Анфиногенов Артем. А внизу была земля

   - Второй мотор сменили, - воззвал к его сочувствию звеньевой. - Все вылеты в режиме форсажа, исключительно. - Лицо воентехника обидчиво ожесточилось.
   - Штаб запросил обстановку на шесть ноль-ноль, - сказал Хрюкин.
   "Не уходим", - понял Комлев.
   - Но сейчас не ясно, куда двинет противник: мимо Крыма, не задерживаясь, по берегу на восток или ударит на Перекоп.
   Обстановка противоречива, единого мнения нет. Наземное командование ждет, что даст разведка на "девятке"...
   "Пешка" в Каховке требует заводского ремонта, "пешка" в Джанкое сидит без моторов. В строю из его находок - одна "девятка". Одну "девятку", как бы ей не распорядиться, он может показать в активе.
   - Мотор не облетан, - сказал Комлев.
   - Кстати, вашего крестного, Крупенина, я поставил на полк, - уведомил его Хрюкин. - Я обговорю и ваше немедленное ко мне откомандирование... Но самолет с необлетанным мотором в неопытные руки не сбывают... Так? Я имею в виду, порядочные люди не сбывают...
   - Совершенно согласен.
   - Мотор - облетать. Вашего штурмана с картой и вновь испеченного летчика-пикировщика - ко мне.
   В одобрении лейтенанта генерал, естественно, не нуждался; больше того, кивком головы он отпустил Комлева:
   - Пожалуйста!
   Что означало сие "пожалуйста"?
   Комлев рассудил так: пока его штурман и резервный командир Кузя обсудят с генералом маршрут предстоящей разведки, он опробует в воздухе мотор. После чего дозаправится и... прощай, Крым?!.
   Со своего места в кабине Комлев показал на пальцах: два. Два круга!
   Хрюкин, отставив развернутую карту, приподнял в его сторону подбородок.
   Что-то в генерале настораживало Комлева.
   Что-то его задело, что-то ему передалось.
   Неудовольствие? Сомнение? Протест?
   Против ожидания, Хрюкин тут же сам показал ему пятерню.
   "Пять минут, - понял Комлев. - Даю пять минут".
   Не властным, не суровым жестом матерого РП, руководителя полетов, а коротким, низким, как шлепок под зад, Хрюкин подтолкнул его на взлет.
   Сомнение, отвлекшее было летчика, рассеялось.
   Пошел!
   Он видел все, но слухом был прикован к левой стороне, к левому мотору.
   Шасси убрались мягко, с легким перестуком; в привычную для глаз мозаику приборной доски вкрапились три ярких красных огонька, они сказали: передние колеса и хвостовое, "дутик", убраны, втянуты, схвачены замками. Снаружи их не видно.
   "Девятка" пласталась - так он чувствовал ее стремительный, низкий над землею лет; левый мотор, вчера весь день открытый, обрел под капотами картинную слитность с крылом, внешний вид красавицы - безупречен. И внутри все в привычной неизменности. Гуляет ветерок в кабине, завихряется, по временам не обвевает, а сечет лицо - плохо задвинута боковая створка штурмана. Но до нее ему сейчас не дотянуться.
   Разведка отучила Комлева от низких, крылом в землю, разворотов, высота же ему сейчас не подходила: и времени в обрез, и - риск. На высоте он открыт, отовсюду виден, может накликать на свою голову "мессеров", - повадки шакаливших на рассвете патрулей ME-109 ему известны.
   Поглядывая в хвост, Комлев подумал, что все-таки зря он поторопился, не взял в облет стрелка-радиста.
   Пустующее справа круглое штурманское кресло с неплотно прикрытой боковой створкой непривычно расширило обзор.
   "Лучше бы стрелок был на месте, лучше бы штурман смотрел по сторонам".
   Но в этом винить лейтенанту, кроме себя, некого.
   Еще круг. Еще.
   Четыре широких, растянутых круга, нечто вроде контрольной площадки перед маршрутом... возможно уже не его маршрутом - Кузи?..
   "Девятка" показывала себя молодцом.
   В моторе старший воентехник и на этот раз не ошибся. Все, садимся.
