Страница:
А одна из ее сестер сейчас устраивается – или уже устроилась? – пишбарышней (машинисткой то есть) в секретариат ГПУ.
Но что мне это дает? А ничего. Практическая сторона этого вопроса для меня никаких сомнений не вызывала: ни представляться своим предкам (а зачем?), ни как-либо вовлекать их в свои дела я не собирался.
Время за этими размышлениями пролетело незаметно, и вот я уже подхожу к зданию бывшего Александровского военного училища, расположенному по Знаменке, 19. Довольно солидное двухэтажное строение в стиле классицизма, с колоннами и треугольным портиком, было не очень-то похоже на то, что появилось на его месте после перестройки в сороковые годы – добавились еще два этажа, портик стал больше и приобрел прямоугольную, а не треугольную форму.
Отыскав бюро пропусков и обзаведясь документом на право прохода в приемную председателя РВС, иду отыскивать тот самый кабинет, номер которого значится в полученной мной бумажке. Поднявшись на второй этаж и пройдя по ряду коридоров, где мне то и дело приходилось демонстрировать пропуск часовым, расставленным у многих дверей (впрочем, бравые подтянутые красноармейцы производили вполне благоприятное впечатление), я наконец попал в приемную Троцкого. Это была довольно обширная и почему-то скудно освещенная комната с высоченными потолками. Длинные тяжелые шторы почти полностью перекрывали оконные проемы, оставляя не так уж и много места для дневного света. На стене обращала на себя внимание карта Советского Союза – совсем недавно, во времена Гражданской войны, их тут, говорят, было несколько разных, и все они были испещрены пометками, демонстрирующими ход боевых действий. За столом, у стены, сидели два то ли адъютанта, то ли секретаря – оба в военной форме без знаков различия. Как следует рассмотреть их мне не удалось, потому что зеленый стеклянный абажур настольной лампы создавал в сочетании с дневным светом, ослабленным плотными шторами, не слишком удачное для этого освещение. Но, собственно, пока и нет никакой нужды вглядываться в их лица.
Как только я вошел в комнату, оба быстро подскочили как на пружинках и один из них – вероятно, дежурный, такой же щеголеватый, как и его напарник, – быстрыми шагами направился ко мне по темно-красной ковровой дорожке.
– Осецкий Виктор Валентинович? – поинтересовался он.
– Я и есть. – С этими словами протягиваю адъютанту свой пропуск. Внешность адъютанта и его манеры вызвали у меня на мгновение озорное желание «поиграть в солдатики», щелкнуть каблуками, сказать «так точно» или «слушаюсь»… Это желание мелькнуло и тут же исчезло, но оставило небольшую зарубочку в памяти. Как знать, такая игра может и пригодиться.
– Лев Давидович вас сейчас примет.
Адъютант вернулся к столу, снял с аппарата телефонную трубку, тускло блеснувшую в полумраке приемной полоской полированной латуни, прижал ее к уху и вскоре вновь повернулся ко мне:
– Можете пройти в кабинет.
Он сопроводил меня до двери и, слегка приоткрыв ее, тихонько бросил:
– Налево, к окну.
Троцкий быстро отвернулся от окна, в которое смотрел, и первым поздоровался со мной:
– Здравствуйте, Виктор Валентинович. Кажется, раньше у нас еще не было случая свести знакомство?
– Не было, – подтверждаю его мысль коротким кивком.
– Но к делу. Вы считаете необходимым дополнить сотрудников Спотэкзака своими консультантами? Опять расширение штатов, раздувание бюрократического аппарата? И, конечно, за счет военного ведомства? – Он вперил прямо в меня взгляд своих темных глаз, и дружелюбия в его словах не чувствовалось.
– Никакого расширения штатов! – поспешил я развеять его сомнения. – В этом вовсе нет необходимости. Мы лишь хотим, чтобы некоторые наши наиболее опытные сотрудники по мере необходимости консультировали процесс подготовки контрактов. Вот, ознакомьтесь, пожалуйста: мы подобрали для вас кадры сотрудников, лучших и надежнейших во всех отношениях. – С этими словами протягиваю ему листок со списком, к которому канцелярской скрепкой прикреплена маленькая записочка:
«23 сентября вам готовятся подложить большую свинью».
Глаза Троцкого, которые он оторвал от бумаг и поднял на меня, блеснули из-за стекол пенсне раздражением:
– Что это значит?
Коротким кивком указываю на молодого человека в круглых очках, хрупкого телосложения, с гладко зачесанными темными волосами, устроившегося за длинным столом с блокнотом в руках. Очень похож на виденную мною когда-то в прошлой жизни фотографию. Михаил Глазман, секретарь-стенограф Реввоенсовета, который застрелился в 1924 году, после исключения из партии.
– Миша, тут пока нет предмета для ведения протокола, – поворачивается к нему Лев Давидович.
Миша молча встает и покидает кабинет. Понятливый, однако.
– Двадцать третьего сентября на заседании Политбюро «тройка» наметит расширение состава РВС СССР – и отнюдь не за счет ваших сторонников. А двадцать пятого на Пленуме ЦК они продавят это решение официально, – без предисловий сообщаю Троцкому эту весть.
– Кто? – Наркомвоенмор крайне лаконичен, но уже начинает волноваться.
– Ворошилов, Лашевич, Орджоникидзе, Уншлихт… Намечают и Сталина, но этот вряд ли согласится. Вас хотят поставить перед необходимостью протестовать, постараются вывести из себя, представить склочником, не способным к коллективной работе. Ведь вас уже почти год стараются представить человеком именно такого рода. Смысл этого решения вам понятен, и ваше возмущение легко спрогнозировать. Хорошо рассчитанная провокация – чтобы вы стали грозить отставкой, хлопать дверью и тэ-дэ, – излагаю ему свои соображения.
