– Да ну тебя! Илюша, пусти, мне, правда, надо идти.
– Мы прилетим в Москву, и ты выйдешь за меня замуж. И не надо будет никому ничего объяснять.
Девушка замерла, подняла брови. Несколько секунд она глядела в глаза Енисееву, потом лицо ее осветилось улыбкой:
– Вот как? А когда же ты сделаешь мне предложение? В Москве? Или ты его делаешь сейчас?
– Ну, конечно, сейчас.
– И это не предсказание?
– Почему – предсказание. Но только от тебя зависит, сбудется ли оно.
Надя подбоченилась, покачала тонкими бедрами.
– Тогда я подумаю.
Но у Енисеева не осталась.
Она пришла утром со стаканчиком кофе и, отдав его Енисееву с той же точной грацией, как это делала в самолете, сказала: «ДА». Надя не раз потом повторила это «ДА»: в постели, когда торопила сладкую муку, обнимая его с неженской силой, и когда слабела у вершины любовных трудов, и руки ее начинали дрожать.
Никогда больше им не было так хорошо, как в эту неделю. Вернее, было еще хорошо, но не так. Жизнь постепенно разводила Енисеева и Надю по разным углам. У них не было, в сущности, общей жизни, кроме интимной. Да и та выдалась странная, урывками: они не видели друг друга половину дней в году, поскольку из стюардесс Надя не ушла. Поначалу Енисеев настаивал на этом, но Надежда спросила, сколько он зарабатывает в месяц, и, когда узнала, что в иные месяцы нисколько, сказала: «Вот видишь», и отправилась в очередной рейс. Енисеев не успевал к ней толком привыкнуть, когда она возвращалась из рейса, а Надежда уже уходила от него – в точности, как после первой их близости в иркутской гостинице.
Курьезным в этой ситуации с семейным заработком являлось то, что общие деньги им были почти не нужны: из-за встреч урывками они не имели возможности их вместе тратить. Это касалось даже еды и питья, потому что холодильник был забит «невостребованными» пассажирскими пайками и маленькими бутылочками спиртного, которые привозила из рейсов Надя. Одежду она покупала на дешевых распродажах во время заграничных рейсов, а стирать ее относила в автопрачечную при авиакомпании. Прочим домашним хозяйством «по умолчанию» занимался Енисеев, а «хозяйства» того оставалась уборка да плата по счетам. Идеальная жизнь для тех, кто плачет, что их «заедает быт»! Но Енисеев с удивлением обнаружил, что этот самый презренный быт цементирует семейную жизнь, а без быта она похожа на состояние незакрепленных предметов в условиях невесомости.
Жили они в квартирке Енисеева, которой им вполне хватало, но Надя копила на бо́льшую, для будущих детей. Это уже являлось элементом семейной жизни, однако, от разговора о том, чтобы родить ребенка уже сейчас, Надя уходила, отговариваясь общепринятым «надо встать на ноги». Хотя, что это за «ноги» и откуда они растут, было не очень понятно, ибо Енисеев карьеры никакой не делал, а карьера стюардесс – понятие весьма относительное. Надя не заставляла его предохраняться, но сама из месяца в месяц с бухгалтерской пунктуальностью принимала противозачаточные таблетки. Енисеев боялся у нее спрашивать, пила ли она их с тем же постоянством прежде, до встречи с ним, потому что это означало бы, что она вела регулярную половую жизнь до него, но с кем? Молва говорила, что стюардессы живут с пилотами, и, видимо, молва не всегда была не права, потому что в ночь после свадьбы Надя призналась, что в ее жизни был летчик, которого она «из своей жизни давно вычеркнула». Ну, этого вычеркнула, а летчиков еще много. Работа у пилотов и стюардесс тяжелая, а жизнь в чужих городах, в перерывах между рейсами не слишком веселая и разнообразная, и самый верный способ расслабиться – секс. Енисеев не был слишком ревнив, он не рисовал в своем воображении картин Надиных измен, но от одной мысли о том, что какой-то летчик делит с ним дрожь ее тонких рук, ему делалось нехорошо. Как бы в шутку он однажды спросил у жены, не изменяет ли она ему между рейсами с пилотами, а она в той же тональности отвечала, что не смеет, потому что живет с пророком, которому сразу всё станет известно.
Но шутки шутками, а способности Енисеева не помогали ему узнать, верна ему его жена или нет. Он и так-то не знал, как ему их применять, эти способности, если они вообще были, а тут откровенно терялся. Та светлая Надя, с которой он познакомился когда-то в самолете, не могла ему изменять, но та молодая красивая женщина, которая ровным деловым голосом отвечала ему по мобильному из другого города, могла себе позволить всё, что угодно, если считала это необходимым и удобным. Так Енисеев думал, но выводов никаких не делал, потому что ничто не подсказывало ему этих выводов, как это бывало во время его внезапных пророчеств.
В глубине души Енисеев понимал, что сомнения его связаны с некоторыми несбывшимися ожиданиями – как с его, так и Надиной стороны. Она вышла замуж за необычного человека – во всяком случае, таким Енисеев ей тогда казался, но более необычным, чем тогда, в Иркутске, Енисеев за несколько лет совместной жизни не стал. Он был всё тем же непризнанным и несостоявшимся пророком. Но он не состоялся и на других поприщах – и как педагог, и как филолог, и как журналист. Его призвание или то, что он считал таковым, мешало ему реализоваться в обычной жизни, а работа мешала призванию. Он всё более и более ощущал себя в роли вечного студента из чеховского «Вишневого сада». Всего этого не могла не ощущать и Надежда – пусть и на свой, женский лад. Это только так говорится, что женщины любят в нас лишь успех: женщины любят в мужчине и устремленность к чему-либо без видимого успеха, если он идет к своей цели, не сворачивая. Они это считают настоящим мужским качеством и готовы простить мужчине отсутствие результатов на этом пути, но не могут простить ему бездействия, даже если он им докажет, как дважды два, что действовать в этой ситуации невыгодно и неразумно.
