Страница:
Все же, чтобы сдвинуть девушку с места и повести в нужном направлении, некоторую силу применить приходится. К счастью, не чрезмерную. Мы, спустившись по Кузнецкому, минуем пассаж Солодовникова между Неглинной и Петровкой (в моем времени давно уже снесенный) и заворачиваем к ЦУМу. На Петровку мне идти не хотелось, хотя там было полно магазинов готового платья, в том числе и большой Москвошвеевский, – в ЦУМе выбор просто был побольше и выше вероятность быстро найти что-то подходящее. Да и отиравшаяся на Петровке толпа нэпмановских дамочек в дорогих мехах внушала мне инстинктивное отвращение.
Проскочив на первом этаже мимо витрин с какой-то галантереей (меня прямо умилили расчески с претенциозными названиями – «Ермолова» за 72 копейки, «Собинов» за 81 копейку и, как веяние нового времени, «Мейерхольд»), находим отдел верхнего платья. Вот, кажется, то, что надо: пальто из вполне симпатичного темно-бежевого сукна, воротник-стоечка, манжеты и борт оторочены неширокой полоской цигейки, да еще и муфточка, отделанная той же цигейкой, входит в комплект. Присматриваюсь: хорошо посаженная подкладка, а под ней все довольно аккуратно простегано ровным нетолстым слоем ваты. Лида сначала даже не артачится, но, стоит ей узнать цену предстоящей покупки, взвивается ракетой:
– Что-о-о? Ты с ума сошел! Больше восьми червонцев – да это же моя зарплата, считай, за три месяца! – И она пытается резко развернуться, чтобы уйти.
Да, пальтецо попроще можно было бы и за половину этой цены купить, но мех!.. Однако отступать не собираюсь:
– Инструктор Лагутина! – Моя рука крепко держит ее за запястье. – Отставить истерику! У меня пальто-костюмы-ботинки есть, а зарплату мне платят для того, чтобы я ее тратил, обеспечивая покупательский спрос для нашей легкой промышленности. Так что половину имею полное право потратить на свою жену. – Затем, разворачивая Лиду к себе и строго глядя ей прямо в глаза, спрашиваю: – Ты что, против развития нашей легкой промышленности? – И добавляю, сразу меняя тон на умоляющий: – Замерзнешь ведь, воробушек… Сил нет смотреть, как ты дрожишь!
Моя комсомолка сначала непроизвольно прыснула в ответ на строгую лекцию о роли покупательского спроса, потом как-то сразу сделалась серьезнее и молча позволила примерить на себя пальто. К счастью, оно оказалось ей вполне по фигуре, и длина была как раз по сезону – почти до верхнего края теплых фетровых ботиков. Не знаю, что на нее больше подействовало – мои уговоры или впервые употребленное по отношению к ней слово «жена», – но дальше она безропотно наблюдала, как я расплачиваюсь за покупку, а когда мы вновь вышли из магазина на декабрьскую стужу, тихо пробормотала «спасибо…», уткнув нос в мех воротника.
Отец Лиды, тезка Салтыкова-Щедрина, уже дома и уже успел отужинать, что вообще-то бывает нечасто – как правило, работа в Исполкоме Коминтерна задерживает его допоздна. Он устраивается пить чай вместе с нами – и тут, за разговором, удается узнать кое-какие новости по делам Коминтерна.
– После того как выяснилось, что подготовка вооруженного восстания в Эстонии провалена и тамошняя охранка готовится устроить коммунистам кровавую баню, пришлось все отменить. Это сильно ударило по Зиновьеву. Хотя теперь должность генерального секретаря ИККИ упразднена, он ведь по-прежнему член Исполкома и пользуется большим влиянием в аппарате. А это выступление в Эстонии было целиком его затеей, – рассказывает Михаил Евграфович.
– И что, там не было никаких шансов? – интересуется Лида, подняв голову от книжки. Она уже выпила свой чай и теперь пристроилась на диване со старинным томиком французских стихов, который я ей как-то подарил. Впрочем, томик так и лежит нераскрытым у нее на коленях, а она внимательно прислушивается к нашему разговору.
– Никаких! – вздыхает ее отец. – Даже после отмены выступления охранка как с цепи сорвалась. До сих пор идут аресты, шестеро товарищей убиты при задержании, руководитель компартии ранен, но сумел скрыться.
– А как же наши люди, которые должны были поддержать эстонских товарищей?
Михаил Евграфович, не задавая вопросов об источниках моей осведомленности, поясняет:
– Нашим-то всем удалось благополучно уйти. Но Берзин был страшно зол на Зиновьева за то, что тот так подставил его кадры. Фрунзе и Уншлихт в ЦК по этому поводу небольшой скандал учинили. С Гриши-то, конечно, как с гуся вода, но репутация у него все-таки подмочена этим делом.
На Тверском бульваре, махнув рукой на расходы, останавливаю сани с извозчиком и еду к себе в Малый Левшинский. Трамвайные пути, а заодно с ними и небольшая полоса проезжей части более или менее расчищены от нападавшего за последние дни снега, и санки довольно ходко летят по накатанной колее. Сижу с некоторым комфортом, запахнув меховую полость. Надоело уже по морозу, да еще с метелью, пешком шляться. Потому и отдал вознице три рубля серебром, не торгуясь. Дома, раздевшись, ощущаю, насколько в комнате зябко, и собираюсь подбросить дровишек в печку, но не тут-то было. И дровишки, лежавшие рядом с кафельной голландкой в моей комнате, практически закончились – лишь одинокое полешко сиротливо жалось к стенке, – да и печка потухла, уже успев остыть. Делать нечего – тащу на второй этаж сразу две вязанки дров, благо успел за недели вынужденного безделья наколоть их в достатке. Вторую вязанку отношу на кухню, к дровяной плите, около которой хлопочет Игнатьевна. Увидев меня, навьюченного вязанками дров, она с сочувствием замечает:
– Эх, Витя, вот бы уголька раздобыть! Одного ведерка, почитай, на целый день хватит, и не надо дрова на горбу таскать. А тебе спасибо, я уж думала, самой придется дрова приволочь.
– Так где же уголек-то добудешь? – реагирую на мечту своей хозяйки. – Печки им, пожалуй, только в Донбассе и топят. А так все в промышленность идет, на железные дороги и на флот. Да и дешевле выходит дровишками-то топить.
