Страница:
— А до этого…
— Не знаю, братан. И… давай-ка делать ноги. Конгресс тайных обществ, ага. Колдуны какие-то, не дай Господь. Ну их к бесам. На колдунов не подписывались.
— А таджик?
— Ну что таджик? Поздно. Схарчили парня, ясен пень, некроманты херовы. Ты же видел, как его уводили…
Новый порыв ветра, не в пример сильнее предыдущего, тугим комом врезался в фасад здания. Брызнули первые стёкла. Громко заорали сигнализацией машины на стоянке. И тут же стало почти темно: массивная чёрная туча смяла солнце и покатилась дальше…
Громыхнул гром.
— Ураган, — удивлённо сказал Шандыба. — Как тогда, в Майами.
— Тогда-то за сутки предупредили, — сказал Шпак.
— Может, мы прослушали, — сказал Шандыба. — А может…
Шарахнуло так, что распёрло уши — словно после разрыва гранаты. И с оттяжкой, медленно, чинно — посыпалась стеклянная стена, отделяющая зал ресторана от прогулочной дорожки, за которой начинался пляж и дальше — море.
На пляже начиналась паника.
Потемнело и похолодало буквально за считанные секунды. Едва Пятый Рим и примкнувший к ним Толик, прикрываясь руками от секущего ветра, загрузились в лифт, едва закрылась дверь и прозрачная банка с людьми начала своё медленное движение вверх, крупными и в первые секунды единичными каплями ударил дождь. Капли были размером со стакан: они разбивались о землю с тяжёлым затяжным плеском. Потом вода обрушилась водопадом.
И это был не простой водопад. Наверное, так выглядит нижний бьеф Ниагары или Виктории — водяная лавина сверху, водяной вулкан снизу, всё в густом свирепом мечущемся тумане, и слышен только сокрушительный рёв…
В лифте загорелись лампы: наверное, на внезапную темноту сработал фотоэлемент. Сразу стало плохо видно, что делается по ту сторону стекла. Но так продолжалось недолго: чуть миновав четвёртый этаж (заказан был пятый), лампы погасли, а лифт мёртво стал.
Костя стукнул основанием ладони по клавише с цифрой «4» — вероятно, в надежде, что в проводах осталось ещё немного электричества и на несколько-то сантиметров пути вниз — не вверх же даже, а вниз! — его хватит. Но электричества не осталось — наверное, оно всё ушло в небо.
Потому что там началось невероятное.
Несколько раз лифт ощутимо тряхнуло: наверное, молнии ударили в здание. Залитый потоками воды прозрачный пластик вспыхивал так, будто взрывался сам; просто зажмурить глаза было ничто, и даже сквозь ладони, кажется, эти вспышки прожигали до мозга. Страшные упругие и хлёсткие удары грома отсушили вдруг всё: руки, ноги, органы равновесия, эмоции, мысли; во всяком случае, Николай Степанович ощутил себя парящим в пустоте над бездной…
Неизвестно, сколько это длилось. Кажется, в верхнем этаже отеля возник пожар, но его быстро залило и задуло. В какой-то момент стало ясно, что прекратился дождь, стена лифта стала почти прозрачной. Уж лучше бы дождь продолжался… Внутренний дворик и пляж стали неузнаваемыми: на пляже не осталось ничего абсолютно, и только пирс, выступающий в море, ещё держался, хотя и стал вполовину короче, а настил его загнулся, как крышка шпротной банки; двор же превратился в чудовищную свалку всего: строительного мусора, битого стекла, опрокинутых автомобилей; посередине медленно вращалась, стоя на одном углу и не падая, весёленькая жёлтенькая крыша какого-то павильончика.
Николай Степанович успел заметить по крайней мере десять—двенадцать лежащих: мёртвых или потерявших сознание. Кто-то испуганно показался в окне второго этажа и пропал. Куда делись остальные люди, было совершенно непонятно…
Потом молнии обрушились на центр двора — огненно-дымно разлетелась во все стороны весёленькая крыша, — и тут же снова ударил ветер и начался град.
Словно в замедленном кино — видно было, как, сверкая отражённым светом молний, сверху и со стороны моря плотным ровным строем несутся градины.
Особенно страшен был первый удар — лифт затрясло, и в одном месте, сбоку, пластик не выдержал и лопнул. Дыра, образовавшаяся как раз над невысокими никелированными перильцами, была небольшой, едва ли пройдёт кулак, — но в неё сразу ворвался такой свирепый холод, такой ветер и такой вой, что все невольно закричали…
Шпак и Шандыба, прикрываясь стойкой портье, ползли к выходу. Вообще-то выход теперь был практически со всех сторон, стеклянные стены вынесло начисто, но в той стороне с потолка хотя бы ничего не падало — в отличие от холла. Что там разбивалось звонко и сокрушительно, они так и не поняли — но и не горели ни малейшим желанием узнать.
Было холодно, как на том свете. Ветер свистел и орал на все голоса, и Шпак видел, как просто по воздуху несло, крутя, как бумеранг, в море какого-то парня.
Потом Шандыба рванул Шпака за ногу, показал: за мной! — и в два прыжка оказался на лестнице, ведущей вниз, в подвал — а вернее, в бильярдную и тренажёрный зал. Шпак последовал за ним, с ужасом глядя на длинный пожарный автомобиль, катящийся кувырком и вприпрыжку по направлению к отелю. Он врезался в угол, колонна подломилась, потолок обрушился. Но за миг до этого Шпак слетел с лестницы и растянулся во весь рост.
Вдогонку его окатило пылью штукатурки. Большой круглый светильник, похожий на блестящий обод колеса, прокатился вокруг него и, подребезжав, лёг.
— Ну, бля… — протянул Шпак — и вдруг услышал себя.
Рёв и грохот продолжались, но как бы за углом. Он опасливо посмотрел вверх на четырёхугольник входа. Там что-то громоздилось — вроде бы куски арматуры, — но выход оставался. И свет кой-какой оттуда сюда просачивался…
— Кажись… — начал Шандыба, но что именно «кажись», так и осталось неизвестным: землю выдернули из-под ног.
Костя дёрнул Николая Степановича за руку, указывая влево и вниз. Там — как раз возле ресторана, из которого вечность назад они вышли — вдруг расселась земля, и из трещины полыхнуло дымно и багрово. Вдруг оказалось, что весь внутренний дворик заметён грязным снегом. Кабина лифта тряслась так, словно её столкнули вниз с уступчатой пирамиды.
— Это землетрясение! — прокричал Костя в ухо Николаю Степановичу.
— Да! — заорал в ответ тот.
— Упадём!
Вместо ответа Николай Степанович тряхнул его за плечо. Действительно, нужно было по-настоящему что-то делать.
