Андрей Хаас. Ярость

   Одержав эту убедительную победу в завязавшемся диспуте, Сидич всем телом откинулся на спинку кресла и насмешливо уставился на своего оппонента. Виктор нисколько не смутился его железной аргументации и тут же привел свои контрдоводы:
   – Раз уж на то пошло, то во всем мире все, с кем я соприкасаюсь, везде продают такой же мусор, какой делают наши художники, если еще не хуже! Уровень наших художников порой даже выше, но западные галереи свой мусор продают так обстоятельно и делают это с таким серьезным видом, что коллекционеры платят сотни тысяч и ни в чем не сомневаются. Они знают, что покупают не раскрашенные коробки, они покупают имя и их деньги защищены. Это как акции на бирже, где котировки не могут упасть ниже номинала. Они просто вкладывают деньги.
   – Деньги, деньги, все просят деньги! – раздраженно заворчал Сидич. – Деньги не проблема, их можно найти в любом количестве. Сложность заключается в том, как объяснить тем, у кого они есть, что именно это имя завтра будет в цене и что, например, твоя «Варя» через десять лет будет гарантированно стоить в десять раз дороже.
   – Эта «Варя», как ты ее называешь, подлетит в десять раз уже через неделю.
   – Опять заливаешь! – засмеялся Владимир Львович.
   – Нет, серьезно, есть один план.
   – Ну, поживем – увидим. Кстати о твоих планах: а этот самый Рогулин, с которым я тебя познакомил на Мальте, он купил у тебя что-нибудь? Помню, бил себя в грудь кулаком. Вот кто богат.
   – Сразу нет, но встал на очередь.
   – Шутишь?
   – Конечно шучу. Скоро купит. Мы с его женой встречаемся завтра, я консультирую ее на этом аукционе.
   – Чужая жена дело хорошее, но ты с ней поосторожней. Рогулин мужик со странностями. Люди для него пешки, но денег у него море, он у нас «хозяин тайги». А пока, – тут Владимир Львович сделал ухмыляющуюся гримасу, – если тебе нужны деньги на твоих нищих художников, могу предложить красивый вариант, и почти по твоей части. У меня самого руки никак не дойдут, а ты вот, если хочешь, займись.
   – Что за вариант?
   – А вот! – Сидич распотрошил пачку документов и вытащил из нее какие-то листики. – Есть четыреста тысяч тонн бронзы! – объявил он торжественным голосом.
   Виктор со смехом вскочил с дивана и замахал руками.
   – Да ты послушай! – продолжал Владимир Львович. – Дело говорю. Оформи их на свой фонд, ну, хотя бы как скульптуру, мы без пошлин вывезем ее и подарим какой-нибудь Ботсване, а деньги на Кипр! Чем не искусство? Сейчас за это даже медали дают, могу и тебе выбить: «За вклад в культуру малых народов».
   Сидич хрипло засмеялся и стал дальше рыться в бумагах.
   – Или вот, гляди! Еще лучше. На эту же тему, но тут и думать не надо, уже готовая скульптура. Если тебе не нравится бронза в чушках, есть лодка!
   – Какая еще лодка? – ухмыляясь, поинтересовался Виктор: странный разговор стал его забавлять.
   – Натуральная, из высокопрочной стали. Списанная с Северного флота подводная лодка, вооружение снято, но дизель еще на ходу, сама движется в надводном положении! Как тебе? Чем не современное искусство? Ну, раскрась ты ее как-нибудь. Хочешь – продай, хочешь – утопи, хочешь – сожги и фильм про это снимай.
   – Фильм мало снять, его еще продать кому-то нужно. Не все так просто.
   – Понятно, что непросто. Было бы просто, у нас бы тут все искусством занимались. А может, наполнить ее чеченской нефтью, привезти в Брюссель и поставить перед Советом Европы, как скульптуру – в подарок от благодарных народов Кавказа? Что думаешь? Они нам еще и денег отвалят.
   – А есть уже один русский художник, Андрей Молодкин, который нефтью свои скульптуры наполняет, но он живет в Париже.
   – Не хочешь нефтью, залей ее мазутом, гудроном, асфальтом, у нас всего навалом, а у них, бедняг, кризис с энергоресурсами, вот и заплатят нормально и за железо, и за нефтепродукты.
   – Такой бред никто не купит.
   – Почему не купит? Ты же мне сам рассказывал про ловкача, который десять тонн нефтяного вазелина каким-то дуракам под видом скульптуры за миллион продал. Как его звали?
