Андрей Троицкий. Амнистия

   – Да, я Пикин, – пискнул Пикин.
   – Чего морщишься, нехороший тут запах? Тяжелый, да?
   – Тяжелый, – тонкие ноздри Пикина затрепетали, глаза за стеклами очков увлажнились. – Пахнет нехорошо, и мухи со всех помоек налетели.
   – А в субботу тут была веселая вечеринка, – Руденко улыбнулся. – Жалко, что ты не заглянул. Или я не прав? Ты заскочил сюда, ну, на огонек?
   – Меня тут не было.
   Пикин вытер мокрый лоб рукавом курточки.
   – Врешь, – продолжая доброжелательно улыбаться, Руденко покачал головой. – Ты алкаш. А все алкаши склонны к вранью.
   – Я не алкаш, – не согласился Пикин. – Просто мне не повезло в жизни: я женился не на той женщине. Моя жена шлюха, – Пикин вдруг испугался последнего слова. – То есть, как бы это правильно, грамотно сказать… Она ведет распутный образ жизни. Поэтому я иногда выпиваю.
   – А работать ты не пробовал?
   – Пробовал, – кивнул Пикин. – Не раз пробовал. Но не нашел счастья в труде.
   – Ничего, дурные привычки излечимы. Возможно, тюрьма и зона пойдут тебе на пользу. Там ты забудешь о своей жене шлюхе, о пьянстве и, наконец, найдешь счастье в тяжелом труде. Спрашиваю ещё раз: ты был здесь в субботу?
   – Был. Только я его не убивал. Клянусь. Вы мне верите?
   – Разумеется. Не верю.
   – Осипов сам покончил с собой. Он сколько раз говорил, что жить не хочет. Сам говорил: я повешусь или зарежусь. Он сам это над собой сотворил.
   Руденко хохотнул.
   – Согласен с тобой. Осипов сам себя избил. Затем лег на пол и ножом нанес себе два ранения в грудь. Каждое из которых – смертельное. То есть второй раз зарезал себя, будучи уже мертвым. Затем он выбросил нож, вернулся на прежнее место, – Руденко кивнул на труп. – И умер в третий раз. Уже окончательно. Так ты представляешь себе эту сценку?
   Пикин пожал плечами и опустил взгляд.
   – Думаю, тут, в этой комнате, полно твоих пальцев, – Руденко закинул ногу на ногу. – Так что, не беспокойся, обвинение в убийстве тебе предъявят в установленный законом срок.
   Пикин вздрогнул, как от удара.
   – Я не убивал.
   – Это ты уже говорил. Предупреждаю, ещё слово лжи, и я вырву тебе челюсть. Каково жить без челюсти? Хреново без нее. Ну, со временем ты научишься разговаривать через задницу, а пищу станешь употреблять только в протертом виде. Жевать-то все равно нечем.
   – Я скажу… Я хочу… Я не вру…
   Руденко с брезгливой ухмылкой разглядывал пребывавшего в полуобморочном состоянии Пикина. Капли пота скатываются с острого подбородка на куртку, глаза сияют лунатическим блеском, руки дрожат, как в ознобе. Того и гляди, изойдет потом и превратится в соленую лужицу на полу или замертво свалится со стула. То ли и дальше продолжать этот разговор, то ли отложить это дело до лучших времен, а Пикину принести кислородную подушку.
   – Успокойтесь, Пикин, – сказал Руденко. – Расскажите все по порядку.
   – Я в субботу пришел сюда, – тополиный пух попадал в рот, мешал говорить. – Дело было во второй половине дня. Осипов открыл дверь, я прошел в комнату. А за столом сидит мужик, совершенно незнакомый. Тут я его раньше никогда не видел. Видимо, промеж них был какой-то разговор. Осипов был чем-то расстроен, но он обрадовался моему приходу. Но я-то понял, что пришел не вовремя.
   – Но ты ведь не ушел сразу? Ты посидел здесь какое-то время?