– Если это правда… – с закипающим раздражением медленно тянет Троцкий, – то я этого так не спущу…
– Чего, собственно, «тройка» и добивается, – тут же вклиниваюсь я в его мысли вслух. – Хотите добрый совет? – И, не дожидаясь ответной реакции председателя РВС, продолжаю: – Не упирайтесь. Сорвать этого решения вы все равно не сможете. И поменьше эмоций. Вы думаете, что ваши идеологические наскоки сколько-нибудь волнуют «тройку»? Не надо раздувать конфликт по поводу бюрократизации партии и досаждать Политбюро своими эпистолярными филиппиками по этому поводу. И, кстати, остановите ваших друзей, которые хотят сделать публичное заявление на ту же тему, – вас раздавят и начнут под этим предлогом изживание всякого инакомыслия.
Троцкий встрепенулся, расправил плечи и гневно воскликнул:
– Я не отступлю! Это – вопрос принципа, это – вопрос о коренных началах политики нашей партии! – И дальше полилась речь (впрочем, не слишком длинная, всего минут на десять), в которой Троцкий пытался объяснить мне, что, вступив в революционную борьбу, он не свернет с намеченного пути, несмотря ни на какие интриги.
Да, действительно, как оратор он был вполне достоин тех отзывов, которые приходилось о нем читать. Высокий эмоциональный накал, чувствуется полная вера в то, что говорит. Речь не вычурная, хотя и несколько более усложненная по сравнению, например, с Лениным. Было видно, что в его речи нет ни наигрыша, ни позерства. Но все-таки какой-то оттенок театральности чувствуется. Видимо, это просто часть его натуры.
Я уже не столь волновался, как при завязке нашей беседы, и смог оценивающе приглядеться не только к Троцкому, но и к его кабинету.
Старорежимная роскошь сохранилась в нем почти в неприкосновенности. Стены, отделанные мрамором, бронзовые светильники, люстра с хрустальными подвесками. Перед рабочим креслом Троцкого на столе стоял чернильный прибор и статуя витязя в шишаке…
Мне вдруг пришли на память стихи племянницы Троцкого Веры Инбер. Обычно я очень плохо запоминаю стихи, а эти я не учил даже, а лишь прочел как-то всего один раз. Но тем не менее удалось вспомнить небольшой кусок, как раз с описанием этого кабинета:
Но вот этот аспект сложившейся ситуации Предреввоенсовета ни в коем случае не хочет демонстрировать публично. И с почти незнакомым ему служащим НКВТ обсуждать что-либо подобное он не намерен. И вряд ли мне сейчас удастся не то что переубедить Троцкого, а хотя бы побудить его затронуть эту щекотливую тему. Жаль. Ну ладно, честно говоря, я ведь и не рассчитывал на немедленный успех. Придется предпринять еще одну (а может быть, и не одну?) попытку. Но для этого надо чем-то зацепить Троцкого. Поднимаюсь со своего полукресла:
– Хорошо, Лев Давидович. Вижу, что вы не расположены к серьезному разговору. Понимаю, что для такого разговора между нами пока нет достаточно доверительных отношений. Однако подумайте на досуге вот еще о чем. – И на него вываливаются заранее заготовленные козыри: – Запоминайте. 22 сентября Болгарская компартия поднимет восстание и менее чем за двое суток будет разгромлена. Что будет в Германии – я тоже знаю. Представители Коминтерна там вынуждены будут отменить восстание накануне 25 октября – и мне известно почему. И знаю, как вспыхнет и во что может вылиться партийная дискуссия, к которой вы идете семимильными шагами… Да, – спохватываюсь я, – и попробуйте прислушаться к одной совершенно конкретной рекомендации. Когда на Пленуме ЦК 25 сентября вы дойдете до точки кипения, не пытайтесь покинуть заседание, хлопнув дверью. У вас попросту ничего не выйдет. – Глядя прямо в расширившиеся от гнева глаза Троцкого, поясняю: – Дверь в зале заседаний слишком тяжелая и поворачивается крайне медленно. Попытавшись хлопнуть этой дверью, вы только поставите себя в смешное и даже жалкое положение. – Троцкий, готовый уже выпалить какую-нибудь саркастическую тираду в мой адрес, все же в последний момент сдерживается.
– Мой телефон вашему секретариату известен, к тому же дополнительно указан в списке консультантов для Спотэкзака. Честь имею!
Расправить плечи. Легкий наклон головы. Щелчок каблуками. Четкий поворот через левое плечо – и я почти строевым шагом покидаю кабинет, не дав хозяину возможности попрощаться (не кричать же ему «до свидания!» в спину уходящему). Так, маленькая месть за аналогичное поведение человека, звонившего из его секретариата.
«Да, интересный поворот. Откуда у этого Осецкого, мелкой шишки из НКВТ, такие сведения? И зачем он мне их выкладывает? – размышлял Троцкий. – Что тут за интрига раскручивается и кто за этим стоит? Напугать меня хотят? Для чего? Вывести из игры? Но я и так вроде к власти не рвусь…»
Лев Давидович прервал размышления, резко повернулся, устроился за столом и цепким движением взялся за один из телефонов:
– Сермукс здесь? Передайте ему трубку!.. Николай? Срочно мне все подробности об Осецком Викторе Валентиновиче. Главное – с кем связан или ранее был связан в партийной верхушке. И не забудьте такой детали – где получил военное образование, где служил и так далее…
Деньги для выдачи заработной платы привезли в кассу наркомата только к самому концу рабочего дня, а выдачу начали вообще лишь около семи вечера, и поэтому, против обыкновения, в тот день я возвращался домой довольно поздно. Темные, едва ли не черные дождевые тучи висели, считай, над самыми крышами домов, превращая вечерний сумрак почти что в ночную темень. Когда я свернул в Малый Левшинский переулок и до моего дома оставалось дойти едва пять десятков шагов, дорогу мне преградили двое.
Рожи их совершенно недвусмысленно говорили о той цели, с которой они вылезли из-за кустов мне наперерез. Один из них, крепко сбитый, невысокий, лет тридцати, одетый в некогда щеголеватое, а теперь совсем затасканное полупальто, смотрел цепким недобрым взглядом. Второй, молоденький – и двадцати-то ему, наверное, не набиралось, – был повыше, довольно широк в плечах, в распахнутой шинельке почти без пуговиц. Его взгляд излучал даже некоторое удовольствие – похоже, предвкушал развлечение от предстоящей стычки.