Енисеев понимал, что он не похож на человека, настойчиво преследующего какую-то цель. Дело даже было не в участии в «Битве экстрасенсов» или какой-нибудь другой телепрограмме. Он не был одержим своим даром, не впадал в транс, не метался с горящими глазами, не вещал трубным голосом – короче, не вел себя так, как по общему мнению, должны вести себя прорицатели. Он просто задумывался на некоторое время, а потом неожиданно начинал говорить. Надя стала свидетелем еще нескольких его предсказаний, эффект которых, впрочем, был ослаблен тем, что они свершались не так быстро, как это произошло в самолете. Как ни удивительно было каждое пророчество само по себе, оно было ничем не лучше предыдущего, и это придавало им некую обыденность. Енисеев чувствовал, что его странные способности стали для Нади привычными, и она не ждет от него большего. А помимо этих способностей в нем не было, на его взгляд, ничего оригинального, ничего такого, за что женщина могла его любить. Всё чаще Енисеева посещала мысль, что молодая красивая жена живет с ним по некой инерции, и едва ли он ей кажется столь же привлекательным, как те же бравые летчики и пассажиры бизнес-класса. Он так привык к этой мысли, что перестал спрашивать Надю, что она делает в других городах между рейсами: боялся, что она, отвечая, чем-нибудь выдаст ложь, и это станет искрой, от которой в нем вспыхнет ревность. Стоило Наде заговорить о работе, как Енисеев сразу отворачивался или под каким-нибудь предлогом выходил из комнаты. И, как следствие, между ними повисла недоговоренность, от которой в отношениях стали исчезать простота и легкость. В незабываемую иркутскую неделю они стали настоящими друзьями, а сейчас, после нескольких лет супружеской жизни, были больше похожи на приятелей.
Но они по-прежнему неподдельно радовались друг другу, когда Надя возвращалась из рейса, и Енисеев никогда не забывал, что она была первой, кто поверил ему, и всегда думал о ней с теплотой, глядя на огоньки пролетающих в ночи самолетов.
7
– Мы прилетим в Москву, и ты выйдешь за меня замуж. И не надо будет никому ничего объяснять.
Девушка замерла, подняла брови. Несколько секунд она глядела в глаза Енисееву, потом лицо ее осветилось улыбкой:
– Вот как? А когда же ты сделаешь мне предложение? В Москве? Или ты его делаешь сейчас?
– Ну, конечно, сейчас.
– И это не предсказание?
– Почему – предсказание. Но только от тебя зависит, сбудется ли оно.
Надя подбоченилась, покачала тонкими бедрами.
– Тогда я подумаю.
Но у Енисеева не осталась.
Она пришла утром со стаканчиком кофе и, отдав его Енисееву с той же точной грацией, как это делала в самолете, сказала: «ДА». Надя не раз потом повторила это «ДА»: в постели, когда торопила сладкую муку, обнимая его с неженской силой, и когда слабела у вершины любовных трудов, и руки ее начинали дрожать.
Никогда больше им не было так хорошо, как в эту неделю. Вернее, было еще хорошо, но не так. Жизнь постепенно разводила Енисеева и Надю по разным углам. У них не было, в сущности, общей жизни, кроме интимной. Да и та выдалась странная, урывками: они не видели друг друга половину дней в году, поскольку из стюардесс Надя не ушла. Поначалу Енисеев настаивал на этом, но Надежда спросила, сколько он зарабатывает в месяц, и, когда узнала, что в иные месяцы нисколько, сказала: «Вот видишь», и отправилась в очередной рейс. Енисеев не успевал к ней толком привыкнуть, когда она возвращалась из рейса, а Надежда уже уходила от него – в точности, как после первой их близости в иркутской гостинице.
Курьезным в этой ситуации с семейным заработком являлось то, что общие деньги им были почти не нужны: из-за встреч урывками они не имели возможности их вместе тратить. Это касалось даже еды и питья, потому что холодильник был забит «невостребованными» пассажирскими пайками и маленькими бутылочками спиртного, которые привозила из рейсов Надя. Одежду она покупала на дешевых распродажах во время заграничных рейсов, а стирать ее относила в автопрачечную при авиакомпании. Прочим домашним хозяйством «по умолчанию» занимался Енисеев, а «хозяйства» того оставалась уборка да плата по счетам. Идеальная жизнь для тех, кто плачет, что их «заедает быт»! Но Енисеев с удивлением обнаружил, что этот самый презренный быт цементирует семейную жизнь, а без быта она похожа на состояние незакрепленных предметов в условиях невесомости.
Жили они в квартирке Енисеева, которой им вполне хватало, но Надя копила на бо́льшую, для будущих детей. Это уже являлось элементом семейной жизни, однако, от разговора о том, чтобы родить ребенка уже сейчас, Надя уходила, отговариваясь общепринятым «надо встать на ноги». Хотя, что это за «ноги» и откуда они растут, было не очень понятно, ибо Енисеев карьеры никакой не делал, а карьера стюардесс – понятие весьма относительное. Надя не заставляла его предохраняться, но сама из месяца в месяц с бухгалтерской пунктуальностью принимала противозачаточные таблетки. Енисеев боялся у нее спрашивать, пила ли она их с тем же постоянством прежде, до встречи с ним, потому что это означало бы, что она вела регулярную половую жизнь до него, но с кем? Молва говорила, что стюардессы живут с пилотами, и, видимо, молва не всегда была не права, потому что в ночь после свадьбы Надя призналась, что в ее жизни был летчик, которого она «из своей жизни давно вычеркнула». Ну, этого вычеркнула, а летчиков еще много. Работа у пилотов и стюардесс тяжелая, а жизнь в чужих городах, в перерывах между рейсами не слишком веселая и разнообразная, и самый верный способ расслабиться – секс. Енисеев не был слишком ревнив, он не рисовал в своем воображении картин Надиных измен, но от одной мысли о том, что какой-то летчик делит с ним дрожь ее тонких рук, ему делалось нехорошо. Как бы в шутку он однажды спросил у жены, не изменяет ли она ему между рейсами с пилотами, а она в той же тональности отвечала, что не смеет, потому что живет с пророком, которому сразу всё станет известно.