   – Посидел минут десять. Но с моим появлением разговор оборвался. Так, общие фразы только. Ясно, что я лишний. Осипов называл гостя Максимом. И фамилию называл… Только я забыл. Может, потом вспомню. Мне налили полстакана, и я пошел по своим делам. А тот мужик, когда я вышел в прихожую, встал из-за стола, подошел ко мне и так тихо говорит: ты, мол, здесь не был, никого не видел, понял? Я говорю, понял. Вот и все.
   – Ты хорошо запомнил этого мужика?
   – Хорошо запомнил, – Пикин часто закивал головой. – Лет тридцать с небольшим. Довольно крупный. Похож на спортсмена. Плечи широкие, подтянутый. Одет чисто…
   – Вот видишь, посвежела твоя память. Сейчас проедешь с ними на Петровку. Все расскажешь подробно. Посмотришь альбомы. Может, узнаешь этого мужика.
   – Вы меня арестовываете?
   Голос Пикина сделался совсем тонким, беспокойные руки бессильно упали вниз.
   – Не арестовываю, а задерживаю до выяснения обстоятельств.
   – А я вспомнил фамилию этого гостя, – скзал Пикин. – Тарасов – вот его фамилия. Осипов один раз назвал его по фамилии. Может, хотел, чтобы я фамилию запомнил.

* * *

   Закончилось второе действие спектакля. Со сцены раздались финальные реплики артистов, занавес опустился, наступила тишина. Локтев, уже уставший волноваться, пребывал в полуобморочном состоянии. Он, облаченный темный фрак и галстук бабочку, привалившись спиной к стене, стоял за кулисами, то и дело подносил ко лбу пропитанный солью платок.
   Вспотевший от жары, от духоты, от затянувшегося напряженного ожидания, Локтев ждет приговора зрителей, ждал решения своей судьбы, судьбы своей пьесы. Рядом, не находя себе места, молча метался из стороны в сторону главный режиссер Старостин. Он тоже ждал приговора своему спектаклю.
   Зал, возможно, разочарованный, возможно, потрясенный, молчит. Тишина, гулкая тишина. Шаги актеров, чей-то шепот, короткие неразборчивые реплики.
   Первые хлопки зала, робкие, одиночные. Но шум быстро растет, раздаются настоящие аплодисменты. Они становятся громче, прокатываются эхом по залу. Занавес поднимается. На поклон спешат артисты, за ними на сцену выскакивает главный режиссер, нутром почувствовавший: это успех. Не просто успех, триумф, фурор.
   «Автора, автора», – кричат из зала.
   Режиссер, раскрасневшийся от долгих поклонов, выбегает со сцены за кулисы, хватает Локтева за рукав фрака, тянет за собой: «Ну, пойдемте же, Алексей Павлович, пойдемте». Локтев выходит из своего закутка к актерам. На секунду ослепший от яркого света софитов, он, не зная, что в данный момент прилично делать автору пьесы, долго стоит посередине сцены. Наконец, отвешивает публике три глубоких поклона, снова наклоняется вперед, принимая букет желтых роз.
   Зрители, продолжая аплодировать, поднимаются со своих мест. Но тут в зале происходит какое-то неуловимое движение, какая-то невидимая перемена, вдруг раздается знакомый голос. Женщина из первого ряда, возбужденно жестикулируя, что-то громко кричит.
   Аплодисменты стихают, женщина продолжает кричать. Локтев вглядывается в зал, вслушивается в слова. Женщина подходит к сцене, показывает пальцем на Локтева. «Он убийца, а не драматург. Он убийца», – кричит женщина.
   Локтев выпускает из рук букет желтых роз, он узнает в женщине недавнюю ночную пассажирку.
   «Он убил человека. Я сама видела, как он убил человека», – продолжает надрываться женщина. Крик тонкий, истошный, его и на улице, должно быть, слышно. Артисты разбегаются в стороны. Только режиссер Старостин, не понимая, в чем дело, стоит рядом и удивленно пучит глаза. Наконец, он хватается за лысую голову, закрывает ладонями уши и, быстро двигая короткими толстыми ножками, мчится вслед за артистами.