– Ну что, гражданин-товарищ… – хмуро начал коренастый, но тут молодой перебил его:
– Короче, дядя! Снимай котлы, пальто, а заодно и кошелек твой тебе тоже больше без надобности! – с неким даже торжественным оттенком в голосе объявил он.
Во мне быстро закипало раздражение. Так вышло, что ни приемами рукопашного боя, ни какими-либо восточными единоборствами я никогда не владел, не обучался ничему подобному и мой реципиент. Все, что было у меня за душой, – подростковые потасовки и шесть месяцев в секции спортивного самбо в студенческие годы. У реципиента опыт был не богаче – две-три стычки после студенческих попоек по неясным причинам и с неопределенным результатом, поскольку все участники были уже пьяны в стельку. Ну, еще раз ему крепко досталось от местной шпаны в эмиграции, в Брюсселе, в пролетарском квартале Les Marolles, буквально в сотне-другой шагов от подножия монументального Дворца Юстиции, воздвигнутого около двух десятков лет назад. Для его строительства была снесена значительная часть квартала и выселено пятнадцать тысяч человек. Сумасшедший архитектор, проектировавший это самое большое судебное здание в Европе (а тогда, наверное, и в мире), умер еще до окончания строительства. И долго еще слово architect было одним из самых ходовых ругательств среди старожилов в местных кафе… Короче, если бы не двое мастеровых, спугнувших шпану, разбитым носом и губами, синяками и кровоподтеками дело могло и не ограничиться.
Но что-то во мне уперлось – отступать я категорически не хотел. Медленно я процедил сквозь зубы:
– Что же ты, мазурик, совсем с людьми говорить разучился? Сявке позволяешь поперед себя вякать?
Похоже, мои слова его все-таки немного зацепили. Старший недобро зыркнул глазами на своего молодого подельника. Секундное замешательство коренастого привело к тому, что ухмыляющийся молодой выступил вперед, картинно надевая на пальцы кастет.
«Пугает, зараза, – мелькнула мысль. – Вытащить ремень? Не успеваю. Да и не умею ремнем отмахиваться».
Больше нельзя было терять времени даром, пока и второй не пошел на сближение. Чисто теоретически я знал, что бить ногами в реальной драке следует только по нижнему уровню: по подъему стопы, по берцовой кости, в крайнем случае – по колену. Нанося удары выше – сам раскрываешься и подставляешься под удар, находясь к тому же в неустойчивой позиции. Поэтому решение было простое – с шагом вперед от души впаял молодому жестким рантом ботинка по голени. Проняло. Он осел на землю и завыл, схватившись обеими руками за подбитую ногу.
К сожалению, попытавшись применить тот же прием по отношению к коренастому, уже вышедшему на дистанцию удара, я не преуспел. Моя правая нога уже вылетела вперед… Но тут же мне пришлось с большим трудом пытаться осознать – почему это я валяюсь на земле, отчего у меня так болят нос и губы и почему так плохо соображает голова?
Кое-как удается сфокусировать зрение и приподнять голову. Надо мной возвышается какая-то фигура. Кажется, коренастый.
– Ногами лягаться, падла! – зашипел он, и мне крайне чувствительно прилетело сапогом по бедру. Бедро налилось дикой болью и буквально онемело.
– Кот, дай мне перо, порежу суку! – Это истерично выкрикивает молодой и вновь завывает от боли, не вставая с земли.
Теперь мне уже достаточно ясно видно, как старший несколько раз дергает руку, засунутую в карман, и наконец у него в руке виден блеск полоски металла. Нож! Ну все, приплыл! С большим трудом пытаюсь подтянуть непослушные ноги к животу – может быть, удастся его хотя бы отпихнуть от себя, выигрывая время?
Но тут, на мое счастье, неподалеку раздается заливистая трель свистка. Дворник или милиция? Видимо, нападавшим не очень-то хотелось решать эту задачку, потому что коренастый крикнул: «Шухер!» – и, подхватив за шиворот так еще и не поднявшегося с земли молодого, рывком поставил его на ноги и резво потащил за собой в темноту ближайшего проходного двора.
Пошатываясь, кое-как поднимаюсь на ноги и бреду к своему подъезду. Да, это мне еще повезло. Похоже, просто начинающая шпана попалась. Настоящие урки без разговоров заехали бы кастетом или свинчаткой по голове либо сунули финку под ребро, а потом бы уже обчистили остывающую тушку… Ну а если бы на моем пути встали те, что начали охоту за мной еще в Лондоне? И ведь такая встреча отнюдь не исключена! Поежившись от этой мысли, поднимаюсь по лестнице, подволакивая сильно ушибленную ногу.
Все мои потери в этой стычке свелись к испачканному грязью пальто и двум внушительным синякам, из которых меня больше всего беспокоил фингал, большим фиолетовым пятном расползшийся между носом, губами и глазом, заняв почти всю скулу (синяк на бедре был еще больше, но его хотя бы под брюками не видно). И если пальто кое-как удалось отчистить, то с фонарем под глазом мне пришлось на следующий день топать на работу в родной наркомат!
Нечего и говорить, какими взглядами провожали служащие ответственного работника с таким украшением на физиономии. Многие не ограничивались взглядами, а сочувственно интересовались – где это меня угораздило? Чтобы не вдаваться в подробности, я отбрехивался наскоро придуманной байкой о падении на лестнице и последующем столкновении моего лица с деревянными перилами.
Последними заинтересовались моим внешним видом студенты-практиканты из РКИ, с которыми мы собрались к концу рабочего дня решать накопившиеся вопросы. Но излагать им придуманную мною версию не пришлось. Паша Семенов сразу спросил:
– Виктор Валентинович! Кто это вам такой фонарь подвесил?
Да, перед этими ребятками юлить не стоило. Они и сами небось такие фонари ставили, да и им в ответ прилетало. Пришлось откровенно признаться:
– Вчера вечером у самого дома двое пытались на гоп-стоп взять. А у меня с собой вся зарплата была. Отмахался кое-как да и смылся от греха подальше. Но вот без ущерба не обошлось.
Студенты сочувственно покивали головами, а у Лиды в глазах мелькнуло нечто вроде презрения. «Не любишь, барышня, когда мужчина за себя толком постоять не может? – подумал я. – В общем, и правильно… Но вот ты мне и поможешь поправить дело!»