   Решено: на разведку идет Кузя.
   Комлев выпустил шасси.
   На приборной доске вспыхнул одинокий зеленый глаз, - это далеко за спиаой выполз наружу и встал на свое место "дутик", хвостовое колесо.
   Сигнальные лампочки передних стоек шасси не горели - передние колеса воле летчика не подчинялись, они не вышли.
   Давление в гидросистеме - ниже нормы.
   Он продвинулся на сиденье вперед, увидел запыленную, чугунной твердости резьбу покрышек... вывалившись из гнезд, оба колеса до своего места не дошли.
   Кроме погасших лампочек, об этом говорила подсобная метка, черный пунктир на голубом фоне. Когда шасси выходят полностью, пунктир прям, как стрела. Сейчас пунктир надломлен, передние замки не сработали. Коснувшись земли, самолет всей тяжестью подомнет стойки, заскрежещет по грунту брюхом.
   Сделав разворот, Комлев отыскал внизу стоянку,
   Генерал, звеньевой, Кузя.
   Связи с ними не было.
   Была бы связь, он бы передал, в чем дело.
   Догадаются, сообразят. Не сразу, но сообразят.
   Короткими толчками штурвала Комлев потряс "девятку", вышибая из нее строптивый дух, ожидая, что цвет сигнальных лампочек переменится.
   Картина не менялась.
   Он перехватил в левую руку штурвал, дотянулся правой до рукоятки аварийного насоса, плунжера, два-три раза качнул его, как бы начав работать лучковой пилой и заново осознавая пустоту штурманского кресла.
   "Ду-тик... вы-шел... ду-тик... вы-шел..." - качал он рывками, ободряя себя речитативом.
   Разворот...
   Он был стеснен, скован тем, что нет у него запаса высоты, чтобы качать, не отвлекаясь, не думая о том, что впереди Сиваш, а позади посты ВНОС{2} и зенитка и что шутки с зенитчиками плохи, особенно если не дано предупреждение и он выскочит на свою зенитную батарею бреющим полетом. На высоте ему бы открылось море; в детстве оно шумело и плескалось где-то далеко и - отдельно, независимо от реки, на которой он рос, и здесь, когда впервые раскинулась перед ним даль этих вод, таивших в игре теней и солнца опасность, отлогий волжский плес в его памяти не шевельнулся.
   Любил реку, а пот проливать пришлось в небе.
   "Ду-тик... вы-шел... ду-тик..."
   Удерживая одной рукой машину, он работал аварийной рукоятью, как пилой-лучовкой, но теперь размеренней, тяжелее, не упуская ходивший вверх и вниз горизонт сквозь затекавший в глаза пот.
   Толчок "от себя" был полновесным, "на себя" - слабее, тут он не дожимал.
   Он покрепче уперся в педали, сил не прибавилось. Усталость, которой он вначале не замечал, поселилась в нем, все выгрызая. Он выдохся до разворота, толкал рычаг полулежа, разведя руки, как распятый перед "мессерами" подходи, бей; под Старым Крымом он их прошляпил, а сейчас если и увидит вовремя, будет так же беспомощен, и причина тому - он, Комлев. Разведчик, единственный экипаж, которого ждут на земле, завис над пустынной яйлой, оставив без надзора южный берег, откуда возможен десант. Завис, чтобы грохнуться.
   Когда-то Комлев помышлял об истребителе - все немногое, что он слышал и знал о летчиках, сводилось к подвигам истребителей. Героем воздушных ристалищ и легенд был доблестный истребитель. Он один. Комлев к нему и применялся. Тот же Чапай, но, в духе времени, не на коне, а в небе. "Один на лихом "ястребке". А военком поделил список на две половинки, и он оказался в училище, выпускавшем летчиков-бомбардировщиков. Эта чужая воля, проявившись внезапно и бесповоротно, сильно подействовала тогда на Дмитрия Комлева. Жить хотят все, садятся не все.
   Чума болотная, клял себя Комлев, оставить штурмана на стоянке!