   На сцене остается один Локтев. Он хочет уйти, но ноги не слушаются. В зале шум, свист, крики. «Он убийца», – кричат люди. Локтев бледнеет, он плачет, хочется провалиться сквозь землю, хочется умереть. «Убийца, убийца, – кричат зрители. – Верните наши деньги…»
   …Локтев сорвал с себя простыню, сел на разложенном диване, потряс головой, силясь стряхнуть с себя ночной кошмар, клочья дремоты. Который час? Он взглянул на настенный часы, ровно полдень. Солнечный свет пробивается сквозь плотно задернутые занавески. Локтев провел ладонью по липкой потной груди, поднялся на ноги, снял трубку телефона, набрал номер и, услышав знакомый голос режиссерской секретарши, попросил позвать Старостина к телефону.
   – Герман Семенович, я не смогу сегодня придти, – сказал Локтев вместо приветствия.
   – Это ещё почему? – трубка фыркнула. – Сегодня же художественный совет, мы утверждаем твою пьесу. Ты помнишь об этом?
   – Помню, поэтому и звоню.
   – Ты что, плохо себя чувствуешь?
   – Да не то, чтобы плохо, – Локтев постарался собрать мысли, но они разбегались, как тараканы. – Но и не очень хорошо.
   – Не очень хорошо, – передразнил Старостин. – Сегодня такой день, такой день… Решающий для тебя день. Ты должен быть в театре, как штык. Понимаешь?
   – Понимаю, но я не могу. Может, вы все решите без меня?
   – Твою пьесу могут не утвердить, – голос Старостина потускнел. – Спросят: где автор, где наш драматург. Смотри, конечно, но на твоем месте, я бы пришел и, будучи даже мертвым.
   – Я, правда, не могу, хотя ещё и не мертвый. Я заболел.
   – Ну, ты и выбрал день, чтобы заболеть. А подождать не мог с этим делом?
   – Прошу вас, замолвите за меня словечко.
   – Боюсь, члены худсовета тебя не поймут.
   Старостин бросил трубку.
   Локтев принял холодный душ, растерся ворсистым полотенцем. Он прошел на кухню, выпил чашку кофе и попытался съесть пару бутербродов, но еда не лезла в горло. Надев темные брюки и светлую безрукавку, он запер квартиру, спустился вниз. Добежав до остановки, вскочил в отправляющийся троллейбус, покативший по раскаленной солнцем улочке.

* * *

   Войдя на территорию гаражного кооператива «Чайка», Локтев бросил взгляд на дремавшего в будке охранника, прошагал вдоль длинного ряда гаражей, упиравшегося в глухой железобетонный забор. Он открыл навесной замок своего бокса и, распахнув настежь обшитые оцинкованным железом ворота, на минуту остановился, разглядывая передок «шестерки».
   Надо же, правая фара разбита. Небольшая вмятина на решетке радиатора, переднем бампере и ещё на капоте. Мелкие брызги крови на лобовом стекле. Нынешней ночью, когда Локтев загонял машину в гараж, он даже не нашел сил, чтобы осмотреть повреждения.
   Скверно. Значит, осколки фарного стекла остались на месте столкновения. Если так, то милиции известно, какую именно машину следует искать. Но это далеко не простая задача: найти в Москве «шестерку» с характерными повреждениями, проще иголку в стоге сена сыскать.
   И свидетелей не было. Если не считать той беспамятной истеричной пассажирки, сбежавшей неизвестно куда. Если она, поразмыслив на досуге, все-таки решит обратиться в милицию, тогда… Что, собственно, тогда произойдет? Для начала Локтева задержат и поместят в следственный изолятор, в переполненную камеру, где в нестерпимой жаре и духоте спят, жуют, испражняются герои нашего времени: бандиты, воры, аферисты, убийцы.
