Страница:
– Слушаюсь.
В нескольких тысячах километров другой оператор поправил матовую сферу на голове. На активном экране его хроношлема тоже змеились графики и скользили вереницы цифр. Информационные потоки вливались и напрямую в мозг через контактные приводы на висках и в области темени.
– Доложите обстановку, альфа, – прошелестело у оператора в голове.
– Показатели объекта «Танго» на критическом уровне, – мысленно ответил оператор. – Весь диапазон негативных эмоций – обида, сомнение, поиск опоры в окружающей сложной обстановке – всё это приближается к пиковым значениям для данного индивида. Можно добавить мощности излучения, и ситуация переломится…
– Не так скоро, альфа. Помните, мы имеем дело со свершившейся историей. Тут нужно сработать очень тонко. Как ближайшее окружение объекта?
– Как мы и планировали – недовольство, стремление изменить существующий порядок вещей. От писем и жалоб контрольная группа переходит к решительному давлению на объект.
– Отлично, этого пока достаточно. Помните о важности доверенной нам миссии. Сегодня хроноаналитики дали окончательное подтверждение: дела тех давно минувших лет имеют прямое касательство к нашему ближайшему будущему. Победитель получит всё, и не в отгремевших триста лет назад сражениях, а в сегодняшнем раскладе сил. Мы просто не имеем права на ошибку. Пока окружение «Танго» ведёт событийную линию в нужном нам русле, поэтому продолжаем отслеживать процессы и поддерживаем резонанс. Как чувствует себя «Храбрец»?
– «Храбрец» готов принять ответственность на себя. Его ментальные показатели сейчас идеально подходят для начала решающей драки. Достаточно небольшого толчка…
– Нет, альфа, подождём. Всё должно сложиться в нашу пользу, но более естественно и органично. Продолжать воздействие на прежнем уровне и наблюдение.
– Слушаюсь, омега.
Сражение, им всем нужно решительное сражение, думал генерал и министр, сидя перед тёмным зевом камина, сложенного на голландский манер. Огня не зажигали – лето выдалось удушливо жарким. Жажду испытывали все: и офицеры, и солдаты, и лошади. Одно славно – французам было не менее трудно. Сейчас бы ледяной воды, чтоб зубы ломило, но он просил принести чаю. Значит, будет пить чай.
В зале царил полумрак, лишь несколько свечей горели на столе, где были разложены штабные карты. Хоромы эти любезно предоставил командующему один из смоленских дворян во временное пользование. Конечно, во временное – ведь скоро погоним врага! Вот отсюда, из-под Смоленска и погоним! Один хороший удар, одно генеральное сражение – конечно же, победоносное! – и полетят французы обратно за Неман, как и пришли…
Михаил Богданович знал, остро чувствовал – русские военачальники сегодняшней поры слишком пылают стремлением одерживать победы, самоуверенны, мало оценивают совокупность неблагоприятных обстоятельств и опасность положения. Он был уверен – если командование сейчас перейдёт к пылкому и самонадеянному Багратиону, который по чинам и положению в армии имеет на это все шансы, такой поворот может обернуться большим несчастием для России.
Но сам Пётр Иванович считает иначе. А вместе с ним и великий князь Константин Павлович, и вся эта свора из Главной императорской квартиры: Армфельд, герцог Вюртембергский, принц Ольденбургский… Все приближены к государю, и все чуть не вслух говорят, что Барклай трус и изменник. Да тот же Беннигсен. Именно в его полку сочиняют о командующем насмешливые, а ещё чаще того издевательские песенки, позволяют оскорбительные шутки. «Балтай-да-Только» – это ведь оттуда.
А рядом подпевалы: Потоцкий, Любомирский, Браницкий. Флигель-адъютанты, придворная мошкара, не нюхавшая пороху, но мнящая себя великими стратегами и спасителями Отечества! Хорошо хоть этих удалось спровадить в Петербург – пусть там полируют паркет в залах Зимнего. Да что адъютанты, если сам Ермолов, его начальник штаба, столько времени пытавшийся блюсти нейтралитет, смотрит теперь косо. Вон, сегодня первый грамоткой в глаза тыкал.
Демарш генералов совершенно выбивал из колеи. К нападкам и насмешкам командующий худо-бедно притерпелся, но вот так – с составленным документом в руках! Который осталось только подписать и скрепить печатью…
А Багратион! Уж как старался он, командующий и министр, деликатничать с несдержанным князем! Был вежливым, подчёркивал и доблести, и высокое положение командующего Второй армией. Не вина Барклая, что после отъезда Его Императорского Величества ему досталось принять большую армию. Не прихоть это его, но необходимость. Однако все эти письма Аракчееву, стенания, угрозы покинуть армию… Плач по судьбе России. Истерика, право слово – истерика.
А третьего дня дошло и вовсе до безобразной сцены. В полдень, при личной встрече, князь вновь принялся обвинять его в пораженческих умонастроениях, трусости, нелюбви к Родине. Так и кричал в лицо: «Ты немец, тебе всё русское нипочём!» Уж как сдерживался, да не стерпел, ответил: «А ты, дурак, и сам не знаешь, почему себя называешь коренным русским!..»
И всё это среди бела дня, при подчинённых – позор!
Всем известно, сколь храбр генерал от инфантерии князь Багратион, но столь же он и безрассуден. Нет сомнений, этот человек мог бы уже и сейчас стать с саблей наголо во главе армии и броситься на Наполеона, но что это даст? Силы французов распылены, это верно, но что мешает Бонапарту двинуть кавалерию Мюрата от Рудни и корпуса Нея от Лиозно двумя грозными крыльями в обхват Смоленска? А рядом корпус Даву и Жюно под Оршей…
Тяжело было на сердце от этих мыслей. Вытирал командующий пот с крутого лба шёлковым платком, прихлёбывал холодный чай, принесённый адъютантом Сеславиным. К утру на стол, рядом с прошением к Александру I, лег приказ по армии о наступлении.
Поспать так и не удалось.
Утром 8 августа армии получили приказ выдвигаться на Рудню. Для прикрытия с юго-запада к городу Красному была выдвинута Двадцать седьмая пехотная дивизия генерал-майора Неверовского. И дивизия, и её командир получили путёвку в бессмертие, хотя сами этого ещё не знали – кровавый и неравный бой под Красным был ещё впереди. А пока Первая и Вторая армии двигались к Рудне.
На ближних подступах к городу атаман Платов со своими казаками опрокинул и наголову разгромил сильный французский отряд. Воодушевление в войсках не имело предела, боевой дух возрос до небывалых высот. Однако Барклай был сдержан – точных данных о расположении основных сил противника он не имел.