   Возле этой тугой, неподатливой штуки надо быть вдвоем. Надо шуровать ею в две руки, как предписано. Штурман, будь он рядом, навалился бы, дожал. Или звеньевой... Капитан сказал: когда техник летает на своей машине да посвистывает, тогда он нашего племени, мастер. Урпалов же в воздухе переживает, а на земле наверстывает, сказал капитан. Одному, похоже, этой каши не расхлебать. Разве что на живот... Поаккуратней. Стойки, пока подломятся, частично смягчат удар, крылья не длинные, крепкие...
   В момент кончины самолет становится похожим на живое существо.
   На границе, под Равой-Русской, после того как освеженную песком и мелом самолетную стоянку взрыли, вздыбили, перелопатили "юнкерсы", два наших белотелых бомбардировщика, сблизившись остекленными носами, распластались в лужах черного масла как гигантские земноводные, сползшие к водопою; истребитель с подломанной ногой поднял короткий хвост подобно окоченевшей птице...
   "Девятка", согнув винты, зароется в пыль двухголовым бараном.
   Мать написала: трофимовская Зорька принесла телка о двух головах. Вся Куделиха всполошилась, служили молебен. Беда, говорят, катит большая.
   Вот она, его беда.
   Он с трудом разогнулся.
   Разворот.
   Распустил привязные ремни, ближе к паху сдвинул упиравший в ребро пистолет, разомкнул грудной карабин парашюта - рассупонился.
   "Сейчас или никогда", - сказал он себе, выходя на длинную сторону своего маршрута над аэродромом. Сомневался - так ли. Сейчас ли... Собирался с духом. Только бы спина не отказала. Только бы не подвела меня моя хребтина. Только бы не она... Вглядывался в метки, в их излом.
   Вроде бы что-то сдвинулось.
   Вроде бы угол изменился.
   "Причина?" - "Невыпуск шасси", - слышался ему чей-то диалог. "По возвращении с задания?" - "Облет мотора... Задание не выполнено.. До задания дело не дошло. Фронт остался без разведчика! Назначено расследование..."
   От себя - к себе, от себя - к себе...
   Этому будет конец?!
   Дядя Трофим отговаривал его от училища... теперь с Трофимом не поспорить, помер, но не должно, чтобы его, Трофима, взяла. Двадцать второго июня, под Равой-Русской, когда они днем вернулись с задания, у него был убит штурман и не выпускалось правое колесо. Он кружил с убитым на борту, пропуская всех, чтобы не занять, не загромоздить посадочную, не представляя, как ее вспахали немецкие "восемьдесят седьмые", налетавшие в их отсутствие, - а потом притер-таки свою "двадцатку", и колесо, с таким трудом дожатое, угодило в воронку, "двадцатка" чудом не скапотировала, не вспыхнула, Конон-Рыжий от удара потерял сознание, техник выдернул его из-под повторно начавшейся бомбежки, уволок в щель, а его, Комлева, снова послали на задание. И они мстили, как могли, делали, что удавалось, и так до переправы через реку Ятрань, а под Ятранью, передавая своему технарю, чтобы сберег, комсомольский билет, командировочное и проездную плацкарту, в которых так и не отчитался, выгребая из карманов мелочь, он не стерпел, высказал в сердцах, что думал: как же это получается, к учениям не допускали, "подвел товарищей", а на переправу, где "мессера" и зенитки без просвета пожалуйста?! Не зря сказал, предчувствовал, как в воду глядел - сбили его, выпрыгнул... нашел своих, нагнал в Каховке, и в Каховке - на тебе, влепили "непонимание момента", сплавили. Но момент-то он всегда понимал и понимает, Момент в том, чтобы качать. Ему заказано качать, до последней капли качать...
   "Девятка" в его левой руке шаталась, кренилась, теряла скорость, он выхватывал ее, - работал плунжером, качал. Одним Умань, другим Каховка, думал он. Одни дойдут, другие - нет, дорога одна. "Непосредственный виновник?" - звучал в его ушах диалог. "Лейтенант Комлев".