Однако пока надо было разбираться с организацией делопроизводства. И тут меня огорошил Адам Войцеховский:
– А я знаю, как сделать одну картотеку с возможностью сортировки сразу по шести признакам, которые вы нам называли! – с торжественным видом заявил он. Похоже, это стало сюрпризом не только для меня, потому что остальные студенты тоже воззрились на него с удивлением. Он, довольный произведенным эффектом, пояснил: – Мне рассказал один наш товарищ, который был в САСШ[2]. Нужно делать каталожные карточки с несколькими отверстиями. И в зависимости от того, соответствует данная карточка данному признаку или нет, либо остается отверстие, либо на его месте делается вырез. Например, если исходящие документы – отверстие, а если входящие – вырез. Тогда достаточно в это отверстие просунуть каталожный штырек, и на штырьке повиснут все исходящие, а в ящике останутся все входящие. Теперь, если из входящих нам надо отделить директивные документы от рабочих, просовываем штырек в другое отверстие – и готово: на штырьке повиснут, например, директивные, а в ящике останутся рабочие. Ну и так далее. – Он с сияющим лицом обвел всех нас взглядом.
Я отреагировал первым:
– Молодец! Действительно ловко придумано!
После некоторого раздумья заговорила Лида:
– Да, для архивной картотеки можно попробовать… А для текущей – не пойдет!
– Почему не пойдет? – сразу вскинулся Войцеховский.
– Ну вот представь себе, – стала объяснять Лида, – понавытаскивал ты себе нужных карточек из каталога. Но потом их надо все обратно укладывать по одной да строго в том порядке, в каком они были. Замучаешься. К тому же картотека не одному тебе нужна будет. И каждый раз так – сначала вынимаем, потом по местам расставляем? Это же сколько времени терять!
– Лидка права, – покачал головой Паша. – А вот для архива это и вправду полезно будет.
Адам не сдавался:
– Пронумеровать все карточки – и расставлять по порядковым номерам. Только и делов! Это любой сотрудник сможет.
Вмешиваюсь опять:
– Так, Адам! Есть такой принцип – инициатива наказуема. Поэтому делаешь две вещи. Первое: готовишь подробную инструкцию по изготовлению и использованию таких карточек для каталога документов нашего отдела. И второе: готовишь статью для «Вестника РКИ» с подробным описанием этой системы со ссылкой на практику ее применения в нашем наркомате.
Войцеховский, немного смешавшийся после критики со стороны Лиды, вновь воспрянул духом и глянул на своих товарищей чуть свысока.
Когда, закончив дела, троица потянулась к выходу, я окликнул Лиду:
– Лидия Михайловна! Задержитесь на минутку, пожалуйста!
Она оглянулась на ребят, уже выходящих в дверь, пожала плечами и вернулась к столу.
– Лида, вы спортом заниматься любите? – Вопрос был для нее неожиданным, но ответила она на него моментально:
– Ненавижу!
Было видно, что отвечает она искренне, потому что ее чуть ли не всю передернуло.
– А что так? – поинтересовался я.
Она бесхитростно пояснила:
– Меня с детства мама этим спортом прямо заездила. А потом еще в МЧК каждое утро тренировки… – Она вновь передернула плечами.
– Ну вот, Лида, раз вы не любите спортом заниматься, и я, признаться, тоже, надо нам будет скооперироваться.
При этом заявлении она удивленно глянула на меня:
– Что значит – скооперироваться?
– У меня к вам будет партийное поручение. Поскольку негоже ответственному советскому работнику бегать от уличной шпаны, хочешь не хочешь, а придется мне заняться всерьез приобретением навыков рукопашного боя. – Тут Лида понимающе кивнула. – Я слышал, летом при ГПУ образовалось спортивное общество «Динамо». Может быть, там у вас найдутся знакомые, чтобы можно было у них позаниматься?
Девушка немного скептически глянула на меня и спросила:
– А не проще научиться стрелять и ходить с оружием?
– Да, собственно, я бы и не против, но неохота с наганом таскаться.
– Не обязательно с наганом! – горячо возразила Лида. – Подберем вам что-нибудь полегче.
– Ладно, – примирительно поднимаю ладонь, – это вопрос не главный. Но вот научиться постоять за себя вы мне поможете?
– Что с вами делать, – улыбнулась она, и я впервые увидел улыбку, а не мимолетную тень ее на всегда сосредоточенном лице девушки, – помогу.
Глава 7
Но что мне это дает? А ничего. Практическая сторона этого вопроса для меня никаких сомнений не вызывала: ни представляться своим предкам (а зачем?), ни как-либо вовлекать их в свои дела я не собирался.
Время за этими размышлениями пролетело незаметно, и вот я уже подхожу к зданию бывшего Александровского военного училища, расположенному по Знаменке, 19. Довольно солидное двухэтажное строение в стиле классицизма, с колоннами и треугольным портиком, было не очень-то похоже на то, что появилось на его месте после перестройки в сороковые годы – добавились еще два этажа, портик стал больше и приобрел прямоугольную, а не треугольную форму.
Отыскав бюро пропусков и обзаведясь документом на право прохода в приемную председателя РВС, иду отыскивать тот самый кабинет, номер которого значится в полученной мной бумажке. Поднявшись на второй этаж и пройдя по ряду коридоров, где мне то и дело приходилось демонстрировать пропуск часовым, расставленным у многих дверей (впрочем, бравые подтянутые красноармейцы производили вполне благоприятное впечатление), я наконец попал в приемную Троцкого. Это была довольно обширная и почему-то скудно освещенная комната с высоченными потолками. Длинные тяжелые шторы почти полностью перекрывали оконные проемы, оставляя не так уж и много места для дневного света. На стене обращала на себя внимание карта Советского Союза – совсем недавно, во времена Гражданской войны, их тут, говорят, было несколько разных, и все они были испещрены пометками, демонстрирующими ход боевых действий. За столом, у стены, сидели два то ли адъютанта, то ли секретаря – оба в военной форме без знаков различия. Как следует рассмотреть их мне не удалось, потому что зеленый стеклянный абажур настольной лампы создавал в сочетании с дневным светом, ослабленным плотными шторами, не слишком удачное для этого освещение. Но, собственно, пока и нет никакой нужды вглядываться в их лица.