Но шутки шутками, а способности Енисеева не помогали ему узнать, верна ему его жена или нет. Он и так-то не знал, как ему их применять, эти способности, если они вообще были, а тут откровенно терялся. Та светлая Надя, с которой он познакомился когда-то в самолете, не могла ему изменять, но та молодая красивая женщина, которая ровным деловым голосом отвечала ему по мобильному из другого города, могла себе позволить всё, что угодно, если считала это необходимым и удобным. Так Енисеев думал, но выводов никаких не делал, потому что ничто не подсказывало ему этих выводов, как это бывало во время его внезапных пророчеств.
В глубине души Енисеев понимал, что сомнения его связаны с некоторыми несбывшимися ожиданиями – как с его, так и Надиной стороны. Она вышла замуж за необычного человека – во всяком случае, таким Енисеев ей тогда казался, но более необычным, чем тогда, в Иркутске, Енисеев за несколько лет совместной жизни не стал. Он был всё тем же непризнанным и несостоявшимся пророком. Но он не состоялся и на других поприщах – и как педагог, и как филолог, и как журналист. Его призвание или то, что он считал таковым, мешало ему реализоваться в обычной жизни, а работа мешала призванию. Он всё более и более ощущал себя в роли вечного студента из чеховского «Вишневого сада». Всего этого не могла не ощущать и Надежда – пусть и на свой, женский лад. Это только так говорится, что женщины любят в нас лишь успех: женщины любят в мужчине и устремленность к чему-либо без видимого успеха, если он идет к своей цели, не сворачивая. Они это считают настоящим мужским качеством и готовы простить мужчине отсутствие результатов на этом пути, но не могут простить ему бездействия, даже если он им докажет, как дважды два, что действовать в этой ситуации невыгодно и неразумно.
Енисеев понимал, что он не похож на человека, настойчиво преследующего какую-то цель. Дело даже было не в участии в «Битве экстрасенсов» или какой-нибудь другой телепрограмме. Он не был одержим своим даром, не впадал в транс, не метался с горящими глазами, не вещал трубным голосом – короче, не вел себя так, как по общему мнению, должны вести себя прорицатели. Он просто задумывался на некоторое время, а потом неожиданно начинал говорить. Надя стала свидетелем еще нескольких его предсказаний, эффект которых, впрочем, был ослаблен тем, что они свершались не так быстро, как это произошло в самолете. Как ни удивительно было каждое пророчество само по себе, оно было ничем не лучше предыдущего, и это придавало им некую обыденность. Енисеев чувствовал, что его странные способности стали для Нади привычными, и она не ждет от него большего. А помимо этих способностей в нем не было, на его взгляд, ничего оригинального, ничего такого, за что женщина могла его любить. Всё чаще Енисеева посещала мысль, что молодая красивая жена живет с ним по некой инерции, и едва ли он ей кажется столь же привлекательным, как те же бравые летчики и пассажиры бизнес-класса. Он так привык к этой мысли, что перестал спрашивать Надю, что она делает в других городах между рейсами: боялся, что она, отвечая, чем-нибудь выдаст ложь, и это станет искрой, от которой в нем вспыхнет ревность. Стоило Наде заговорить о работе, как Енисеев сразу отворачивался или под каким-нибудь предлогом выходил из комнаты. И, как следствие, между ними повисла недоговоренность, от которой в отношениях стали исчезать простота и легкость. В незабываемую иркутскую неделю они стали настоящими друзьями, а сейчас, после нескольких лет супружеской жизни, были больше похожи на приятелей.
Но они по-прежнему неподдельно радовались друг другу, когда Надя возвращалась из рейса, и Енисеев никогда не забывал, что она была первой, кто поверил ему, и всегда думал о ней с теплотой, глядя на огоньки пролетающих в ночи самолетов.
7
Низкий свист авиационных двигателей донесся со стороны летного поля, стекла тонко задребезжали. Енисеев с фотографом поднялись с банкетки, распрямили затекшие члены и, позевывая, пошли к барьерчикам, ограждающим от публики маленький зал прилетов. Не выспавшийся солдат из оцепления, завидев их, выставил обе руки вперед. Они показали ему аккредитационные карточки.
– Ладно, – кивнул он, – только стойте здесь, дальше не ходите.
Фотограф занялся аппаратурой, а Ениссев, облокотившись о барьерчик, глядел сквозь мутное стекло на затянутое лениво колыхающимся туманом летное поле, над которым занимался хмурый рассвет. Он не видел ни самолета, ни пассажиров. Минут через пятнадцать из клубов тумана наконец появились люди. Как ни странно, впереди шла не охрана и не первые лица делегации, а тележурналисты со снимающей техникой. Такое бывало, когда телевизионщики забегали вперед для съемки, но эти ничего не снимали и даже не расчехляли аппаратуры. Гомоня, они ввалились в аэропорт. Судя по шипящим и жужжащим звукам их речи, это были поляки. За телевизионщиками, наконец, показалось несколько вип-персон, то есть людей с холеными лицами и в дорогих костюмах, но коротышки Леха Качиньского с супругой среди них не было. Шествие замыкала журналистская сошка помельче, вроде Енисеева и фотографа. А где же Качиньский?
Недоумевающий Енисеев ждал, когда прибывшие пассажиры пройдут паспортный и таможенный контроль. На выходе из турникета он поймал за рукав одного поляка – носатого светловолосого парня в ветровке.
– Слушай, пан! А где ваш президент? Где правительственная делегация? Польске керовництво?
– Летят за нами, – на чистом русском языке с едва уловимым акцентом ответил парень. – По инсайдерской информации. – Он подмигнул. – Через полчаса или час будут здесь. Так что ждите.
– Через полчаса или час? – удивился Енисеев. – Но туман сгущается, видимость метров двести! Вы-то, наверное, с трудом сели, а они?
– Не беспокойся. Их самолет набит электроникой. Они сядут и с завязанными глазами. Слушай, а где здесь бар?
– Нигде. Это же военный аэродром.
– А «дьютти фри»?
– Тоже нет.
Белобрысый заметно расстроился.
– С меня причитается. За «инсайдерскую информацию». – Енисеев вынул из кармана куртки маленькую бутылочку «Ред Лэйбл» из Надиных запасов и протянул поляку.