   Внизу, на стоянке, осталось двое, третий куда-то исчез - к телефону?.. докладывать?.. Он не рассмотрел - кто, да и не старался. Генерал, конечно, здесь. На что-то надеется. На самолет, который, как он сострил в тот раз, под Уманью, сам сажает летчика... Отослав его давеча своим "пожалуйста", генерал ведь медлил, не решался, не выпускал. Теперь сочтет себя правым... Он и был перед взлетом прав... не совсем, не до конца... но был... не в этом суть, а в том, чтобы качать, сгибая рукоять в дугу, выламывая плунжер из гнезда, со штурвалом в левой, с плунжером в правой, до самой земли... от себя - к себе, от себя - к себе...
   Мокрая ладонь скользнула, он завалился, медленно, в изнеможении приподнялся, переждал, перевел дыхание, поднялся еще. Сел, почти как подобало ему, командиру, сидеть, когда он, возглавляя, экипаж из трех человек, водил неуязвимую "девятку", и она, чуткая, податливая, словно бы выжидала, когда он останется с ней один на один. Дождалась. Странно, но вместе с силами Комлева оставил страх. Страх потерять, погубить этот металл - моторы, крылья, шасси; опустошенный, он испытал облегчение, оно длилось, может быть, миг, но этот миг поднял его, возвысил, он испытал презрение к себе за свою недавнюю жалость к "девятке"...
   Он, наконец, распрямился в кресле, как старался все это время, упустив рукоять, сел, как привык, как ему было удобно, и увидел: подсобные метки сошлись, сомкнулись в вертикаль, похожую на поднятый шлагбаум, колеса вышли, встали на место.
   ...Багровый Хрюкин, непослушными пальцами потирая височную кость, молча всматривался в Комлева, доложившего ему, что мотор облетан.
   - Покажи спину, - сказал Хрюкин.
   - Мокрая, - ответил Комлев, не оборачиваясь, - до пят мокрый. В сапогах хлюпает.
   - Перемотай портянки. Перемотай, перемотай... Рука не отсохла?
   Комлев через силу согнул и разогнул, будто пудовый, локоть, пошевелил набрякшими пальцами.
   ...Три-четыре поворота ослабевшей гайки гидропомпы устранили неисправность и поставили "девятку" в строй.
   В ее проверенных, приподнятых моторах играл задор.
   Но Комлеву она постыла.
   Он в ней изверился, не мог, не хотел ее видеть, думать о ней.
   Урпалов, в предчувствии беды убравшийся подальше от начальства, был потрясен и возмущен случившимся.
   - Что значит, лейтенант, о себе возомнить, о других не цумать! безжалостно выговорил он летчику. - Освоил "пешку", так уже все нипочем, ухватил бога за бороду?.. Да в боевых условиях, хочешь знать, на одноместных ИЛах, если припрет, вообще без "спарки" обходятся... садятся и летят, да! И ничего, не кичатся!..
   Дозаправились.
   - Поскольку личная просьба... - объяснял ему Хрюкян свое последнее решение, лицо генерала помягчело, в нем была просительность. - Поскольку у экипажа "девятки" большой опыт... необходим еще один, последний, так сказать, прощальный разведмаршрут... Я дал согласие.
   "Все решается на земле..." - думал, слушая его, Комлев, впервые понимая не утилитарный, как в командирском назидании: "Победа в воздухе куется на земле", смысл этих слов, а другой, более общий, вбиравший в себя и ослабевшую гайку гидропомпы, и ато согласие генерала, и то, что ждало его, Комлева, сейчас и в будущем... что ждало всех. И - нет, повторял он себе, не в небе, гимны которому он тоже пел, не в кабине, мифические таинства которой пахнут потом и выжимают человека как половую тряпку, - все решается на земле.
   - Главное, - закончил свои наставления Хрюкин, - узнать, что на дорогах!.. Прочеши дороги внимательно... Превозмогая себя, Комлев поднялся в кабину. Штурман и стрелок-радист ждали его.
   - Карта подклеена? - обратился он к штурману. - Как меня слышишь? запросил по внутренней связи стрелка-радиста; они оба были рядом, на своих местах, и такой для него отрадой явилась эта простая возможность сказать им несколько деловых, служебных слов...