Как только я вошел в комнату, оба быстро подскочили как на пружинках и один из них – вероятно, дежурный, такой же щеголеватый, как и его напарник, – быстрыми шагами направился ко мне по темно-красной ковровой дорожке.
– Осецкий Виктор Валентинович? – поинтересовался он.
– Я и есть. – С этими словами протягиваю адъютанту свой пропуск. Внешность адъютанта и его манеры вызвали у меня на мгновение озорное желание «поиграть в солдатики», щелкнуть каблуками, сказать «так точно» или «слушаюсь»… Это желание мелькнуло и тут же исчезло, но оставило небольшую зарубочку в памяти. Как знать, такая игра может и пригодиться.
– Лев Давидович вас сейчас примет.
Адъютант вернулся к столу, снял с аппарата телефонную трубку, тускло блеснувшую в полумраке приемной полоской полированной латуни, прижал ее к уху и вскоре вновь повернулся ко мне:
– Можете пройти в кабинет.
Он сопроводил меня до двери и, слегка приоткрыв ее, тихонько бросил:
– Налево, к окну.
Троцкий быстро отвернулся от окна, в которое смотрел, и первым поздоровался со мной:
– Здравствуйте, Виктор Валентинович. Кажется, раньше у нас еще не было случая свести знакомство?
– Не было, – подтверждаю его мысль коротким кивком.
– Но к делу. Вы считаете необходимым дополнить сотрудников Спотэкзака своими консультантами? Опять расширение штатов, раздувание бюрократического аппарата? И, конечно, за счет военного ведомства? – Он вперил прямо в меня взгляд своих темных глаз, и дружелюбия в его словах не чувствовалось.
– Никакого расширения штатов! – поспешил я развеять его сомнения. – В этом вовсе нет необходимости. Мы лишь хотим, чтобы некоторые наши наиболее опытные сотрудники по мере необходимости консультировали процесс подготовки контрактов. Вот, ознакомьтесь, пожалуйста: мы подобрали для вас кадры сотрудников, лучших и надежнейших во всех отношениях. – С этими словами протягиваю ему листок со списком, к которому канцелярской скрепкой прикреплена маленькая записочка:
«23 сентября вам готовятся подложить большую свинью».
Глаза Троцкого, которые он оторвал от бумаг и поднял на меня, блеснули из-за стекол пенсне раздражением:
– Что это значит?
Коротким кивком указываю на молодого человека в круглых очках, хрупкого телосложения, с гладко зачесанными темными волосами, устроившегося за длинным столом с блокнотом в руках. Очень похож на виденную мною когда-то в прошлой жизни фотографию. Михаил Глазман, секретарь-стенограф Реввоенсовета, который застрелился в 1924 году, после исключения из партии.
– Миша, тут пока нет предмета для ведения протокола, – поворачивается к нему Лев Давидович.
Миша молча встает и покидает кабинет. Понятливый, однако.
– Двадцать третьего сентября на заседании Политбюро «тройка» наметит расширение состава РВС СССР – и отнюдь не за счет ваших сторонников. А двадцать пятого на Пленуме ЦК они продавят это решение официально, – без предисловий сообщаю Троцкому эту весть.
– Кто? – Наркомвоенмор крайне лаконичен, но уже начинает волноваться.
– Ворошилов, Лашевич, Орджоникидзе, Уншлихт… Намечают и Сталина, но этот вряд ли согласится. Вас хотят поставить перед необходимостью протестовать, постараются вывести из себя, представить склочником, не способным к коллективной работе. Ведь вас уже почти год стараются представить человеком именно такого рода. Смысл этого решения вам понятен, и ваше возмущение легко спрогнозировать. Хорошо рассчитанная провокация – чтобы вы стали грозить отставкой, хлопать дверью и тэ-дэ, – излагаю ему свои соображения.
– Если это правда… – с закипающим раздражением медленно тянет Троцкий, – то я этого так не спущу…
– Чего, собственно, «тройка» и добивается, – тут же вклиниваюсь я в его мысли вслух. – Хотите добрый совет? – И, не дожидаясь ответной реакции председателя РВС, продолжаю: – Не упирайтесь. Сорвать этого решения вы все равно не сможете. И поменьше эмоций. Вы думаете, что ваши идеологические наскоки сколько-нибудь волнуют «тройку»? Не надо раздувать конфликт по поводу бюрократизации партии и досаждать Политбюро своими эпистолярными филиппиками по этому поводу. И, кстати, остановите ваших друзей, которые хотят сделать публичное заявление на ту же тему, – вас раздавят и начнут под этим предлогом изживание всякого инакомыслия.
Троцкий встрепенулся, расправил плечи и гневно воскликнул:
– Я не отступлю! Это – вопрос принципа, это – вопрос о коренных началах политики нашей партии! – И дальше полилась речь (впрочем, не слишком длинная, всего минут на десять), в которой Троцкий пытался объяснить мне, что, вступив в революционную борьбу, он не свернет с намеченного пути, несмотря ни на какие интриги.
Да, действительно, как оратор он был вполне достоин тех отзывов, которые приходилось о нем читать. Высокий эмоциональный накал, чувствуется полная вера в то, что говорит. Речь не вычурная, хотя и несколько более усложненная по сравнению, например, с Лениным. Было видно, что в его речи нет ни наигрыша, ни позерства. Но все-таки какой-то оттенок театральности чувствуется. Видимо, это просто часть его натуры.
Я уже не столь волновался, как при завязке нашей беседы, и смог оценивающе приглядеться не только к Троцкому, но и к его кабинету.