Затем пришла весть – французы к северу от Смоленска, бьются с казаками у Поречья. Армия походными колоннами сменила марш на пореченскую дорогу, но потом и вовсе стала. Был объявлен привал.
Барклаю казалось, что он в пустыне – необъятной, несмотря на скопление подвластных ему войск; безмолвной до звона, несмотря на обилие звуков, что издаёт огромная масса людей на марше; ледяной, несмотря на палящую августовскую жару.
Казачьи разъезды приносили противоречивые данные о передвижениях французов, и не у кого спросить совета, не к кому обратиться за помощью. Те, кто с радостью поносили командующего, трепали его имя, называли немцем, трусом и предателем, сейчас будто набрали в рот воды. Пожимали плечами. Многозначительно хмурили брови. И не произносили ни одного путного слова – ни опереться на них, ни разгневаться…
Никто не мог подсказать Михаилу Богдановичу, что и конница Мюрата, и корпуса Нея уже двинулись на юг, обходят основные силы русских и направляются к Красному. К ним вот-вот присоединятся дивизии и корпуса Жюно и Даву. Что совсем скоро корпус Нея стремительной атакой выбьет из Красного Сорок девятый егерский полк – прямо под копыта пятнадцатитысячной кавалерии Мюрата. Но егеря будут драться до последнего вздоха, героически прорываться на соединение с Пятидесятым полком, оставленным в резерве.
Никто ещё не знал, сколько крови – русской и французской – прольётся на дороге от Красного до Смоленска.
А Барклай испытывал безумную тоску! Всё существо его восставало против этого похода на Рудню, и стоило, наверное, послушать своего сердца, а не идти на поводу у генералов с их треклятой бумажкой – но дело сделано. И сейчас нужно будет опять спасать армию. То, чем он занимался всё это безумно трудное время, как только принял командование. Опять встанет неотложной нуждой – тяжкой, непосильной, иссушающей кровь в жилах – спасать армию!
Явь мешалась с бредом, желаемое – с действительным. Генерал почти не спал, не покидал походного штаба, порой ему казалось, что ещё немного – и он одолеет французов, порой – что совершает чудовищную, непоправимую ошибку. Генерал отдавал противоречивые распоряжения. Армия топталась на месте – то возобновляя движение к Рудне, то останавливаясь. Армия была похожа на пьяного матроса, заплутавшего в далёком, незнакомом, чужом порту.
14 августа стало окончательно ясно, что движение на Рудню – удар в пустоту. Французов там уже нет. А у Красного уже грохотало огнём, свинцом и сталью «львиное», как назвали его сами французы, отступление Неверовского. На следующий день Багратион повернул к Смоленску, выслав на помощь героической Двадцать седьмой дивизии Седьмой корпус генерал-лейтенанта Раевского…
– Четвёртый, доложите обстановку! – Динамик не смог скрыть тревогу в голосе.
– Первый, объект «Бар» под жесточайшим прессингом. Теперь можно с уверенностью сказать – наведённые волны хронополя вокруг объекта несут деструктивную направленность. Ближнее окружение заблокировано тета– и гамма-частотами, отсюда стена отчуждения и неприятия… Да они, эти помощнички, просто сторонятся объекта!
– Спокойнее, четвёртый. Продолжаем наблюдать ситуацию вокруг «Бара». Что с «Багом»?
– Повышение индивидуальной активности. «Баг» получает подпитку. Даже стимуляцию… Мне с трудом удаётся удерживать поле у верхней границы стабильного уровня.
– Продолжайте. И выдержка, четвёртый, выдержка! Это задание из тех, которые нельзя провалить. Вы нащупали чужие частоты? В крайнем случае сможете их заблокировать?
– Так точно.
– Но без приказа этого ни в коем случае не делать. Докладывать обстановку каждые десять минут.
– Слушаюсь.
Оператор переместился на своём скользящем кресле и впился глазами в дисплеи. Пробежался пальцами по сенсорам, ещё раз оценил общую картину. И усмехнулся:
– Какой симпатичный профиль! Почему бы не уважить национальную традицию? Докладывать об этом начальству, кстати, совершенно не обязательно. Это ведь не объект повышенного внимания…
Принц Карл Август Христиан Мекленбург-Шверинский был человеком отчаянной храбрости и необузданных страстей. Войну он воспринимал как праздник мужской удали, однако истинный офицер славен не только искусным владением оружием и способностью повести за собой солдат в бой. Настоящий мужчина способен ещё, к примеру, выпить перед этим в одиночку ящик шампанского.
Сложная военная обстановка не располагала к шумным развлечениям и бурным возлияниям – принц стоически держался вот уже несколько дней. Однако как раз перед выступлением высокородного командира Второй гренадёрской дивизии, входящей в состав Седьмого корпуса, словно бес попутал. Пирушка получилась знатная и затянулась глубоко за полночь.
Именно из-за позднего пробуждения принца Мекленбургского выступление Раевского затянулось, корпус не смог далеко уйти от Смоленска, подхватил оставшуюся в живых одну пятую часть дивизии Неверовского и вернулся. И бой принимал уже на окраинах города.
Отчитывать родственника Александра I никто не решился, но поражены случившимся были все. Даже бывалые вояки не могли припомнить случая, когда грубейшее нарушение воинской дисциплины пришлось бы столь кстати.
Корпус Раевского приготовился держать оборону в предместьях Смоленска. Подход армий Барклая и Багратиона ожидался лишь на следующий день, от Раевского их отделяло чуть меньше сорока километров. День клонился к закату. Отыграли багровые языки на смоленской крепостной стене, строенной ещё при Борисе Годунове. Обречённый город окутала душная ночь на 16 августа. Такая же жаркая и душная, как и все предыдущие…
А в восемь утра показались колонны гренадёров маршала Нея. Отсюда началась ещё одна славная страница русской истории – Седьмой корпус в течение дня сдерживал удары и Нея, и Мюрата, и подтянувшегося позднее Даву, покрывая себя неувядающей славой!
Прибыл Наполеон, он уже грезил генеральным сражением и победой. И лишь в пятом часу пополудни на противоположном, правом берегу Днепра появились передовые отряды армии Багратиона.
Барклай подошёл ближе к вечеру.
– Опишите картину, альфа, – прошелестело в мозгу, и оператор подкрутил ручки настройки на хроношлеме.