От радости тот перешел на польский:
– О-о! Дзенькую! Дзенькую! Спасибо! Вчера перед вылетом сильно выпили, а в самолете сухой закон! Вот так вы, русские, поляков покупаете!
– И неполяков тоже, – уточнил Енисеев.
Белобрысый загоготал, мигом открутил голову бутылочке и отхлебнул половину.
– А ты будешь?
– Пей, у меня еще есть. – Енисеев достал другую бутылочку, «Джек Дэниэльс», и тоже отхлебнул.
– Да у тебя полные карманы виски! – с завистью воскликнул поляк. – А еще говорят, что русские непрактичны! Я вот не додумался взять с собой!
– Всё же, я думаю, они не прилетят… – сказал Енисеев, щурясь на туман, уже вплотную подступивший к окнам аэропорта. – Разве можно рисковать в таком тумане, даже если самолет набит электроникой? Они, наверное, уйдут на запасной аэродром.
– Да ты что? Какой запасной аэродром? Только Смоленск! Церемония назначена на утро! Там, в Катыни, уже люди собрались!
Енисеева как будто что-то толкнуло в спину. Знакомо, с томительной оттяжкой, ударило сердце. Он еще и не думал ничего говорить, как услышал, словно со стороны, свой голос:
– Самолет Качиньского через сорок минут разобьется при посадке. Все люди на борту погибнут.
Поляк остолбенел, а потом осклабился:
– А, понимаю, шутка, черный юмор! Или, как у вас говорят… прикол! – Он погрозил пальцем: – Не любите вы Леха Качиньского! Ох, не любите! Или ты стрингер и хочешь сенсации? Но сенсации приходят, когда их не ждешь. Ладно, пойду к своим. Спасибо за виски!
Он ушел, а Енисеев невидящими глазами смотрел ему вслед. Потом глянул на часы: 10:01.
– Ты чего его пугаешь? – недоуменно спросил фотограф. – Это же не шутка – самолет с людьми! Ну, допустим, Качиньский – сволочь, а другие-то здесь причем? Стюардессы, например? У тебя же жена – стюардесса! Она, случайно, не в полете? Готов спорить, что сейчас этот журналюга будет своим рассказывать, какие русские папарацци кровожадные.
Енисеев ничего ему не ответил и отошел в сторонку. Ему было страшно. Никогда он еще ничего не предсказывал о гибели людей и не желал ничьей гибели. Не хотел же он гибели своим дядьям, когда сказал им в детстве, что они гибнут! Если речь шла о жизни людей, для него не имело абсолютно никакого значения, сволочь или не сволочь Качиньский, русофоб или не русофоб, и так ли уж невинны люди, летящие с ним. Не он им давал жизнь, не ему отнимать ее. Енисеев читал о колдунах и экстрасенсах, потаенные злые желания которых материализовались помимо их воли. Но ни по пути в Смоленск, ни во время ожидания на этом убогом аэродроме он не испытывал и тени желания, чтобы самолет Качиньского разбился. Он даже ни о чем подобном и не думал, и сама эта тема возникла всего несколько минут назад в связи со сгустившимся туманом. Енисеев закрыл глаза, представил разбившийся лайнер, разлетевшиеся на несколько десятков метров окровавленные кресла и вещи, искромсанные человеческие останки… На спине его выступил холодный пот.
Впервые за историю своих предсказаний Енисеев стоял перед необходимостью что-то делать. От него совершенно не зависело, начнется война в Афганистане или нет, заработают или нет остановившиеся моторы во время памятного иркутского рейса. Он лишь сказал, что война начнется и что через двадцать минут двигатели заработают. Он не мог ничего изменить в будущем Путина, независимо от того, пойдет тот путем Юлия Цезаря или нет. Он лишь написал, что Путин из того же типа людей, что и Цезарь, и политические клоуны – ему не конкуренты. Но самолет Качиньского, если верить польскому журналисту, был еще в воздухе, и будет еще не меньше получаса. Пророчество гласило, что он разобьется при посадке, – стало быть, пока он в воздухе, еще можно что-то изменить. И, хотя история человеческих пророчеств ясно говорила о том, что все попытки не допустить предсказанного лишь способствовали его свершению, он не мог просто так сидеть и ждать. Хотя бы из-за того, что Надя тоже могла быть в воздухе, как верно сказал фотограф. Ничего не предпринимать сейчас было бы предательством по отношению к ней. Или, во всяком случае, дурным предзнаменованием того, что могло случиться и с ней. Ведь они познакомились, когда он предсказал нечто прямо противоположное тому, что предсказал сейчас.
Но куда идти? К руководителю полетов? К диспетчерам? Он потратит драгоценные полчаса только на то, чтобы пробиться к ним, а если пробьется, время для принятия решений уйдет на выяснение, не сумасшедший ли он. Енисеев дрожащими руками вынул из кармана бутылочку виски и отхлебнул. Время таяло неумолимо. Он встал и пошел к полякам.
Белобрысый парень, завидев его, взмахнул руками:
– О! К нам пожаловал ходячий склад виски! Не нужна ли еще какая-нибудь эксклюзивная информация в обмен на бутылочку?
– Отойдем в сторонку, – предложил Енисеев.
– Добже, одейдзем в бок! – с готовностью отозвался поляк, которого, видимо, не оставляла мысль о дармовой выпивке. – Но если ты насчет самолета Качиньского, то он еще не упал, – сострил он.
– Я именно насчет самолета, – понизив голос, сказал Енисеев. – Понимаешь… ведь я не пошутил. Я вообще предпочитаю не шутить, когда дело касается чьей-нибудь смерти. Просто я иногда, ни с того ни с сего, говорю вещи, которые… сбываются. Понимаешь?
– Ты предсказываешь будущее? Как Нострадамус?
Енисеев вложил ему в руку «мерзавчик» с виски.