Старорежимная роскошь сохранилась в нем почти в неприкосновенности. Стены, отделанные мрамором, бронзовые светильники, люстра с хрустальными подвесками. Перед рабочим креслом Троцкого на столе стоял чернильный прибор и статуя витязя в шишаке…
Мне вдруг пришли на память стихи племянницы Троцкого Веры Инбер. Обычно я очень плохо запоминаю стихи, а эти я не учил даже, а лишь прочел как-то всего один раз. Но тем не менее удалось вспомнить небольшой кусок, как раз с описанием этого кабинета:
Тем временем Троцкий закончил свою речь, и я, кажется, понял, откуда у меня возникло это ощущение привкуса театральности. Троцкий «закрылся». Он прекрасно понимал, что в его раздувающемся конфликте с большинством Политбюро речь идет не только о принципах и о судьбе революции, но и о борьбе за ленинское наследство, за распределение власти. Пока Ленин был признанным лидером партии, эта борьба не имела столь серьезного значения – все они были в лучшем случае вторыми, а Ленин к тому же позволял всем им чувствовать себя с ним на равных – конфликтовать, спорить и даже оставлять его в меньшинстве по ряду вопросов. Эти – не таковы. Они не смогут держать в узде массу амбициозных и небесталанных политиков революционной волны одним только своим авторитетом. Поэтому для этих первая роль означает одно – безраздельную власть. Иначе не удержаться. И каждый из них это понимает, хотя и с разной степенью отчетливости.
При свете ламп – в зеленом свете
Обычно на исходе дня
В шестиколонном кабинете
Вы принимаете меня.
Затянут стол сукном червонным,
И, точно пушки на скале,
Четыре грозных телефона
Блестят на письменном столе…
…И наклонившись над декретом,
И лоб рукою затеня,
Вы забываете об этом,
Как будто не было меня…
Но вот этот аспект сложившейся ситуации Предреввоенсовета ни в коем случае не хочет демонстрировать публично. И с почти незнакомым ему служащим НКВТ обсуждать что-либо подобное он не намерен. И вряд ли мне сейчас удастся не то что переубедить Троцкого, а хотя бы побудить его затронуть эту щекотливую тему. Жаль. Ну ладно, честно говоря, я ведь и не рассчитывал на немедленный успех. Придется предпринять еще одну (а может быть, и не одну?) попытку. Но для этого надо чем-то зацепить Троцкого. Поднимаюсь со своего полукресла:
– Хорошо, Лев Давидович. Вижу, что вы не расположены к серьезному разговору. Понимаю, что для такого разговора между нами пока нет достаточно доверительных отношений. Однако подумайте на досуге вот еще о чем. – И на него вываливаются заранее заготовленные козыри: – Запоминайте. 22 сентября Болгарская компартия поднимет восстание и менее чем за двое суток будет разгромлена. Что будет в Германии – я тоже знаю. Представители Коминтерна там вынуждены будут отменить восстание накануне 25 октября – и мне известно почему. И знаю, как вспыхнет и во что может вылиться партийная дискуссия, к которой вы идете семимильными шагами… Да, – спохватываюсь я, – и попробуйте прислушаться к одной совершенно конкретной рекомендации. Когда на Пленуме ЦК 25 сентября вы дойдете до точки кипения, не пытайтесь покинуть заседание, хлопнув дверью. У вас попросту ничего не выйдет. – Глядя прямо в расширившиеся от гнева глаза Троцкого, поясняю: – Дверь в зале заседаний слишком тяжелая и поворачивается крайне медленно. Попытавшись хлопнуть этой дверью, вы только поставите себя в смешное и даже жалкое положение. – Троцкий, готовый уже выпалить какую-нибудь саркастическую тираду в мой адрес, все же в последний момент сдерживается.
– Мой телефон вашему секретариату известен, к тому же дополнительно указан в списке консультантов для Спотэкзака. Честь имею!
Расправить плечи. Легкий наклон головы. Щелчок каблуками. Четкий поворот через левое плечо – и я почти строевым шагом покидаю кабинет, не дав хозяину возможности попрощаться (не кричать же ему «до свидания!» в спину уходящему). Так, маленькая месть за аналогичное поведение человека, звонившего из его секретариата.
* * *
После ухода посетителя, разговор с которым повернулся столь неожиданной стороной, Троцкий некоторое время сидел неподвижно, затем встал, подошел к окну и с минуту смотрел невидящими глазами на хмурое сентябрьское небо над Москвой.«Да, интересный поворот. Откуда у этого Осецкого, мелкой шишки из НКВТ, такие сведения? И зачем он мне их выкладывает? – размышлял Троцкий. – Что тут за интрига раскручивается и кто за этим стоит? Напугать меня хотят? Для чего? Вывести из игры? Но я и так вроде к власти не рвусь…»
Лев Давидович прервал размышления, резко повернулся, устроился за столом и цепким движением взялся за один из телефонов:
– Сермукс здесь? Передайте ему трубку!.. Николай? Срочно мне все подробности об Осецком Викторе Валентиновиче. Главное – с кем связан или ранее был связан в партийной верхушке. И не забудьте такой детали – где получил военное образование, где служил и так далее…
* * *
Закончив беседу с Троцким, я вернулся к своим делам в наркомате. Сентябрьскую зарплату нам выдали совершенно новыми купюрами – это были первые деньги с символикой СССР. Купюры крупные – по десять, пятнадцать и двадцать пять тысяч, с гербом СССР, с надписью «Государственный денежный знак Союза Советских Социалистических Республик». Правда, полиграфическое исполнение было довольно примитивным, только изображение герба было гравировано со всей тщательностью…Деньги для выдачи заработной платы привезли в кассу наркомата только к самому концу рабочего дня, а выдачу начали вообще лишь около семи вечера, и поэтому, против обыкновения, в тот день я возвращался домой довольно поздно. Темные, едва ли не черные дождевые тучи висели, считай, над самыми крышами домов, превращая вечерний сумрак почти что в ночную темень. Когда я свернул в Малый Левшинский переулок и до моего дома оставалось дойти едва пять десятков шагов, дорогу мне преградили двое.
Рожи их совершенно недвусмысленно говорили о той цели, с которой они вылезли из-за кустов мне наперерез. Один из них, крепко сбитый, невысокий, лет тридцати, одетый в некогда щеголеватое, а теперь совсем затасканное полупальто, смотрел цепким недобрым взглядом. Второй, молоденький – и двадцати-то ему, наверное, не набиралось, – был повыше, довольно широк в плечах, в распахнутой шинельке почти без пуговиц. Его взгляд излучал даже некоторое удовольствие – похоже, предвкушал развлечение от предстоящей стычки.