– «Храбрец» в зоне активных боевых действий. Его энергетический потенциал продолжает оставаться очень высоким: и ближний, и дальний круг взаимодействия буквально насыщают объект позитивом. Вера в командира, готовность по его приказу броситься в бой, отстранённое отношение к собственной безопасности и даже жизни в свете единого мотивационного порыва. Всё обострено до крайности.
– «Танго»?
– «Танго» более удалён. И более отстранён. Негативные тенденции со стороны всех кругов взаимодействия сохраняют повышенную напряжённость. Перевес «Храбреца» на ментально-энергетическом уровне максимальный.
– Отлично, альфа. Найдите точку пересечения «Танго» и «Храбреца» в хронокоординатах ночь с 17 на 18 августа 1812 года и сделайте её активной. Пора ломать ситуацию…
– Слушаюсь, омега.
Бонапарт ждал выхода русских войск. Вся Европа знала авансы французского императора – русские будут разбиты в первом и единственном генеральном сражении. Так пусть это произойдёт под стенами Смоленска! Однако 16 августа вместо большой решающей драки император получил тяжёлые арьергардные бои, ощутимые потери и не приблизился к заветной цели ни на шаг. По сути, день этот стал днём победы русского оружия.
И утром 17 августа перед «Великой армией» стоял всё тот же крепкий орешек – зарывшиеся в земляных укреплениях и укрывшиеся за крепостной стеной русские пехотинцы и мощная артиллерия. На высотах правого берега Днепра были установлены тяжёлые батареи поддержки.
Напрасно ждал Наполеон выхода русских армий в чисто поле. Вместо этого он дождался донесения об отходе армии Багратиона севернее. Не сумев переправиться через Днепр, французы предприняли яростную бомбардировку Смоленска, и хоть старая крепостная стена выдерживала удары двенадцатифунтовых ядер, скоро в предместье и в городе начались пожары.
В два часа пополудни польский корпус Понятовского захватил восточные предместья. Позднее корпус маршала Даву совместно с поляками окончательно оттеснили оборонявшихся, и теперь русские войска сражались в пределах крепостных стен. Но преимущества это французам не дало. Корпуса непобедимой армии Наполеона, поставившей на колени пол-Европы, увязли в перестрелках под крепостными стенами и на древних улицах города. Потери были чудовищны, наступление захлёбывалось.
Позже в своих мемуарах бригадный генерал граф Сегюр напишет:
«Развёртывая штурм, наши атакующие колонны оставляли длинный и широкий след из крови, раненых и мёртвых. Говорили, что один из батальонов, повёрнутый флангом к русским батареям, потерял целый ряд в своём подразделении от единственного ядра. Двадцать два человека разом…»
К вечеру, отчаявшись прорваться, Наполеон прекратил штурм и устроил обстрел Смоленска из сотни тяжёлых орудий. Теперь город представлял собой один огромный костёр, а жар от огня был такой, что прямо на деревьях запекались плоды. Ночь с 17 на 18 августа не была тёмной – огни пожарищ освещали всё вокруг на большом расстоянии.
– Вы готовы отдать город – это предательство! – Голос Багратиона срывался: казалось, он сейчас или разрыдается, или разразится совсем уж непотребной бранью. Круглые глаза его горели неистовым огнём, орлиный нос хищно нацелился прямо в лицо Барклая. – А вы знаете, что солдат приходится силком гнать с позиций! Они не желают – слышите, не желают! – выполнять приказ об отступлении!..
Большой совет проходил в чудом уцелевшем особняке. Заседали уже четвёртый час. Зарево за окном перебивало свет свечей и окрашивало лица собравшихся в мрачные и неестественные тона. Всё те же лица – Ермолов, Беннигсен, Дохтуров, Толь. Представители Главной квартиры. И ещё боевые генералы – прошедшие огонь и смерть Неверовский, Раевский. Другие…
И Багратион. Рвущийся в бой Багратион. Мечтающий обратить сегодняшние тяжелейшие бои в завтрашнее генеральное сражение. Неистовый Багратион.
– Вольно ли наблюдать с правого берега Днепра, как гибнут наши братья?! – не унимался князь. – Я со своей армией не намерен отступать – мы будем биться!..
Что отвечать им? Какие ещё слова найти? Кажется, уже сказано всё: и о невыгодной позиции, и о превосходстве сил противника, и о необходимости сохранить армию. Потому что война не закончится под Смоленском. Потому что Наполеон, получив сожжённый город, сам не будет рад такой победе, и этого сейчас и надо российским войскам – втянуть неприятеля ещё глубже на свои территории и уже там затянуть наглухо смертельную петлю! Но для этого нужно сохранить войска с живыми воинами…
Его не слышали. Предложение следовало за предложением, план за планом, стратегия за стратегией. Наступательные, активные, дерзкие. Безрассудные. Все говорили много и горячо, а взвешенно – редко, и голос командующего тонул в этих дерзких, смелых и таких убийственных предложениях.
Незадолго до совета Михаилу Богдановичу удалось прилечь. Всего на пятнадцать минут – не было сил, крайнее напряжение буквально валило с ног, и он прилёг. Хотя бы прикрыть глаза, ослабить тугой воротничок, попытаться стряхнуть всё, а потом собраться с мыслями и решить для себя все главные вопросы.
Но вместо холодных размышлений, вместо вязкой дремоты и душных сомнений вдруг встал перед внутренним взором образ супруги Елены Ивановны – необычайно чистый и какой-то невесомый. Она улыбалась милой своей улыбкою, смотрела ласково, как бывало и в жизни, и даже, кажется, погладила по плечу своей мягкой рукой. Губы её шевельнулись: «Вы сможете…» Михаил Богданович встрепенулся. Подался навстречу видению, и снова – «Вы сможете…».
Он откинулся на диване. Зажмурился крепко, постарался отстраниться от всего, но где-то высоко, на границе слуха прошелестело родным голосом: «Вам трудно, но вы сможете».
За много-много лет от Смоленска восемьсот двенадцатого года устало улыбнулся оператор: «Извини, предок, всё, чем мог…»
Тихо вошёл Сеславин, доложил – все собрались, ждут вас.
С тем и вышел на большой совет.
И сейчас, на исходе четвёртого часа прений, мнений, ругани, ожесточённого спора – так что же, все жертвы были лишними?! – и далее таким же образом, не стесняясь в выражениях, не выбирая слов, – образ жены неожиданным образом придал сил и твёрдости. Генерал от инфантерии и военный министр России Михаил Богданович Барклай-де-Толли, потомок древнего шотландского рода и человек с русской душой и болью в сердце за Отечество встал:
– Властью, дарованной мне государём императором, и будучи командующим Западной армией, приказываю: отходим к Москве.
