Андрей Троицкий. Амнистия

   «Тарасов хороший спортсмен, боксер. Увлекается стрельбой. Умеет сохранить достоинство перед лицом опасности», – написал на листке Локтев. Подумал минуту и добавил: «Склонен к насилию. «.

* * *

   Были и другие встречи. Время от времени они виделись в театре, играли в фое в настольный футбол, пару раз посещали соревнования по любительскому боксу, даже в одной компании встречали Новый год. Но знакомство так и не переродилось в дружбу. Тарасов исчез из жизни Локтева также внезапно, как появился.
   Он ушел из театра, перестал показываться в спортзале «Урожай». Последний раз они встретилась на улице, совершенно случайно. Стоял летний день, слишком жаркий и солнечный для северного города. Тарасов затащил Локтева в какую-то забегаловку, угостил пивом. На все вопросы отвечал неопределенно и односложно: не знаю, подумаю, не решил… Они постояли часа полтора за круглым столиком в углу зала, а потом затем Тарасов пригласил Локтева к себе домой. Тот, не раздумывая, согласился.
   Деревянный некращенный дом на городской окраине. Квартира из вдух комнат на втором этаже. Помнится, отец Тарасова тяжело болел. Из локтевого сгиба его правой руки торчала иголка. Старик беспокойно ходил по квартире, свободной рукой таская за собой металлический штатив с закрепленной в нем капельницей с физраствором.
   Они с Тарасовым устроились на кухне, разложив закуску на стуле у окна.
   «Почему ты ушел из театра?» – спросил Локтев. «А, надоело всю жизнь быть на вторых ролях, – отмахнулся Тарасов. – Какое у меня образование? Омский физкультурный институт. Плюс театральная студия. С таким образованием в театре ничего не светит. И вообще, ни в театре ни в спорте я не достиг блистательных высот. Попробую себя в другой области».
   «И в кой же это области?» – спросил Локтев. «Пока не знаю», – Тарасов наполнил рюмки. «А я еду в Москву, хочу там попытать счастья», – скромно сказал Локтев, которого распирало от счастья. Сразу два столичных театра решили ставить его пьесы. «Ну, может, в Москве увидимся», – ответил Тарасов. Он не выглядел счастливым, он, видимо, тоже вынашивал тщеславные планы. Иного свойства планы.
   Интересно, какие именно?
   «Во время нашей последней встречи Тарасов выглядел угнетенным, по моему мнению, он не в ладах с самим собой», – написал Локтев и поставил точку.

* * *

   – Немного же вы вспомнили.
   Руденко прочитал и отодвинул от себя исписанную до половины страницу.
   – Я постараюсь вспомнить больше, – ответил Локтев. – Дома посижу и вспомню. Только ответьте мне на один вопрос. Если я найду для вас этого человека, то могу рассчитывать на премиальные? Я не о деньгах. Я могу надеяться, что в случае удачного завершения поисков, мое сотрудничество с уголовным розыском навсегда закончится?
   Руденко хмыкнул и неопределенно пожал плечами.
   – Я найду для вас Тарасова, – сказал Локтев. – Но это будет мое первое и последнее, так сказать, дело. Договорились?
   – Сперва найдите, тогда поговорим.
   – Мне нужны гарантии.
   – А я не представитель страховой кампании, чтобы давать какие-то сраные гарантии, – Руденко начинал злиться. – Тарасова МУР не может найти, а вы говорите: я найду. Вы переоцениваете свои скромные таланты. Идите домой, соберитесь с мыслями и напишите все, что знаете. Как только закончите свой опус, звоните мне, но по телефону не называйте свого имени. Теперь у вас есть только псевдоним: Кактус. Встретимся вот в этой закусочной. Тихое место в центре.
   – Так вы обещаете, что в случае успеха отпустите меня с Богом? – упорствовал Локтев.