– Выпей еще, но послушай меня внимательно и серьезно. У нас мало времени. Я не Нострадамус и не предсказываю специально будущего, но иногда это у меня получается. Я познакомился со своей женой в самолете, и тут внезапно отказали два двигателя. Я сказал, и сам не знаю почему, что они заработают через двадцать минут. И ровно через двадцать минут они заработали. Не исключено, что это случайность, но они заработали! Я сказал Юлии Тимошенко, и тоже не знаю зачем, сколько голосов она не доберет для победы. И именно столько она не набрала. И вот теперь, когда я точно таким же образом вдруг предрек гибель самолета, я спрашиваю себя: что будет дальше? Я сказал, что он разобьется при посадке, стало быть, еще есть время предотвратить крушение. Но его с каждой секундой остается всё меньше.
Белобрысый, слушая Енисеева, даже забыл о виски.
– А чего ты хочешь от меня? – пролепетал он.
– Как чего? У вас наверняка есть какая-то связь с людьми в президентском самолете! Надо убедить пилотов, чтобы уходили на запасной аэродром. Надо сказать, что здесь на расстоянии вытянутой руки ничего не видно, да что угодно соврать, лишь бы они не садились! Тем более что, это почти правда, посмотри в окно.
Поляк молчал, в нерешительности теребя молнию своей ветровки.
– Ну! Это же ваш президент! Ваше руководство!
– Но что я скажу? Кто поверит в твое предсказание? Про туман и так все знают. И вообще, такого рода информацию передают диспетчеры. Почему бы тебе не пойти к ним?
– А почему я пошел к тебе? Ты, журналист, еще мне можешь поверить, а военные диспетчеры пошлют меня на «три»! Время уйдет, и изменить что-либо будет уже невозможно!
Белобрысый задумался и с неохотой согласился:
– Хорошо… Есть тут у нас один «куратор»… из «дефензивы». Поговорю с ним.
– Только побыстрее!
Поляк ушел и через несколько минут вернулся с круглолицым седоватым плотным человеком с внимательными глазами.
– Хочу спросить вас, пан, – сказал он Енисееву, обнаружив, как и белобрысый, хорошее знание русского языка, – а вы не насмотрелись, случайно, американских фильмов о предсказателях авиакатастроф?
– Мне самому не доводилось предсказывать избавление от катастрофы. И поэтому я встревожен, впервые предсказав ее. Тем более что, для этого есть реальные основания. Разве вы не видите, какой туман? Сейчас еще можно что-либо изменить, а потом будет поздно. Подумайте об этом.
– Я думаю о том, не угодно ли русским сорвать церемонию в Катыни, убедив пилотов президентского самолета сесть на запасной аэродром?
– А церемония состоится, если самолет разобьется?
Куратор сдержанно рассмеялся.
– И всё же: откуда мне знать, что пан не работает в КГБ?
– Потому что КГБ давно уже нет! А ФСБ, наверное, без меня нашло бы способ посадить президентский борт на запасной аэродром. Они просто закрыли бы этот аэропорт, и всё.
Поляк поглядел прямо в глаза Енисееву. Енисеев ответил ему столь же прямым взглядом.
– Ну что ж, – кивнув каким-то своим мыслям, промолвил куратор, – допустим, вы не похожи на провокатора. А туман и впрямь сильный. Русский Ил-76 минут сорок назад не стал здесь садиться. Правда, это большой транспортный самолет. В общем, независимо от того, что вы тут предсказали, есть повод поговорить с пилотами нашего Як-40. Они могут связаться с президентским бортом.
– Только помните, что осталось уже не сорок, а двадцать две минуты.
– Я это учту, – слегка улыбнулся куратор и ушел.
Енисеев остался с белобрысым журналистом. Тот вспомнил про бутылочку виски в руке и в несколько приемов осушил ее. Потом он с опаской и любопытством посмотрел на Енисеева.
– Слушай, – сказал он, – я не знаю, как предсказывают будущее, но если ты увидел, как самолет упадет, не можешь ли ты сделать, чтобы он не падал?
– Нет, не могу, – ответил Енисеев. Его знобило, кровь стучала в висках. – Я не маг. Я и сам не понимаю, как получаются предсказания. На меня неожиданно накатывает что-то, а потом исчезает. В детстве я так предрек афганскую войну. А однажды я смотрел на портрет Юлия Цезаря и увидел лицо Путина. Через несколько месяцев он стал президентом. Но я предсказал нечто, существующее помимо меня. Управлять этим я не умею.
– А ты попытайся. Может быть, получится.
– Не получится. Это не зависит от моих желаний. Мне не дано влиять на ход событий. Я еще могу обличать на манер пророка, но не могу, как пророк Илия, засушить источники вод.
Енисеев снова посмотрел на часы. 10:26. Осталось пятнадцать минут. Значит, самолет уже снижается. Где этот чертов куратор? Один разговор, другой, третий – так и пролетят бездарно все сорок минут… А может быть, надо было просто молиться о спасении людей? И настоящие пророки – потому пророки, что молятся? И пророчества их исполняются по молитве? А я не умею молиться и иду с закрытыми глазами, как сказал батюшка.
Енисеев попытался молиться. Ничего, кроме «Господи, спаси их!», в голову не шло. «Господи, уведи их на запасной аэродром!» Он вспомнил, что есть молитва «Живый в помощи», 90-й псалом, но наизусть его целиком не знал. А ведь его написал пророк! Как там сказано? «Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы, летящия во дни…»
В этот момент появился поляк-куратор.
– Мы стучимся в открытую дверь, панове, – объявил он. – Буквально несколько минут назад пилоты президентского борта сами связались с нашими пилотами, и те сообщили им всё о здешних плохих погодных условиях. Командир президентского лайнера не исключил, что уйдет на запасной аэродром. Решение он будет принимать при заходе на посадку.
– Но ведь он, наверное, уже заходит на посадку! Скажите ему, чтобы немедленно поворачивал!
– Друг мой, – недовольно пожевав губами, сказал куратор, – вы забываете, что изменить направление полета может только командир корабля. Между прочим, в самолете находится и командующий польскими ВВС. Наверное, эти люди понимают в своем деле больше нас. Так что оставим решение за профессионалами. Тем более что, как выяснилось, они имеют объективную информацию о погодных условиях. А вам от лица нашей делегации хочу выразить благодарность за проявленную тревогу о польском руководстве, что весьма необычно при нынешнем состоянии польско-российских отношений. Вы благородный человек!