Никто не посмел возразить в ответ.
Первая армия начала отход той же ночью – кружным путём, через дорогу на Поречье, и лишь потом вышла на Московскую дорогу. Вторая армия к утру двинулась на Дорогобуж. Французы вошли в пылающий Смоленск. Бригадный генерал Сегюр, проезжая по разбитым улицам, меж развалин и пепелищ, шептал в необычайном смятении: «Зрелище без зрителей, победа почти бесплодная, слава кровавая… И дым, окружающий нас, будто единственный результат нашей победы…»
Впереди ещё ждали упорные тяжёлые бои генерал-майора Тучкова Четвёртого с авангардом маршала Нея, и кровопролитное сражение у Валутиной Горы близ реки Колодни. Тысячи павших, кровь и смерть, и пороховая гарь. Но всё-таки армия уходила. Сохранённая армия уходила – для Кутузова, для Бородинского сражения. Для голодного гона французов по Старой Смоленской дороге, для последнего пинка через Березину. Для полного разгрома «Великой армии» Наполеона…
– Сворачивайте активность хронокластера, альфа, – прошелестело прямо в мозгу оператора. – Единственную уязвимую точку во всей этой истории мы благополучно просрали. Объясните хоть вы мне, альфа, какого дьявола всё это было нужно «Танго»? Ради чего было терпеть столько унижений? Тащить на плечах такой груз? Чёртовы русские, их никогда невозможно понять до конца…
Иногда начальника Стратегической службы хроновоздействий, скрывающегося под позывным «омега», пробивало на философские размышления. И было это признаком – оператор знал – крайнего разочарования.
– Да, сэр… – промямлил оператор. За десять часов дежурства на станции активного хроновмешательства он вымотался до крайности.
– Что «да»? – безнадёжно вздохнул «омега», и оператору показалось, что под черепом у него пронёсся лёгкий ветерок. – Вы тоже ни черта не понимаете, альфа. Они снова переиграли нас. И тогда, триста лет назад, и сейчас. Отключайте кластер, ваше дежурство окончено.
– Слушаюсь, – с облегчением отозвался оператор.
– Дело сделано, четвёртый, – голос из динамика выражал спокойное удовлетворение. – Вероятностные линии имеют нужное направление и напряжённость, поле стабильно – отключайся от объектов. Хрен им, а не ключи от Москвы!
Начальник Отдела темпоральной разведки Генштаба крайне редко позволял себе шутки, оператор оценил это. И слегка подыграл:
– Ключи – тогда или сейчас, первый?
– И тогда, и сейчас, сынок. Они снова сломали о нас зубы. Это было уже много раз, но сегодня я рад, что мы с тобой в этом поучаствовали. Выключай аппаратуру. Три дня тебе увольнительных. Для восстановления…
– Слушаюсь, – облегчённо выдохнул оператор. Он безумно устал за эту смену.
Тухли экраны и мониторы, исчезали бегущие строчки цифр и кривые графиков. Повинуясь мысленному посылу, кресло скользнуло прочь от пульта, но в руке оператора остался лист бумаги, что лежал перед ним на панели управления. Бумажный носитель – смешно! В наш-то век высочайших технологий – просто смешно! – лист бумаги. С буквами:
Из письма М. Б. Барклая-де-Толли жене. 11 сентября. Красная Пахра.
«…Меня нельзя упрекнуть в безучастности, потому что я всегда откровенно высказывал свое мнение, но меня явно избегают и многое скрывают от меня. Чем бы дело ни кончилось, я всегда буду убежден, что я делал всё необходимое для сохранения государства, и если у его величества еще есть армия, способная угрожать врагу разгромом, то это моя заслуга. После многочисленных кровопролитных сражений, которыми я на каждом шагу задерживал врага и нанес ему ощутимые потери, я передал армию князю Кутузову, когда он принял командование в таком состоянии, что она могла помериться силами со сколь угодно мощным врагом. Я ее передал ему в ту минуту, когда я был исполнен самой твердой решимости ожидать на превосходной позиции атаку врага, и я был уверен, что отобью ее.
…Если в Бородинском сражении армия не была полностью и окончательно разбита – это моя заслуга, и убеждение в этом будет служить мне утешением до последней минуты жизни».
Далия Трускиновская. Ничей отряд
В нескольких тысячах километров другой оператор поправил матовую сферу на голове. На активном экране его хроношлема тоже змеились графики и скользили вереницы цифр. Информационные потоки вливались и напрямую в мозг через контактные приводы на висках и в области темени.
– Доложите обстановку, альфа, – прошелестело у оператора в голове.
– Показатели объекта «Танго» на критическом уровне, – мысленно ответил оператор. – Весь диапазон негативных эмоций – обида, сомнение, поиск опоры в окружающей сложной обстановке – всё это приближается к пиковым значениям для данного индивида. Можно добавить мощности излучения, и ситуация переломится…
– Не так скоро, альфа. Помните, мы имеем дело со свершившейся историей. Тут нужно сработать очень тонко. Как ближайшее окружение объекта?
– Как мы и планировали – недовольство, стремление изменить существующий порядок вещей. От писем и жалоб контрольная группа переходит к решительному давлению на объект.
– Отлично, этого пока достаточно. Помните о важности доверенной нам миссии. Сегодня хроноаналитики дали окончательное подтверждение: дела тех давно минувших лет имеют прямое касательство к нашему ближайшему будущему. Победитель получит всё, и не в отгремевших триста лет назад сражениях, а в сегодняшнем раскладе сил. Мы просто не имеем права на ошибку. Пока окружение «Танго» ведёт событийную линию в нужном нам русле, поэтому продолжаем отслеживать процессы и поддерживаем резонанс. Как чувствует себя «Храбрец»?
– «Храбрец» готов принять ответственность на себя. Его ментальные показатели сейчас идеально подходят для начала решающей драки. Достаточно небольшого толчка…
– Нет, альфа, подождём. Всё должно сложиться в нашу пользу, но более естественно и органично. Продолжать воздействие на прежнем уровне и наблюдение.
– Слушаюсь, омега.
Сражение, им всем нужно решительное сражение, думал генерал и министр, сидя перед тёмным зевом камина, сложенного на голландский манер. Огня не зажигали – лето выдалось удушливо жарким. Жажду испытывали все: и офицеры, и солдаты, и лошади. Одно славно – французам было не менее трудно. Сейчас бы ледяной воды, чтоб зубы ломило, но он просил принести чаю. Значит, будет пить чай.