– Что же твои большевики все никак добычу угля не наладят? – В вопросе старушки сквозит явный укор, хотя язвительных ноток в голосе и не чувствуется.
– Почему же никак? – Тут можно немного и обидеться. – Вон, еще два года назад паровозы дровами топили, а теперь на угольке бегают. Погоди, Игнатьевна, дай срок, мы так развернемся – не то что дрова, и уголь для печи таскать не надо будет.
– Это как же? – удивляется она. – Керосином, что ли, печи будем заправлять, наподобие примуса?
– Да не будет печей. – На моем лице появляется довольная ухмылка. – Проведем в дома центральное водяное отопление от одной котельной на целый квартал!
Игнатьевна некоторое время молчит, переваривая мое заявление, затем несколько раз кивает:
– Ну-ну, дай-то бог. – Но доверия к моим словам у нее, похоже, нет.
Наколов у себя в комнате лучину и сложив шалашиком в печке (откуда предварительно выгреб кучку золы в ведерко), выбираю колотые полешки помельче и подкладываю четыре штуки туда же. От скомканной газеты поджигаю лучину, и дрова довольно быстро занимаются, потрескивая, – все-таки сыроваты малость. Машинально проверив заслонку дымохода – открыта ли (вот уже и привык…), – затворяю дверцу и жду, когда пламя разгорится как следует, чтобы подбросить еще дров и закрыть поддувало.
После этого расстилаю на столе тряпицу и принимаюсь за непременную чистку оружия. Вытаскиваю «зауэр» из кобуры… и на пол, кружась, падает небольшой белый квадратик – сложенная вчетверо бумажка. Наклоняюсь, разворачиваю, читаю мелкий, каллиграфическим почерком выведенный текст:
«Виктор Валентинович! Убедительно прошу вас завтра, десятого, около двадцати часов, посетить ресторан в «Доме Герцена». С вами очень желает встретиться лицо, с коим вы как-то имели беседу в стрелковом клубе». Подписи нет.
Так-так-так! Лицо, значит. Имел беседу. Да к тому же «как-то». Тогда сам Дед отпадает, хотя могу голову поставить на кон, что это именно он записочку и подсунул. Стрелковый клуб – это, конечно, тир «Динамо». В других мне как-то бывать не доводилось. С кем же я там имел беседу?
Трилиссер, скорее всего, тут ни при чем – он со мной уже не раз встречался и без этих шпионских штучек. Кто там еще был? Артузов и Мессинг. Мессинг сейчас в Питере, то есть в Ленинграде, и плохо могу себе представить, что ему от меня может быть надо. Хотя наездами он в Москве бывает и, наверное, не столь уж редко. Артузов? Возможно…
В конце концов, что я теряю? Возьму с собой Лиду для подстраховки. Зря она, что ли, в МЧК почти три года оттрубила? Да и Мессинг ее хорошо знает. Но Мессинг это или Артузов – все равно поговорим. Заодно поглядим на писательско-поэтический бомонд.
Глава 5
Проскочив на первом этаже мимо витрин с какой-то галантереей (меня прямо умилили расчески с претенциозными названиями – «Ермолова» за 72 копейки, «Собинов» за 81 копейку и, как веяние нового времени, «Мейерхольд»), находим отдел верхнего платья. Вот, кажется, то, что надо: пальто из вполне симпатичного темно-бежевого сукна, воротник-стоечка, манжеты и борт оторочены неширокой полоской цигейки, да еще и муфточка, отделанная той же цигейкой, входит в комплект. Присматриваюсь: хорошо посаженная подкладка, а под ней все довольно аккуратно простегано ровным нетолстым слоем ваты. Лида сначала даже не артачится, но, стоит ей узнать цену предстоящей покупки, взвивается ракетой:
– Что-о-о? Ты с ума сошел! Больше восьми червонцев – да это же моя зарплата, считай, за три месяца! – И она пытается резко развернуться, чтобы уйти.
Да, пальтецо попроще можно было бы и за половину этой цены купить, но мех!.. Однако отступать не собираюсь:
– Инструктор Лагутина! – Моя рука крепко держит ее за запястье. – Отставить истерику! У меня пальто-костюмы-ботинки есть, а зарплату мне платят для того, чтобы я ее тратил, обеспечивая покупательский спрос для нашей легкой промышленности. Так что половину имею полное право потратить на свою жену. – Затем, разворачивая Лиду к себе и строго глядя ей прямо в глаза, спрашиваю: – Ты что, против развития нашей легкой промышленности? – И добавляю, сразу меняя тон на умоляющий: – Замерзнешь ведь, воробушек… Сил нет смотреть, как ты дрожишь!
Моя комсомолка сначала непроизвольно прыснула в ответ на строгую лекцию о роли покупательского спроса, потом как-то сразу сделалась серьезнее и молча позволила примерить на себя пальто. К счастью, оно оказалось ей вполне по фигуре, и длина была как раз по сезону – почти до верхнего края теплых фетровых ботиков. Не знаю, что на нее больше подействовало – мои уговоры или впервые употребленное по отношению к ней слово «жена», – но дальше она безропотно наблюдала, как я расплачиваюсь за покупку, а когда мы вновь вышли из магазина на декабрьскую стужу, тихо пробормотала «спасибо…», уткнув нос в мех воротника.
Отец Лиды, тезка Салтыкова-Щедрина, уже дома и уже успел отужинать, что вообще-то бывает нечасто – как правило, работа в Исполкоме Коминтерна задерживает его допоздна. Он устраивается пить чай вместе с нами – и тут, за разговором, удается узнать кое-какие новости по делам Коминтерна.
– После того как выяснилось, что подготовка вооруженного восстания в Эстонии провалена и тамошняя охранка готовится устроить коммунистам кровавую баню, пришлось все отменить. Это сильно ударило по Зиновьеву. Хотя теперь должность генерального секретаря ИККИ упразднена, он ведь по-прежнему член Исполкома и пользуется большим влиянием в аппарате. А это выступление в Эстонии было целиком его затеей, – рассказывает Михаил Евграфович.
– И что, там не было никаких шансов? – интересуется Лида, подняв голову от книжки. Она уже выпила свой чай и теперь пристроилась на диване со старинным томиком французских стихов, который я ей как-то подарил. Впрочем, томик так и лежит нераскрытым у нее на коленях, а она внимательно прислушивается к нашему разговору.