«Дорожный набор» — в левом кармане… карты, подставка для карт, стальной пенальчик с тремя чёрными свечами, подсвечничек, спички… Так, что у нас тут со сторонами света?.. Единственная непрозрачная стена — это дверь лифта, и обращена она… обращена она… примерно на юго-восток. Нет, даже представить не берусь, куда попадём. Должно быть место с какой-то вертикальной плоскостью, хотя бы с толстым деревом, а значит — суша…
Поехали.
Он ободряюще подмигнул Аннушке. Она всё поняла и побледнела. Перед всеми этими древними заморочками у неё был бессознательный непреодолимый страх — примерно так же другие женщины боятся змей, мышей и пауков.
Николай Степанович пристроил свечку на подсвечнике, напоминающем канцелярскую кнопку, в подставке-зажиме закрепил карту — любимую свою трефовую девятку; потом прокричал Косте на ухо:
— Когда откроется дверь… — и дальше жестами: Армен — первый, Нойда — вторая, Шаддам — третий, Толик — четвёртый, ты — пятый, Аннушка — шестая, я — замыкаю.
Спорить не стали. Некогда было спорить.
Тряхнуло снова. Левое крыло здания — то, над рестораном — заметно перекосилось; из трещины в земле вдруг вымахнул огромный столб огня — почти до крыши. Он продержался несколько секунд, почти не склоняясь под порывами ветра, потом нехотя рассеялся.
Лифт ощутимо сдвинулся и накренился.
— Мы поднимаемся?
— Нет! Напротив! Мы опускаемся!
— Хуже — мы падаем!
Коробок со спичками вылетел из руки, спички рассыпались. Николай Степанович полез в карман за зажигалкой…
Когда стена бильярдной рухнула и стало светло, Шандыба в первый момент обрадовался, потом сообразил: они же под землёй! Откуда тут свет?.. И тут же страшно запахло тухлятиной — так, что он задохнулся и сел на пол.
— Это ад, — тихо сказал над ухом Шпак.
Но Шандыба уже и сам видел: там, где только что была стена, раскрылась пропасть. Она раскрылась до самого верху, оттуда и дневной свет. Но она раскрылась и до самого низу… и откуда Шандыба это знал, он не сказал бы ни за что. Просто такова она была, эта пропасть. Бездна без дна.
Полыхнуло огнём, и снова стало чем дышать.
Пол — отличный пробковый пол — дрожал. Всё сильнее и сильнее.
Они заползли за бильярдный стол и частично даже под него. Под правую руку Шандыбе подвернулся кий. Это немного успокоило — как будто возвращаются прежние добрые времена, когда ещё не было в свободном владении бейсбольных бит, и он пользовался для дел обломанным кием.
Кии, обрезы двустволок, арматурные прутья… Молодость. Молодость, чёрт бы её побрал…
Они лежали, пытаясь отдышаться. Вверху глухо рвануло, и, как ни странно, на секунду зажглись лампочки. Потом померкли, но продолжали чуть-чуть светиться. Этот свет смешивался с тем серым дневным, что просачивался сквозь щель, и с теми красными отсветами, которые бродили по потолку — получалось что-то немыслимо жуткое. Но глаза постепенно привыкали хоть к такому свету…
— Ты смотри… — прохрипел вдруг Шпак. — Ты только смотри…
Шандыба и сам не собирался высовываться.
Шпак лежал слева, и ему было видно то, что от Шандыбы загораживал маленький перевёрнутый пул. А там, за пулом, вдруг послышалась какая-то возня — и раздался свирепый исчезающий визг!
Потом заскребло по полу, раздалось внятное электрическое гудение — и наконец Шандыба увидел всё. Увидел то, что Шпак видел раньше него, отчего и лежал сейчас рядом тугой абсолютно неподвижной замороженной глыбой…
То, что выползло в проход, в первые секунды похоже было на игрушку. Суставчатое тело на вытянутых гусеницах, торчащий вверх и тоже суставчатый хвост с клешнёй на конце. Почему-то Шандыба понял, что дьявольский механизм пятится… и верно: вот показалась шея, и вместо головы — проклятье! — покачивал вверх-вниз укороченным хоботом «Кольт-Браунинг» пятидесятого калибра! Коробка с патронами висела снизу, как зоб у пеликана. А по сторонам «головы» таращились на всё вокруг множеством глазков-объективчиков видеокамеры — наверное, чуть ли не кругового обзора…
Но, может быть, они всё-таки смотрят не сюда?..
Тварь ещё дёрнулась назад — и выволокла из-за пула отчаянно цепляющегося за воздух пацана-коридорного. Она держала его передними клешнями за обе ноги, но он продолжал как-то брыкаться.
Ствол пулемёта в задумчивости опустился, уставился на паренька, затем задрался к потолку, и из-под «зоба» стало выползать-выбираться что-то ещё — надо полагать, калибром поменьше или вообще колюще-пилящее…
Точно. Круглая пила.
Мысли Шандыбы, как всегда на крутых разборках, потекли медленно и плавно. Правда, потом он не смог вспомнить ни одной. Было в них что-то про лесопилку в Бендерах и про лягушек. Как это увязывалось с тем, что он сделал, Шандыба не знал.
Он встал и опрокинул на тварь тот бильярдный стол, под которым сидел. Стол был хороший, центнера в два точно. Тварь успела среагировать, отпрыгнула, отпустив мальчишку, но всё-таки углом стола ей вмазало по той высунувшейся хреновине с пилой и по одной из видеокамер. Вторую камеру Шандыба разнёс кием. Потом он вручную выломал из хвоста твари ту клешню, оказавшуюся кусачками, и перехватил пару кабелей, идущих к пулемёту. Ослепшая тварь дёргалась туда-сюда, пытаясь сбросить невесть откуда взявшегося укротителя, потом мёртво стала.
Пацан лежал без сознания, Шпак осмотрел его на скорую руку, махнул рукой: на вид страшно, но ничего серьёзного.
Они поколдовали над пулемётом. Нормальная гашетка отсутствовала, но если вот этот и этот провод соединить, то получается электроспуск. Шпак зачистил концы, и они опробовали трофей, пальнув разок в сторону разлома.
И оттуда вылезла вторая тварь.
Аннушка наклонилась к самому уху, но Николай Степанович даже не расслышал, а догадался: «Брюс!»
Он развёл руками: сейчас ничего не сделать! Вот выберемся — сразу начнём искать!
Аннушка показала рукой: пометить! Оставить знак!
Николай Степанович кивнул, вытащил нож и на пластиковой облицовке двери нацарапал руну «Гар», которую иногда использовал как одно из своих факсимиле. Теперь, если Брюс сюда доберётся, он будет знать точно, что они были здесь, и прикинет направление, в котором они могли скрыться. Заодно Николай Степанович на полу сделал несколько глубоких царапин там, где стояла карта, и поковырял глубоко, как мог, там, где стояла свеча.