   – Вы ещё ничем не помогли следствию, ничего не сделали, а уже начинаете торговаться, уже выдрючиваетесь, – Руденко поморщился, как от кислого. – Сперва докажите, что вы хоть на что-то способны. Только самостоятельно вы ни хрена не сможете сделать. Ваш друг сильно изменился за то время, что вы с ним не виделись. Из провинциального актеришки он превратился в отпетого бандита и убийцу. Если он только узнает, что вы его ищете… Если только узнает, вы проклянете тот день, когда вылезли из материнской утробы. Все, пишите письма.
   На отрывном листке Руденко написал адрес шашлычной, передал бумагу Локтеву.

Глава седьмая

   Едва загорелся зеленый свет светофора, Локтев рванул машину с места. Выбирая ближнюю дорогу к трем вокзалам, свернул в первый же переулок, хотел прибавить газу, но тут заметил мужчину в клетчатой рубашке и мятых брюках.
   Мужчина стоял на кромке тротуара и с чувством человека, отчаявшегося поймать машину, выразительно махал правой рукой, задирая кверху большой палец. Локтев тормознул, потянувшись к ручке, толкнул ладонью правую дверцу.
   – Куда ехать?
   – На Каланчевку, к Ярославскому вокзалу. На поезд опаздываю.
   – Садись, – сказал Локтев.
   Мужчина распахнул заднюю дверь, кинул на сидение огромную сумку из синтетической ткани, но сам в машину не залез. Отбежал в сторону, подхватил на руки стоявший у фонарного столба плотно набитый джутовый мешок, бросил его на пол салона. Забравшись на переднее сидение, с силой захлопнул дверь, промокнул рукавом влажный от пота лоб.
   Локтев плавно набрал скорость.
   – Товара детского, всякого разного в Москве прикупил.
   Мужик самодовольно усмехнулся и, не спрашивая разрешения, закурил зловонную папиросу.
   – Трикотаж, обувка.
   – Что, много у вас детей?
   Локтев, посочувствовав в душе нелегкой судьбе многодетного отца, опустил стекло.
   – Трудно с ними, с детьми, одень, обуй, – покачал головой мужик. – Трудно. Хотя лично у меня детей вообще нет. А товар для перепродажи. Моя супруга в совхозе работает, так зарплату ей свиной щетиной выдали. Куда её девать, щетину?
   – Хорошо хоть не навозом зарплату выдавали, – ответил Локтев. – А то бывали и такие случаи. Щетина хоть лежит себе спокойно. И даже не воняет.
   Мужик, соглашаясь со справедливым замечанием водителя, кивнул в ответ и стал с глубокомысленным видом сосать мундштук тлеющей папиросы. Локтев же через секунду забыл о пассажире.
   …Под утро он вздрогнул, как от удара электротоком, и тут же, проснувшись, сел на диване.
   Ведь у Тарасова была постоянная подруга. Как бишь её звали? Фамилия Смирнова, это совершенно точно. А вот имя, имя… На фамилии у Локтева хорошая, острая память, а вот имена почему-то запоминаются со скрипом. Кажется, женщину звали Тамара. Или Людмила?
   В одной компании они отмечали какой-то праздник. «Моя невеста», – так, коротко и емко, Тарасов представил подругу гостям. Обычная женщина. Лет тридцати, среднего сложения, среднего роста, коротко стриженные волосы.
   Позже была ещё какая-то вечеринка, юбилей заведующего постановочной частью, на котором присутствовал все актеры областного театра, и даже операторы сцены, и даже осветители… К тому времени эта Смирнова окончательно вжилась в роль невесты Тарасова. Но не сложилось. Почему? Теперь и не вспомнить. Так как же её звали? Смирнова, Смирнова…
   Слишком распространенная фамилия. Надо бы имя вспомнить.
   Локтев отбросил одеяло, не одеваясь, зажег свет, сел на стул, раскрыл дверцу секретера. Он выгреб изнутри все старые записные книжки, все исписанные крупным неразборчивым почерком ежедневники, ветхие еженедельники, желтые от старости блокноты.