В зале царил полумрак, лишь несколько свечей горели на столе, где были разложены штабные карты. Хоромы эти любезно предоставил командующему один из смоленских дворян во временное пользование. Конечно, во временное – ведь скоро погоним врага! Вот отсюда, из-под Смоленска и погоним! Один хороший удар, одно генеральное сражение – конечно же, победоносное! – и полетят французы обратно за Неман, как и пришли…
Михаил Богданович знал, остро чувствовал – русские военачальники сегодняшней поры слишком пылают стремлением одерживать победы, самоуверенны, мало оценивают совокупность неблагоприятных обстоятельств и опасность положения. Он был уверен – если командование сейчас перейдёт к пылкому и самонадеянному Багратиону, который по чинам и положению в армии имеет на это все шансы, такой поворот может обернуться большим несчастием для России.
Но сам Пётр Иванович считает иначе. А вместе с ним и великий князь Константин Павлович, и вся эта свора из Главной императорской квартиры: Армфельд, герцог Вюртембергский, принц Ольденбургский… Все приближены к государю, и все чуть не вслух говорят, что Барклай трус и изменник. Да тот же Беннигсен. Именно в его полку сочиняют о командующем насмешливые, а ещё чаще того издевательские песенки, позволяют оскорбительные шутки. «Балтай-да-Только» – это ведь оттуда.
А рядом подпевалы: Потоцкий, Любомирский, Браницкий. Флигель-адъютанты, придворная мошкара, не нюхавшая пороху, но мнящая себя великими стратегами и спасителями Отечества! Хорошо хоть этих удалось спровадить в Петербург – пусть там полируют паркет в залах Зимнего. Да что адъютанты, если сам Ермолов, его начальник штаба, столько времени пытавшийся блюсти нейтралитет, смотрит теперь косо. Вон, сегодня первый грамоткой в глаза тыкал.
Демарш генералов совершенно выбивал из колеи. К нападкам и насмешкам командующий худо-бедно притерпелся, но вот так – с составленным документом в руках! Который осталось только подписать и скрепить печатью…
А Багратион! Уж как старался он, командующий и министр, деликатничать с несдержанным князем! Был вежливым, подчёркивал и доблести, и высокое положение командующего Второй армией. Не вина Барклая, что после отъезда Его Императорского Величества ему досталось принять большую армию. Не прихоть это его, но необходимость. Однако все эти письма Аракчееву, стенания, угрозы покинуть армию… Плач по судьбе России. Истерика, право слово – истерика.
А третьего дня дошло и вовсе до безобразной сцены. В полдень, при личной встрече, князь вновь принялся обвинять его в пораженческих умонастроениях, трусости, нелюбви к Родине. Так и кричал в лицо: «Ты немец, тебе всё русское нипочём!» Уж как сдерживался, да не стерпел, ответил: «А ты, дурак, и сам не знаешь, почему себя называешь коренным русским!..»
И всё это среди бела дня, при подчинённых – позор!
Всем известно, сколь храбр генерал от инфантерии князь Багратион, но столь же он и безрассуден. Нет сомнений, этот человек мог бы уже и сейчас стать с саблей наголо во главе армии и броситься на Наполеона, но что это даст? Силы французов распылены, это верно, но что мешает Бонапарту двинуть кавалерию Мюрата от Рудни и корпуса Нея от Лиозно двумя грозными крыльями в обхват Смоленска? А рядом корпус Даву и Жюно под Оршей…
Тяжело было на сердце от этих мыслей. Вытирал командующий пот с крутого лба шёлковым платком, прихлёбывал холодный чай, принесённый адъютантом Сеславиным. К утру на стол, рядом с прошением к Александру I, лег приказ по армии о наступлении.
Поспать так и не удалось.
Утром 8 августа армии получили приказ выдвигаться на Рудню. Для прикрытия с юго-запада к городу Красному была выдвинута Двадцать седьмая пехотная дивизия генерал-майора Неверовского. И дивизия, и её командир получили путёвку в бессмертие, хотя сами этого ещё не знали – кровавый и неравный бой под Красным был ещё впереди. А пока Первая и Вторая армии двигались к Рудне.
На ближних подступах к городу атаман Платов со своими казаками опрокинул и наголову разгромил сильный французский отряд. Воодушевление в войсках не имело предела, боевой дух возрос до небывалых высот. Однако Барклай был сдержан – точных данных о расположении основных сил противника он не имел.
Затем пришла весть – французы к северу от Смоленска, бьются с казаками у Поречья. Армия походными колоннами сменила марш на пореченскую дорогу, но потом и вовсе стала. Был объявлен привал.
Барклаю казалось, что он в пустыне – необъятной, несмотря на скопление подвластных ему войск; безмолвной до звона, несмотря на обилие звуков, что издаёт огромная масса людей на марше; ледяной, несмотря на палящую августовскую жару.
Казачьи разъезды приносили противоречивые данные о передвижениях французов, и не у кого спросить совета, не к кому обратиться за помощью. Те, кто с радостью поносили командующего, трепали его имя, называли немцем, трусом и предателем, сейчас будто набрали в рот воды. Пожимали плечами. Многозначительно хмурили брови. И не произносили ни одного путного слова – ни опереться на них, ни разгневаться…
Никто не мог подсказать Михаилу Богдановичу, что и конница Мюрата, и корпуса Нея уже двинулись на юг, обходят основные силы русских и направляются к Красному. К ним вот-вот присоединятся дивизии и корпуса Жюно и Даву. Что совсем скоро корпус Нея стремительной атакой выбьет из Красного Сорок девятый егерский полк – прямо под копыта пятнадцатитысячной кавалерии Мюрата. Но егеря будут драться до последнего вздоха, героически прорываться на соединение с Пятидесятым полком, оставленным в резерве.
Никто ещё не знал, сколько крови – русской и французской – прольётся на дороге от Красного до Смоленска.
А Барклай испытывал безумную тоску! Всё существо его восставало против этого похода на Рудню, и стоило, наверное, послушать своего сердца, а не идти на поводу у генералов с их треклятой бумажкой – но дело сделано. И сейчас нужно будет опять спасать армию. То, чем он занимался всё это безумно трудное время, как только принял командование. Опять встанет неотложной нуждой – тяжкой, непосильной, иссушающей кровь в жилах – спасать армию!