   – Мэтью Барни?
   – Точно.
   – Он не ловкач. За ним крупнейшая американская галерея стоит.
   – Да плевать я на него хотел. У него цистерна вазелина, а у меня тут целая лодка водоизмещением в три с половиной тысячи тонн. Неужели с этим ничего не сделать?
   – Лодка?
   – Лодка. Я тебе говорю, в Кронштадте стоит, и документы есть, а чего с ней делать? Ума не приложу. В переплавку жалко, да и деньги плевые. Может, киношникам ее вдуть?
   – Подожди, не переплавляй, я подумаю.
   – Подумай, подумай. А чтобы лучше думалось, могу еще и человечка в придачу дать. Из той же структуры, капитан первого ранга в отставке, немного съехавший, но очень забавный капитанчик. Если ты ему объяснишь, чего делать, он тебе горы наизнанку вывернет и, если надо, из лодки самолет сделает. Его папан возглавляет у нас целый холдинг оборонных заводов, представляешь, чего они могут нагородить. Сделай лучше из него художника, больше проку будет.
   – Надо подумать. Можно пригнать ее морем в Венецию и сделать на биеннале альтернативный павильон.
   – Валяй.
   – Договорились, вернусь из Франции и займусь твоим капитаном. Ну а если серьезно, ты хотел со мной о чем-то поговорить? Что это за «дело»? Говори, а то у меня скоро самолет.
   Владимир Львович сухо чиркнул зажигалкой, прикурил сигарету и погрузился в облако сизого дыма.
   – У нас, как всегда, целый ворох проблем, не знаю даже, как тебе и объяснить, чего я хочу. В общем, ничего конкретного. Как говорится, нужно «ветром искусства качнуть волну мнения».
   – Ветром искусства? А если без аллегорий? Объясни попроще.
   – Без аллегорий? Хорошо. Возникли перегибы, а точнее, продолжаются некие события, формирующие негативное отношение к межнациональным проблемам в нашем регионе. Вот так вот. Неожиданно, правда? Жили мы жили, и тут выясняется, что у нас не культурная столица, а первенство по этническим конфликтам, убийствам иностранцев в стране, а это, как ты понимаешь, ставит нас в очень зависимое положение от всех бредунишек из прессы. Смольный от проблемы официально открестился, МВД, как по учебнику, ловит скинхедов, вот и получается, что структурно это только наша головная боль. Мы уже готовим к эфиру цикл передач, нужно сейчас кое-что подправить в сложившемся балансе мнений, покуда кликуши из общественных комитетов не повесили на нас своих дохлых собак. Ты же знаешь, наше дружное многонациональное общество, оно как бедный родственник: пока живо и никого не трогает, на него всем плевать, когда начинает покашливать, то все жалеют денег на нормального доктора, а когда помрет, то начинаются выяснения: «кто виноват?». В проблемах текущего момента «лечить» уже некогда: вопрос пора закапывать. В общем, похоже на тот самый труп, который, с одной стороны, целуют в лоб, а с другой – он уже пованивает…
   – Владимир Львович, дорогой! Даже я слышал о зарезанных студентах, растерзанных детях, но чем же я могу помочь? Художники увлечены только своим творчеством, и никто из них патрулировать рабочие окраины не пойдет. Да и сам я уверен, что всё это темные ходы в чьей-то игре. Ты же сам говоришь, «все ссут в штаны», вот кто-то и дергает с перепугу не за те нитки.
   – А кто говорит, что нужно кого-то спасать? – насмешливым голосом возразил Сидич. – Все и так образуется, слава богу, не в первый раз. Сами художники сейчас никого не интересуют, не те времена. Просто для полноты сложившейся картины я хочу с их помощью добавить один яркий штришок. Ну ты меня понимаешь?
   – Пока не совсем.
   – Я тебе битый час толкую, есть перекос, нужно попытаться уравнять ситуацию. В общем, нужен направленный микровзрыв, и разорваться он должен там, где его никто не ждет, к примеру в самом загнившем участке, в зоне национального достоинства. Это очень слабое и болезненное, полностью атрофированное место в нашей системе духовных знаков и ценностей. Нужно показать людям нечто такое, что могло бы отвлечь или переориентировать общественный взгляд от мелко-уголовных проблем с убийствами африканцев. Дать понять, что проблема не в единичных случаях расовой ненависти или бегающих по подворотням скинхедах, проблема гораздо глубже – в отсутствии национальной идеи, разрыве памяти между поколениями, неуважении нынешних к предыдущим. Одним словом, срочно нужна какая-нибудь точечная художественная провокация, уголовно не наказуемая, но инспирированная в самом центре общественного внимания, гнусная пакость. Такая, чтобы все вскипели, завозмущались, как тогда, пять лет назад!