   Локтев, покорный злому року, разуется, во все сознается, все подпишет и станет ждать суда. Долгие недели, долгие месяцы, ждать и ждать, мечтая только об одном: скорее попасть из ада тюремной камеры на зону.
   Разумеется, судьи примут во внимание, что Локтев за свою жизнь ни разу не привлекался, даже приводов не имел. Интеллигент, высшее гуманитарное образование, драматург, пытается сочинять пьесы для московских театров. Правда, ни одну из этих пьес ещё не поставили, но это к делу не относится…
   Судьи все учтут и сбросят годик лагерного срока. А дальше? Колючая проволока, трехметровый забор, запретная зона, долгий срок, испорченное пищеварение, потерянные зубы. Туберкулез, в конце концов. Возможно, он выживет, выкарабкается, вернется обратно. Без здоровья, без денег, без веры в себя, но вернется.
   Но куда, к кому, к чему он вернется? К разбитому корыту, к разбитой жизни. Конец карьере драматурга, тщеславным амбициям. Всему конец. Короче – мрак. А что, есть другие сценарии собственного будущего? Нет, других вариантов не видится, только этот, единственный, – честно признался себе Локтев. Но о нем лучше не думать.
   Женщина была слишком напугана, потрясена происшедшим. Даже если она и решит идти в милицию, то наверняка сообщит лишь самые общие приметы водителя. Сколько в городе мужчин лет тридцати-сорока, русоволосых, чуть выше среднего роста? Тысячи, десятки тысяч. Ищи, свищи… Женщина была не в том состоянии, чтобы запомнить номер машины, тут уж не до номера.
   Если бы не было пассажирки, не было этой бестолковой бабы… Тогда и карты в руки, тогда бы вышел совсем другой расклад. Машину следовало бы оставить, где угодно, в любом районе города, добраться до дома на такси.
   А наутро отправиться в милицию, написать заявление об угоне: вечером не отгонял машину в гараж, оставил её у подъезда, утром транспортного средства на месте не обнаружил. Что-нибудь из этой оперы. Машину украли, затем преступники совершили наезд на пешехода и, напуганные случившимся, бросили её прямо на дороге. А Локтев в это время спал и видел двадцать седьмой сон. Но женщина есть, в любую минуту она может отыскаться, тогда обман откроется… И уже не жди поблажек ни от следствия, ни от суда.
   Боже, кажется, все это происходит вовсе не с ним, с другим посторонним человеком. Проклятье, только одна минута трусости. Только одна минута малодушия – и вся прожитая жизнь летит к черту.
   Но сейчас не до рассуждений.
   Локтев достал с металлической полки мягкую тряпку, насыпал из пачки стирального порошка в десятилитровое ведро. Он помоет машину, тщательно, от и до. Затем отправится в магазин и вернется сюда с новой фарой, краской и распылителем. К вечеру, пожалуй, успеет выправить решетку радиатора, вмятины на капоте и переднем бампере. Небольшая рихтовка – и готово. И фару ещё успеет поставить. А завтра перекрасит машину из красного, скажем, в светло бежевый цвет. Неброско и смотрится.
   Локтев подхватил ведро и отправился на колонку набирать воду. Когда он вернулся с ведром полным воды, у распахнутых ворот гаража топтались два милиционера. Старший сержант и лейтенант. Локтев остановился, поставил ведро на землю. Лейтенант упер ладони в бока и недобро глянул на Локтева.
   – Ваша машина?
   Локтев, уже понявший, что случилось самое худшее из того, что вообще могло случиться, молча кивнул головой.
   – Документы сюда, – лейтенант протянул вперед руку.
   Покопавшись в кармане, Локтев передал милиционеру паспорт и водительские права. Подумав секунду, выплеснул на землю ведро воды, вытер руки о рубашку.
   – Запирайте гараж и следуйте за мной к машине, – приказал лейтенант.
   …Локтева продержали в отделении милиции двое суток и выпустили под подписку о невыезде. На трех допросах, Локтев честно рассказал все, что мог рассказать.