Явь мешалась с бредом, желаемое – с действительным. Генерал почти не спал, не покидал походного штаба, порой ему казалось, что ещё немного – и он одолеет французов, порой – что совершает чудовищную, непоправимую ошибку. Генерал отдавал противоречивые распоряжения. Армия топталась на месте – то возобновляя движение к Рудне, то останавливаясь. Армия была похожа на пьяного матроса, заплутавшего в далёком, незнакомом, чужом порту.
14 августа стало окончательно ясно, что движение на Рудню – удар в пустоту. Французов там уже нет. А у Красного уже грохотало огнём, свинцом и сталью «львиное», как назвали его сами французы, отступление Неверовского. На следующий день Багратион повернул к Смоленску, выслав на помощь героической Двадцать седьмой дивизии Седьмой корпус генерал-лейтенанта Раевского…
– Четвёртый, доложите обстановку! – Динамик не смог скрыть тревогу в голосе.
– Первый, объект «Бар» под жесточайшим прессингом. Теперь можно с уверенностью сказать – наведённые волны хронополя вокруг объекта несут деструктивную направленность. Ближнее окружение заблокировано тета– и гамма-частотами, отсюда стена отчуждения и неприятия… Да они, эти помощнички, просто сторонятся объекта!
– Спокойнее, четвёртый. Продолжаем наблюдать ситуацию вокруг «Бара». Что с «Багом»?
– Повышение индивидуальной активности. «Баг» получает подпитку. Даже стимуляцию… Мне с трудом удаётся удерживать поле у верхней границы стабильного уровня.
– Продолжайте. И выдержка, четвёртый, выдержка! Это задание из тех, которые нельзя провалить. Вы нащупали чужие частоты? В крайнем случае сможете их заблокировать?
– Так точно.
– Но без приказа этого ни в коем случае не делать. Докладывать обстановку каждые десять минут.
– Слушаюсь.
Оператор переместился на своём скользящем кресле и впился глазами в дисплеи. Пробежался пальцами по сенсорам, ещё раз оценил общую картину. И усмехнулся:
– Какой симпатичный профиль! Почему бы не уважить национальную традицию? Докладывать об этом начальству, кстати, совершенно не обязательно. Это ведь не объект повышенного внимания…
Принц Карл Август Христиан Мекленбург-Шверинский был человеком отчаянной храбрости и необузданных страстей. Войну он воспринимал как праздник мужской удали, однако истинный офицер славен не только искусным владением оружием и способностью повести за собой солдат в бой. Настоящий мужчина способен ещё, к примеру, выпить перед этим в одиночку ящик шампанского.
Сложная военная обстановка не располагала к шумным развлечениям и бурным возлияниям – принц стоически держался вот уже несколько дней. Однако как раз перед выступлением высокородного командира Второй гренадёрской дивизии, входящей в состав Седьмого корпуса, словно бес попутал. Пирушка получилась знатная и затянулась глубоко за полночь.
Именно из-за позднего пробуждения принца Мекленбургского выступление Раевского затянулось, корпус не смог далеко уйти от Смоленска, подхватил оставшуюся в живых одну пятую часть дивизии Неверовского и вернулся. И бой принимал уже на окраинах города.
Отчитывать родственника Александра I никто не решился, но поражены случившимся были все. Даже бывалые вояки не могли припомнить случая, когда грубейшее нарушение воинской дисциплины пришлось бы столь кстати.
Корпус Раевского приготовился держать оборону в предместьях Смоленска. Подход армий Барклая и Багратиона ожидался лишь на следующий день, от Раевского их отделяло чуть меньше сорока километров. День клонился к закату. Отыграли багровые языки на смоленской крепостной стене, строенной ещё при Борисе Годунове. Обречённый город окутала душная ночь на 16 августа. Такая же жаркая и душная, как и все предыдущие…
А в восемь утра показались колонны гренадёров маршала Нея. Отсюда началась ещё одна славная страница русской истории – Седьмой корпус в течение дня сдерживал удары и Нея, и Мюрата, и подтянувшегося позднее Даву, покрывая себя неувядающей славой!
Прибыл Наполеон, он уже грезил генеральным сражением и победой. И лишь в пятом часу пополудни на противоположном, правом берегу Днепра появились передовые отряды армии Багратиона.
Барклай подошёл ближе к вечеру.
– Опишите картину, альфа, – прошелестело в мозгу, и оператор подкрутил ручки настройки на хроношлеме.
– «Храбрец» в зоне активных боевых действий. Его энергетический потенциал продолжает оставаться очень высоким: и ближний, и дальний круг взаимодействия буквально насыщают объект позитивом. Вера в командира, готовность по его приказу броситься в бой, отстранённое отношение к собственной безопасности и даже жизни в свете единого мотивационного порыва. Всё обострено до крайности.
– «Танго»?
– «Танго» более удалён. И более отстранён. Негативные тенденции со стороны всех кругов взаимодействия сохраняют повышенную напряжённость. Перевес «Храбреца» на ментально-энергетическом уровне максимальный.
– Отлично, альфа. Найдите точку пересечения «Танго» и «Храбреца» в хронокоординатах ночь с 17 на 18 августа 1812 года и сделайте её активной. Пора ломать ситуацию…
– Слушаюсь, омега.
Бонапарт ждал выхода русских войск. Вся Европа знала авансы французского императора – русские будут разбиты в первом и единственном генеральном сражении. Так пусть это произойдёт под стенами Смоленска! Однако 16 августа вместо большой решающей драки император получил тяжёлые арьергардные бои, ощутимые потери и не приблизился к заветной цели ни на шаг. По сути, день этот стал днём победы русского оружия.
И утром 17 августа перед «Великой армией» стоял всё тот же крепкий орешек – зарывшиеся в земляных укреплениях и укрывшиеся за крепостной стеной русские пехотинцы и мощная артиллерия. На высотах правого берега Днепра были установлены тяжёлые батареи поддержки.
Напрасно ждал Наполеон выхода русских армий в чисто поле. Вместо этого он дождался донесения об отходе армии Багратиона севернее. Не сумев переправиться через Днепр, французы предприняли яростную бомбардировку Смоленска, и хоть старая крепостная стена выдерживала удары двенадцатифунтовых ядер, скоро в предместье и в городе начались пожары.
В два часа пополудни польский корпус Понятовского захватил восточные предместья. Позднее корпус маршала Даву совместно с поляками окончательно оттеснили оборонявшихся, и теперь русские войска сражались в пределах крепостных стен. Но преимущества это французам не дало. Корпуса непобедимой армии Наполеона, поставившей на колени пол-Европы, увязли в перестрелках под крепостными стенами и на древних улицах города. Потери были чудовищны, наступление захлёбывалось.