– Никаких! – вздыхает ее отец. – Даже после отмены выступления охранка как с цепи сорвалась. До сих пор идут аресты, шестеро товарищей убиты при задержании, руководитель компартии ранен, но сумел скрыться.
– А как же наши люди, которые должны были поддержать эстонских товарищей?
Михаил Евграфович, не задавая вопросов об источниках моей осведомленности, поясняет:
– Нашим-то всем удалось благополучно уйти. Но Берзин был страшно зол на Зиновьева за то, что тот так подставил его кадры. Фрунзе и Уншлихт в ЦК по этому поводу небольшой скандал учинили. С Гриши-то, конечно, как с гуся вода, но репутация у него все-таки подмочена этим делом.
На Тверском бульваре, махнув рукой на расходы, останавливаю сани с извозчиком и еду к себе в Малый Левшинский. Трамвайные пути, а заодно с ними и небольшая полоса проезжей части более или менее расчищены от нападавшего за последние дни снега, и санки довольно ходко летят по накатанной колее. Сижу с некоторым комфортом, запахнув меховую полость. Надоело уже по морозу, да еще с метелью, пешком шляться. Потому и отдал вознице три рубля серебром, не торгуясь. Дома, раздевшись, ощущаю, насколько в комнате зябко, и собираюсь подбросить дровишек в печку, но не тут-то было. И дровишки, лежавшие рядом с кафельной голландкой в моей комнате, практически закончились – лишь одинокое полешко сиротливо жалось к стенке, – да и печка потухла, уже успев остыть. Делать нечего – тащу на второй этаж сразу две вязанки дров, благо успел за недели вынужденного безделья наколоть их в достатке. Вторую вязанку отношу на кухню, к дровяной плите, около которой хлопочет Игнатьевна. Увидев меня, навьюченного вязанками дров, она с сочувствием замечает:
– Эх, Витя, вот бы уголька раздобыть! Одного ведерка, почитай, на целый день хватит, и не надо дрова на горбу таскать. А тебе спасибо, я уж думала, самой придется дрова приволочь.
– Так где же уголек-то добудешь? – реагирую на мечту своей хозяйки. – Печки им, пожалуй, только в Донбассе и топят. А так все в промышленность идет, на железные дороги и на флот. Да и дешевле выходит дровишками-то топить.
– Что же твои большевики все никак добычу угля не наладят? – В вопросе старушки сквозит явный укор, хотя язвительных ноток в голосе и не чувствуется.
– Почему же никак? – Тут можно немного и обидеться. – Вон, еще два года назад паровозы дровами топили, а теперь на угольке бегают. Погоди, Игнатьевна, дай срок, мы так развернемся – не то что дрова, и уголь для печи таскать не надо будет.
– Это как же? – удивляется она. – Керосином, что ли, печи будем заправлять, наподобие примуса?
– Да не будет печей. – На моем лице появляется довольная ухмылка. – Проведем в дома центральное водяное отопление от одной котельной на целый квартал!
Игнатьевна некоторое время молчит, переваривая мое заявление, затем несколько раз кивает:
– Ну-ну, дай-то бог. – Но доверия к моим словам у нее, похоже, нет.
Наколов у себя в комнате лучину и сложив шалашиком в печке (откуда предварительно выгреб кучку золы в ведерко), выбираю колотые полешки помельче и подкладываю четыре штуки туда же. От скомканной газеты поджигаю лучину, и дрова довольно быстро занимаются, потрескивая, – все-таки сыроваты малость. Машинально проверив заслонку дымохода – открыта ли (вот уже и привык…), – затворяю дверцу и жду, когда пламя разгорится как следует, чтобы подбросить еще дров и закрыть поддувало.
После этого расстилаю на столе тряпицу и принимаюсь за непременную чистку оружия. Вытаскиваю «зауэр» из кобуры… и на пол, кружась, падает небольшой белый квадратик – сложенная вчетверо бумажка. Наклоняюсь, разворачиваю, читаю мелкий, каллиграфическим почерком выведенный текст:
«Виктор Валентинович! Убедительно прошу вас завтра, десятого, около двадцати часов, посетить ресторан в «Доме Герцена». С вами очень желает встретиться лицо, с коим вы как-то имели беседу в стрелковом клубе». Подписи нет.
Так-так-так! Лицо, значит. Имел беседу. Да к тому же «как-то». Тогда сам Дед отпадает, хотя могу голову поставить на кон, что это именно он записочку и подсунул. Стрелковый клуб – это, конечно, тир «Динамо». В других мне как-то бывать не доводилось. С кем же я там имел беседу?
Трилиссер, скорее всего, тут ни при чем – он со мной уже не раз встречался и без этих шпионских штучек. Кто там еще был? Артузов и Мессинг. Мессинг сейчас в Питере, то есть в Ленинграде, и плохо могу себе представить, что ему от меня может быть надо. Хотя наездами он в Москве бывает и, наверное, не столь уж редко. Артузов? Возможно…
В конце концов, что я теряю? Возьму с собой Лиду для подстраховки. Зря она, что ли, в МЧК почти три года оттрубила? Да и Мессинг ее хорошо знает. Но Мессинг это или Артузов – все равно поговорим. Заодно поглядим на писательско-поэтический бомонд.
Глава 5
Подпись Маяковского
Итак, сегодня, в субботу, десятого января, к восьми часам вечера мы с Лидой идем в ресторан «Дома Герцена». С одной стороны, если кто-то (а особенно если это большой чин из ОГПУ) желает устроить конспиративную встречу, то делать это в проходном дворе, коим является упомянутый ресторан, по меньшей мере странно. А с другой стороны, может быть, именно на этой нелогичности выбора места встречи и строится расчет?
Зайдя за Лидой и обменявшись приветствиями с только что вернувшимся с работы Михаилом Евграфовичем, я вместе со своей спутницей направляюсь в логово поэтов и писателей. Нам, собственно, только бульвар перейти – и вот он, «Дом Герцена», Тверской бульвар, 25. Уже темно, на улице по-прежнему холодина, метет, и мы быстро проскакиваем на другую сторону проезжей части, пересекая трамвайные пути. В скудном свете фонаря у входа перед нами сквозь вьюгу виднеется трехэтажный бело-желтый особнячок в ложноклассическом стиле (вместо портика с коринфскими колоннами лишь их имитация на фасаде).