   – Что мне теперь делать? – спросил Локтев у молодого следователя.
   – Будьте дома, я вас скоро вызову.
   Следователь обманул Локтева. Больше в отделение милиции его не вызывали. Зато через четыре дня позвонил незнакомый мужчина, представился инспектором МУРа Максимом Юрьевичем Руденко и велел прибыть к десяти утра следующего дня по адресу, знакомому любому москвичу.

Глава третья

   В солнечный летний день Локтев, пешком направляясь от центра города в Замоскворечье, остановился на середине моста, не для того, чтобы наслаждаться прекрасными видами древней столицы. Он провел все утро в казенном доме на Петровке 38, где пришлось отвечать на самые унизительные, с каверзной подковыркой вопросы, давать показания, выслушивать угрозы и оскорбления. Теперь Локтев испытывал лишь тяжесть в ногах и пустоту в душе. Хотелось передохнуть.
   Положив ладони на чугунные перила, Локтев бездумным взглядом уставился вдаль. Крыши дальних домов расплывались в знойном мареве, казалось, поверх них текла прозрачная небесная река, размывавшая четкие очертания фасадов и крыш. Город растекался на глазах, таял в жарком мареве, как сливочный пломбир. Локтев на несколько секунду зажмурил глаза, вдруг заболевшие от слишком яркого света.
   Он вздохнул, стал разглядывать почти гладкую поверхность реки. Мутная серо-зеленая вода, казалось, вот зацветет. Интересно, глубоко ли в этом месте? Наверное, не мелко. Впрочем, это не имеет значения, чтобы утонуть хватит и лужи.
   «Прохладные воды влекли его, сулили вечный покой, избавление от тягот жизни, земных забот, обещали вечное забвение, – сказал самому себе Локтев и, немного подумав, добавил. – Неудачный день. Вода сегодня слишком грязная, чтобы топиться». Действительно, на поверхности Москвы-реки болтались бумажные стаканчики, прозрачная бутылка из-под газировки, какая-то бесформенная дрянь, то ли раскисшая коробка из-под торта, то ли светлый женский парик. Локтев, перевесившись через перила, плюнул вниз.
   Белый плевок, подхваченный ветром, улетел неизвестно куда.
   Топиться не имеет смысла. Потому что самое худшее уже случилось. Потому что он уже утонул. Пустил предсмертные пузыри, но даже не в реке утонул. Именно в луже, грязной, протухшей луже.

* * *

   Судя по всему, следователь Максим Юрьевич Руденко с раннего утра пребывал в недобром расположении духа. Он хмурился, приглаживал ладонью темные коротко стриженые волосы, то и дело расстегивал и застегивал верхнюю пуговицу светлой безрукавки и всякий раз перед тем, как задать новый вопрос, выдерживал долгую зловещую паузу. Когда следователь в очередной раз надолго замолчал, Локтев сам решился на вопрос.
   – Можно вас спросить?
   – Ну, спрашивай.
   – Обстоятельства этот происшествия расследовали в РУВД, и вдруг меня вызывают сюда, на Петровку. Так вот, хотел узнать: в связи с чем так вырос, как бы это сказать, статус моего дела?
   – В связи с чем?
   Руденко, кажется, удивился такому вопросу.
   – И он ещё спрашивает. В связи с тем, что все это очень серьезно. Ты совершил тяжкое преступление, сбил человека. Насмерть. А потом смылся с места происшествия, даже не оказал пострадавшему помощь. Не доставил его в больницу.
   – Я не умею оказывать помощь покойникам. В тот момент, когда я вылез из своей машины, этот мужик был уже мертв. Его мозги, они валялись…
   – Хватит этой демагоги. Ты убил человека и скрылся. Ты, умник, думал, тебя не найдут?
   – Думал, не найдут, – признался Локтев.
   – Напрасно так думал. Твое будущее, оно напечатано в одной интереснейшей книжке. Загляни в Уголовный кодекс, статьи двести шестьдесят четвертые и двести шестьдесят пятые. Считай, верных пять лет имеешь. И никаких поблажек от суда – на это даже не рассчитывай. Никаких амнистий или досрочного освобождения. Не тешь себя иллюзиями.
   Локтев молчал, раздумывая над ответом следователя. Зачем сотрудник уголовного розыска, видимо, заваленный другими неотложными, более важными делами, чем дорожное происшествие со смертельным исходом, вдруг затребовал дело Локтева? Всю эту писанину запросто могли выполнить следователи из райотдела. Снять показания, заполнить протоколы. Локтев не отпирается, он честно отвечает на вопросы.
   Значит, изобличать преступника, выводить его на чистую воду, просто нет надобности. Все просто как куриное яйцо, как апельсин. Темная улица, сбитый пешеход… Водитель скрывается с места происшествия, пытается замести следы. И, конечно же, его берут тепленьким. Конец фильма.
   А далее короткое следствие, скорый суд, справедливый приговор. И тем не менее. Следствие почему-то затягивается. Материалы дела переезжают из местного РУВД на Петровку. Муровский сыщик с неожиданным рвением принимается исследовать обстоятельства уже раскрытого преступления.
   Что– то здесь не так. Не сходятся концы с концами.
   Руденко зашуршал бумагами, перевернул мелко исписанную страницу и стал водить пальцем по ровным строчкам.
   – Это показания, которые ты дал в РУВД, – сказал он. – Ты утверждаешь, цитирую: «Я ехал со скоростью пятьдесят километров в час. Подъезжая к месту происшествия на Каскадной улице, заметил пешехода на правой обочине возле кромки асфальта. Пешеход находился примерно на расстоянии десяти метров от машины. Он перебегал проезжую часть магистрали. Я не успел подать звуковой сигнал, но затормозил и попытался объехать пешехода, вывернув руль в сторону. Однако сбил его бампером автомобиля. Проехав ещё десяток метров, автомобиль остановился. Я не имел возможности предотвратить наезд, поскольку расстояние от машины до пешехода было небольшим». Все правильно?
   – Правильно, – кивнул Локтев. – Этот человек как из-под земли вырос. Я не успел ничего сделать.
   – Ответ принимается, – Руденко криво усмехнулся. – Кстати, ты тут расписался, что предупрежден об ответственности за дачу заведомо ложных показаний. Вижу, память у тебя короткая, вот и решил её освежить, ещё раз об этом напомнить, об ответственности. Теперь вопрос: ты вспомнил что-нибудь новое об обстоятельствах своего преступления?
   – Я все рассказал ещё следователю РУВД.
   Руденко сжал губы, перевернул ещё одну страницу протокола. Локтев, почувствовав, что в кабинете становится жарко, заерзал на стуле.
   – Ладно, пока я добрый, давай вспоминать вместе. Только заруби на своем прекрасном носу: моя доброта не беспредельна, она вот-вот кончится. И тогда промеж нас будет другой разговор. Итак, вот показания гражданки Приходько, той пассажирки, что сидела с тобой рядышком, когда ты задавил человека.
   – Гражданки Приходько? – тупо переспросил Локтев, вспоминая темноволосую бабенку в короткой кофточке на бретельках.
   – Читаю её показания: «Я видела, как пешеход вышел на правую обочину и стал медленно пересекать проезжую часть. Водитель Локтев, занятый разговором со мной, заметил человека, когда машина находилась слишком близко от пострадавшего. Пешеход вышел на проезжую часть, где был сбит автомобилем. Водитель не успел снизить скорость или объехать пешехода, так как постоянно отвлекался от дороги и разговаривал с пассажиркой, то есть со мной. Скорость автомобиля при наезде на пешехода составляла не менее 90 километров в час. Я являюсь автомобилисткой, имею права на управление транспортным средством и берусь твердо утверждать, что виновником аварии является гражданин Локтев находившийся за рулем машины». Ну что, нравится?
   – Не нравится, – честно признался Локтев.
   – А теперь сюрприз.
   Руденко встал из-за стола, распахнул дверь в коридор и кого-то позвал. Через несколько мгновений порог кабинета переступила та самая женщина, которую Локтев подвозил той злополучной ночью. На этот раз Приходько была одета в строгий серый костюм и белую блузку. Она уселась за стол напротив Локтева, раскрыла сумочку и, не спрашивая разрешения, закурила. Локтев вжался в стул. Руденко, довольный произведенным эффектом, улыбался.
   – Только раз бывает в жизни встреча, – сказал он. – А теперь вопрос для протокола. Вы, гражданка Приходько, узнаете этого человека?
   Приходько усмехнулась и стряхнула пепел на пол.
   – Узнаю. Этот черт гнутый… Это человек, в машине которого я находилась в тот момент, когда он превысил скорость. Затем сбил пешехода и потом смылся.
   Приходько посмотрела на Локтева брезгливо, как на раздавленную лягушку. Затем она глубоко затянулась сигаретой и пустила струйку дыма в лицо Локтева.
   – Исчерпывающий ответ, – сказал Руденко.
   Он что– то начирикал у себя в бумагах, дал женщине расписаться и, поблагодарив, проводил её до двери. Вернувшись на место, он потянулся до хруста в костях.
   – Так-то. Ты думал, что подвозил блядь с Тверской – и ошибся. Думал, что маруха будет молчать – и опять ошибся. Что ты за человек, все время ошибаешься? Просто ты настоящий неудачник. Классический. Эта женщина сотрудник милиции. Приехала к нам на летнюю стажировку из Саратова. Она срисовала номер твоей тачки уже, когда в неё садилась. Профессиональная память, дуралей ты этакий.
   Руденко рассмеялся так весело, будто сказал что-то очень смешное. Локтев достал из кармана носовой платок.
   – Что вы хотите от меня?
   – Чтобы ты взял листок бумаги и написал на нем правду.
   Руденко встал из-за стола, подошел к Локтеву и положил перед ним тонкую стопку бумаги. Локтев запустил руку во внутренний карман пиджака, вытащил шариковую ручку и, склонясь над столом, стал нервно покусывать её кончик. Руденко курил, меряя неторопливыми шагами кабинет.
   – Что, пьесы выдумывать легче, чем писать правду?
   – Я просто не знаю, что писать.
   – Тогда слушай и пиши так. Сверху: имя, фамилия, год и место рождения. Посередине страницы: чистосердечное признание. Я такой-то, показываю, что прежде был неискренен на допросе и говорил неправду. Признаю, что, управляя машиной в момент наезда на пешехода, значительно превысил допустимую на данном участке дороги скорость. Находясь за рулем, я отвлекался на посторонние разговоры с пассажиркой, которая находилась рядом со мной в кабине, поэтому не следил за дорогой. Пешехода увидел слишком поздно и не успел снизить скорость, затормозить и избежать столкновения.
   – Может, написать «наезда»?
   – Без разницы. После аварии я не оказал помощи пострадавшему и с места происшествия скрылся. Впоследствии, чтобы избежать ответственности за совершенные преступления, пытался самостоятельно исправить дефекты, полученные автомобилем в результате наезда на пешехода. Свою вину признаю полностью и раскаиваюсь в содеянном. Так, написал? Ну, так и быть. Можешь добавить ещё и такую фразу. Наезд на пешехода совершил неумышленно. Число, подпись.
   Руденко взял из рук Локтева листок, сел за стол, положив бумагу перед собой, внимательно прочитал написанное.
   – На вашем месте я обратился бы к адвокату, – сказал он.
   – Человек, который подрабатывает частным извозом, вряд ли может позволить себе хорошего адвоката, – Локтев ощущал в душе космическую пустоту. – Я нахожусь в весьма стесненных условиях. Живу скромно. Как вы знаете, машина у маня «Жигули» и квартира соответствующая… Чуть больше салона «Жигулей».