   – А что у нас было пять лет назад? – Виктор удивленно поднял брови.
   – Ну как же! Был ваш блестящий проект с поруганием и рубкой икон на выставке! Вспомни – недоумок с нерусской фамилией предложил всем желающим рубить топором иконы! Я как сейчас помню эффект: земля дрожала от праведного гнева, поднялся такой рев, что, по нашим сведениям, этот «художник» до сих пор в бегах. Пресса просто захлебнулась от воплей, народ всколыхнулся, но самое главное – на какой-то, очень важный тогда для нас момент все и думать позабыли про прочие беды и неурядицы в нашем городке. В этом был главный медийный фокус. Он отвел народный гнев в нужную нам сторону. Прекрасный пример пропагандистской диверсии с удивительным финалом, где каждый получил то, что хотел: иерархи обратились за помощью на самый верх, простые православные сплотились против святотатства, пресса напилась кровью, и даже этот дурак художник не остался внакладе. Сейчас нужен вот такой же «барашек на заклание», который сотворит чего-нибудь, а мы дадим команду, и пресса поднимет вой до небес.
   – И кто же это будет на этот раз? Теряюсь в догадках. Для подобного нужен просто смертник.
   – Решай сам. У тебя же там целый институт умников проекты по искусству пишет. Но сроки очень сжатые, иными словами, результат нужен срочно.
   – У нас послезавтра большая выставка в Манеже, попробую что-нибудь придумать.
   – Ну, вот и отлично, а я нагоню туда армию прессы, они будут наготове. Считай это услугой за услугу, так что можешь не церемониться.
   Сидич вылез из-за стола и протянул волосатую руку для прощания.
   – Ну, лети. Поспешай, а то опоздаешь еще на свой аукцион.
   Виктор с сомнением взглянул на часы.
   – Не переживай, – успокоил его Владимир Львович. – Есть одно средство, как не стоять в пробках, я сейчас распоряжусь, в крайнем случае тебе самолет подержат.
 
   Получив по рации команду, покрытый дорожной пылью сержант бросился к пульту и едва успел переключить сигнал светофора, как на площадь выплеснулся срывающийся нервными переливами вой сирены. Расталкивая транспорт и требовательно сигналя неуступчивым водителям, по встречной полосе несся белый «мерседес» милиции с включенными мигалками, а за ним в образовавшейся пустоте летел ярко-красный «бентли», в кофейных стеклах которого лица водителя было не разглядеть.

2

   Издалека, будто бы из другого мира, сначала неясно и монотонно, а потом все громче и неотвратимей к диванчику со спящим на нем небритым человеком приближался жуткий срывающийся звук. Вой сирены раскаленным сверлом вгрызался в бессознательную оболочку его тяжелого сна, а сам он, прятавшийся от света дня в тесной скорлупе своего пьяного обморока, чувствовал, как на него накатывается этот страшный звук. Чувствовал, но не знал, как спастись. Пошевелившись и шумно вздохнув, человек болезненно застонал. На вид ему было лет тридцать пять – сорок, роста среднего, крепкого телосложения. Необычайно бледное лицо с прямым носом и высоким лбом, капризный рот, темные, но уже с сединой волосы. Спящего можно было бы назвать красивым мужчиной, если бы не жуткая помятость лица и не странность позы, в которой он скрючился на маленьком диванчике в приспущенных джинсах, мятой майке и одном носке. Потянувшись занемевшим телом, он больно уткнулся головой в подлокотник и от неожиданности толкнул ногой стоявшую рядом бамбуковую этажерку. Чашки, кошечки, олимпийские медведи, матросы, танцующие балерины – вся эта фарфоровая дребедень зыбко качнулась и с грохотом посыпалась на пол. Ничего не видя перед собой, человек в ужасе вскочил, но, потеряв равновесие, тут же упал, только чудом не поранив рук о битые осколки. Болезненно морщась, он сел и с трудом открыл слипшиеся веки. Кухня, печка, окно – все вставало на дыбы, к горлу подступала горячая тошнота, и нечем было дышать. Тимур Амуров, так звали бедолагу, проспал всю ночь на старом кухонном диванчике, обычном месте отдыха Перро, любимого мастифа его подруги Сони.