   Серые рассветные сумерки медленно вползли в комнату, а Локтев все сидел на своем стуле терпеливо, страница за страницей, перелистывая старые записи. Половина восьмого утра он отправился в ванную, затем прошел в кухню, заварил в чашке растворимый кофе и, выпив его залпом, снова вернулся к своему скучному занятию. «Смирнова – это точно», – бормотал себе под нос Локтев, медленно переворачивая станицы бесчисленных блокнотов. Реплики из пьес, черновые наброски сцен, чьи-то полузабытые имена, телефоны, снова реплики…
   Ведь где– то он записывал имя, и даже отчество этой Смирновой. С какой целью записывал? Вот в этом весь фокус. Года три назад он отправлял из Петрозаводска в Москву посылку другу отца Мухину. Картонный ящик, перехваченный клейкой лентой, содержал в себе стандартный наборчик северных гостинцев: орешки, мед, ещё какая-то ерунда. Не в посылке дело.
   Главное, с кем Локтев передавал свои небогатые дары. А передавал он их с проводницей скорого поезда «Петрозаводск – Москва», несостоявшийся женой Максима Тарасова, со Смирновой передавал. Но вот только имя женщины… И почему он такой беспамятный? Впрочем, и без имени найти Смирнову можно. Человек не иголка… И все-таки имя следует знать.
   Ровно в десять утра Локтев угостил сам себя ещё одной чашкой кофе. Закурив, он открыл дверь на балкон, плотно уселся на стул, твердо решив не вставать с него, пока не будет перевернута последняя страница последней записной книжки. Он взял в руки маленькую записную книжку в яркой обложке из кожзаменителя, перевернул пару страниц.
   И вот она запись красной шариковой ручкой: «Смирнова Лидия Константиновна, седьмой вагон, „Петрозаводск – Москва“. Все-таки Лидия. „Никогда не выбрасывай старые записные книжки“ – сказал вслух Локтев. Подумал секунду и сам себе вслух ответил: „Я и не выбрасываю“.
   Он полистал толстый московский справочник, нашел номер справочной службы Ленинградского вокзала, поднял трубку. «Бывает такое, люди работают несколько лет на одном месте, – подумал Локтев. Такие недоразумения сплошь и рядом случается. А вдруг». Через двадцать минут он дозвонился диспетчеру направления Ленинградской железной дороги. «Помогите, пожалуйста, мне нужно найти родственницу, – Локтев заговорил слабым придушенным голосом. – У нас в семье горе. Она проводник поезда… Ее зовут…»
   Невероятно, но Смирнова, как и три года назад, работала проводником на том же самом поезде, в том же вагоне. Мало того, её поезд прибывал в Москву сегодня в тринадцать сорок пять. Ну и дела. Локтев положил трубку и взглянул на часы. Можно не торопиться со сборами. Время ещё терпит. Когда Локтев, уже одетый, отпирал входную дверь, зазвонил телефон, пришлось вернуться.
   Голос режиссера Старостина звучал бодро:
   – Ну, старик, ты все-таки родился в рубашке. Худсовет прошел на ура. Все говорят: появился второй Вампилов. Поздравляю. Но ты не радуйся, впереди второй худсовет. Решающий. Придут чиновники, драматурги и всякая такая вшивая публика. А пока начинаем читку твоей пьесы. Роли распределяем, прикинем. Но есть кое-какие замечания. Надо их исправлять на ходу.
   – Какие ещё замечания? – спросил Локтев.
   – Пресноватая пьеса, – вздохнул режиссер. – Надо бы перчику добавить. Для остроты вкуса. Приходи к часу и не дай тебе Бог опоздать.
   Локтев воспринял доброе известие болезненно, решив, что в его отсутствие любого, самого положительного персонажа пьесы, запросто превратят в сексуального диссидента или просто-таки в опущенного козла.
   – Я не смогу опоздать на читку, – сказал Локтев. – Потому что вообще не приду. Я заболел, не встаю с кровати. Человек ведь имеет право заболеть?