Позже в своих мемуарах бригадный генерал граф Сегюр напишет:
«Развёртывая штурм, наши атакующие колонны оставляли длинный и широкий след из крови, раненых и мёртвых. Говорили, что один из батальонов, повёрнутый флангом к русским батареям, потерял целый ряд в своём подразделении от единственного ядра. Двадцать два человека разом…»
К вечеру, отчаявшись прорваться, Наполеон прекратил штурм и устроил обстрел Смоленска из сотни тяжёлых орудий. Теперь город представлял собой один огромный костёр, а жар от огня был такой, что прямо на деревьях запекались плоды. Ночь с 17 на 18 августа не была тёмной – огни пожарищ освещали всё вокруг на большом расстоянии.
– Вы готовы отдать город – это предательство! – Голос Багратиона срывался: казалось, он сейчас или разрыдается, или разразится совсем уж непотребной бранью. Круглые глаза его горели неистовым огнём, орлиный нос хищно нацелился прямо в лицо Барклая. – А вы знаете, что солдат приходится силком гнать с позиций! Они не желают – слышите, не желают! – выполнять приказ об отступлении!..
Большой совет проходил в чудом уцелевшем особняке. Заседали уже четвёртый час. Зарево за окном перебивало свет свечей и окрашивало лица собравшихся в мрачные и неестественные тона. Всё те же лица – Ермолов, Беннигсен, Дохтуров, Толь. Представители Главной квартиры. И ещё боевые генералы – прошедшие огонь и смерть Неверовский, Раевский. Другие…
И Багратион. Рвущийся в бой Багратион. Мечтающий обратить сегодняшние тяжелейшие бои в завтрашнее генеральное сражение. Неистовый Багратион.
– Вольно ли наблюдать с правого берега Днепра, как гибнут наши братья?! – не унимался князь. – Я со своей армией не намерен отступать – мы будем биться!..
Что отвечать им? Какие ещё слова найти? Кажется, уже сказано всё: и о невыгодной позиции, и о превосходстве сил противника, и о необходимости сохранить армию. Потому что война не закончится под Смоленском. Потому что Наполеон, получив сожжённый город, сам не будет рад такой победе, и этого сейчас и надо российским войскам – втянуть неприятеля ещё глубже на свои территории и уже там затянуть наглухо смертельную петлю! Но для этого нужно сохранить войска с живыми воинами…
Его не слышали. Предложение следовало за предложением, план за планом, стратегия за стратегией. Наступательные, активные, дерзкие. Безрассудные. Все говорили много и горячо, а взвешенно – редко, и голос командующего тонул в этих дерзких, смелых и таких убийственных предложениях.
Незадолго до совета Михаилу Богдановичу удалось прилечь. Всего на пятнадцать минут – не было сил, крайнее напряжение буквально валило с ног, и он прилёг. Хотя бы прикрыть глаза, ослабить тугой воротничок, попытаться стряхнуть всё, а потом собраться с мыслями и решить для себя все главные вопросы.
Но вместо холодных размышлений, вместо вязкой дремоты и душных сомнений вдруг встал перед внутренним взором образ супруги Елены Ивановны – необычайно чистый и какой-то невесомый. Она улыбалась милой своей улыбкою, смотрела ласково, как бывало и в жизни, и даже, кажется, погладила по плечу своей мягкой рукой. Губы её шевельнулись: «Вы сможете…» Михаил Богданович встрепенулся. Подался навстречу видению, и снова – «Вы сможете…».
Он откинулся на диване. Зажмурился крепко, постарался отстраниться от всего, но где-то высоко, на границе слуха прошелестело родным голосом: «Вам трудно, но вы сможете».
За много-много лет от Смоленска восемьсот двенадцатого года устало улыбнулся оператор: «Извини, предок, всё, чем мог…»
Тихо вошёл Сеславин, доложил – все собрались, ждут вас.
С тем и вышел на большой совет.
И сейчас, на исходе четвёртого часа прений, мнений, ругани, ожесточённого спора – так что же, все жертвы были лишними?! – и далее таким же образом, не стесняясь в выражениях, не выбирая слов, – образ жены неожиданным образом придал сил и твёрдости. Генерал от инфантерии и военный министр России Михаил Богданович Барклай-де-Толли, потомок древнего шотландского рода и человек с русской душой и болью в сердце за Отечество встал:
– Властью, дарованной мне государём императором, и будучи командующим Западной армией, приказываю: отходим к Москве.
Никто не посмел возразить в ответ.
Первая армия начала отход той же ночью – кружным путём, через дорогу на Поречье, и лишь потом вышла на Московскую дорогу. Вторая армия к утру двинулась на Дорогобуж. Французы вошли в пылающий Смоленск. Бригадный генерал Сегюр, проезжая по разбитым улицам, меж развалин и пепелищ, шептал в необычайном смятении: «Зрелище без зрителей, победа почти бесплодная, слава кровавая… И дым, окружающий нас, будто единственный результат нашей победы…»
Впереди ещё ждали упорные тяжёлые бои генерал-майора Тучкова Четвёртого с авангардом маршала Нея, и кровопролитное сражение у Валутиной Горы близ реки Колодни. Тысячи павших, кровь и смерть, и пороховая гарь. Но всё-таки армия уходила. Сохранённая армия уходила – для Кутузова, для Бородинского сражения. Для голодного гона французов по Старой Смоленской дороге, для последнего пинка через Березину. Для полного разгрома «Великой армии» Наполеона…
– Сворачивайте активность хронокластера, альфа, – прошелестело прямо в мозгу оператора. – Единственную уязвимую точку во всей этой истории мы благополучно просрали. Объясните хоть вы мне, альфа, какого дьявола всё это было нужно «Танго»? Ради чего было терпеть столько унижений? Тащить на плечах такой груз? Чёртовы русские, их никогда невозможно понять до конца…
Иногда начальника Стратегической службы хроновоздействий, скрывающегося под позывным «омега», пробивало на философские размышления. И было это признаком – оператор знал – крайнего разочарования.
– Да, сэр… – промямлил оператор. За десять часов дежурства на станции активного хроновмешательства он вымотался до крайности.
– Что «да»? – безнадёжно вздохнул «омега», и оператору показалось, что под черепом у него пронёсся лёгкий ветерок. – Вы тоже ни черта не понимаете, альфа. Они снова переиграли нас. И тогда, триста лет назад, и сейчас. Отключайте кластер, ваше дежурство окончено.