– Ну что, гражданин-товарищ… – хмуро начал коренастый, но тут молодой перебил его:
– Короче, дядя! Снимай котлы, пальто, а заодно и кошелек твой тебе тоже больше без надобности! – с неким даже торжественным оттенком в голосе объявил он.
Во мне быстро закипало раздражение. Так вышло, что ни приемами рукопашного боя, ни какими-либо восточными единоборствами я никогда не владел, не обучался ничему подобному и мой реципиент. Все, что было у меня за душой, – подростковые потасовки и шесть месяцев в секции спортивного самбо в студенческие годы. У реципиента опыт был не богаче – две-три стычки после студенческих попоек по неясным причинам и с неопределенным результатом, поскольку все участники были уже пьяны в стельку. Ну, еще раз ему крепко досталось от местной шпаны в эмиграции, в Брюсселе, в пролетарском квартале Les Marolles, буквально в сотне-другой шагов от подножия монументального Дворца Юстиции, воздвигнутого около двух десятков лет назад. Для его строительства была снесена значительная часть квартала и выселено пятнадцать тысяч человек. Сумасшедший архитектор, проектировавший это самое большое судебное здание в Европе (а тогда, наверное, и в мире), умер еще до окончания строительства. И долго еще слово architect было одним из самых ходовых ругательств среди старожилов в местных кафе… Короче, если бы не двое мастеровых, спугнувших шпану, разбитым носом и губами, синяками и кровоподтеками дело могло и не ограничиться.
Но что-то во мне уперлось – отступать я категорически не хотел. Медленно я процедил сквозь зубы:
– Что же ты, мазурик, совсем с людьми говорить разучился? Сявке позволяешь поперед себя вякать?
Похоже, мои слова его все-таки немного зацепили. Старший недобро зыркнул глазами на своего молодого подельника. Секундное замешательство коренастого привело к тому, что ухмыляющийся молодой выступил вперед, картинно надевая на пальцы кастет.
«Пугает, зараза, – мелькнула мысль. – Вытащить ремень? Не успеваю. Да и не умею ремнем отмахиваться».
Больше нельзя было терять времени даром, пока и второй не пошел на сближение. Чисто теоретически я знал, что бить ногами в реальной драке следует только по нижнему уровню: по подъему стопы, по берцовой кости, в крайнем случае – по колену. Нанося удары выше – сам раскрываешься и подставляешься под удар, находясь к тому же в неустойчивой позиции. Поэтому решение было простое – с шагом вперед от души впаял молодому жестким рантом ботинка по голени. Проняло. Он осел на землю и завыл, схватившись обеими руками за подбитую ногу.
К сожалению, попытавшись применить тот же прием по отношению к коренастому, уже вышедшему на дистанцию удара, я не преуспел. Моя правая нога уже вылетела вперед… Но тут же мне пришлось с большим трудом пытаться осознать – почему это я валяюсь на земле, отчего у меня так болят нос и губы и почему так плохо соображает голова?
Кое-как удается сфокусировать зрение и приподнять голову. Надо мной возвышается какая-то фигура. Кажется, коренастый.
– Ногами лягаться, падла! – зашипел он, и мне крайне чувствительно прилетело сапогом по бедру. Бедро налилось дикой болью и буквально онемело.
– Кот, дай мне перо, порежу суку! – Это истерично выкрикивает молодой и вновь завывает от боли, не вставая с земли.
Теперь мне уже достаточно ясно видно, как старший несколько раз дергает руку, засунутую в карман, и наконец у него в руке виден блеск полоски металла. Нож! Ну все, приплыл! С большим трудом пытаюсь подтянуть непослушные ноги к животу – может быть, удастся его хотя бы отпихнуть от себя, выигрывая время?
Но тут, на мое счастье, неподалеку раздается заливистая трель свистка. Дворник или милиция? Видимо, нападавшим не очень-то хотелось решать эту задачку, потому что коренастый крикнул: «Шухер!» – и, подхватив за шиворот так еще и не поднявшегося с земли молодого, рывком поставил его на ноги и резво потащил за собой в темноту ближайшего проходного двора.
Пошатываясь, кое-как поднимаюсь на ноги и бреду к своему подъезду. Да, это мне еще повезло. Похоже, просто начинающая шпана попалась. Настоящие урки без разговоров заехали бы кастетом или свинчаткой по голове либо сунули финку под ребро, а потом бы уже обчистили остывающую тушку… Ну а если бы на моем пути встали те, что начали охоту за мной еще в Лондоне? И ведь такая встреча отнюдь не исключена! Поежившись от этой мысли, поднимаюсь по лестнице, подволакивая сильно ушибленную ногу.
Все мои потери в этой стычке свелись к испачканному грязью пальто и двум внушительным синякам, из которых меня больше всего беспокоил фингал, большим фиолетовым пятном расползшийся между носом, губами и глазом, заняв почти всю скулу (синяк на бедре был еще больше, но его хотя бы под брюками не видно). И если пальто кое-как удалось отчистить, то с фонарем под глазом мне пришлось на следующий день топать на работу в родной наркомат!
Нечего и говорить, какими взглядами провожали служащие ответственного работника с таким украшением на физиономии. Многие не ограничивались взглядами, а сочувственно интересовались – где это меня угораздило? Чтобы не вдаваться в подробности, я отбрехивался наскоро придуманной байкой о падении на лестнице и последующем столкновении моего лица с деревянными перилами.
Последними заинтересовались моим внешним видом студенты-практиканты из РКИ, с которыми мы собрались к концу рабочего дня решать накопившиеся вопросы. Но излагать им придуманную мною версию не пришлось. Паша Семенов сразу спросил:
– Виктор Валентинович! Кто это вам такой фонарь подвесил?
Да, перед этими ребятками юлить не стоило. Они и сами небось такие фонари ставили, да и им в ответ прилетало. Пришлось откровенно признаться:
– Вчера вечером у самого дома двое пытались на гоп-стоп взять. А у меня с собой вся зарплата была. Отмахался кое-как да и смылся от греха подальше. Но вот без ущерба не обошлось.
Студенты сочувственно покивали головами, а у Лиды в глазах мелькнуло нечто вроде презрения. «Не любишь, барышня, когда мужчина за себя толком постоять не может? – подумал я. – В общем, и правильно… Но вот ты мне и поможешь поправить дело!»
Однако пока надо было разбираться с организацией делопроизводства. И тут меня огорошил Адам Войцеховский:
– А я знаю, как сделать одну картотеку с возможностью сортировки сразу по шести признакам, которые вы нам называли! – с торжественным видом заявил он. Похоже, это стало сюрпризом не только для меня, потому что остальные студенты тоже воззрились на него с удивлением. Он, довольный произведенным эффектом, пояснил: – Мне рассказал один наш товарищ, который был в САСШ[2]. Нужно делать каталожные карточки с несколькими отверстиями. И в зависимости от того, соответствует данная карточка данному признаку или нет, либо остается отверстие, либо на его месте делается вырез. Например, если исходящие документы – отверстие, а если входящие – вырез. Тогда достаточно в это отверстие просунуть каталожный штырек, и на штырьке повиснут все исходящие, а в ящике останутся все входящие. Теперь, если из входящих нам надо отделить директивные документы от рабочих, просовываем штырек в другое отверстие – и готово: на штырьке повиснут, например, директивные, а в ящике останутся рабочие. Ну и так далее. – Он с сияющим лицом обвел всех нас взглядом.
Я отреагировал первым:
– Молодец! Действительно ловко придумано!
После некоторого раздумья заговорила Лида:
– Да, для архивной картотеки можно попробовать… А для текущей – не пойдет!
– Почему не пойдет? – сразу вскинулся Войцеховский.
– Ну вот представь себе, – стала объяснять Лида, – понавытаскивал ты себе нужных карточек из каталога. Но потом их надо все обратно укладывать по одной да строго в том порядке, в каком они были. Замучаешься. К тому же картотека не одному тебе нужна будет. И каждый раз так – сначала вынимаем, потом по местам расставляем? Это же сколько времени терять!
– Лидка права, – покачал головой Паша. – А вот для архива это и вправду полезно будет.
Адам не сдавался:
– Пронумеровать все карточки – и расставлять по порядковым номерам. Только и делов! Это любой сотрудник сможет.
Вмешиваюсь опять:
– Так, Адам! Есть такой принцип – инициатива наказуема. Поэтому делаешь две вещи. Первое: готовишь подробную инструкцию по изготовлению и использованию таких карточек для каталога документов нашего отдела. И второе: готовишь статью для «Вестника РКИ» с подробным описанием этой системы со ссылкой на практику ее применения в нашем наркомате.
Войцеховский, немного смешавшийся после критики со стороны Лиды, вновь воспрянул духом и глянул на своих товарищей чуть свысока.
Когда, закончив дела, троица потянулась к выходу, я окликнул Лиду:
– Лидия Михайловна! Задержитесь на минутку, пожалуйста!
Она оглянулась на ребят, уже выходящих в дверь, пожала плечами и вернулась к столу.
– Лида, вы спортом заниматься любите? – Вопрос был для нее неожиданным, но ответила она на него моментально:
– Ненавижу!
Было видно, что отвечает она искренне, потому что ее чуть ли не всю передернуло.
– А что так? – поинтересовался я.
Она бесхитростно пояснила:
– Меня с детства мама этим спортом прямо заездила. А потом еще в МЧК каждое утро тренировки… – Она вновь передернула плечами.
– Ну вот, Лида, раз вы не любите спортом заниматься, и я, признаться, тоже, надо нам будет скооперироваться.
При этом заявлении она удивленно глянула на меня:
– Что значит – скооперироваться?
– У меня к вам будет партийное поручение. Поскольку негоже ответственному советскому работнику бегать от уличной шпаны, хочешь не хочешь, а придется мне заняться всерьез приобретением навыков рукопашного боя. – Тут Лида понимающе кивнула. – Я слышал, летом при ГПУ образовалось спортивное общество «Динамо». Может быть, там у вас найдутся знакомые, чтобы можно было у них позаниматься?
Девушка немного скептически глянула на меня и спросила:
– А не проще научиться стрелять и ходить с оружием?
– Да, собственно, я бы и не против, но неохота с наганом таскаться.
– Не обязательно с наганом! – горячо возразила Лида. – Подберем вам что-нибудь полегче.
– Ладно, – примирительно поднимаю ладонь, – это вопрос не главный. Но вот научиться постоять за себя вы мне поможете?
– Что с вами делать, – улыбнулась она, и я впервые увидел улыбку, а не мимолетную тень ее на всегда сосредоточенном лице девушки, – помогу.
Глава 7
Я становлюсь динамовцем
В очередной выходной день на меня накатила жуткая хандра. Голова моя занялась тем, чем заниматься было категорически нельзя, – размышлениями о смысле бытия. А точнее – о смысле моего бытия здесь. Самое подходящее занятие для того, чтобы погрузиться в настоящую депрессию и в конце концов напрочь слететь с катушек.
Началось все с констатации печального факта: прошло уже три недели с моего попадания в это время. Три недели, в течение которых я веду себя как некий функциональный автомат, как будто бы механически выполняющий заложенную в меня программу. Нет, конечно, не как примитивный автомат – как очень сложный функциональный автомат: могу гневаться и улыбаться, испытывать страх, наслаждаться яствами и морщить нос от запахов подгоревших блюд на столовской кухне, предаваться элегическим чувствам на лоне осенней природы и реагировать на аромат духов проходящих мимо барышень…
Началось все с констатации печального факта: прошло уже три недели с моего попадания в это время. Три недели, в течение которых я веду себя как некий функциональный автомат, как будто бы механически выполняющий заложенную в меня программу. Нет, конечно, не как примитивный автомат – как очень сложный функциональный автомат: могу гневаться и улыбаться, испытывать страх, наслаждаться яствами и морщить нос от запахов подгоревших блюд на столовской кухне, предаваться элегическим чувствам на лоне осенней природы и реагировать на аромат духов проходящих мимо барышень…