Енисеев вяло пожал полякам руки и отошел. Никакого облегчения от того, что сообщил пожилой поляк, он не испытал. Что изменилось с тех пор, как полчаса назад он предрек гибель самолета? Да ничего. Правда, пилоты президентского борта уже знают про сильный туман, но они ничего не знают о предсказании. А ведь он не из-за тумана пошел к полякам! Главное было то, что устами Енисеева неведомая сила напророчила катастрофу, а пилотам по-прежнему было известно только о тумане и том, что Як-40 всё же в этом тумане сел. И последнее могло для них быть важнее первого. Наверняка они чувствовали себя бо́льшими профессионалами, чем пилоты Яка. Склонить к решению уйти на запасной аэродром их может нечто более весомое, чем та информация, которую они имеют. Но именно эта информация до них так и не доведена!
Оставалось восемь минут. Он хотел встать и пойти снова к полякам, но ощутил внутри себя бессилие, природа которого не зависела от него самого. Это было бессилие перед судьбой. Впервые он почувствовал ее как нечто почти материальное, сковавшее его движения. Несмотря на все его пророчества или полупророчества, понятие неумолимости судьбы было до сих пор для Енисеева не более чем образом, а теперь на примере бесплодных по сути разговоров с поляками он увидел, сколь тщетны попытки противостоять судьбе. Дело было, очевидно, не в том, что это в принципе невозможно, а в том, что предсказание, будучи непостижимым по сути своей, развивается в пределах естественных, постижимых, привычных. Чтобы поломать предначертанное, требуется немедленно выйти за эти пределы, а мы неохотно покидаем всё привычное. Побороть судьбу – это значит решительно, без оглядки повернуть в другую сторону, как это должны сделать пилоты самолета Качиньского. Но они тоже подчинены инерции привычного и зависят от решений других людей, в том числе и тех, что предупреждены, как собеседники Енисеева. А они предупреждению не вняли. Видимо, чтобы вовремя поверить предсказанию, необходимо верить в предопределение вообще, а современные люди полагают, что пророчества – это удел немногих избранных вроде Ванги.
– Ладно, – кивнул он, – только стойте здесь, дальше не ходите.
Фотограф занялся аппаратурой, а Ениссев, облокотившись о барьерчик, глядел сквозь мутное стекло на затянутое лениво колыхающимся туманом летное поле, над которым занимался хмурый рассвет. Он не видел ни самолета, ни пассажиров. Минут через пятнадцать из клубов тумана наконец появились люди. Как ни странно, впереди шла не охрана и не первые лица делегации, а тележурналисты со снимающей техникой. Такое бывало, когда телевизионщики забегали вперед для съемки, но эти ничего не снимали и даже не расчехляли аппаратуры. Гомоня, они ввалились в аэропорт. Судя по шипящим и жужжащим звукам их речи, это были поляки. За телевизионщиками, наконец, показалось несколько вип-персон, то есть людей с холеными лицами и в дорогих костюмах, но коротышки Леха Качиньского с супругой среди них не было. Шествие замыкала журналистская сошка помельче, вроде Енисеева и фотографа. А где же Качиньский?
Недоумевающий Енисеев ждал, когда прибывшие пассажиры пройдут паспортный и таможенный контроль. На выходе из турникета он поймал за рукав одного поляка – носатого светловолосого парня в ветровке.
– Слушай, пан! А где ваш президент? Где правительственная делегация? Польске керовництво?
– Летят за нами, – на чистом русском языке с едва уловимым акцентом ответил парень. – По инсайдерской информации. – Он подмигнул. – Через полчаса или час будут здесь. Так что ждите.
– Через полчаса или час? – удивился Енисеев. – Но туман сгущается, видимость метров двести! Вы-то, наверное, с трудом сели, а они?
– Не беспокойся. Их самолет набит электроникой. Они сядут и с завязанными глазами. Слушай, а где здесь бар?
– Нигде. Это же военный аэродром.
– А «дьютти фри»?
– Тоже нет.
Белобрысый заметно расстроился.
– С меня причитается. За «инсайдерскую информацию». – Енисеев вынул из кармана куртки маленькую бутылочку «Ред Лэйбл» из Надиных запасов и протянул поляку.
От радости тот перешел на польский:
– О-о! Дзенькую! Дзенькую! Спасибо! Вчера перед вылетом сильно выпили, а в самолете сухой закон! Вот так вы, русские, поляков покупаете!
– И неполяков тоже, – уточнил Енисеев.
Белобрысый загоготал, мигом открутил голову бутылочке и отхлебнул половину.
– А ты будешь?
– Пей, у меня еще есть. – Енисеев достал другую бутылочку, «Джек Дэниэльс», и тоже отхлебнул.
– Да у тебя полные карманы виски! – с завистью воскликнул поляк. – А еще говорят, что русские непрактичны! Я вот не додумался взять с собой!
– Всё же, я думаю, они не прилетят… – сказал Енисеев, щурясь на туман, уже вплотную подступивший к окнам аэропорта. – Разве можно рисковать в таком тумане, даже если самолет набит электроникой? Они, наверное, уйдут на запасной аэродром.
– Да ты что? Какой запасной аэродром? Только Смоленск! Церемония назначена на утро! Там, в Катыни, уже люди собрались!
Енисеева как будто что-то толкнуло в спину. Знакомо, с томительной оттяжкой, ударило сердце. Он еще и не думал ничего говорить, как услышал, словно со стороны, свой голос:
– Самолет Качиньского через сорок минут разобьется при посадке. Все люди на борту погибнут.
Поляк остолбенел, а потом осклабился:
– А, понимаю, шутка, черный юмор! Или, как у вас говорят… прикол! – Он погрозил пальцем: – Не любите вы Леха Качиньского! Ох, не любите! Или ты стрингер и хочешь сенсации? Но сенсации приходят, когда их не ждешь. Ладно, пойду к своим. Спасибо за виски!
Он ушел, а Енисеев невидящими глазами смотрел ему вслед. Потом глянул на часы: 10:01.
– Ты чего его пугаешь? – недоуменно спросил фотограф. – Это же не шутка – самолет с людьми! Ну, допустим, Качиньский – сволочь, а другие-то здесь причем? Стюардессы, например? У тебя же жена – стюардесса! Она, случайно, не в полете? Готов спорить, что сейчас этот журналюга будет своим рассказывать, какие русские папарацци кровожадные.