   – Как мне плохо, господи, – просипел несчастный, потирая свои красные глаза. – Соня убьет меня за своих пупсиков.
   Медленными вялыми движениями он начал счищать с себя налипшую собачью шерсть, потом наклонился собрать осколки, но тут физическая слабость соединилась со свистом в ушах, и ему стало совсем тошно. Птица в клетке, приметив движение рядом с собой, залилась радостной трелью. Монтекристо, старый кенар персикового цвета, вот уже шесть лет безуспешно пытался подманить подругу. В его озабоченных трелях любое хмурое петербургское утро всегда становилось радостней и светлей, но сегодня этот свист сводил Тимура с ума. Он закрыл уши ладонями и вспомнил то единственное, что могло отвлечь птаху от пения. Бедный Монтекристо затихал и, нахохлившись, замирал на шестке, когда на кухне начинали курить. Нащупав в кармане мятую пачку, Тимур прикурил сигарету и, прицелившись, выпустил по клетке клубящуюся в луче света струю дыма.
   – Моня, прости и заткнись, пожалуйста, – прохрипел он.
   Мучаясь своим гадостным состоянием, Тимур сидел на полу, клял себя нехорошими словами и собирался с мыслями. Собирать, собственно, было нечего. Многолетний опыт художнических пьянок давно уже подарил его памяти предел забвения, и часто выходило так, что после всех более и менее серьезных попоек он просыпался хоть и с тяжелой головой, но чистой совестью безвинного ребенка. Клеточная самозащита мозга, не желающего запоминать последствий последней, и, как правило, лишней бутылки, стирала из его воспоминаний все следы ночных похождений. Грозной совестью в таких случаях выступала никогда не пьющая Соня. Это она со свежим утренним лицом всегда холодно интересовалась, помнит ли он свои подвиги и не желает ли о них послушать, а он только диву давался и, застенчиво смеясь, сжимался от ужаса, слушая рассказы о своих бесчинствах и пьяных выходках. Трезвым он был милейшим человеком, но вино делало из него животное, чаще всего агрессивное и сексуально озабоченное. После таких попоек он каждый раз театрально раскаивался и на неделю другую становился волевым трезвенником, но глубоко в душе ему нравилось такое раздвоение собственной личности, и, как правило, очень скоро все повторялось вновь. Напиваясь, он в натуральном смысле выпускал из винной бутылки свое второе «я», становился разнузданным и похотливым, бесшабашно искал новых приключений.
   Ужасно, но, кажется, вчера все именно так и получилось. Головная боль, как грозовая туча, придавила его небосклон. Начиная уже догадываться, как он жутко накуролесил и проштрафился, Тимур трусливо решил притвориться больным и, придав своему прокуренному голосу подобие жалостливого тона, замычал по направлению к закрытой двери:
   – Соня! Сонечка! Мне плохо…
   Мастерская безмолвствовала.
   Оставалась надежда, что он проснулся слишком рано и Соня еще спит. Он решил взять собаку и пойти прогуляться по Александровскому саду. Бог даст, ему полегчает и все как-нибудь наладится. Встав на четвереньки, чтобы попробовать подняться, он вдруг похолодел от ужаса.
   А почему я спал на кухне?!
   Тимур посмотрел на закрытую дверь и с недоумением увидел на ней множество вмятин и валяющийся рядом поломанный стул. Теперь воспоминания посыпались срочными телеграммами.
   – Что же это такое? – с трусливой тревогой спросил он себя. – Кто это дверь ломал? Неужели я?..
   И тут ему стало совсем не по себе. Концовку вчерашнего веселья и то, как он ломал двери, а также дурацкий собачий диванчик вспомнить пока не удалось, но сам вечер в общих чертах уже вырисовывался.
 
   Вчера они с Соней были приглашены на день рождения. Именинница – художница Залтия, усыпанная бижутерией темноволосая казашка с милой улыбкой и упругим бюстом, принимала поздравления и порхала по заставленной картинами студии. У нее всегда бывала довольно разношерстная публика, но на этот раз собрался узкий круг друзей, поэтому общество получилось милое. Все гости чествовали именинницу, потом растекались по комнатам и затевали всяческие разговоры. Семейных пар было немного: Тимур с Соней, Никаноровы, Горский со своим гаремом, все остальные: молодые женщины, влюбленные в Залтию модели и несколько ее настоящих подруг – манерных геев разных возрастов, обожающих ее салон за всяческие проказы, которые она позволяла им у себя устраивать. Алкоголь всегда был той бомбой, которая высвобождала бешеную энергию Тимура. Придя на день рождения, он поначалу вяло слонялся от компании к компании, чинно попивая шампанское, пока брют в его бокале не сменила водка. Когда же подали горячее и все уселись за стол, вокруг него образовался кружок пьющих крепкое, и вскоре хохот их компании уже перекрывал всеобщий гул голосов.