Имя Герцена дом получил не случайно – собственно, Александр Иванович здесь и родился в одна тысяча восемьсот двенадцатом году. Позднее, в сороковые годы девятнадцатого века, он бывал в этом доме в литературном салоне дипломата Свербеева, куда захаживали и Аксаков, и Гоголь, и Чаадаев… Сейчас этот дом также был овеян литературной славой, правда, совсем иного рода. Литературный институт в одна тысяча девятьсот двадцать пятом году в нем еще не разместился, но зато чего там только не было!
Больше всего места (аж три комнаты на третьем этаже) отхватили пролетарские писатели со своими объединениями ВАПП и МАПП, издававшими журнал «На посту», редакция которого умещалась в тех же трех комнатах. Их всесоюзная организация (ВОАПП) пока еще не существует – она въедет сюда же только вроде бы года через три, когда наконец соберется Первый всесоюзный съезд пролетарских писателей и соответствующее объединение будет создано. Кроме них, на том же третьем этаже гнездились: Федерация объединений советских писателей, Всесоюзное общество пролетарских писателей «Кузница», Общество крестьянских писателей, Объединение писателей «Перевал», Союз революционных драматургов…
Союз поэтов и Всероссийский союз писателей (объединявший так называемых «попутчиков») занимали более удобные и просторные комнаты второго этажа. В зале второго этажа по вечерам также заседали участники различных творческих объединений – весьма популярного «Литературного особняка», не менее популярного «Литературного звена», «Литературного круга», «Лирического круга». Там же, в бельэтаже, стояли бильярдные столы, и сюда частенько захаживал покатать шары Владимир Маяковский.
Но ресторан – это было что-то. В отличие от более поздних заведений такого рода, которыми владели различные творческие союзы, этот был открыт для любых людей с улицы. И в него, естественно, набивалась масса публики, явившейся поглазеть на «настоящих писателей и поэтов» в непринужденной обстановке. Как там было у Маяковского?..
Но как же отыскать в этом вавилонском столпотворении человека, пожелавшего со мной встретиться? И я и Лида начинаем методически ощупывать глазами помещение ресторана. Первыми мое внимание привлекают два чем-то похожих молодых человека в обычных для того времени гимнастерках без знаков различия, устроившихся за маленьким столиком (столик даже без лампы) у стены. Перед ними стоит по кружке пива (едва пригубили, однако не то что прочая публика, значительная часть которой если и не вдрызг, то близко к этому), какая-то немудрящая закуска. Парни довольно-таки похоже изображают любопытных провинциалов, впервые в жизни попавших в подобное общество. Но любопытство их имеет подозрительный оттенок – сосредоточенными, внимательными взглядами они неотрывно контролируют все пространство вокруг.
Так, похоже, цель где-то рядом. Лида, кстати, тоже «срисовала» эту парочку и шарит глазами поблизости. Первой мне в глаза бросилась физиономия Карла Радека – не узнать его было невозможно. Всклокоченная шевелюра, густые бакенбарды, круглые очки, трубка… Прожженный циник, талантливый и остроумный журналист. А рядом кто, в гимнастерке, как и многие здесь? Неужели Фурманов? Во всяком случае, очень похож. Кто же еще там, за их столиком?
В этот момент человек, сидевший к нам спиной вполоборота, видно почувствовав взгляд, оборачивается. Вот и пришли. Это же Артур Евгений Леонард Фраучи, он же Артур Христианович Артузов, начальник КРО ОГПУ.
Подхожу к столику:
– Здравствуйте, Дмитрий Андреевич! – протягиваю Фурманову руку. – Давно мечтал познакомиться с автором «Красного десанта» и «Чапаева» (чуть не ляпнул вместо «Чапаева» про «Мятеж», в последний момент смекнув, что он, возможно, и не вышел еще из печати). Позвольте представиться: Осецкий, Виктор Валентинович, работник ВСНХ.
Фурманов, чуть помедлив, внимательно смотрит на меня, потом встает из-за столика и пожимает протянутую руку:
– Будем знакомы! Хотите – присоединяйтесь к нам, вместе со спутницей.
– С удовольствием! Позвольте мне ее представить: Лагутина Лидия Михайловна. Недавно окончила Коммунистический университет. Хотя я старый партийный волк, а она пока лишь комсомолка, это скорее она мой идеологический стержень, чем наоборот. Можно сказать, мой персональный комиссар! – Лида с ухмылкой пытается пихнуть меня своим острым локотком в бок, я отскакиваю чуть в сторону и с некоторым смущением оглядываюсь: – Да тут ведь ни одного свободного стула не разыщешь! – разочарованно развожу руками.
– Это мы устроим! – восклицает молодой человек лет двадцати пяти и срывается с места, выскочив на лестницу, ведущую в бельэтаж.
– Может, познакомите меня пока с остальными? – спрашиваю Фурманова.
– Да, конечно! – спохватывается тот. – Вот это Юра Либединский, тоже политбоец, как и я, хотя Гражданскую почти и не захватил. Уже две книги написал, и Воронский в «Красной нови» его хвалил.
Пожимаю руку человеку, лет на шесть-семь моложе тридцатитрехлетнего Фурманова.
– А это… – поворачивается Фурманов.
– А с Карлом Бернгардовичем я уже довольно хорошо знаком, хотя и виделись мы мельком. Мы с ним оба удостоились одной чести – побывать в германских тюрьмах. Однако встретиться там нам не довелось. Когда он приехал в Германию, я был на лечении в Хадерслебене (в Северном Шлезвиге, еще не отошедшем тогда к Дании), где меня и арестовали после начала январских боев девятнадцатого года в Берлине.
– Точно! – восклицает Радек. – Вы тогда работали в Гамбурге, если я ничего не путаю.
– Не путаете.
– Да, мне тогда, после убийства Карла Либкнехта и Розы Люксембург, лишь каким-то чудом удавалось держаться на свободе, но в феврале меня все же загребли в тюрьму. Я уже чувствовал, что над моей шеей занесен топор, особенно когда девятого марта арестовали Тышку и уже на следующий день застрелили. Однако как-то обошлось…
– Меня-то им пришлось уже в марте перевести под надзор в санаторий, а в апреле было решено депортировать в Россию – все-таки статус дипломата какую-то роль сыграл. Хотя выпустили в РСФСР только в начале июня. А вас ведь продержали в Моабите до конца года? – полуутвердительно спрашиваю Карла.
