хороший режиссер всегда придумает что—нибудь этакое. И в фильмах я больше всего обожал последние слова главного героя. Не автора, не других персонажей, а именно главного героя. Слова, к которым он шел весь фильм.
Будь у меня технические возможности, нарезал бы из ста своих любимых фильмов эти последние фразы героев. Получился бы отличный учебник.
Мне вообще нравились концовки спектаклей. Хороший режиссер всегда придумает что—нибудь этакое. И в фильмах я больше всего обожал последние слова главного героя. Не автора, не других персонажей, а именно главного героя. Слова, к которым он шел весь фильм.
Будь у меня технические возможности, нарезал бы из ста своих любимых фильмов эти последние фразы героев. Получился бы отличный учебник.
Брэд Питт беседует в машине с маньяком.
– Я хочу понять кое—что. Помоги мне, ладно? Когда человек сумасшедший, как ты, например. Ты понимаешь, что ты сумасшедший? Вот сидишь ты в собственном дерьме, дрочишь там… вдруг остановился и подумал: «Ух ты! Ну и псих же я…» Бывает такое?
– Тебе приятнее считать меня сумасшедшим?
– Приятнее.
– Не думал я, что ты выберешь такой вариант! Я – не выбирал. Меня выбрали…
И спустя пару минут:
– Не буду отрицать, что хочу повернуть грех против грешников…
– Но ты убиваешь невинных…
– Невинных? Эта шутка такая?.. Только в этом говенном мире можно сказать, что эти люди невинны, и сказать это, не смеясь.
Еще спустя минут десять Брэд Питт пристрелит его. Плача и борясь с собой. Но гнев победит. Убьет его сами знаете за что… Гнев не мог не победить. Было отлично сыграно, как гнев побеждает боль, отчаяние и долг. За две минуты перед выстрелом…