Енисеев ничего ему не ответил и отошел в сторонку. Ему было страшно. Никогда он еще ничего не предсказывал о гибели людей и не желал ничьей гибели. Не хотел же он гибели своим дядьям, когда сказал им в детстве, что они гибнут! Если речь шла о жизни людей, для него не имело абсолютно никакого значения, сволочь или не сволочь Качиньский, русофоб или не русофоб, и так ли уж невинны люди, летящие с ним. Не он им давал жизнь, не ему отнимать ее. Енисеев читал о колдунах и экстрасенсах, потаенные злые желания которых материализовались помимо их воли. Но ни по пути в Смоленск, ни во время ожидания на этом убогом аэродроме он не испытывал и тени желания, чтобы самолет Качиньского разбился. Он даже ни о чем подобном и не думал, и сама эта тема возникла всего несколько минут назад в связи со сгустившимся туманом. Енисеев закрыл глаза, представил разбившийся лайнер, разлетевшиеся на несколько десятков метров окровавленные кресла и вещи, искромсанные человеческие останки… На спине его выступил холодный пот.
Впервые за историю своих предсказаний Енисеев стоял перед необходимостью что-то делать. От него совершенно не зависело, начнется война в Афганистане или нет, заработают или нет остановившиеся моторы во время памятного иркутского рейса. Он лишь сказал, что война начнется и что через двадцать минут двигатели заработают. Он не мог ничего изменить в будущем Путина, независимо от того, пойдет тот путем Юлия Цезаря или нет. Он лишь написал, что Путин из того же типа людей, что и Цезарь, и политические клоуны – ему не конкуренты. Но самолет Качиньского, если верить польскому журналисту, был еще в воздухе, и будет еще не меньше получаса. Пророчество гласило, что он разобьется при посадке, – стало быть, пока он в воздухе, еще можно что-то изменить. И, хотя история человеческих пророчеств ясно говорила о том, что все попытки не допустить предсказанного лишь способствовали его свершению, он не мог просто так сидеть и ждать. Хотя бы из-за того, что Надя тоже могла быть в воздухе, как верно сказал фотограф. Ничего не предпринимать сейчас было бы предательством по отношению к ней. Или, во всяком случае, дурным предзнаменованием того, что могло случиться и с ней. Ведь они познакомились, когда он предсказал нечто прямо противоположное тому, что предсказал сейчас.
Но куда идти? К руководителю полетов? К диспетчерам? Он потратит драгоценные полчаса только на то, чтобы пробиться к ним, а если пробьется, время для принятия решений уйдет на выяснение, не сумасшедший ли он. Енисеев дрожащими руками вынул из кармана бутылочку виски и отхлебнул. Время таяло неумолимо. Он встал и пошел к полякам.
Белобрысый парень, завидев его, взмахнул руками:
– О! К нам пожаловал ходячий склад виски! Не нужна ли еще какая-нибудь эксклюзивная информация в обмен на бутылочку?
– Отойдем в сторонку, – предложил Енисеев.
– Добже, одейдзем в бок! – с готовностью отозвался поляк, которого, видимо, не оставляла мысль о дармовой выпивке. – Но если ты насчет самолета Качиньского, то он еще не упал, – сострил он.
– Я именно насчет самолета, – понизив голос, сказал Енисеев. – Понимаешь… ведь я не пошутил. Я вообще предпочитаю не шутить, когда дело касается чьей-нибудь смерти. Просто я иногда, ни с того ни с сего, говорю вещи, которые… сбываются. Понимаешь?
– Ты предсказываешь будущее? Как Нострадамус?
Енисеев вложил ему в руку «мерзавчик» с виски.
– Выпей еще, но послушай меня внимательно и серьезно. У нас мало времени. Я не Нострадамус и не предсказываю специально будущего, но иногда это у меня получается. Я познакомился со своей женой в самолете, и тут внезапно отказали два двигателя. Я сказал, и сам не знаю почему, что они заработают через двадцать минут. И ровно через двадцать минут они заработали. Не исключено, что это случайность, но они заработали! Я сказал Юлии Тимошенко, и тоже не знаю зачем, сколько голосов она не доберет для победы. И именно столько она не набрала. И вот теперь, когда я точно таким же образом вдруг предрек гибель самолета, я спрашиваю себя: что будет дальше? Я сказал, что он разобьется при посадке, стало быть, еще есть время предотвратить крушение. Но его с каждой секундой остается всё меньше.
Белобрысый, слушая Енисеева, даже забыл о виски.
– А чего ты хочешь от меня? – пролепетал он.
– Как чего? У вас наверняка есть какая-то связь с людьми в президентском самолете! Надо убедить пилотов, чтобы уходили на запасной аэродром. Надо сказать, что здесь на расстоянии вытянутой руки ничего не видно, да что угодно соврать, лишь бы они не садились! Тем более что, это почти правда, посмотри в окно.
Поляк молчал, в нерешительности теребя молнию своей ветровки.
– Ну! Это же ваш президент! Ваше руководство!
– Но что я скажу? Кто поверит в твое предсказание? Про туман и так все знают. И вообще, такого рода информацию передают диспетчеры. Почему бы тебе не пойти к ним?
– А почему я пошел к тебе? Ты, журналист, еще мне можешь поверить, а военные диспетчеры пошлют меня на «три»! Время уйдет, и изменить что-либо будет уже невозможно!
Белобрысый задумался и с неохотой согласился:
– Хорошо… Есть тут у нас один «куратор»… из «дефензивы». Поговорю с ним.
– Только побыстрее!
Поляк ушел и через несколько минут вернулся с круглолицым седоватым плотным человеком с внимательными глазами.
– Хочу спросить вас, пан, – сказал он Енисееву, обнаружив, как и белобрысый, хорошее знание русского языка, – а вы не насмотрелись, случайно, американских фильмов о предсказателях авиакатастроф?
– Мне самому не доводилось предсказывать избавление от катастрофы. И поэтому я встревожен, впервые предсказав ее. Тем более что, для этого есть реальные основания. Разве вы не видите, какой туман? Сейчас еще можно что-либо изменить, а потом будет поздно. Подумайте об этом.