– Слушаюсь, – с облегчением отозвался оператор.
– Дело сделано, четвёртый, – голос из динамика выражал спокойное удовлетворение. – Вероятностные линии имеют нужное направление и напряжённость, поле стабильно – отключайся от объектов. Хрен им, а не ключи от Москвы!
Начальник Отдела темпоральной разведки Генштаба крайне редко позволял себе шутки, оператор оценил это. И слегка подыграл:
– Ключи – тогда или сейчас, первый?
– И тогда, и сейчас, сынок. Они снова сломали о нас зубы. Это было уже много раз, но сегодня я рад, что мы с тобой в этом поучаствовали. Выключай аппаратуру. Три дня тебе увольнительных. Для восстановления…
– Слушаюсь, – облегчённо выдохнул оператор. Он безумно устал за эту смену.
Тухли экраны и мониторы, исчезали бегущие строчки цифр и кривые графиков. Повинуясь мысленному посылу, кресло скользнуло прочь от пульта, но в руке оператора остался лист бумаги, что лежал перед ним на панели управления. Бумажный носитель – смешно! В наш-то век высочайших технологий – просто смешно! – лист бумаги. С буквами:
Из письма М. Б. Барклая-де-Толли жене. 11 сентября. Красная Пахра.
«…Меня нельзя упрекнуть в безучастности, потому что я всегда откровенно высказывал свое мнение, но меня явно избегают и многое скрывают от меня. Чем бы дело ни кончилось, я всегда буду убежден, что я делал всё необходимое для сохранения государства, и если у его величества еще есть армия, способная угрожать врагу разгромом, то это моя заслуга. После многочисленных кровопролитных сражений, которыми я на каждом шагу задерживал врага и нанес ему ощутимые потери, я передал армию князю Кутузову, когда он принял командование в таком состоянии, что она могла помериться силами со сколь угодно мощным врагом. Я ее передал ему в ту минуту, когда я был исполнен самой твердой решимости ожидать на превосходной позиции атаку врага, и я был уверен, что отобью ее.
…Если в Бородинском сражении армия не была полностью и окончательно разбита – это моя заслуга, и убеждение в этом будет служить мне утешением до последней минуты жизни».
Далия Трускиновская. Ничей отряд
– Плохо, – сказал Яшка, – и даже очень плохо.
Плотные листы с эскизами он отбросил с такой брезгливостью, что только драматическому актеру стародавней школы сыграть впору, а Яшка был хоть и артистом, но цирковым.
– Почему? – удивился художник, невысокий плотный чернявый дядька лет пятидесяти; судя по округлившимся глазам, он ждал комплиментов.
– Потому что это не цирковые костюмы. Это скучно! Это картинка для учебника истории. А мы артисты! Вот что это за штаны?
– Это чикчиры.
– Это кальсоны. Как у моего покойного деда. А в цирке штаны должны быть нарядные! А то зритель подумает – в чем репетировали, в том и на манеж выперлись.
– Вам требовался гусарский костюм!
– Мне требовался цирковой гусарский костюм! Цирковой!
В общем, разругались в пух и прах.
Когда художник, обозвав Яшку безграмотным кретином, собрал свои листочки и хлопнул дверью, Яшка тосковал недолго. Во-первых, время подстегивало – через полтора часа на манеж, а во-вторых, он знал, как решить проблему. Собственно, он это с самого начала знал…
В вагончиках, где жили артисты цирка шапито, было жарко и душно – они стояли на самом солнцепеке. Поэтому Яшка принимал посетителя в одних трусах. Одеваться страх как не хотелось. Он знал, что еще успеет взмокнуть в синтетическом костюме.
Натянув тускло-синие лосины, из-за которых вся эта катавасия и началась, сунув ноги в короткие сапожки, а доломан с облупленными золотыми шнурками перекинув через плечо, полуголый Яшка запер раздевалку и пошел на конюшню. Вот там-то и ожидал его серьезный разговор. Более чем серьезный…
Яшка влип. И случилось это из-за его фантастической красоты. Когда в придачу к стройной фигуре, широким плечам, росту под метр восемьдесят и талии – семьдесят, если на пустой желудок, наездник-сальтоморталист имеет точеный профиль, вороные кудри и натуральные зубы белее всякого жемчуга, то и к бабке не ходи – ввергнут его девки во всякие безобразия. То есть всякая, впервые его увидев, мысленно произносит одно лишь роковое слово: «Мой!»
Плотные листы с эскизами он отбросил с такой брезгливостью, что только драматическому актеру стародавней школы сыграть впору, а Яшка был хоть и артистом, но цирковым.
– Почему? – удивился художник, невысокий плотный чернявый дядька лет пятидесяти; судя по округлившимся глазам, он ждал комплиментов.
– Потому что это не цирковые костюмы. Это скучно! Это картинка для учебника истории. А мы артисты! Вот что это за штаны?
– Это чикчиры.
– Это кальсоны. Как у моего покойного деда. А в цирке штаны должны быть нарядные! А то зритель подумает – в чем репетировали, в том и на манеж выперлись.
– Вам требовался гусарский костюм!
– Мне требовался цирковой гусарский костюм! Цирковой!
В общем, разругались в пух и прах.
Когда художник, обозвав Яшку безграмотным кретином, собрал свои листочки и хлопнул дверью, Яшка тосковал недолго. Во-первых, время подстегивало – через полтора часа на манеж, а во-вторых, он знал, как решить проблему. Собственно, он это с самого начала знал…
В вагончиках, где жили артисты цирка шапито, было жарко и душно – они стояли на самом солнцепеке. Поэтому Яшка принимал посетителя в одних трусах. Одеваться страх как не хотелось. Он знал, что еще успеет взмокнуть в синтетическом костюме.
Натянув тускло-синие лосины, из-за которых вся эта катавасия и началась, сунув ноги в короткие сапожки, а доломан с облупленными золотыми шнурками перекинув через плечо, полуголый Яшка запер раздевалку и пошел на конюшню. Вот там-то и ожидал его серьезный разговор. Более чем серьезный…
Яшка влип. И случилось это из-за его фантастической красоты. Когда в придачу к стройной фигуре, широким плечам, росту под метр восемьдесят и талии – семьдесят, если на пустой желудок, наездник-сальтоморталист имеет точеный профиль, вороные кудри и натуральные зубы белее всякого жемчуга, то и к бабке не ходи – ввергнут его девки во всякие безобразия. То есть всякая, впервые его увидев, мысленно произносит одно лишь роковое слово: «Мой!»