Дом встряхнуло ещё раз. Потом по небу со стороны моря пронеслось что-то огненное — и рухнуло невдалеке. Почему-то зажёгся свет, но тут же погас.
Армен и Толик, как могли, затыкали дыру, но ветер влезал чёрт знает в какие щели. Снаружи началась настоящая метель.
Зажигалка Николая Степановича давала слишком короткий огонёк, свеча никак не хотела заниматься.
Армен что-то объяснял Толику, тот кивал.
— Закройте как следует эту дыру! И дайте мне другую зажигалку!
Вторая тварь чем-то отличалась от пленённой, но вникать в эти отличия было некогда: пока та пыталась разобраться в ситуации, к которой, скорее всего, не была подготовлена, Шандыба навёл на неё ствол, а Шпак соединил провода. Два десятка пуль весом по шестьдесят три грамма каждая покинули ствол со скоростью пятьсот метров в секунду. Поскольку до мишени было метров двенадцать, все они хоть во что-то, да попали.
Когда-то в небе над Германией точно такие же очереди точно таких же «Кольтов-Браунингов» разбирали на части очень крепкие самолёты «Фокке-Вульф-190». О более хрупких «Мессершмиттах» и говорить не приходилось.
В общем, от проклятой твари осталась одна гусеница и половина корпуса, всё остальное куда-то делось. Гусеница стремительно нарезала круги, пробка из-под неё так и летела…
Но из провала лезла следующая тварь.
Теперь всё получилось. Свеча горела на полу, свеча горела… был день, но за стеклом бушевала свинцовая темень, летел снег, всё тряслось и содрогалось, а здесь горстка людей как зачарованные смотрели на странный, какой-то неживой огонь. Тень от свечи легла на сероватый, под металл, пластик двери… секунда, другая — и тень стала как будто плотнее, словно вдвинулась вглубь стены. Николай Степанович указал на Костю: пошёл!..
Это было как сброс парашютистов: пошёл! пошёл! пошёл!..
Он перенял дыру у Армена: пошёл!
Аннушка: быссстро!..
Сам: отпустить дыру — и, опережая порыв ветра, метнуться к открывшейся куда-то двери, успеть прыгнуть…
И — медленное кино: во внутренний дворик на заметённый снегом холм хлама взбирается боевой робот, разворачивая свой четырёхствольный гранатомёт сюда, в сторону застрявшего лифта. Ещё один такой же робот выпрыгивает из окна второго этажа, Николай Степанович следит за ним в его замедленном полёте. Море отступило далеко, но через чудесную какую-то трубу, в которой нет ни тумана, ни снега, Николай Степанович видит высунувшуюся из воды драконью голову, украшенную золотой гривой. Дракон тоже видит Николая Степановича…
Ещё что-то важное, жизненно важное он замечает, пролетая сквозь дверь за сплющенный миг до того, как ворвавшийся ветер задувает свечу — но тут же удар головой, искры, мягко, темно.
Через двое суток к посту жандармерии из зоны бедствия выбрались трое. Все находились в полубессознательном состоянии. Они ехали на куске кровельного пластика, который волок один из этих неизвестно откуда взявшихся боевых роботов — правда, вместо оторванной пушки у него был белый флаг. Люди кутались в зелёное сукно. Молодой человек, коридорный из отеля «Каса дель Соло», был в сознании, но мучался от множества воспалившихся ран на обеих ногах. Более взрослые его товарищи оказались в состоянии психического шока — что и неудивительно. На посту их согрели, одели — и отправили в близлежащий госпиталь. Как ни странно, прибыл туда только коридорный. Но ни он, ни водитель санитарного фургона не могли ничего сказать про двух других — да и были ли они вообще? Может быть, их отправили другой машиной?.. Поскольку пострадавших в зоне бедствия были сотни тысяч, и каждый день сотни людей куда-то исчезали, а тысячи возникали ниоткуда, то на этот случай просто махнули рукой. Ошибка учёта…
В ожидании парабеллума
Отец меня убьёт, а маменька ещё добавит…
Хотя я сделал всё, что мог. И пусть тот, кто может, сделает больше.
Я позвонил домой. Занято. Поганец опять забыл нажать на трубке кнопку отбоя. Это происходит так часто, что похоже на саботаж.
Я позвонил соседке Миле Вадимовне, чтобы она стукнула в дверь, чтобы этот поганец взял трубку. Но соседки не оказалось дома.
Больше звонить было некуда.
В общем, засада.
Оставалось набрать номер службы спасения и попросить меня спасти… но как им объяснить, как найти единственно верные пронзительные слова?!.
В общем, ситуация была безнадёжной.
С последнего урока, с истории, я хотел было отпроситься (и меня бы отпустили, понятное дело, чего зря сидеть?) — но тут вдруг оказалось, что как раз на сегодня назначено чествование. Победителей олимпиад, турниров — и аза, грешного. Потому что приехали телевизионщики из Москвы и хотят это снять на пленку для показа по всей стране.
Отец был прав — незачем срамиться. Нефиг.
Но мне хотелось славы и фанфар.
Вот я и получил фанфарой. По третьей чакре.
Историю я просидел как на иголках бешеного дикобраза. И почему-то думал: а вот будет смешно, если выпускные я не сдам, а в МГИМО меня уже зачислили. И что тогда?
Думаю, высокие договаривающиеся стороны — договорятся. Им не впервой. Дали же как-то аттестат Любке Смирницкой, матери двоих детей…
А потом был торжественный акт.
Меня придержали на сладкое. И вот чтобы я не убёг, пока подавали остальных, директор Борис Матвеевич сидел рядом, придерживая меня за локоток. Он не поверил моему слову! Не ожидал. Я привык относиться к этому человеку с уважением.
А он придерживал меня за локоток…
Потом так же за локоток повлёк на сцену. Вот, мол, вам наша гордость, умница и умник, чествуйте, жрите, глумитесь, и плевать вам, что мне уже два часа как надо быть дома, а то отец меня убьёт, а маменька добавит!..
На сцене же меня разобрал смех. Я вдруг одновременно представил себе, как бы повёл себя на моём месте поганец, — и особую соль моей фантазии добавило то, что под кличкой «поганец» вынужден существовать доктор исторических наук, поэт, бывший депутат облсовета и Кнессета, почётный член двух десятков научных обществ, зампред комиссии ООН по растлению малолетних, а также владелец, всенародно избранный президент и единственный гражданин островного государства Утопия (у берегов Марокко), названного так потому, что в прилив оно утопает на фиг. Он говорит, что выменял его на две литровые бутылки джина «Бифитер». Так вот, этот доктор, этот пи-эйч-ди и прочее, сейчас вырвался бы из лап директора, подскочил к телекамере и заверещал: «Тётенька, а этот педофил меня за попу трогал!»