   – Имеет, но не в решающие моменты своей жизни.
   Выяснение отношений с режиссером отняло добрых четверть часа.
   Едва Локтев положил трубку, аппарат разразился новым звонком.
   – Мать-перемать, полчаса не могу дозвониться, – сказал Руденко вместо приветствия. – Сегодня в три часа тебе нужно быть в городской больнице по адресу… Поднимешься на второй этаж, там, на одном из кабинетов табличка «ординаторская». Вот там я буду ждать.
   – Вы что, заболели? – с надеждой спросил Локтев.
   – Я здоров на твою беду, – сказал Руденко. – Подробности на месте.
   – Возможно, к этому времени у меня появится кое-какая информация о Тарасове, – сказал Локтев.
   Когда Локтев сел за руль «Жигулей», на встречу поезда из Петрозаводска он уже опаздывал.
   …Локтев проехал вдоль площади трех вокзалов, развернулся, увидел свободное место, приткнул в него машину и вытащил ключ из замка зажигания.
   – Хреновая штука эти «Жигули», – сказал мужик, продолжая сосать папиросу. – Такая низкая посадка, что можно прямо из салона бабам под юбки заглядывать.
   – Ты же только что на поезд опаздывал, время, – Локтев показал пальцем на наручные часы. – Хватай мешки, вокзал отходит.
   Мужик мгновенно среагировал на команду. Встрепенулся, выскочил из машины, пристроив мешок на плече, подхватил сумку и тут же затерялся в привокзальной толпе, второпях забыв расплатиться.

* * *

   Поезд «Петрозаводск – Москва» прибыл на третий путь минут двадцать назад. Волна пассажиров уже схлынула. Локтев прошагал по пустому перрону, вошел в седьмой вагон. В служебном купе какая-то женщина в черной юбке и форменной серой рубашке, стоя спиной к двери, сортировала стоженное в стопки грязное белье.
   Чтобы обратить на себя внимание, Локтев громко кашлянул в кулак. Женщина обернулась.
   – Здравствуйте, Лида, – Локтев улыбнулся. – Не узнаете?
   Смирнова, приблизилась на полшага, прищурила глаза, будто плохо видела.
   – Я Алексей Локтев.
   Он постучал себя ладонью по груди, давая понять, что Алексей Локтев именно он, и никто другой.
   – А, вот теперь узнала. А то смотрю, лицо знакомое. Алексей, конечно.
   – Как вы поживаете?
   – Все катаюсь туда обратно. А вы как в Москве устроились?
   – Да вот, стараюсь пристроить свои пьесы в московские театры, – Локтев скромно опустил глаза. – Трудное это дело.
   – Конечно, трудное, – согласилась Смирнова, имевшая самое слабое представление о том, как пристраивать пьесы собственного сочинения в столичных театрах. – А какими судьбами здесь оказались? Посылку хотите отправить?
   – Не совсем посылку, – замялся Локтев, не продумавший, как удобнее приступить к делу. – Я, собственно, тут на улице увидел нашего общего знакомого Максима Тарасова.
   При упоминании о Тарасове Смирнова как-то сникла.
   – Ехал на троллейбусе, смотрю, он идет по улице, – продолжал врать Локтев. – Вышел на остановке, а его уж след простыл. Оказывается, Максим в Москве, я и не знал. И сразу о вас вспомнил. Так хочется с ним увидеться.
   – А я Максима видела неделю назад.
   – Что, видели здесь в Москве?
   Локтев вдруг так разволновался, что вспотели ладони.
   – Здесь видела. Вот на вашем месте он стоял. В Петрозаводске один незнакомый человек передал Максиму посылку, какую-то небольшую коробку. Максим подошел к поезду, стоял вот прямо, где вы стоите.
   – Прямо где я стою? – тупо переспросил Локтев. – Надо же. И как он поживает?
   – Неплохо поживает, поправился.