– Я думаю о том, не угодно ли русским сорвать церемонию в Катыни, убедив пилотов президентского самолета сесть на запасной аэродром?
– А церемония состоится, если самолет разобьется?
Куратор сдержанно рассмеялся.
– И всё же: откуда мне знать, что пан не работает в КГБ?
– Потому что КГБ давно уже нет! А ФСБ, наверное, без меня нашло бы способ посадить президентский борт на запасной аэродром. Они просто закрыли бы этот аэропорт, и всё.
Поляк поглядел прямо в глаза Енисееву. Енисеев ответил ему столь же прямым взглядом.
– Ну что ж, – кивнув каким-то своим мыслям, промолвил куратор, – допустим, вы не похожи на провокатора. А туман и впрямь сильный. Русский Ил-76 минут сорок назад не стал здесь садиться. Правда, это большой транспортный самолет. В общем, независимо от того, что вы тут предсказали, есть повод поговорить с пилотами нашего Як-40. Они могут связаться с президентским бортом.
– Только помните, что осталось уже не сорок, а двадцать две минуты.
– Я это учту, – слегка улыбнулся куратор и ушел.
Енисеев остался с белобрысым журналистом. Тот вспомнил про бутылочку виски в руке и в несколько приемов осушил ее. Потом он с опаской и любопытством посмотрел на Енисеева.
– Слушай, – сказал он, – я не знаю, как предсказывают будущее, но если ты увидел, как самолет упадет, не можешь ли ты сделать, чтобы он не падал?
– Нет, не могу, – ответил Енисеев. Его знобило, кровь стучала в висках. – Я не маг. Я и сам не понимаю, как получаются предсказания. На меня неожиданно накатывает что-то, а потом исчезает. В детстве я так предрек афганскую войну. А однажды я смотрел на портрет Юлия Цезаря и увидел лицо Путина. Через несколько месяцев он стал президентом. Но я предсказал нечто, существующее помимо меня. Управлять этим я не умею.
– А ты попытайся. Может быть, получится.
– Не получится. Это не зависит от моих желаний. Мне не дано влиять на ход событий. Я еще могу обличать на манер пророка, но не могу, как пророк Илия, засушить источники вод.
Енисеев снова посмотрел на часы. 10:26. Осталось пятнадцать минут. Значит, самолет уже снижается. Где этот чертов куратор? Один разговор, другой, третий – так и пролетят бездарно все сорок минут… А может быть, надо было просто молиться о спасении людей? И настоящие пророки – потому пророки, что молятся? И пророчества их исполняются по молитве? А я не умею молиться и иду с закрытыми глазами, как сказал батюшка.
Енисеев попытался молиться. Ничего, кроме «Господи, спаси их!», в голову не шло. «Господи, уведи их на запасной аэродром!» Он вспомнил, что есть молитва «Живый в помощи», 90-й псалом, но наизусть его целиком не знал. А ведь его написал пророк! Как там сказано? «Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы, летящия во дни…»
В этот момент появился поляк-куратор.
– Мы стучимся в открытую дверь, панове, – объявил он. – Буквально несколько минут назад пилоты президентского борта сами связались с нашими пилотами, и те сообщили им всё о здешних плохих погодных условиях. Командир президентского лайнера не исключил, что уйдет на запасной аэродром. Решение он будет принимать при заходе на посадку.
– Но ведь он, наверное, уже заходит на посадку! Скажите ему, чтобы немедленно поворачивал!
– Друг мой, – недовольно пожевав губами, сказал куратор, – вы забываете, что изменить направление полета может только командир корабля. Между прочим, в самолете находится и командующий польскими ВВС. Наверное, эти люди понимают в своем деле больше нас. Так что оставим решение за профессионалами. Тем более что, как выяснилось, они имеют объективную информацию о погодных условиях. А вам от лица нашей делегации хочу выразить благодарность за проявленную тревогу о польском руководстве, что весьма необычно при нынешнем состоянии польско-российских отношений. Вы благородный человек!
Енисеев вяло пожал полякам руки и отошел. Никакого облегчения от того, что сообщил пожилой поляк, он не испытал. Что изменилось с тех пор, как полчаса назад он предрек гибель самолета? Да ничего. Правда, пилоты президентского борта уже знают про сильный туман, но они ничего не знают о предсказании. А ведь он не из-за тумана пошел к полякам! Главное было то, что устами Енисеева неведомая сила напророчила катастрофу, а пилотам по-прежнему было известно только о тумане и том, что Як-40 всё же в этом тумане сел. И последнее могло для них быть важнее первого. Наверняка они чувствовали себя бо́льшими профессионалами, чем пилоты Яка. Склонить к решению уйти на запасной аэродром их может нечто более весомое, чем та информация, которую они имеют. Но именно эта информация до них так и не доведена!
Оставалось восемь минут. Он хотел встать и пойти снова к полякам, но ощутил внутри себя бессилие, природа которого не зависела от него самого. Это было бессилие перед судьбой. Впервые он почувствовал ее как нечто почти материальное, сковавшее его движения. Несмотря на все его пророчества или полупророчества, понятие неумолимости судьбы было до сих пор для Енисеева не более чем образом, а теперь на примере бесплодных по сути разговоров с поляками он увидел, сколь тщетны попытки противостоять судьбе. Дело было, очевидно, не в том, что это в принципе невозможно, а в том, что предсказание, будучи непостижимым по сути своей, развивается в пределах естественных, постижимых, привычных. Чтобы поломать предначертанное, требуется немедленно выйти за эти пределы, а мы неохотно покидаем всё привычное. Побороть судьбу – это значит решительно, без оглядки повернуть в другую сторону, как это должны сделать пилоты самолета Качиньского. Но они тоже подчинены инерции привычного и зависят от решений других людей, в том числе и тех, что предупреждены, как собеседники Енисеева. А они предупреждению не вняли. Видимо, чтобы вовремя поверить предсказанию, необходимо верить в предопределение вообще, а современные люди полагают, что пророчества – это удел немногих избранных вроде Ванги.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента