Страница:
Работа мне досталась по наследству. В том районе, где я жил, секцию нашего клуба вел Дима Тен. Кореец, родом из Узбекистана. Потом ему срочно приспичило куда-то уезжать, то ли в Корею, то ли в Ташкент. А мне, как вы знаете, приспичило работать.
Я пришел к нему в зал, который помещался в маленьком столярно-слесарном училище. Там, перед строем из пятнадцати разновозрастных ребятишек, меня представили как Валентина Владимировича, нового тренера.
Дима оставил мне в наследство свой тренерский свисток из черной пластмассы, на черном шнурке. Он еще пару раз приходил в зал, посмотреть, как я веду занятия. Сильно критиковал мою методику, особенно по части наработки техники и растяжки. Он привык заставлять ребят тянуться в шпагат до зубовного скрежета, нажимая им на бедра или спину. А после – по многу раз долбить в воздух один и тот же, самый простой, удар. Результатом, по его мнению, должны были стать идеальная растяжка и филигранная техника.
Для меня первым результатом его методов стал вывих бедра у самого старательного паренька. Он просто махнул ногой и рухнул на пол, скорчившись от боли. Надо же было так расшатать сустав…
Тогда я еще жил у сестры, в той самой плохо отапливаемой пристройке. Работа и учеба занимали все мое время. Я не читал книг, кроме предусмотренных университетской программой. Телевизор смотрел только по утрам, пока завтракал. Не ходил на вечеринки или в кино. Девушки у меня не было.
Когда выдавался свободный день, я как следует отсыпался. Потом играл несколько часов в компьютерную игру – обычно стратегию или стрелялку. А потом снова читал университетские книжки. Если становилось особенно тоскливо, я напрашивался к кому-нибудь в гости, и долго вел нудный разговор за чашкой чая, втайне завидуя чужой жизни.
Все, что от меня требовалось как от тренера – заинтересовать учеников. Не могу сказать, чтобы у меня это получалось плохо. Но большинство из них, обнаружив, что тренироваться тяжело, а драться – больно, тут же теряли всякий интерес к тренировкам. Они еще какое-то время приходили, потому что их заставляли родители, или чтобы пообщаться с друзьями. В общем, для большинства из них тренировки были чем-то вроде клуба друзей. Я думаю, это неплохо. Потому что и для меня вскоре мой зал стал лекарством от скуки и боли. И пусть это лекарство иногда было горьким, оно помогало.
К учебе в университете я относился поначалу очень серьезно. К моменту поступления, я уже провалил вступительные экзамены в один вуз. И полагал очень важным не провалиться во второй раз.
У нас было тогда мало денег, но мама оплатила двухнедельные подготовительные курсы. Неделю я честно на них ходил и слушал лекции, все больше погружаясь в черное вязкое отчаяние. Потом, я, конечно, стал прогуливать. И еще я написал пародию на Достоевского, которая начиналась словами: «Весь день шли солдаты, косые и мелкие».
Больше всего меня поразило, когда я первый раз пришел на эти курсы, – отсутствие парней. В большой комнате, за столами покрытыми грязно-коричневой краской, сидели человек пятьдесят девочек. Я почувствовал себя неуютно, прошел на заднюю парту и сел. Я тогда еще был упитанным длинноволосым мальчиком и носил большие квадратные очки. Вскоре ко мне подошли две девочки и спросили, как меня зовут. Я сказал:
– Валюша Сидоров.
Девочки были не против моего присутствия и даже слушали, когда я что-нибудь рассказывал. На переменках мы выходили во двор шестого корпуса университета и садились на лавочку. Я жевал сосиску, запеченную в тесте, и пил сок. А девочки курили. Беседы вертелись в основном вокруг предстоящих экзаменов, дальнейшей учебы и половой жизни.
А поступил я благодаря педику-преподавателю. Я его не обзываю, он на самом деле был гомосексуалистом. Это был последний экзамен – по русскому языку. За поставленными в ряд столами сидела большая комиссия – седовласые тетушки со строгими лицами. И один молодой гомосексуалист, в красивой маечке, стриженый под каре, с ухоженными ногтями. Когда тетушки всем составом отправились обедать, он остался принимать экзамен один. И все присутствующие девочки очень боялись садиться к нему отвечать. А я был почему-то уверен, что знаю ответы на все вопросы из моего билета.
Сажусь к нему и начинаю так бодренько, что-то про местоимения. А он мне:
– Неправильно.
Я перехожу ко второму вопросу, а он мне снова, так, одними губами:
– Неправильно.
Я ответил неправильно на шесть вопросов. Я уже понял, что получу двойку. И, как всегда в таких ситуациях, мне стало все равно. А он наклоняется ко мне и спрашивает шепотом:
– Вам какую оценку надо?
Я нагло отвечаю:
– Чем больше, тем лучше.
– Четверка, – спрашивает, – устроит?
– Ага, – говорю.
Так я впервые в жизни сдал экзамен на халяву. И этот же случай заставил меня коренным образом пересмотреть мое отношение к гомосексуалистам. Поэтому я никогда не обижаюсь, если меня называют педиком.
Я вообще-то не люблю следить за собой, выбирать одежду, стричься и бриться. Еще я не люблю пользоваться туалетной водой и одеколоном. Шариковый дезодорант и крем после бритья – самое большое, на что меня хватает. Вы где-нибудь видели небритого гомосексуалиста в мешковатых брюках и несвежей футболке?
Мне почему-то всегда нравятся не вполне нормальные люди. Или даже откровенно ненормальные. В случае с мужчинами, это заканчивается, в крайнем случае, совместным распитием спиртных напитков или обсуждением литературы и политики. С женщинами все гораздо сложнее. Хотя где они – критерии нормальности?
Я вот думаю, что Катя Петухова была совершенно нормальной девочкой. У нее было красивое лицо, с очень приятными мягкими чертами. Лучистый взгляд. Волнующий низковатый тембр голоса. Ну, и все остальное было тоже… А большинство окружающих меня людей этого не замечали. Они занимались рядом с ней своими делами и считали ее обычной одиннадцатилетней девочкой.
Она, собственно, и была обычной одиннадцатилетней девочкой. Только я поверить не мог, что ей одиннадцать лет. И не потому, что грудь ее была, все-таки, не по годам развита.
Я не видел девочки. Когда я смотрел на нее, я видел смертельно привлекательную женщину, которая знает о своей привлекательности, и зачем-то вздумала притвориться ребенком.
Умоляю, не считайте меня извращенцем-педофилом. Я вовсе не вожделел ее. И не представлял, как запускаю руку ей запазуху или снимаю с нее штаны. Я, честно говоря, даже удивлялся, почему я не представляю себе этого. Но когда я слышал ее голос, особенно произносящий «Валентин», у меня в груди начинало что-то испуганно и жалко дрожать. Наверное, дыхательные мышцы…
Целый год я упорно, изо всех сил, считал ее просто красивым ребенком. Перелом в осознании произошел на мероприятии, которое в мире боевых искусств называется «аттестация». То есть, собирается народ и сдает экзамен на пояс. Какой кому полагается. Катя сдавала на зеленый. Она сосредоточенно повторяла раз за разом формальные комплексы пхумсе. А я сидел на скамеечке, радуясь возможности посмотреть на нее. Рядом со мной сидел двухметровый дяденька (назвать его парнем язык не повернется) лет двадцати пяти, бывший омоновец, Смирнов Дима. У него были короткие белые волосы, блеклые глаза, огромные кулаки и длиннющие костлявые ноги, совершенно нечувствительные к боли. Он был очень сильным, но медленным – сказывалась армейско-милицейская дуболомная спецподготовка. На мне был слегка помятый белоснежный добок с синим поясом, а на нем – сине-сиреневый спортивный костюм, из числа самых дешевых. Оба мы были босиком, и у обоих мерзли ноги от холодного щелястого пола спортзала.
Я-то полагал любование Катей своей маленькой интимной тайной. И похолодел, когда он сказал, медленно и отчетливо-утвердительно, как говорил всегда:
– Она очень красивая.
Я посмотрел на него, а он посмотрел на меня.
– Да, – сказал я, и подумал: «Жалко, что маленькая».
– Жалко, что маленькая, – сказал Дима, по-прежнему глядя мне в лицо.
– Да, – снова сказал я и ничего не подумал, а даже почувствовал какое-то облегчение, потому что мне уже не нужно было считать себя одиноким извращенцем.
Мы оба посмотрели на Катю. Она с очень серьезным лицом отрабатывала стойку пум-соги´ – на мой взгляд, самую изящную в тхэквондо. Она была одета в добок и светло-зеленую спортивную курточку поверх. И тоже была босиком. Она раз за разом расслаблялась, поставив ноги на ширину плеч и опустив руки, а потом, на выдох, подтягивала одну ногу к другой, ставя ее на носок, чуть приседала и ставила руки в ладонный блок сонкаль-маки´, оказываясь таким образом в положении, которое на русский переводится как «стойка тигра».
– Достанется же кому-то… – высказался я о наболевшем.
– Не тебе, не бойся. – серьезно сказал Дима, потом, видимо, оценил свои шансы и добавил, по прежнему твердо, – И не мне.
Я молчанием предложил ему продолжить рассуждения.
– Какому-нибудь авторитету или новому русскому. – продолжил Дима, – В любом случае, человеку с деньгами.
Я молча и уныло согласился.
– Но, ты знаешь, – неожиданно снова заговорил Дима, – Я ведь за нее любому уроду голову оторву. Пусть хоть одна мразь ее тронет…
Я обнаружил, что Дима снова озвучивает мои мысли.
– Да, – сказал я, – Я тоже.
– Видишь, Валюха, девчонка маленькая. Многие могут чего-нибудь попытаться… Так что смотри за ней. Если что – мне говори. Я любому зубы в глотку вобью.
Таким образом мы заключили странный союз по защите маленькой девочки, на которую оба смотрели совсем не как на маленькую девочку. Впрочем, союз этот так и не оправдал своего существования. У Кати и самой была тяжелая рука. И четыре года спустя мне довелось выслушать рассказ семнадцатилетнего прыщавого мальчишки, которого Катя чуть не свалила с ног ударом в челюсть.
Довольно быстро я пришел к выводу, что записывать лекции – совершенно бессмысленное занятие. Если преподаватель рассказывает что-то действительно интересное, то лучше слушать его и не отвлекаться на записи. А если, что бывает чаще, из его уст льется бесконечным мутным потоком сводящая скулы нудятина, то ее не стоит даже слушать, а не то что записывать.
Эта моя манера раздражала многих преподавателей и, что самое странное, многих студентов. Преподаватели сначала косились на меня. Потом спрашивали, почему я не записываю. Потом удивлялись: «Как так – слушаете? И все запоминаете?» Правда, на экзаменах никто из них не вспоминал, что я всего лишь слушал.
Зато иногда ко мне оборачивались мои одногруппники и возмущенно или удивленно требовали объяснить, почему я позволяю себе смотреть в окно, когда они так усердно трудятся. Я ничего не объяснял. Хотя, понимаю – их раздражало, что человек, трудящийся меньше их, на экзамене имеет примерно такой же результат. Они почему-то считали это несправедливым.
Так вот, значит… В тот день на моем крыльце умерла эта кошка, и я понял, что в моей жизни начинается новый этап. Я еще не знал точно, в чем будет заключаться его смысл, но смысл этот уже казался нехорошим.
В университете мои дела шли все хуже и хуже. Я даже не знаю, каким образом я сдавал экзамены. Каждый раз мне бессовестно везло.
Например, у нас была такая преподавательница – Булаева. Она одевалась в пушистые свитера и синие джинсы, и была примечательна тем, что ее решительности обычно не хватало даже для того, чтобы начать лекцию. Она входила в аудиторию, садилась за стол и разглядывала нас, мучительно краснея. Студенты спокойно трепались, выходили в коридор, пересаживались с места на место. Минут через двадцать кого-нибудь начинала мучить совесть, и он, взглянув на пунцовую Булаеву, принимался орать: «Тихо, все!» Булаева смотрела на него, с выражением затравленной благодарности в глазах, и продолжала молчать. Все сидели тоже молча и смотрели на нее. И это ее еще больше напрягало. Через несколько минут судорожных выдохов, с которых, очевидно, должна была начаться речь лектора, Булаева хватала лежащую перед ней тетрадку и начинала взахлеб читать пропадающим голосом что-нибудь из истории русской журналистики. Когда ее просили объяснить, она останавливалась на полуслове и перечитывала последний абзац.
Вне стен аудитории это была вполне нормальная жизнерадостная молодая женщина. Она жила в университетском общежитии. Ходили слухи, что она лесбиянка. Хотя я не понимаю, как это люди определяют подобные наклонности в других. По внешнему виду или по собственному опыту?
Однажды перед экзаменом Булаева назначила консультацию, на десять часов утра, как сейчас помню. Дело было под самый новый год. И, может быть поэтому, а может потому, что ее не воспринимали всерьез, так или иначе, но на консультацию никто не пришел. Я слонялся перед дверью аудитории с половины десятого. Я полагал для себя обязательным прийти на эту консультацию. Потому что на лекции Булаевой был всего один раз, и даже не знал точно, помнит ли она мое лицо.
Она прибежала ровно в десять, румяная и красивая с мороза, таща под мышкой пакет с тетрадками собственных лекций. Ее светлые короткие волосы симпатично торчали в разные стороны, и вся она светилась таким оптимизмом, что я немедленно принялся ее жалеть. Потому что я уже понял, что никто не придет на первую в ее жизни консультацию перед экзаменом.
Она этого пока не понимала. Поздоровалась со мной, будто со знакомым, открыла дверь и легкомысленным голосом предложила подождать пять минут. Чтобы подошли остальные.
Я сел за парту и стал смотреть в окно, не желая ее смущать.
Минут через десять она беспокойно, обращаясь как бы ни к кому, спросила, а пришел ли вообще кто-нибудь, кроме меня. Я честно ответил. Она слегка покраснела, опустила голову, села на стол и свесила обтянутые синей джинсой полноватые ноги.
Еще через десять минут она спросила тихим и равнодушным голосом, какие у меня есть вопросы. У меня не было никаких вопросов, так как я лишь примерно представлял себе тематику ее лекций. И на консультацию пришел, чтобы взять список тех самых вопросов. Но я не решился ей признаться.
Еще через пару минут она слезла со стола и стала собираться, складывать тетрадки в пакет, повязывать шарф и надевать куртку. Я встал и направился, было, к выходу, но она меня остановила.
– Надо же вас как-то поощрить, что вы пришли, – сказала она, – Пусть у вас будет спецвопрос. Какой будете готовить? Скажите сейчас – я запишу.
– Творчество Кольцова, – назвал я тему единственной посещенной мной лекции.
Она записала что-то в тетрадку. Я попрощался и вышел.
В коридоре я встретил явно спешащего Андрея Кушакова.
– Ты что, с консультации? – спросил он взволнованно.
– Консультации не было, – сказал я, – Никто не пришел.
– Блин! – расстроился Андрей, – А у меня три пропуска… Как готовиться будешь?
– У меня спецвопрос, – сказал я.
– С чего бы это? – спросил он.
– Потому что главное в этой жизни, – объяснил я, – Оказаться в нужное время в нужном месте.
– Может, я еще успею, – сказал он и побежал.
На экзамен Булаева сначала пригласила тех, у кого были спецвопросы. Я вошел вместе с тремя отличницами. А когда вышел, одногруппницы подходили ко мне и зло спрашивали:
– Как это – у тебя спецвопрос? Откуда? Ты даже на лекциях не был!
Я понимал их озлобленность – когда я выходил, в аудиторию вошел замдекана Клюшкин, чтоб присутствовать на экзамене.
Вечно я куда-то уезжаю от темы… Звали ее, естественно, Наташа. Как еще могут звать такую девушку. Она работала рекламным агентом в строительной фирме. Собственно, с рекламы она никаких денег не имела. Ей нужна была эта работа, чтобы знакомиться с богатыми мужчинами. Понятно – зачем. Она не выглядела для всех этих директоров, управляющих и менеджеров проституткой, что позволяло ей выуживать из них, минимум, по сотне баксов за один раз. Обычно, правда, в рублях. Но, зато, без учета стоимости вечера в ресторане, потраченного бензина, мелких подарков и прочей ерунды.
Была в ней человеческая теплота, искренность, детская непосредственность и настоящее жизнелюбие. Все это действительно в ней было. И поэтому ее покупали не для секса. И, я думаю, у этих богатых мужчин и у нее даже не было ощущения, что они совершают сделку. Они знакомились с простой девушкой, такой милой и невульгарной, без всяких признаков холодного модельного совершенства. Ее не нужно было использовать. С ней было так хорошо сходить в кино, вкусно поесть, погулять по набережной, разговаривая о работе и семье. Они все рассказывали ей про свою семью и про то, как они любят своих жен. А потом, в снятой на ночь квартире, в гостиничном номере или даже в полуденной влажной духоте прибрежного ивняка она была сговорчивой и делала все, что попросят. Ей на самом деле нравилось все это делать. Она любила простые проявления жизни. И мужики (уж, не знаю, к каким женщинам они привыкли) шалели, наблюдая ее нисколько не наигранное удовольствие. И, наверное, чувствовали себя с ней особенно мужчинами. Поэтому они готовы были отдать ей не только деньги. Но и снять жилье, подвозить регулярно на автомобиле, покупать вещи и даже звать с собой в Москву или Петербург. Один из них прислал ей серебряные серьги с бриллиантами спустя год после двухдневного знакомства. Она тогда нацепила с радостью эти серьги. И, когда я потребовал даже не выбросить их, а отослать обратно, она долго обижалась на меня.
Мы познакомились случайно. И у нас не было периода романтических встреч, свиданий, размышлений, вроде нравлюсь-ненравлюсь… Ей надо было сбежать от одного из ее мужчин. Он снял ей квартирку и возил на своей «Тойоте», покупал что-то. Но при этом он не спал с ней, а вел себя странно. Ей казалось, что он хочет присвоить ее, как вещь. Поэтому ей надо было пожить где-то, где ее не будут искать. Через моего университетского товарища она вышла на меня. Я жил один, в съемной квартире. И, если честно, очень мучился одиночеством. К тому же, как выяснилось позже, товарищ надеялся окончательно определиться насчет моей сексуальной ориентации.
– Он, конечно, страшный, как чукча, – сказал он ей, когда рассказывал про меня, – Но его надо будет трахать.
Что она и собиралась делать. А мне он сказал, что она, конечно, девушка легкомысленная, но никакого секса между нами быть не должно. Она, дескать, рассчитывает на мою порядочность. Я согласился на порядочность, и первые шесть дней между нами ничего не было. Хотя она приходила домой подвыпившей, спала, разметавшись на диване, с голой грудью. А я спал, естественно, на полу, без очков и контактных линз, и грудей ее не видел. Только размытый бело-голубоватый силуэт в лунном свете. И мне было смешно, что она забывает про мое плохое зрение и думает, будто я наблюдаю за ней.
Она продолжала несколько раз в неделю встречаться с другими мужчинами и пересказывала мне разговоры и постельные сцены. Я слушал со смесью интереса и отвращения. Было странно и неприятно слушать такое из уст девушки. Но это будоражило воображение.
И еще я очень стеснялся раздеваться, когда ложился спать. За окном квартиры был освещенный фонарями двор, и даже ночью в комнате все было очень хорошо видно. Я все время думал, с какой неприязнью, наверное, она смотрит на мой волосатый живот или закачанные икры и бедра, когда я прохожу по комнате в трусах.
На седьмой день она сама легла в мою постель и стала для меня первой женщиной. Я так нервничал, что ничего не чувствовал. Это случилось уже под утро, часов в пять или шесть, когда сквозь занавески светило чистое желтое солнце. А я даже не мог понять, понравилось ли мне. Но весь день в университете мои мысли вертелись только вокруг этого, и я постоянно ощущал сильное возбуждение. Самое плохое, что было в этом, я осознал гораздо позже. Никогда не надо ложиться с женщиной, которая тебе не очень нравится. А ведь она не нравилась мне.
Она сразу сказала:
– Только, пожалуйста, не влюбляйся в меня…
И хотя мне потом говорили: это не любовь, это пройдет, естественное чувство привязанности к первой женщине… Я до сих пор чувствую, что это любовь. И тогда тем более непонятным становится все произошедшее, многие мои слова и поступки. Непонятным – со стороны. Потому что я теперь все понимаю. Я просто не пытаюсь уложить это в логику рассуждений. Глупо рассуждать о чувстве. О нем можно только рассказывать. И принимать его таким, какое оно есть, со всеми его странностями. Оно – как цветок. Потому что его не переделать.
Я любил ее чисто и красиво весь первый месяц нашей совместной жизни. И меня даже не волновало то, что она продолжает встречаться с другими мужчинами. Я не принимал этой грязи. Мне действительно было все равно. Потому что ее от этого меньше не становилось. И у меня была все та же она. И внутри меня было светло и радостно. Там были залитые предзакатной нежностью сочные луга, золотые пылинки, играющие в струйках полуденного солнца, чистота ледниковых ручьев, прозрачно-синее небо над моим сердцем.
Да, теперь мне особенно не нравилась ее привычка пересказывать постельные сцены из еще теплого прошлого. Или, когда я ласкал ее, а она жмурилась, как сытая кошка, и говорила:
– Надо же, два мужика за один день…
Да, это причиняло боль. Но я легко объяснял себе, что не могу делать ее своей вещью. Поэтому она вольна поступать, как ей хочется. Ведь то, что я люблю ее – гораздо важнее.
Я попросил у нее только одно обещание. Сначала я спросил, нравится ли ей кто-нибудь из моих друзей. Она возмущенно посмотрела на меня и сказала успокаивающе:
– Валюш, не бойся, у меня никогда ничего не будет ни с кем из близких тебе людей. Я понимаю, как это было бы неприятно для тебя. Поэтому у меня не будет ни с кем из них не то что секса, а даже легкого флирта. Я обещаю. Можешь не переживать.
Я обрадовался, когда услышал это, и успокоился. И у меня в голове сразу нарисовалась долгая дорога жизни, по которой мы будем идти вдвоем и легко нести нашу любовь. Потому что я знал уже, что она тоже любит меня.
Ей не нравилось говорить об этом чувстве. Она считала, что неспособна любить, что у нее чего-то не хватает в душе, будто что-то отморожено. А я видел ее душу. И просто понимал, что про нее пока забыли.
Теперь вы спросите: как же ты любил женщину, которая тебе не нравилась своим телом? А я отвечу: не знаю.
Сначала мои ученики относились ко мне с недоверием. Первые пару месяцев я только и слышал от них:
– А Дмитрий Алексеевич делал не так.
Мне было очень забавно ощущать себя тренером. Для этих мальчишек и девчонок я был могущественным существом. Они смотрели на меня снизу вверх и, раскрыв рты, ловили каждое слово. Впрочем, это не мешало им баловаться и валять дурака, когда я давал задание для самостоятельной работы и выходил из зала.
Они с большим трепетом относились к моей форме.
– Валентин Владимирович, – спрашивали они, – А сколько вам лет?
– Двадцать, – говорил я.
– Двадцать лет и черный пояс… – потрясенно шептали они.
Они вообще как-то странно воспринимали внешние атрибуты тхэквондо. Человек в добке был для них, безусловно, более сильным бойцом, чем человек в спортивном костюме. Черный пояс был всегда сильнее цветных. По-моему, им казалось, что сам пояс делает человека сильным. Когда я пытался им объяснить, что все как раз наоборот, что одежда – лишь подтверждение статуса человека, что можно быть сильным и в семейных трусах, – они меня не понимали. А может быть, понимали, но не верили.
У меня занимались люди разных возрастов. Были несколько взрослых, в основном, студенты. Были несколько шести-семилетних малышей. Но, в основном, мальчишки десяти-четырнадцати лет. Несколько девчонок, среди которых и Катя Петухова. И даже была одна сорокалетняя тетенька.
Я приходил в зал, примерно, за полчаса до начала тренировки. Обычно меня уже ждали двое-трое малышей. Они радостно приветствовали меня, хватали свои пальто и шапки и тащили их в раздевалку, которую я открывал своим ключом. Раздевалка была одна и для мальчиков и для девочек. И душевая тоже. Поэтому все приходилось делать по очереди. Посреди раздевалки валялись кучами старые кеды учащихся этого училища. Я не знаю, зачем они их здесь оставляли. Кеды распространяли запах грязных носков и резины. Обычно мы забивали их ногами под шкафчики для одежды. А в шкафчиках, как ни странно, были те же самые кеды, только поновее. Душевая была старая, с лохмотьями ржавчины на трубах, но чистая. Потому что в ней, кроме нас, никто не мылся. У хозяев старых кедов, видимо, было не принято мыться. Однажды, впрочем, кто-то из них справил в этой душевой большую нужду. И, хотя, техничка все убрала на следующий день, мы почти полгода брезговали туда заходить.
После того, как все переодевались, я запирал раздевалку на ключ и загонял всех в зал. Сюда часто забредали подвыпившие пэтэушники или меланхоличные наркоманы. Они могли забраться в раздевалку, а там иногда были ценные вещи моих учеников. К тому же там каждый раз лежало два пистолета системы Макарова. Один принадлежал Сереже Зорину, молодому жизнерадостному толстячку, работавшему в прокуратуре ведущим специалистом. Я спрашивал его, что это за должность и чего именно он специалист. Но он так толком и не ответил. А другой пистолет приносил лейтенант железнодорожных войск Андрей Ломков, худой серьезный черноглазый парень, под два метра ростом. Они бросали свои пистолеты в кожаных потертых кобурах поверх своих же штанов и маек и не беспокоились ни о чем. А я старался не забыть закрыть раздевалку, потому что боялся, как бы эти пистолеты не сперли, или ими не захотела бы поиграть малышня.