   Соня, всегда с неодобрением относившаяся к таким его порывам, делала знаки и страшные глаза, но, охваченный куражом и не желая останавливаться, он прятался от нее и пил украдкой за спинами друзей. К концу дня рождения его развезло. Гости постепенно расходились, Тимур с некоторыми из присутствующих вознамерился развлекаться дальше. Соня в ужасе сбежала, а он остался в нежной компании и напился так сильно, что едва не угодил с новыми друзьями в гей-сауну. Тимур с отвращением вспомнил, как он целовался в губы с этими обходительными мужиками и клятвенно обещал через час вернуться. Сбежав от них, он поехал по клубам.
   В два места его просто не пустили из-за неформатного вида, а в третьем, что называется, повезло – он встретил на входе каких-то знакомых и оказался на гламурной вечеринке глянцевого журнала «ProNas».
   Само по себе общество новых русских буржуа может отравить любого своей лощеной спесью, но пьяный Тимур нырнул в него как рыба в воду и сразу нащупал там знакомых коммерсантов. Под сет модного диск-жокея он выделывался у бара с каким-то владельцем парикмахерской, а еще через полчаса к ним присоединился человек в шикарном серебряном костюме, и все трое забились в туалетную кабинку, где, дружно хохоча, по очереди сгибались над унитазным бачком. Кокаин произвел свое отрезвляющее действие, в носу захлюпали горькие сопли, события стали развиваться быстрее, и к нему частично вернулось сознание.
   Что было уже после этого, Тимуру даже вспоминать не хотелось. Денег, чтобы угощаться в дорогом баре, не осталось, кокаин больше не предлагали, он сделался резким в движениях, напряженным и раздражительным. Парикмахер и офисный менеджер куда-то исчезли, он стал рыскать по клубу и приставать к крашеным блондинкам, но вскоре его попросили к выходу, а после непродолжительной беседы с огромными охранниками и вовсе выставили вон. Быстрый переход от призрачного сияния люстр «сваровски» к маслянистому мраку на Садовой улице, издевательская вежливость охранника и презрительные взгляды нарядных проституток вызвали у него приступ необычайной злобы, а за ним и тот самый, «последний», как оказалось, лишний позыв выпить.
   И вот тут Тимур все вспомнил.
   – Соня! – испуганно закричал он, хватаясь за медную ручку и наваливаясь на дверь всем телом.
 
   Услышав шум в дальней части мастерской, огромная собака палевой масти, размерами напоминающая небольшого льва, подняла голову и нахмурила черную морду. Мастиф вскочил, вопросительно посмотрев на свою хозяйку. Та, кому он был предан больше жизни, плавным жестом руки успокоила храброго пса и осторожно пощупала лиловый синяк на запястье. Она даже поспала немного, забылась на какое-то время. Это безумное утро и разорванные в клочья нервы, страх и ненависть, все вселило в нее жуткую отрешенность от себя самой, от собственной жизни, от своего настоящего и будущего. Теперь, в оцепенении от пережитого стресса ей было необычайно уютно, страх и потрясение вылились в короткое забытье, и, медитируя, она вознеслась на призрачный холм из оставленных ею горестей, с которого вдруг ясно увидела широкую и ровную дорогу, по которой теперь следует идти не оглядываясь. Все правильно, теперь она должна уходить.
   Так прощай же, живописец Амуров.
   Пытаясь унять подступившие слезы, Соня поднялась и, сделав пару шагов, предстала перед беспощадной пропастью зеркала. Старинный, местами пузырящийся амальгамой лист венецианского зеркала вздымался от пола до потолка и венчался барочным завитком облупившегося золота. Боясь смотреть на себя, она обшарила взглядом привычные безделушки на мраморном столике и только потом стала разглядывать свое отражение. Из темноты зазеркалья на нее грустно смотрела стройная девушка, в длиной юбке, короткой, обнажающей живот кофте, с красивым, но припухшим от слез лицом и усталым взглядом. Тугая почти до пояса темная коса, густые брови, большой чувственный рот, бездонные серые с голубой искрой глаза – вся ее красота была при ней, не хватало только обычной озорной улыбки, да щеки пылали нездоровым румянцем. Она посмотрела на синяк и вспомнила, как он хватал ее своими чугунными ручищами, пытался взять силой, грубый, жестокий и чужой, сопящий в лицо перегаром. От жалости к себе слезы обиды все-таки выплеснулись горячими каплями. Цокая когтями по паркету, к ней подошел Перро. Собака села рядом с хозяйкой, шумно вздохнула и уткнулась в нее своей огромной головой.
   Да, мальчик. Тебя люблю. А его…
   Зная с детства неистощимость своих слез, она отошла от зеркала и решила, что пора брать себя в руки. Собранная сумка стояла на полу. Соня бессильно опустилась в кресло и с ужасом поняла, что абсолютно все в ее жизни до этого момента они делали вместе – даже покупали эту сумку. Сейчас она сложила в нее самое необходимое, камеру, свой дневник, какие-то вещи и несколько книг по искусству. Больше брать ничего не хотелось.
   Со стороны кухни послышался отчаянный грохот, это, сотрясая дом, Тимур пытался освободить дверь, заклиненную буфетом в узком коридоре. Ночью, когда он вернулся пьяным и стал оскорблять ее, глумиться и с кулаками домогаться близости, на него неожиданно бросился Перро. Это был первый раз, когда ее добрый и ласковый Перро проявил агрессию к человеку. Сейчас вспоминая, как трусливо удирал от него Тимур, как он спрятался на кухне и как в конце концов оказался в ней заперт, она даже улыбнулась. Соня встала, взяла ошейник, а мастиф, вообразив, что предстоит прогулка, взволнованно задышал.
   – Пойдем, завтра выставка, а послезавтра мы уедем из города!
   Она накрутила ремешки от сандалий на свои тонкие лодыжки, подхватила сумку и, тихонько прикрыв за собой дверь, вышла с собакой на лестницу.
   Тимур отбил себе все ноги, пытаясь сломать массивную дореволюционную дверь, но, не добившись успеха, приспособил гладильную доску и, разбив ее в щепки, пробил-таки дыру. Когда удалось выломать нижнюю филенку, он, абсолютно мокрый от испарины, задыхаясь, опустился на пол и стал слушать, как бешено стучит сердце. В тяжелом хмельном чаду воспаленный мозг вопил, что он крушит свой собственный дом, свою счастливую жизнь, оставшуюся по ту сторону проклятой двери, но ему казалось, что стоит сломать ее сопротивление, и его сокрушающее усилие докажет, что он истово хочет вернуть всем покой.
   И вот удалось!
   Просунув в дыру гудящую от боли ногу, он изогнулся всем телом и, поднатужившись, оттолкнул злополучный буфет. Дверь бесшумно открылась. Тимур прислушался и, как раненый волк, прихрамывая, побрел по темному коридору навстречу солнечному свету, льющемуся из огромных окон мастерской. Он решил, что лучше будет войти и сразу упасть к ее ногам, этим стройным, любимым ногам, обнять их и покорно затихнуть. А после – следить за ее движениями, ловить взгляды и быстрее самой мысли предупреждать желания и ждать, ждать, когда этот ангел простит его. Но, преодолевая эти несколько метров, он наполнился таким отчаянием, что только страшным усилием воли заставил себя переступить порог комнаты. Ветер, гуляющий в открытых окнах, весело шевелил белый шелк занавесей. На огромном мольберте в углу пылилась давно заброшенная незаконченная картина, у стены – кровать с мятым бельем и горой подушек, в центре огромный стол, а на нем опрокинутая ваза и сохнущие на мокрой скатерти ирисы. За исключением общего беспорядка все было как всегда, из комнаты исчезли только Перро и сама Соня.
   «Ушла, бросила меня, а я чуть ногу не сломал», – зашипела жалостливая змея в голове.
   В одно мгновение мучительное раскаяние негодяя, терзавшее его до этой минуты, сменилось тоской самолюбивого зануды и едким раздражением на весь мир. Тимур, прихрамывая, прошелся по комнате, закурил, привычно уселся на подоконник, затем выглянул во двор, плюнул вниз на играющих детей и только тогда заметил в окне напротив лицо соседа, который с искренней укоризной смотрел на него. Придя от этого в еще большее раздражение, он вскочил и так резко задернул штору, что едва не сорвал ее с карниза.
   «Старый онанист, всегда подглядывает, до чего же надоела его слащавая рожа, – раздраженно подумал Тимур. – Учитель или кто он там. Представляю, чему учит детей этот педофил, особенно десятиклассниц с торчащими сиськами».