– Моабит был не самой веселой страницей в моей биографии… – протянул Радек. – Впрочем, – спохватился он, – не будем устраивать вечер воспоминаний. Разрешите вам представить…
Но Артузов предпочел представиться сам.
– Артур, – коротко произнес он, отвечая на рукопожатие. Хотя он был ровесник Фурманова, но выглядел явно старше из-за сильной проседи в волосах, да и бородка не делала его моложе.
В этот момент к нам подошел тот молодой человек, что так резво отправился за стулом.
– А это Вацлав Сольский, молодой, но уже способный журналист, – аттестовал его автор «Чапаева».
– Ну что, Вацек, будем знакомы. Меня зовут Виктор Осецкий, – протягиваю ему руку, он ставит стул на пол, отвечает на рукопожатие, затем начинает оправдываться:
– Мне в МАППЕ только один стул удалось реквизировать. И тот с боем вырвал!
– Ладно, – машу рукой, – как-нибудь пристроимся. И познакомьтесь с моей спутницей: Лида Лагутина.
– Очень приятно, Вацек, – раскланивается с ней Сольский.
Делать нечего, и мы с Лидой, под улыбки всей честной компании, устраиваемся на одном стуле. Оглядываюсь уже внимательнее, стараясь не сосредотачиваться на одном Артузове. Но даже и мимолетного взгляда достаточно, чтобы составить о нем первое представление. Коренастый, широкоплечий крепыш с очень сильно развитой мускулатурой. Крупная лобастая голова, брови с изломом, коротко подстриженные усы и бородка клинышком. Френч военного образца, но без знаков различия, застегнут на все пуговицы. На столе перед ним – ни водки, ни пива, ни вина. Впрочем, и остальные тоже обходятся без спиртного. Необычная черта для здешней публики.
Когда мы устроились, Либединский заговорил с Радеком, видимо продолжая беседу, которая шла здесь до нашего появления:
– И все же, Карл Бернгардович, почему же у вас тогда, в двадцать третьем году, получился такой провал в Германии? Ведь вроде бы дело шло к революции, там были наши опытные кадры – и все вдруг сорвалось? Чего вы не учли?
Радек изобразил кривую улыбку:
– Вы не знаете специфики работы в Германии. Многие наши представители тоже не знали этой специфики, и нередко немецкие товарищи ставили их прямо в тупик. Вот, помнится, был такой случай с одним из наших военных инструкторов в провинциальном германском городке. Он там обучал местных коммунистов, как надо захватывать железнодорожную станцию. Он им говорит: «Как только из центра будет получен условный сигнал о начале революции, вы должны послать на вокзал заранее подготовленную группу из двадцати вооруженных товарищей. Оружие должно быть спрятано, и эти люди, как обычные встречающие, идут в кассу, покупают перронные билеты, проходят на перрон, а затем при помощи товарищей-железнодорожников задерживают на станции все поезда».
Немецкие товарищи, – продолжал Карл, – сказали, что это очень хороший и правильный план. «Но, – спросили они, – как же нам быть, если кассира, продающего билеты, именно в этот момент не окажется за окошком кассы? Вдруг он, ввиду начинающихся революционных событий, испугается и уйдет со своего рабочего места? Ведь не можем же мы пройти на перрон без перронных билетов – это ведь было бы противозаконно!»
Присутствующие посмеялись. Радек умело уводил их от серьезного разговора своими анекдотами. Поговаривали, что большинство советских (да и антисоветских) анекдотов, которые тогда ходили по Москве, сочинено именно им.
Пока все смеются, еще раз осматриваю зал. Сквозь папиросный дым, витающий над столиками, видны разнообразные типажи посетителей этого заведения. Тут и писательско-поэтическая братия, и субъекты, на которых крупными буквами написано их нэпмановское происхождение, и советские служащие – от низших до высших, и дешевые проститутки, и холеные дамы – подруги нэпманов или высокопоставленных совслужащих.
Но эти последние как раз весьма редко попадаются на глаза. Гораздо больше «прилипал», которые толкутся около писательских и поэтических компаний в надежде, что, когда какой-нибудь нэпман примется угощать знаменитостей, и им что-нибудь по случаю перепадет.
Тем временем Радек рассказывает новый анекдот про германских коммунистов. А впрочем, кто его знает, – это вполне мог быть и действительный случай. Во всяком случае, Карл Бернгардович уверял нас, что вот эту историю он не придумал:
– Один из наших журналов осенью двадцать третьего решил выпустить специальный номер, посвященный революционным событиям в Германии, – начал Радек. – Его редактор обратился ко мне с просьбой достать для этого номера рисунки и карикатуры, сделанные самими немецкими товарищами. Я, в свою очередь, обратился к одному из своих знакомых – видному члену германской компартии – с просьбой заказать такие рисунки у своих товарищей, коммунистических художников. Просьбу тот, конечно, выполнил, но потребовал для себя весьма крупного гонорара в долларах – за, как он выразился, «организационную работу». Проще говоря, пожелал содрать с меня посреднические комиссионные!
Радек всплеснул руками и замолчал, держа театральную паузу.
– И как, слупил он с вас деньги? – не выдержал и поинтересовался Фурманов. Радек ухмыльнулся не без самодовольства и пояснил:
– Долларов я ему, конечно, не дал. Он был очень недоволен. Пришлось ему заявить, что если бы Москва стала платить каждому немецкому коммунисту за малейшую услугу, то вся германская революция сделалась бы для нас крайне нерентабельным предприятием. Не уверен, что он понял иронию, заключенную в моих словах, – было очень похоже, что он принял их за чистую монету! – Тут Радек захохотал, заражая своим смехом и окружающих. Отсмеявшись, он добавил: – Впрочем, я уверен, что денежки за это дело он все равно получил, слупив комиссионные – раз уж не удалось взять их с меня – со своих приятелей-коммунистов.
– Прошу прошения, – вступаю в разговор, когда смех окончательно затих. – Вы не подскажете, а где тут у вас расположены удобства…
Вацек Сольский порывается встать, но его опережает Артузов:
– Сидите, сидите! Я тут с краю, мне будет удобнее. – И, обращаясь уже ко мне: – Пойдемте, покажу!
Мы покидаем прокуренный зал ресторана, и я получаю возможность глотнуть относительно свежего воздуха.
– Артур Христианович, где тут можно спокойно поговорить? – сразу беру быка за рога.
– Пожалуй, можно пристроиться на лестничной площадке. – Он поднимает голову вверх. – Всех поднимающихся или спускающихся будет хорошо видно.
Поднявшись по лестнице, встаем у окна.
– Виктор Валентинович, зачем вы вмешиваетесь в дела, которые вас не касаются? – Голос его мягок, даже полон сочувствия к собеседнику. – Тем более что все ваши потуги скомпрометировать Генриха совершенно безрезультатны. Он очень исполнительный работник и высоко ценится нашим руководством.
– Вы полагаете, что действия, наносящие ущерб интересам Советской Республики, меня никаким боком не касаются? – стараюсь говорить тихо, но не без язвительности. – Или партийный Устав для нас уже пустая бумажка?
– Вот только не надо, Виктор Валентинович, изображать из себя Святого Георгия в белых одеждах, сражающего копьем змия коррупции! – слегка морщится Артузов. – Вы, судя по всему, неглупый человек и понимаете, что ради достижения результата можно и закрыть глаза на некоторые… побочные эффекты.
– Это я понимаю, – киваю в ответ, – и готов предпочесть человека, который делает дело и добивается результатов, при этом несколько расширительно трактуя возможности наполнить собственный карман, тому, который со всех сторон святой, но в деловом отношении никуда не годится.
Начальник КРО некоторое время молчит, провожая взглядом человека с длинными, до плеч, волосами, в потертом на локтях бархатном пиджаке, с галстуком-бабочкой, украшающим мятую сорочку, поднимающегося из ресторана наверх, в бельэтаж. Когда тот скрывается из глаз, он по-прежнему негромким голосом осведомляется:
– Раз так, почему же вы столь невзлюбили именно Генриха Григорьевича? Ваши мотивы мне совершенно непонятны.
– Не надо со мной играть в непонятки, пожалуйста! – стою, скрестив руки на груди, и демонстрирую оскорбленную невинность. – Вы ведь не допускаете Ягоду до своих оперативных игр? – Увидев, как вскинулся Артузов, поднимаю руку в предостерегающем жесте. – Не надо мне ничего объяснять! Ваши дела – это ваши дела, и знать я о них ничего не желаю. Но неучастие Ягоды в них – это факт, которого вы отрицать не сможете.
Зайдя за Лидой и обменявшись приветствиями с только что вернувшимся с работы Михаилом Евграфовичем, я вместе со своей спутницей направляюсь в логово поэтов и писателей. Нам, собственно, только бульвар перейти – и вот он, «Дом Герцена», Тверской бульвар, 25. Уже темно, на улице по-прежнему холодина, метет, и мы быстро проскакиваем на другую сторону проезжей части, пересекая трамвайные пути. В скудном свете фонаря у входа перед нами сквозь вьюгу виднеется трехэтажный бело-желтый особнячок в ложноклассическом стиле (вместо портика с коринфскими колоннами лишь их имитация на фасаде).
Имя Герцена дом получил не случайно – собственно, Александр Иванович здесь и родился в одна тысяча восемьсот двенадцатом году. Позднее, в сороковые годы девятнадцатого века, он бывал в этом доме в литературном салоне дипломата Свербеева, куда захаживали и Аксаков, и Гоголь, и Чаадаев… Сейчас этот дом также был овеян литературной славой, правда, совсем иного рода. Литературный институт в одна тысяча девятьсот двадцать пятом году в нем еще не разместился, но зато чего там только не было!
Больше всего места (аж три комнаты на третьем этаже) отхватили пролетарские писатели со своими объединениями ВАПП и МАПП, издававшими журнал «На посту», редакция которого умещалась в тех же трех комнатах. Их всесоюзная организация (ВОАПП) пока еще не существует – она въедет сюда же только вроде бы года через три, когда наконец соберется Первый всесоюзный съезд пролетарских писателей и соответствующее объединение будет создано. Кроме них, на том же третьем этаже гнездились: Федерация объединений советских писателей, Всесоюзное общество пролетарских писателей «Кузница», Общество крестьянских писателей, Объединение писателей «Перевал», Союз революционных драматургов…
Союз поэтов и Всероссийский союз писателей (объединявший так называемых «попутчиков») занимали более удобные и просторные комнаты второго этажа. В зале второго этажа по вечерам также заседали участники различных творческих объединений – весьма популярного «Литературного особняка», не менее популярного «Литературного звена», «Литературного круга», «Лирического круга». Там же, в бельэтаже, стояли бильярдные столы, и сюда частенько захаживал покатать шары Владимир Маяковский.
Но ресторан – это было что-то. В отличие от более поздних заведений такого рода, которыми владели различные творческие союзы, этот был открыт для любых людей с улицы. И в него, естественно, набивалась масса публики, явившейся поглазеть на «настоящих писателей и поэтов» в непринужденной обстановке. Как там было у Маяковского?..
А вслед за публикой, из числа которой хотя и не все, но многие обладали довольно тугими кошельками, слетались и «ночные бабочки» с Тверского. Впрочем, дамочки эти были такого пошиба, что столь поэтическое название к ним, пожалуй, совершенно не подходит.
Обыватель любопытен —
все узнать бы о пиите!
Увидать
в питье,
в едении
автора произведения.
Вот в эту атмосферу мы с девушкой и окунулись, пройдя в несколько больших кабинетов цокольного этажа, переделанных под ресторан. Сначала было просто ничего не разобрать в густом папиросном дыму, который, казалось, способен был выесть глаза. Потом стало понятно, что зал битком набит. Да, трудно было ожидать иного – ведь сегодня предпоследний день заседаний Всесоюзной конференции пролетарских писателей, открывшейся шестого января. Посему тут, в ресторане, конечно, собралась немалая часть делегатов.
Ну, поедем…
Что ты, Вася!
Вот те крест —
не заражу…
Но как же отыскать в этом вавилонском столпотворении человека, пожелавшего со мной встретиться? И я и Лида начинаем методически ощупывать глазами помещение ресторана. Первыми мое внимание привлекают два чем-то похожих молодых человека в обычных для того времени гимнастерках без знаков различия, устроившихся за маленьким столиком (столик даже без лампы) у стены. Перед ними стоит по кружке пива (едва пригубили, однако не то что прочая публика, значительная часть которой если и не вдрызг, то близко к этому), какая-то немудрящая закуска. Парни довольно-таки похоже изображают любопытных провинциалов, впервые в жизни попавших в подобное общество. Но любопытство их имеет подозрительный оттенок – сосредоточенными, внимательными взглядами они неотрывно контролируют все пространство вокруг.
Так, похоже, цель где-то рядом. Лида, кстати, тоже «срисовала» эту парочку и шарит глазами поблизости. Первой мне в глаза бросилась физиономия Карла Радека – не узнать его было невозможно. Всклокоченная шевелюра, густые бакенбарды, круглые очки, трубка… Прожженный циник, талантливый и остроумный журналист. А рядом кто, в гимнастерке, как и многие здесь? Неужели Фурманов? Во всяком случае, очень похож. Кто же еще там, за их столиком?
В этот момент человек, сидевший к нам спиной вполоборота, видно почувствовав взгляд, оборачивается. Вот и пришли. Это же Артур Евгений Леонард Фраучи, он же Артур Христианович Артузов, начальник КРО ОГПУ.
Подхожу к столику:
– Здравствуйте, Дмитрий Андреевич! – протягиваю Фурманову руку. – Давно мечтал познакомиться с автором «Красного десанта» и «Чапаева» (чуть не ляпнул вместо «Чапаева» про «Мятеж», в последний момент смекнув, что он, возможно, и не вышел еще из печати). Позвольте представиться: Осецкий, Виктор Валентинович, работник ВСНХ.
Фурманов, чуть помедлив, внимательно смотрит на меня, потом встает из-за столика и пожимает протянутую руку:
– Будем знакомы! Хотите – присоединяйтесь к нам, вместе со спутницей.
– С удовольствием! Позвольте мне ее представить: Лагутина Лидия Михайловна. Недавно окончила Коммунистический университет. Хотя я старый партийный волк, а она пока лишь комсомолка, это скорее она мой идеологический стержень, чем наоборот. Можно сказать, мой персональный комиссар! – Лида с ухмылкой пытается пихнуть меня своим острым локотком в бок, я отскакиваю чуть в сторону и с некоторым смущением оглядываюсь: – Да тут ведь ни одного свободного стула не разыщешь! – разочарованно развожу руками.
– Это мы устроим! – восклицает молодой человек лет двадцати пяти и срывается с места, выскочив на лестницу, ведущую в бельэтаж.
– Может, познакомите меня пока с остальными? – спрашиваю Фурманова.
– Да, конечно! – спохватывается тот. – Вот это Юра Либединский, тоже политбоец, как и я, хотя Гражданскую почти и не захватил. Уже две книги написал, и Воронский в «Красной нови» его хвалил.
Пожимаю руку человеку, лет на шесть-семь моложе тридцатитрехлетнего Фурманова.
– А это… – поворачивается Фурманов.
– А с Карлом Бернгардовичем я уже довольно хорошо знаком, хотя и виделись мы мельком. Мы с ним оба удостоились одной чести – побывать в германских тюрьмах. Однако встретиться там нам не довелось. Когда он приехал в Германию, я был на лечении в Хадерслебене (в Северном Шлезвиге, еще не отошедшем тогда к Дании), где меня и арестовали после начала январских боев девятнадцатого года в Берлине.
– Точно! – восклицает Радек. – Вы тогда работали в Гамбурге, если я ничего не путаю.
– Не путаете.
– Да, мне тогда, после убийства Карла Либкнехта и Розы Люксембург, лишь каким-то чудом удавалось держаться на свободе, но в феврале меня все же загребли в тюрьму. Я уже чувствовал, что над моей шеей занесен топор, особенно когда девятого марта арестовали Тышку и уже на следующий день застрелили. Однако как-то обошлось…
– Меня-то им пришлось уже в марте перевести под надзор в санаторий, а в апреле было решено депортировать в Россию – все-таки статус дипломата какую-то роль сыграл. Хотя выпустили в РСФСР только в начале июня. А вас ведь продержали в Моабите до конца года? – полуутвердительно спрашиваю Карла.
– Моабит был не самой веселой страницей в моей биографии… – протянул Радек. – Впрочем, – спохватился он, – не будем устраивать вечер воспоминаний. Разрешите вам представить…
Но Артузов предпочел представиться сам.
– Артур, – коротко произнес он, отвечая на рукопожатие. Хотя он был ровесник Фурманова, но выглядел явно старше из-за сильной проседи в волосах, да и бородка не делала его моложе.
В этот момент к нам подошел тот молодой человек, что так резво отправился за стулом.
– А это Вацлав Сольский, молодой, но уже способный журналист, – аттестовал его автор «Чапаева».
– Ну что, Вацек, будем знакомы. Меня зовут Виктор Осецкий, – протягиваю ему руку, он ставит стул на пол, отвечает на рукопожатие, затем начинает оправдываться:
– Мне в МАППЕ только один стул удалось реквизировать. И тот с боем вырвал!
– Ладно, – машу рукой, – как-нибудь пристроимся. И познакомьтесь с моей спутницей: Лида Лагутина.
– Очень приятно, Вацек, – раскланивается с ней Сольский.
Делать нечего, и мы с Лидой, под улыбки всей честной компании, устраиваемся на одном стуле. Оглядываюсь уже внимательнее, стараясь не сосредотачиваться на одном Артузове. Но даже и мимолетного взгляда достаточно, чтобы составить о нем первое представление. Коренастый, широкоплечий крепыш с очень сильно развитой мускулатурой. Крупная лобастая голова, брови с изломом, коротко подстриженные усы и бородка клинышком. Френч военного образца, но без знаков различия, застегнут на все пуговицы. На столе перед ним – ни водки, ни пива, ни вина. Впрочем, и остальные тоже обходятся без спиртного. Необычная черта для здешней публики.
Когда мы устроились, Либединский заговорил с Радеком, видимо продолжая беседу, которая шла здесь до нашего появления:
– И все же, Карл Бернгардович, почему же у вас тогда, в двадцать третьем году, получился такой провал в Германии? Ведь вроде бы дело шло к революции, там были наши опытные кадры – и все вдруг сорвалось? Чего вы не учли?
Радек изобразил кривую улыбку:
– Вы не знаете специфики работы в Германии. Многие наши представители тоже не знали этой специфики, и нередко немецкие товарищи ставили их прямо в тупик. Вот, помнится, был такой случай с одним из наших военных инструкторов в провинциальном германском городке. Он там обучал местных коммунистов, как надо захватывать железнодорожную станцию. Он им говорит: «Как только из центра будет получен условный сигнал о начале революции, вы должны послать на вокзал заранее подготовленную группу из двадцати вооруженных товарищей. Оружие должно быть спрятано, и эти люди, как обычные встречающие, идут в кассу, покупают перронные билеты, проходят на перрон, а затем при помощи товарищей-железнодорожников задерживают на станции все поезда».
Немецкие товарищи, – продолжал Карл, – сказали, что это очень хороший и правильный план. «Но, – спросили они, – как же нам быть, если кассира, продающего билеты, именно в этот момент не окажется за окошком кассы? Вдруг он, ввиду начинающихся революционных событий, испугается и уйдет со своего рабочего места? Ведь не можем же мы пройти на перрон без перронных билетов – это ведь было бы противозаконно!»
Присутствующие посмеялись. Радек умело уводил их от серьезного разговора своими анекдотами. Поговаривали, что большинство советских (да и антисоветских) анекдотов, которые тогда ходили по Москве, сочинено именно им.
Пока все смеются, еще раз осматриваю зал. Сквозь папиросный дым, витающий над столиками, видны разнообразные типажи посетителей этого заведения. Тут и писательско-поэтическая братия, и субъекты, на которых крупными буквами написано их нэпмановское происхождение, и советские служащие – от низших до высших, и дешевые проститутки, и холеные дамы – подруги нэпманов или высокопоставленных совслужащих.
Но эти последние как раз весьма редко попадаются на глаза. Гораздо больше «прилипал», которые толкутся около писательских и поэтических компаний в надежде, что, когда какой-нибудь нэпман примется угощать знаменитостей, и им что-нибудь по случаю перепадет.
Тем временем Радек рассказывает новый анекдот про германских коммунистов. А впрочем, кто его знает, – это вполне мог быть и действительный случай. Во всяком случае, Карл Бернгардович уверял нас, что вот эту историю он не придумал:
– Один из наших журналов осенью двадцать третьего решил выпустить специальный номер, посвященный революционным событиям в Германии, – начал Радек. – Его редактор обратился ко мне с просьбой достать для этого номера рисунки и карикатуры, сделанные самими немецкими товарищами. Я, в свою очередь, обратился к одному из своих знакомых – видному члену германской компартии – с просьбой заказать такие рисунки у своих товарищей, коммунистических художников. Просьбу тот, конечно, выполнил, но потребовал для себя весьма крупного гонорара в долларах – за, как он выразился, «организационную работу». Проще говоря, пожелал содрать с меня посреднические комиссионные!
Радек всплеснул руками и замолчал, держа театральную паузу.
– И как, слупил он с вас деньги? – не выдержал и поинтересовался Фурманов. Радек ухмыльнулся не без самодовольства и пояснил:
– Долларов я ему, конечно, не дал. Он был очень недоволен. Пришлось ему заявить, что если бы Москва стала платить каждому немецкому коммунисту за малейшую услугу, то вся германская революция сделалась бы для нас крайне нерентабельным предприятием. Не уверен, что он понял иронию, заключенную в моих словах, – было очень похоже, что он принял их за чистую монету! – Тут Радек захохотал, заражая своим смехом и окружающих. Отсмеявшись, он добавил: – Впрочем, я уверен, что денежки за это дело он все равно получил, слупив комиссионные – раз уж не удалось взять их с меня – со своих приятелей-коммунистов.
– Прошу прошения, – вступаю в разговор, когда смех окончательно затих. – Вы не подскажете, а где тут у вас расположены удобства…
Вацек Сольский порывается встать, но его опережает Артузов:
– Сидите, сидите! Я тут с краю, мне будет удобнее. – И, обращаясь уже ко мне: – Пойдемте, покажу!
Мы покидаем прокуренный зал ресторана, и я получаю возможность глотнуть относительно свежего воздуха.
– Артур Христианович, где тут можно спокойно поговорить? – сразу беру быка за рога.
– Пожалуй, можно пристроиться на лестничной площадке. – Он поднимает голову вверх. – Всех поднимающихся или спускающихся будет хорошо видно.
Поднявшись по лестнице, встаем у окна.
– Виктор Валентинович, зачем вы вмешиваетесь в дела, которые вас не касаются? – Голос его мягок, даже полон сочувствия к собеседнику. – Тем более что все ваши потуги скомпрометировать Генриха совершенно безрезультатны. Он очень исполнительный работник и высоко ценится нашим руководством.
– Вы полагаете, что действия, наносящие ущерб интересам Советской Республики, меня никаким боком не касаются? – стараюсь говорить тихо, но не без язвительности. – Или партийный Устав для нас уже пустая бумажка?
– Вот только не надо, Виктор Валентинович, изображать из себя Святого Георгия в белых одеждах, сражающего копьем змия коррупции! – слегка морщится Артузов. – Вы, судя по всему, неглупый человек и понимаете, что ради достижения результата можно и закрыть глаза на некоторые… побочные эффекты.
– Это я понимаю, – киваю в ответ, – и готов предпочесть человека, который делает дело и добивается результатов, при этом несколько расширительно трактуя возможности наполнить собственный карман, тому, который со всех сторон святой, но в деловом отношении никуда не годится.
Начальник КРО некоторое время молчит, провожая взглядом человека с длинными, до плеч, волосами, в потертом на локтях бархатном пиджаке, с галстуком-бабочкой, украшающим мятую сорочку, поднимающегося из ресторана наверх, в бельэтаж. Когда тот скрывается из глаз, он по-прежнему негромким голосом осведомляется:
– Раз так, почему же вы столь невзлюбили именно Генриха Григорьевича? Ваши мотивы мне совершенно непонятны.
– Не надо со мной играть в непонятки, пожалуйста! – стою, скрестив руки на груди, и демонстрирую оскорбленную невинность. – Вы ведь не допускаете Ягоду до своих оперативных игр? – Увидев, как вскинулся Артузов, поднимаю руку в предостерегающем жесте. – Не надо мне ничего объяснять! Ваши дела – это ваши дела, и знать я о них ничего не желаю. Но неучастие Ягоды в них – это факт, которого вы отрицать не сможете.