   – Может, вы знаете, где найти Максима? – быстро забормотал Локтев. – Хочется посидеть с ним, поговорить, былое вспомнить. Былое и думы… Нам ведь есть, что вспомнить.
   – Найти его можно очень даже просто. Правда, адреса Максима или его телефона я не знаю. Но у меня есть…
   Смирнова нагнулась, достала из-под стола кожаную сумочку, покопавшись в ней, вытащила сложенный вчетверо листок и передала бумажку Локтеву.
   – Это номер его пейджера. Просто передайте сообщение. Мол, хочу увидеться, оставьте свой телефон, а Максим перезвонит.
   Локтев развернул листок: телефонный номер оператора, для абонента… Локтев не мог поверить в свою удачу. Слишком много везения выпало на один день.
   – А как к вам попал этот номер?
   – Максим оставил, – просто ответила Смирнова. – Сказал: если ещё будут какие оказии, брось сообщение на мой пейджер, я приеду. Вы идите, а то поезд сейчас отправляют в отстойник, на запасные пути.
   – Не знаю, как вас благодарить, до свидания.
   Локтев шагнул назад, развернулся, по узкому коридорчику дошел до тамбура, но неожиданно развернулся.
   – Лида, я хотел…
   Он застыл на пороге служебного купе. Смирнова, снова взявшаяся за белье, держала в руках стопку серых простыней.
   – Лида, я, наверное, не должен этого говорить. Впрочем, не знаю. Максима разыскивает милиция. Все очень серьезно. Говорят, он совершил преступления. Он убийца.
   – Максим убийца? Его ищут? Зачем же вам нужно его видеть?
   Смирнова опустила руки, простыни упали на пол.
   – Я должен был вас предупредить. Для того, чтобы вы держались от Тарасова подальше. Я знаю, что он очень опасен. Не встречайтесь с Максимом ни под каким предлогом. Не передавайте больше никаких посылок. И никому, ни одной живой душе, не рассказывайте о том, что дали мне номер его пейджера. И вообще, берегите себя. Прощайте.
   – Подождите… Послушайте…
   Но Локтев не хотел ждать, не хотел слушать. Он повернулся на каблуках и выскочил из вагона на нагретый солнцем перрон. «Сейчас я встречусь с Руденко, передам ему номер пейджера, – думал Локтев. А дальше… Дальше они сами все выяснят. Дальше свобода. Ведь он обещал свободу. Он не может обмануть. Все кончается. Так быстро. Так хорошо. Я умываю руки. Ура, я умываю руки. Боже, я умываю руки».

* * *

   Руденко ожидал Локтева не у ординаторской, а на свежем воздухе, перед входом в хирургический корпус городской больницы. Присев на лавочку в тени раскидистого тополя, он со вкусом поглощал шоколадное мороженое в вафельном стаканчике и глазел на парочку жирных голубей, токовавших на подоконнике первого этажа.
   – Опаздываете.
   Руденко проглотил остатки мороженого, опустил блестящую бумажку в урну и протянул руку липкую ладонь Локтеву.
   – Кажется, я вовремя, – Локтев посмотрел на часы. – Даже раньше на пять минут.
   – Ну, значит, это я раньше времени пришел, – миролюбиво заметил Руденко. – Какие новости?
   – Никаких.
   Локтев развел руками. О пейджере он скажет позже. Вкусное на третье.
   – Я хочу показать вам одного человека, некоего Крапивина. Вам не знакома эта фамилия?
   Локтев отрицательно покачал головой. Руденко открыл перед Локтевым дверь, пропуская его вперед.
   – Все равно, посмотрите на этого типа, может, вспомните что-нибудь. Мы предполагаем, что этот Крапивин сообщник Тарасова. Но точных доказательств этому предположению пока нет. Версия следствия такова. Тарасов выяснял отношения с директором турфирмы неким Зеленским. Крапивин устроил драку в кафетерии, который находится по соседству. Отвлекающий маневр.
   – Драка закончилась больницей?
   – Крапивину в тот день не повезло. Рядом проходил милицейский наряд. Этот Крапивин попытался разоружить одного из милиционеров. Возникла угроза их жизни. Короче, этого типа подстрелили. А Тарасов, если это действительно был он, ушел. Кстати, знаешь, что он сделал с Зеленским? Просто облил его бензином и сжег к чертовой матери. Заживо сжег. Зеленский умер в приемном отделении больницы.
   – Мне кажется, следствие на неправильном пути. Сжечь человека живьем. Нет, Тарасов на такое не способен.
   В кабинете заведующего отделением Казанцева было душно и накурено. Седовласый врач сидел за письменным столом, а посетители устроились на стульях у стены. Казанцев с понурым видом сгорбил спину и разговаривал с Руденко так, будто в чем-то оправдывался перед ним.
   – Я не Бог, – говорил Казанцев. – Когда интересующего вас человека привезли сюда, в нем сидело две пули. Одна пуля в животе, другая в груди. Причем вторым выстрелом задет позвоночник. Плюс травмы головы и лица, плюс сломанные ребра и правое предплечье. И я удивился, что этот Крапивин ещё жив. Не знаю уж, что он натворил в этом кафетерии. Разлил стакан сока, выругался матом или кому-то наступил на больную мозоль. Не знаю… Только отделали его, как Бог черепаху. Нанесли ранения несовместимые с жизнью. Как вы догадались, может быть, я не новичок в медицине. Видел разные виды, видел страдания и мучения. Но до сих пор не устаю поражаться человеческой жестокости…
   – Доктор, не надо этой лирики, – оборвал врача Руденко. – Страдания, мучения… Мы здесь по казенному делу. Скажите лучше, Крапивин будет жить?
   Казанцев вздохнул и покачал головой. Врач волновался, и от волнения он начинал сильно растягивать гласные буквы, произносить слова нараспев.
   – Ни-и-и-икаких ша-а-ансов. У него тяжелейшее ранение в живот, задеты важные органы. Но дело даже не в этом. У Крапивина развился гнойный перитонит, воспаление…
   Руденко взмахнул рукой, словно отгонял муху, и снова не дал врачу договорить.
   – Опустим медицинские подробности. Сколько он ещё проживет?
   – Это вопрос не ко мне. Он приходит в себя на несколько минут и снова теряет сознание. Ну, возможно ещё пару дней протянет. Может, пять дней. Не знаю.
   – Мне надо задать вашему пациенту несколько вопросов
   – Он без сознания.
   – Так приведите его в сознание. Сделайте какой-нибудь укол или что там делают в таких случаях. Пусть хоть что-то скажет, пока ещё копыта не откинул.
   – Я не пускаю к нему даже близких родственников. Даже жену не пускаю. Вы не имеете права допрашивать человека в таком состоянии. Слушайте, есть же этические нормы поведения…
   – Доктор, оставьте эти рассуждения барышням, мы мужчины, – ответил Руденко. – Да, я не смогу надеть на Крапивина наручники по единственной причине, потому что он собрался врезать дуба. Тогда от него мертвого никакой пользы следствию не будет. Но хоть сейчас я смогу с ним поговорить. С вашей помощью или без вашей помощи, но я это сделаю. Выбирайте.
   – Хорошо. Пойдемте.
   Казанцев живо поднялся из-за стола, распахнул дверь в коридор, вышел из кабинета. Руденко и Локтев отправились следом. Отделение интенсивной терапии помещалось тут же, на втором этаже, за дверью в торцевой стене. В тесном предбаннике, отделявшим палаты от больничного коридора, Казанцев остановился и велел посетителям снять с вешалки и набросить на плечи белые халаты.
   – Теперь ждите здесь.
   Врач показал пальцем на жесткую кушетку возле стены и исчез за стеклянной дверью. Локтев присел на краешек кушетки, Руденко остался стоять на ногах.
   – Вы по телефону сказали, что у вас появилась какая-то информация.
   – Ну, я просто вспомнил, что у Тарасова в Петрозаводске живет отец. Я знаю его адрес.
   Локтев пристально посмотрел на потолок, сосредоточив внимание на лампочке в белом пластмассовом плафоне. Он не умел врать, глядя человек в глаза. Руденко фыркнул.
   – Это не информация, а мусор. Старика ещё полгода назад закопали на кладбище.
   – Я не знал.
   Руденко, прищурившись, сверху вниз посмотрел на Локтева. Чтобы чем-то отвлечь себя от этого пронзительного взгляда, от щекотавшего ноздри запаха камфорного спирта, ещё каких-то неприятных лекарств, Локтев попробовал мысленно отвлечься на посторонние темы. Но и посторонние темы оказались странным образом связанными с медициной. Локтев размышлял о том, подвержены ли собаки венерическим заболеваниям. А если подвержены, то каким именно. Сифилису? Вопрос так и остался нерешенным. Стеклянная дверь открылась, высунулась голова Казанцева.
   – Пройдите. Но только на пять минут.
   – Нет, уважаемый доктор, при вас разговор не состоится, – Руденко покачал головой. – Там ещё кто-то есть, ну, в реанимации?
   – Та-а-а-м сестра, – нараспев ответил врач. – Только что сняла капельницу.
   – Сделайте, как я говорю. Выведите из палаты сестру и вместе с ней ждите в коридоре. Не здесь, на кушетке, а там, в коридоре. Вопросы, сами понимаете, не для посторонних. Это тайна следствия. И не волнуйтесь: я быстро все закончу.
   Казанцев повернул голову, позвал дежурную сестру, вслед за ней вышел в коридор.
   – Пойдемте.
   Руденко поманил Локтева пальцем.
   В шестиметровом боксе, именуемом палатой, за низкой белой ширмой на кровати у окна лежал человек в больничной рубахе, заляпанной бурыми пятнами. Лицо человека, темное, одутловатое, опухшее от побоев, казалось лицом мертвеца, если бы не голубые прозрачные глаза, которые двигались, следя за пришедшими людьми.
   Локтев, прикрыл за собой дверь, инстинктивно закрыл нос ладонью. Фу, ну и запах здесь. Воняет, как у древней старухи из-под юбки. И старуха эта год как не моется и ходит исключительно под себя. Руденко зашел за ширму, встал рядом с кроватью и вопросительно посмотрел на Локтева.
   – Не узнаешь этого типа?
   Локтев, оставшийся стоять возле двери, сделал над собой усилие, пристально всмотрелся в лицо человека. Показалось, Крапивин усмехается. Или это гримаса боли? Или гримаса призрения?
   – Нет, не узнаю.
   Руденко чуть наклонился над кроватью.
   – Я инспектор московского уголовного розыска, – сказал он, произнося слова твердо и отчетливо. – Вы меня понимаете?
   Крапивин в ответ кивнул головой.
   – Вы можете говорить?
   – Да, могу.
   Крапивин отвечал хриплым шепотом.
   – Вот и хорошо. Мы задержали вашего сообщника, Максима Тарасова. На допросе он показал, что вы являетесь организатором убийства предпринимателя Зеленского. Лично я так не считаю. Мне кажется, организатор преступления не вы, а именно Тарасов. Он вас просто подставляет, валит на вас всю вину. Правильно?
   – Какой ещё Тарасов?
   Крапивин закашлялся и сплюнул кровавую мокроту себе на рубашку. Минуту Руденко ждал, когда Крапивин откашляется.
   – Хорошо, тогда давайте сначала проясним кое-что.
   Руденко вытащил из нагрудного кармана рубашки фотографию Тарасова, стал держать снимок перед глазами Крапивина.
   – Не вы организатор преступления, а он. Так?
   – Кто он?
   – Вот этот, на карточке. Вы его узнали? Ведь узнали?
   – Кого?
   – Вот его, – Руденко не опускал фотографию, продолжая держать её перед лицом Крапивина. – Ведь узнали? Это он?
   – Кто он?