И всем бы сделалось гораздо веселее.
А я вместо этого встал, как зайчик, на задние лапки, уши прижаты, взгляд робкий (не дай бог, подумают, что загордился), получил поздравления, получил ваучер, который они у меня же перед тем и отобрали, потом ещё один ваучер, который тоже заранее отобрали, потом документы о зачислении… Потом пошли подарки от спонсорья школы, спонсорья телевидения и просто примазавшихся. Больше всего мне понравился набор косметики для подтяжки лица. Это как раз то, что мне так отчаянно, просто до зарезу, нужно в этой жизни.
Потом я выступил с ответным словом. Вернее, с шестнадцатью. Я поблагодарил учителя истории, директора, весь коллектив школы, всех одноклассников, маму и папу — и пообещал учиться ещё лучше.
Борис Матвеевич был в восторге. Он хотел было, чтоб я продолжил, но я быстро застеснялся и удрал от микрофона подальше.
Позвонил. Телефон был занят.
Наверняка поганец придумал какое-то новое изощрённое поганство…
Все свои мобилки поганец исправно терял, топил в унитазах или разбирал на запчасти. Так ему было удобнее поганствовать.
…Наконец на какой-то совсем уж мажорной ноте торжественный акт завершился. Я приготовился к финишному спурту, но тут меня взяли в кольцо девчонки из «Клуба Z-24/7». Это такое тайное общество. Никто не знает, что означает его название, а если и знает, то не скажет. Всё, что известно непосвящённым — то, что они слушают Земфиру двадцать четыре часа семь дней в неделю. А в остальном девчонки нормальные. Стихи читают. На гитарах умеют. Даже готовят неплохо — тортики там…
В общем, тортик они и заготовили. В мою, трах-тибидох, честь. Белый такой тортик. С буквами. И воткнули в него вместо свечек бенгальские огни. Чтоб красивше.
Пока горели, получилось ничего себе. Только потом тортик стал серым в чёрную крапинку. И пока они на него таращились, осознавая масштаб катастрофы, я трусливо сбежал.
И даже сбёг.
Подарки Борис Матвеевич позволил оставить в его кабинете, и я налегке побежал ловить машину. Потому что трястись полчаса на автобусе или сорок минут на трамвае я позволить себе не мог. Говоря высоким штилем, у меня кровь стыла в жилах.
У школьных ворот стоял какой-то высокий кривой старик в светлом длинном плаще и каскетке. Я почему-то не то чтобы испугался, но… не знаю. То есть видно было, что он здесь не просто внука дожидается. Да и вид у него был… не наш. Отец говорил, что раньше иностранца легко было по одежде отличить. Вот и этот чем-то выделялся — не нашим. Но чем, не знаю. А может, мне это показалось, потому что я понял — он неотрывно на меня смотрит. Просто прожигает взглядом.
Но я, конечно, всё равно побежал вперёд, мимо него, мне надо было торопиться. Добежал — и почему-то остановился. Почти остановился. Ноги стали какие-то медленные. А он взял меня за локоть — дался им сегодня мой локоть! — и спросил: «Стефан Никольяевитч?»
И я как-то не сразу понял, что это он — меня.
— Стефан Никольяевитч? — повторил старик.
— Я… — меня в первый момент хватило только на это. — Ну да. Йа.
— Карашо, — он как-то странно передёрнулся. — Мы ехаем к ваш отетс. Бисстро.
— Можно по-немецки, — сказал я по-немецки.
— О, это очень любезно с вашей стороны, — обрадовался он. — Я хотел срочно увидеться сегодня с герром доктором, но дверь мне не открыли.
— Родители в Испании, — сказал я.
— О, мой бог! — воскликнул он. — Неужели на этом… — и он сказал какое-то длинное слово, которого я не понял. — В Барселоне? — уточнил он, видя мое недоумение.
— Вы совершенно правы, в Барселоне. Герр?..
Мой вопрос он проигнорировал, сильно задумавшись. Я ещё никогда не видел, чтобы человек мог так сморщить лоб.
— Герр доктор, — я решил, что с «доктором» уж точно не промажу, в Германии все доктора. — Простите меня великодушно, но я страшно тороплюсь. Могу я для вас что-то сделать?
Только бисстро! — добавил я про себя по-русски.
— Да-да-да… — он всё ещё был задумчив. — Если я прилечу туда завтра… Не будете ли так любезны на всякий случай сохранить моё письмо для вашего отца? На случай, если мы с ним разминёмся?
— Конечно, с радостью, — сказал я.
Он вручил мне небольшой конверт из какой-то очень плотной тёмно-зелёной бумаги, уже основательно потёртый на сгибах.
— Мне хотелось бы, чтобы Николас ознакомился с содержанием письма сразу, как только вернётся, — старик очень близко придвинулся ко мне. На какой-то миг мне показалось, что глаза у него с вертикальными зрачками — как у кошки. Пахло от него странно и знакомо, но я не мог вспомнить этот запах. Потом он выпрямился, приложил палец к каскетке и улыбнулся — приблизительно как Кристина Ричи в «Семейке Аддамсов». — Тем не менее я постараюсь как можно скорее встретиться с ним лично, так что не будем терять времени… — он повернулся и зашагал к поджидавшему его такси.
А я побежал ловить машину — в досаде, что это я, оказывается, задерживал его, а не совсем наоборот — и уже понимая, что можно не торопиться, потому что я всё равно безнадёжно опоздал.
Машина не ловилась, а потом подошла маршрутка, и я поехал на маршрутке.
В общем, получилось так, что к дому я подошёл почти одновременно с президиумом «Клуба Z» — они неслись мне навстречу, размахивая запасным тортиком. Оказывается, я их пригласил к себе! Оказывается, мы будем пить чай! Интересно, в каком беспамятстве, в каком умопомешательстве, в какой чёрной коме я находился, когда сделал это?..
Я так и не смог сообразить, как отмазаться от этого полдника с чаем, а поэтому организм сработал штатно: он вежливо распахнул дверь подъезда и кивком пригласил дам следовать внутрь. Инстинкт самосохранения у меня, вероятно, так и пребывал в чёрной коме, иначе я устремился бы в мировое пространство лестничных маршей с равномерным и весьма существенным ускорением. Вместо этого пришлось подниматься наверх плотной хихикающей группой, но — наконец! наконец-то! — я, производя побольше брякающих звуков, стал отпирать новенькие замки, к которым ещё не привык. Пришлось поменять старые на эти, которые нельзя было открыть изнутри без ключа.
М-маленький поганец…
А ведь я так и не придумал, какими словами буду извиняться перед Поппи Меринс (то есть на самом-то деле Леночкой) за то, что продержал её под замком лишних три часа.
— Не знаю, братан. И… давай-ка делать ноги. Конгресс тайных обществ, ага. Колдуны какие-то, не дай Господь. Ну их к бесам. На колдунов не подписывались.
— А таджик?
— Ну что таджик? Поздно. Схарчили парня, ясен пень, некроманты херовы. Ты же видел, как его уводили…
Новый порыв ветра, не в пример сильнее предыдущего, тугим комом врезался в фасад здания. Брызнули первые стёкла. Громко заорали сигнализацией машины на стоянке. И тут же стало почти темно: массивная чёрная туча смяла солнце и покатилась дальше…
Громыхнул гром.
— Ураган, — удивлённо сказал Шандыба. — Как тогда, в Майами.
— Тогда-то за сутки предупредили, — сказал Шпак.
— Может, мы прослушали, — сказал Шандыба. — А может…
Шарахнуло так, что распёрло уши — словно после разрыва гранаты. И с оттяжкой, медленно, чинно — посыпалась стеклянная стена, отделяющая зал ресторана от прогулочной дорожки, за которой начинался пляж и дальше — море.
На пляже начиналась паника.
Потемнело и похолодало буквально за считанные секунды. Едва Пятый Рим и примкнувший к ним Толик, прикрываясь руками от секущего ветра, загрузились в лифт, едва закрылась дверь и прозрачная банка с людьми начала своё медленное движение вверх, крупными и в первые секунды единичными каплями ударил дождь. Капли были размером со стакан: они разбивались о землю с тяжёлым затяжным плеском. Потом вода обрушилась водопадом.
И это был не простой водопад. Наверное, так выглядит нижний бьеф Ниагары или Виктории — водяная лавина сверху, водяной вулкан снизу, всё в густом свирепом мечущемся тумане, и слышен только сокрушительный рёв…
В лифте загорелись лампы: наверное, на внезапную темноту сработал фотоэлемент. Сразу стало плохо видно, что делается по ту сторону стекла. Но так продолжалось недолго: чуть миновав четвёртый этаж (заказан был пятый), лампы погасли, а лифт мёртво стал.
Костя стукнул основанием ладони по клавише с цифрой «4» — вероятно, в надежде, что в проводах осталось ещё немного электричества и на несколько-то сантиметров пути вниз — не вверх же даже, а вниз! — его хватит. Но электричества не осталось — наверное, оно всё ушло в небо.
Потому что там началось невероятное.
Несколько раз лифт ощутимо тряхнуло: наверное, молнии ударили в здание. Залитый потоками воды прозрачный пластик вспыхивал так, будто взрывался сам; просто зажмурить глаза было ничто, и даже сквозь ладони, кажется, эти вспышки прожигали до мозга. Страшные упругие и хлёсткие удары грома отсушили вдруг всё: руки, ноги, органы равновесия, эмоции, мысли; во всяком случае, Николай Степанович ощутил себя парящим в пустоте над бездной…
Неизвестно, сколько это длилось. Кажется, в верхнем этаже отеля возник пожар, но его быстро залило и задуло. В какой-то момент стало ясно, что прекратился дождь, стена лифта стала почти прозрачной. Уж лучше бы дождь продолжался… Внутренний дворик и пляж стали неузнаваемыми: на пляже не осталось ничего абсолютно, и только пирс, выступающий в море, ещё держался, хотя и стал вполовину короче, а настил его загнулся, как крышка шпротной банки; двор же превратился в чудовищную свалку всего: строительного мусора, битого стекла, опрокинутых автомобилей; посередине медленно вращалась, стоя на одном углу и не падая, весёленькая жёлтенькая крыша какого-то павильончика.
Николай Степанович успел заметить по крайней мере десять—двенадцать лежащих: мёртвых или потерявших сознание. Кто-то испуганно показался в окне второго этажа и пропал. Куда делись остальные люди, было совершенно непонятно…
Потом молнии обрушились на центр двора — огненно-дымно разлетелась во все стороны весёленькая крыша, — и тут же снова ударил ветер и начался град.
Словно в замедленном кино — видно было, как, сверкая отражённым светом молний, сверху и со стороны моря плотным ровным строем несутся градины.
Особенно страшен был первый удар — лифт затрясло, и в одном месте, сбоку, пластик не выдержал и лопнул. Дыра, образовавшаяся как раз над невысокими никелированными перильцами, была небольшой, едва ли пройдёт кулак, — но в неё сразу ворвался такой свирепый холод, такой ветер и такой вой, что все невольно закричали…
Шпак и Шандыба, прикрываясь стойкой портье, ползли к выходу. Вообще-то выход теперь был практически со всех сторон, стеклянные стены вынесло начисто, но в той стороне с потолка хотя бы ничего не падало — в отличие от холла. Что там разбивалось звонко и сокрушительно, они так и не поняли — но и не горели ни малейшим желанием узнать.
Было холодно, как на том свете. Ветер свистел и орал на все голоса, и Шпак видел, как просто по воздуху несло, крутя, как бумеранг, в море какого-то парня.
Потом Шандыба рванул Шпака за ногу, показал: за мной! — и в два прыжка оказался на лестнице, ведущей вниз, в подвал — а вернее, в бильярдную и тренажёрный зал. Шпак последовал за ним, с ужасом глядя на длинный пожарный автомобиль, катящийся кувырком и вприпрыжку по направлению к отелю. Он врезался в угол, колонна подломилась, потолок обрушился. Но за миг до этого Шпак слетел с лестницы и растянулся во весь рост.
Вдогонку его окатило пылью штукатурки. Большой круглый светильник, похожий на блестящий обод колеса, прокатился вокруг него и, подребезжав, лёг.
— Ну, бля… — протянул Шпак — и вдруг услышал себя.
Рёв и грохот продолжались, но как бы за углом. Он опасливо посмотрел вверх на четырёхугольник входа. Там что-то громоздилось — вроде бы куски арматуры, — но выход оставался. И свет кой-какой оттуда сюда просачивался…
— Кажись… — начал Шандыба, но что именно «кажись», так и осталось неизвестным: землю выдернули из-под ног.
Костя дёрнул Николая Степановича за руку, указывая влево и вниз. Там — как раз возле ресторана, из которого вечность назад они вышли — вдруг расселась земля, и из трещины полыхнуло дымно и багрово. Вдруг оказалось, что весь внутренний дворик заметён грязным снегом. Кабина лифта тряслась так, словно её столкнули вниз с уступчатой пирамиды.
— Это землетрясение! — прокричал Костя в ухо Николаю Степановичу.
— Да! — заорал в ответ тот.
— Упадём!
Вместо ответа Николай Степанович тряхнул его за плечо. Действительно, нужно было по-настоящему что-то делать.
«Дорожный набор» — в левом кармане… карты, подставка для карт, стальной пенальчик с тремя чёрными свечами, подсвечничек, спички… Так, что у нас тут со сторонами света?.. Единственная непрозрачная стена — это дверь лифта, и обращена она… обращена она… примерно на юго-восток. Нет, даже представить не берусь, куда попадём. Должно быть место с какой-то вертикальной плоскостью, хотя бы с толстым деревом, а значит — суша…
Поехали.
Он ободряюще подмигнул Аннушке. Она всё поняла и побледнела. Перед всеми этими древними заморочками у неё был бессознательный непреодолимый страх — примерно так же другие женщины боятся змей, мышей и пауков.
Николай Степанович пристроил свечку на подсвечнике, напоминающем канцелярскую кнопку, в подставке-зажиме закрепил карту — любимую свою трефовую девятку; потом прокричал Косте на ухо:
— Когда откроется дверь… — и дальше жестами: Армен — первый, Нойда — вторая, Шаддам — третий, Толик — четвёртый, ты — пятый, Аннушка — шестая, я — замыкаю.
Спорить не стали. Некогда было спорить.
Тряхнуло снова. Левое крыло здания — то, над рестораном — заметно перекосилось; из трещины в земле вдруг вымахнул огромный столб огня — почти до крыши. Он продержался несколько секунд, почти не склоняясь под порывами ветра, потом нехотя рассеялся.
Лифт ощутимо сдвинулся и накренился.
— Мы поднимаемся?
— Нет! Напротив! Мы опускаемся!
— Хуже — мы падаем!
Коробок со спичками вылетел из руки, спички рассыпались. Николай Степанович полез в карман за зажигалкой…
Когда стена бильярдной рухнула и стало светло, Шандыба в первый момент обрадовался, потом сообразил: они же под землёй! Откуда тут свет?.. И тут же страшно запахло тухлятиной — так, что он задохнулся и сел на пол.
— Это ад, — тихо сказал над ухом Шпак.
Но Шандыба уже и сам видел: там, где только что была стена, раскрылась пропасть. Она раскрылась до самого верху, оттуда и дневной свет. Но она раскрылась и до самого низу… и откуда Шандыба это знал, он не сказал бы ни за что. Просто такова она была, эта пропасть. Бездна без дна.
Полыхнуло огнём, и снова стало чем дышать.
Пол — отличный пробковый пол — дрожал. Всё сильнее и сильнее.
Они заползли за бильярдный стол и частично даже под него. Под правую руку Шандыбе подвернулся кий. Это немного успокоило — как будто возвращаются прежние добрые времена, когда ещё не было в свободном владении бейсбольных бит, и он пользовался для дел обломанным кием.
Кии, обрезы двустволок, арматурные прутья… Молодость. Молодость, чёрт бы её побрал…
Они лежали, пытаясь отдышаться. Вверху глухо рвануло, и, как ни странно, на секунду зажглись лампочки. Потом померкли, но продолжали чуть-чуть светиться. Этот свет смешивался с тем серым дневным, что просачивался сквозь щель, и с теми красными отсветами, которые бродили по потолку — получалось что-то немыслимо жуткое. Но глаза постепенно привыкали хоть к такому свету…
— Ты смотри… — прохрипел вдруг Шпак. — Ты только смотри…
Шандыба и сам не собирался высовываться.
Шпак лежал слева, и ему было видно то, что от Шандыбы загораживал маленький перевёрнутый пул. А там, за пулом, вдруг послышалась какая-то возня — и раздался свирепый исчезающий визг!
Потом заскребло по полу, раздалось внятное электрическое гудение — и наконец Шандыба увидел всё. Увидел то, что Шпак видел раньше него, отчего и лежал сейчас рядом тугой абсолютно неподвижной замороженной глыбой…
То, что выползло в проход, в первые секунды похоже было на игрушку. Суставчатое тело на вытянутых гусеницах, торчащий вверх и тоже суставчатый хвост с клешнёй на конце. Почему-то Шандыба понял, что дьявольский механизм пятится… и верно: вот показалась шея, и вместо головы — проклятье! — покачивал вверх-вниз укороченным хоботом «Кольт-Браунинг» пятидесятого калибра! Коробка с патронами висела снизу, как зоб у пеликана. А по сторонам «головы» таращились на всё вокруг множеством глазков-объективчиков видеокамеры — наверное, чуть ли не кругового обзора…
Но, может быть, они всё-таки смотрят не сюда?..
Тварь ещё дёрнулась назад — и выволокла из-за пула отчаянно цепляющегося за воздух пацана-коридорного. Она держала его передними клешнями за обе ноги, но он продолжал как-то брыкаться.
Ствол пулемёта в задумчивости опустился, уставился на паренька, затем задрался к потолку, и из-под «зоба» стало выползать-выбираться что-то ещё — надо полагать, калибром поменьше или вообще колюще-пилящее…
Точно. Круглая пила.
Мысли Шандыбы, как всегда на крутых разборках, потекли медленно и плавно. Правда, потом он не смог вспомнить ни одной. Было в них что-то про лесопилку в Бендерах и про лягушек. Как это увязывалось с тем, что он сделал, Шандыба не знал.
Он встал и опрокинул на тварь тот бильярдный стол, под которым сидел. Стол был хороший, центнера в два точно. Тварь успела среагировать, отпрыгнула, отпустив мальчишку, но всё-таки углом стола ей вмазало по той высунувшейся хреновине с пилой и по одной из видеокамер. Вторую камеру Шандыба разнёс кием. Потом он вручную выломал из хвоста твари ту клешню, оказавшуюся кусачками, и перехватил пару кабелей, идущих к пулемёту. Ослепшая тварь дёргалась туда-сюда, пытаясь сбросить невесть откуда взявшегося укротителя, потом мёртво стала.
Пацан лежал без сознания, Шпак осмотрел его на скорую руку, махнул рукой: на вид страшно, но ничего серьёзного.
Они поколдовали над пулемётом. Нормальная гашетка отсутствовала, но если вот этот и этот провод соединить, то получается электроспуск. Шпак зачистил концы, и они опробовали трофей, пальнув разок в сторону разлома.
И оттуда вылезла вторая тварь.
Аннушка наклонилась к самому уху, но Николай Степанович даже не расслышал, а догадался: «Брюс!»
Он развёл руками: сейчас ничего не сделать! Вот выберемся — сразу начнём искать!
Аннушка показала рукой: пометить! Оставить знак!
Николай Степанович кивнул, вытащил нож и на пластиковой облицовке двери нацарапал руну «Гар», которую иногда использовал как одно из своих факсимиле. Теперь, если Брюс сюда доберётся, он будет знать точно, что они были здесь, и прикинет направление, в котором они могли скрыться. Заодно Николай Степанович на полу сделал несколько глубоких царапин там, где стояла карта, и поковырял глубоко, как мог, там, где стояла свеча.
Дом встряхнуло ещё раз. Потом по небу со стороны моря пронеслось что-то огненное — и рухнуло невдалеке. Почему-то зажёгся свет, но тут же погас.
Армен и Толик, как могли, затыкали дыру, но ветер влезал чёрт знает в какие щели. Снаружи началась настоящая метель.
Зажигалка Николая Степановича давала слишком короткий огонёк, свеча никак не хотела заниматься.
Армен что-то объяснял Толику, тот кивал.
— Закройте как следует эту дыру! И дайте мне другую зажигалку!
Вторая тварь чем-то отличалась от пленённой, но вникать в эти отличия было некогда: пока та пыталась разобраться в ситуации, к которой, скорее всего, не была подготовлена, Шандыба навёл на неё ствол, а Шпак соединил провода. Два десятка пуль весом по шестьдесят три грамма каждая покинули ствол со скоростью пятьсот метров в секунду. Поскольку до мишени было метров двенадцать, все они хоть во что-то, да попали.
Когда-то в небе над Германией точно такие же очереди точно таких же «Кольтов-Браунингов» разбирали на части очень крепкие самолёты «Фокке-Вульф-190». О более хрупких «Мессершмиттах» и говорить не приходилось.
В общем, от проклятой твари осталась одна гусеница и половина корпуса, всё остальное куда-то делось. Гусеница стремительно нарезала круги, пробка из-под неё так и летела…
Но из провала лезла следующая тварь.
Теперь всё получилось. Свеча горела на полу, свеча горела… был день, но за стеклом бушевала свинцовая темень, летел снег, всё тряслось и содрогалось, а здесь горстка людей как зачарованные смотрели на странный, какой-то неживой огонь. Тень от свечи легла на сероватый, под металл, пластик двери… секунда, другая — и тень стала как будто плотнее, словно вдвинулась вглубь стены. Николай Степанович указал на Костю: пошёл!..
Это было как сброс парашютистов: пошёл! пошёл! пошёл!..
Он перенял дыру у Армена: пошёл!
Аннушка: быссстро!..
Сам: отпустить дыру — и, опережая порыв ветра, метнуться к открывшейся куда-то двери, успеть прыгнуть…
И — медленное кино: во внутренний дворик на заметённый снегом холм хлама взбирается боевой робот, разворачивая свой четырёхствольный гранатомёт сюда, в сторону застрявшего лифта. Ещё один такой же робот выпрыгивает из окна второго этажа, Николай Степанович следит за ним в его замедленном полёте. Море отступило далеко, но через чудесную какую-то трубу, в которой нет ни тумана, ни снега, Николай Степанович видит высунувшуюся из воды драконью голову, украшенную золотой гривой. Дракон тоже видит Николая Степановича…
Ещё что-то важное, жизненно важное он замечает, пролетая сквозь дверь за сплющенный миг до того, как ворвавшийся ветер задувает свечу — но тут же удар головой, искры, мягко, темно.
Через двое суток к посту жандармерии из зоны бедствия выбрались трое. Все находились в полубессознательном состоянии. Они ехали на куске кровельного пластика, который волок один из этих неизвестно откуда взявшихся боевых роботов — правда, вместо оторванной пушки у него был белый флаг. Люди кутались в зелёное сукно. Молодой человек, коридорный из отеля «Каса дель Соло», был в сознании, но мучался от множества воспалившихся ран на обеих ногах. Более взрослые его товарищи оказались в состоянии психического шока — что и неудивительно. На посту их согрели, одели — и отправили в близлежащий госпиталь. Как ни странно, прибыл туда только коридорный. Но ни он, ни водитель санитарного фургона не могли ничего сказать про двух других — да и были ли они вообще? Может быть, их отправили другой машиной?.. Поскольку пострадавших в зоне бедствия были сотни тысяч, и каждый день сотни людей куда-то исчезали, а тысячи возникали ниоткуда, то на этот случай просто махнули рукой. Ошибка учёта…
В ожидании парабеллума
Отец меня убьёт, а маменька ещё добавит…
Хотя я сделал всё, что мог. И пусть тот, кто может, сделает больше.
Я позвонил домой. Занято. Поганец опять забыл нажать на трубке кнопку отбоя. Это происходит так часто, что похоже на саботаж.
Я позвонил соседке Миле Вадимовне, чтобы она стукнула в дверь, чтобы этот поганец взял трубку. Но соседки не оказалось дома.
Больше звонить было некуда.
В общем, засада.
Оставалось набрать номер службы спасения и попросить меня спасти… но как им объяснить, как найти единственно верные пронзительные слова?!.
В общем, ситуация была безнадёжной.
С последнего урока, с истории, я хотел было отпроситься (и меня бы отпустили, понятное дело, чего зря сидеть?) — но тут вдруг оказалось, что как раз на сегодня назначено чествование. Победителей олимпиад, турниров — и аза, грешного. Потому что приехали телевизионщики из Москвы и хотят это снять на пленку для показа по всей стране.
Отец был прав — незачем срамиться. Нефиг.
Но мне хотелось славы и фанфар.
Вот я и получил фанфарой. По третьей чакре.
Историю я просидел как на иголках бешеного дикобраза. И почему-то думал: а вот будет смешно, если выпускные я не сдам, а в МГИМО меня уже зачислили. И что тогда?
Думаю, высокие договаривающиеся стороны — договорятся. Им не впервой. Дали же как-то аттестат Любке Смирницкой, матери двоих детей…
А потом был торжественный акт.
Меня придержали на сладкое. И вот чтобы я не убёг, пока подавали остальных, директор Борис Матвеевич сидел рядом, придерживая меня за локоток. Он не поверил моему слову! Не ожидал. Я привык относиться к этому человеку с уважением.
А он придерживал меня за локоток…
Потом так же за локоток повлёк на сцену. Вот, мол, вам наша гордость, умница и умник, чествуйте, жрите, глумитесь, и плевать вам, что мне уже два часа как надо быть дома, а то отец меня убьёт, а маменька добавит!..
На сцене же меня разобрал смех. Я вдруг одновременно представил себе, как бы повёл себя на моём месте поганец, — и особую соль моей фантазии добавило то, что под кличкой «поганец» вынужден существовать доктор исторических наук, поэт, бывший депутат облсовета и Кнессета, почётный член двух десятков научных обществ, зампред комиссии ООН по растлению малолетних, а также владелец, всенародно избранный президент и единственный гражданин островного государства Утопия (у берегов Марокко), названного так потому, что в прилив оно утопает на фиг. Он говорит, что выменял его на две литровые бутылки джина «Бифитер». Так вот, этот доктор, этот пи-эйч-ди и прочее, сейчас вырвался бы из лап директора, подскочил к телекамере и заверещал: «Тётенька, а этот педофил меня за попу трогал!»
И всем бы сделалось гораздо веселее.
А я вместо этого встал, как зайчик, на задние лапки, уши прижаты, взгляд робкий (не дай бог, подумают, что загордился), получил поздравления, получил ваучер, который они у меня же перед тем и отобрали, потом ещё один ваучер, который тоже заранее отобрали, потом документы о зачислении… Потом пошли подарки от спонсорья школы, спонсорья телевидения и просто примазавшихся. Больше всего мне понравился набор косметики для подтяжки лица. Это как раз то, что мне так отчаянно, просто до зарезу, нужно в этой жизни.
Потом я выступил с ответным словом. Вернее, с шестнадцатью. Я поблагодарил учителя истории, директора, весь коллектив школы, всех одноклассников, маму и папу — и пообещал учиться ещё лучше.
Борис Матвеевич был в восторге. Он хотел было, чтоб я продолжил, но я быстро застеснялся и удрал от микрофона подальше.
Позвонил. Телефон был занят.
Наверняка поганец придумал какое-то новое изощрённое поганство…
Все свои мобилки поганец исправно терял, топил в унитазах или разбирал на запчасти. Так ему было удобнее поганствовать.
…Наконец на какой-то совсем уж мажорной ноте торжественный акт завершился. Я приготовился к финишному спурту, но тут меня взяли в кольцо девчонки из «Клуба Z-24/7». Это такое тайное общество. Никто не знает, что означает его название, а если и знает, то не скажет. Всё, что известно непосвящённым — то, что они слушают Земфиру двадцать четыре часа семь дней в неделю. А в остальном девчонки нормальные. Стихи читают. На гитарах умеют. Даже готовят неплохо — тортики там…
В общем, тортик они и заготовили. В мою, трах-тибидох, честь. Белый такой тортик. С буквами. И воткнули в него вместо свечек бенгальские огни. Чтоб красивше.
Пока горели, получилось ничего себе. Только потом тортик стал серым в чёрную крапинку. И пока они на него таращились, осознавая масштаб катастрофы, я трусливо сбежал.
И даже сбёг.
Подарки Борис Матвеевич позволил оставить в его кабинете, и я налегке побежал ловить машину. Потому что трястись полчаса на автобусе или сорок минут на трамвае я позволить себе не мог. Говоря высоким штилем, у меня кровь стыла в жилах.
У школьных ворот стоял какой-то высокий кривой старик в светлом длинном плаще и каскетке. Я почему-то не то чтобы испугался, но… не знаю. То есть видно было, что он здесь не просто внука дожидается. Да и вид у него был… не наш. Отец говорил, что раньше иностранца легко было по одежде отличить. Вот и этот чем-то выделялся — не нашим. Но чем, не знаю. А может, мне это показалось, потому что я понял — он неотрывно на меня смотрит. Просто прожигает взглядом.
Но я, конечно, всё равно побежал вперёд, мимо него, мне надо было торопиться. Добежал — и почему-то остановился. Почти остановился. Ноги стали какие-то медленные. А он взял меня за локоть — дался им сегодня мой локоть! — и спросил: «Стефан Никольяевитч?»
И я как-то не сразу понял, что это он — меня.
— Стефан Никольяевитч? — повторил старик.
— Я… — меня в первый момент хватило только на это. — Ну да. Йа.
— Карашо, — он как-то странно передёрнулся. — Мы ехаем к ваш отетс. Бисстро.
— Можно по-немецки, — сказал я по-немецки.
— О, это очень любезно с вашей стороны, — обрадовался он. — Я хотел срочно увидеться сегодня с герром доктором, но дверь мне не открыли.
— Родители в Испании, — сказал я.
— О, мой бог! — воскликнул он. — Неужели на этом… — и он сказал какое-то длинное слово, которого я не понял. — В Барселоне? — уточнил он, видя мое недоумение.
— Вы совершенно правы, в Барселоне. Герр?..
Мой вопрос он проигнорировал, сильно задумавшись. Я ещё никогда не видел, чтобы человек мог так сморщить лоб.
— Герр доктор, — я решил, что с «доктором» уж точно не промажу, в Германии все доктора. — Простите меня великодушно, но я страшно тороплюсь. Могу я для вас что-то сделать?
Только бисстро! — добавил я про себя по-русски.
— Да-да-да… — он всё ещё был задумчив. — Если я прилечу туда завтра… Не будете ли так любезны на всякий случай сохранить моё письмо для вашего отца? На случай, если мы с ним разминёмся?
— Конечно, с радостью, — сказал я.
Он вручил мне небольшой конверт из какой-то очень плотной тёмно-зелёной бумаги, уже основательно потёртый на сгибах.
— Мне хотелось бы, чтобы Николас ознакомился с содержанием письма сразу, как только вернётся, — старик очень близко придвинулся ко мне. На какой-то миг мне показалось, что глаза у него с вертикальными зрачками — как у кошки. Пахло от него странно и знакомо, но я не мог вспомнить этот запах. Потом он выпрямился, приложил палец к каскетке и улыбнулся — приблизительно как Кристина Ричи в «Семейке Аддамсов». — Тем не менее я постараюсь как можно скорее встретиться с ним лично, так что не будем терять времени… — он повернулся и зашагал к поджидавшему его такси.
А я побежал ловить машину — в досаде, что это я, оказывается, задерживал его, а не совсем наоборот — и уже понимая, что можно не торопиться, потому что я всё равно безнадёжно опоздал.
Машина не ловилась, а потом подошла маршрутка, и я поехал на маршрутке.
В общем, получилось так, что к дому я подошёл почти одновременно с президиумом «Клуба Z» — они неслись мне навстречу, размахивая запасным тортиком. Оказывается, я их пригласил к себе! Оказывается, мы будем пить чай! Интересно, в каком беспамятстве, в каком умопомешательстве, в какой чёрной коме я находился, когда сделал это?..
Я так и не смог сообразить, как отмазаться от этого полдника с чаем, а поэтому организм сработал штатно: он вежливо распахнул дверь подъезда и кивком пригласил дам следовать внутрь. Инстинкт самосохранения у меня, вероятно, так и пребывал в чёрной коме, иначе я устремился бы в мировое пространство лестничных маршей с равномерным и весьма существенным ускорением. Вместо этого пришлось подниматься наверх плотной хихикающей группой, но — наконец! наконец-то! — я, производя побольше брякающих звуков, стал отпирать новенькие замки, к которым ещё не привык. Пришлось поменять старые на эти, которые нельзя было открыть изнутри без ключа.
М-маленький поганец…
А ведь я так и не придумал, какими словами буду извиняться перед Поппи Меринс (то есть на самом-то деле Леночкой) за то, что продержал её под замком лишних три часа.