   ...Данные, собранные экипажем "девятки", подтвердили, что главные силы немцев нацелены на Перекоп.
   Утром следующего дня, сдав самолет, Комлев попутным транспортом отбывал в свой полк.
   Кузя, новый владелец "девятки", приволок к его отлету туго набитую парашютную сумку. Она была крепко увязана, поколебавшись, Кузя размотал бечевку, откинул клапан.
   - Пробуй, - сказал он Комлеву. - "Кандиль". Старокрымский "кандиль-синап". Еще есть "сары-синап", мне этот больше нравится. Его за границу продавали.
   - Когда успел?
   - Успел? - Глаза Аполлона сверкнули. - Во-он в синей. кофте, за кустом, видишь? Стесняется, дуреха. Мужа ищет... Пробуй, - повторил он, хрустя сахарной плотью и стряхивая с пальцев липкие капли. - "Кандиль" сорт крымский, больше его нигде не сыщешь.
   Запах брезента, прогретого солнцем, возносился над открытой сумкой, перебиваясь ароматом прелого листа и меда, а Комлев заново расслышал тошнотворный дух спекшихся в тавоте, пронятых парами бензина яблок, разбросанных взрывом его сгоревшего ПО-2...
   С этой дареной, бугристой, будто камнями набитой ношей Комлев пустился догонять своих.
   * * *
   Штаб авиационной дивизии, действовавший на одном из участков Южного фронта, ждал результатов бомбового удара по вражеским эшелонам с техникой, ставшим под разгрузку. Первые известия поступили из бомбардировочного полка, куда на должность командира звена прибыл лейтенант Комлев. Дежурный по штабу, не дослушав сообщения, прервал говорившего: "Докладывайте "Триссе" лично, соединяю..." - и протянул трубку командиру дивизии; штабной закуток землянки насторожился.
   - "Трисса" на проводе, "Трисса", - досадливо подтвердил свой новый позывной командир дивизии подполковник Василий Павлович Потокин. Лучшие кодовые имена заимствуют у пернатых: "Орел", "Сокол". Хороши и реки; в спецкомандировке Василию Павловичу подкинули однажды "Прятву", ва Прятве он родился...
   Но смелые птицы наперечет, родная речушка одна, и вот, не угодно ли: "Трисса". Сподобят же, господи.
   - Кто на проводе? - переспросил Потокин, меняясь в лице. - Лейтенант Комлев? Где капитан?.. Капитан Крупении где, спрашиваю! Нет Крупенина?!.
   "Крупенина! - эхом отозвался закуток, - Командира полка!"
   - Докладывайте, лейтенант, если не уберегли командира... Комлев, как видно, запротестовал, помехи на линии его заглушали, командир дивизии, не желая слушать объяснений лейтенанта, требовал точных ответов.
   - Сколько? - кричал он в трубку, наваливаясь грудью на стол. - А возвратилось?.. Пришло?.. Цифры, цифры! Соотношение!..
   Бомбардировочный полк, которым недавно пополнилась дивизия Потокина, выполнял первое боевое задание, и бой, на дальних подступах к железнодорожному узлу навязанный "мессерами" девятке бомбардировщиков, был их первым боем. Экипажи приняли удар, не рассыпались, ждали поддержки истребителей прикрытия...
   - "Мессеров" двенадцать, ЯКов пять, - повторял Потокин вслух. - Почему пять? Шесть!.. Была выделена шестерка!
   - Ведущего сбили... - Связь улучшилась, голос Комлева зазвучал разборчиво.
   - Брусенцова?
   - С первой атаки... "Поршень-шесть" - капитан Брусенцов? Его.
   "Брусенцов... Юра..." - тихо вздохнул штабной закуток. Маленький, синеглазый Брусенцов. Его эскадрилья почти не несла потери, имела на своем счету наибольшее число сбитых самолетов противника, сам капитан Брусенцов первым в дивизии получил орден Красного Знамени.
   - ...Проследили до земли, парашюта не было... Я принял решение пробиваться к объекту. С боем, с боем пробивались, товарищ "Трисса", остатками сил. - Голос Комлева звенел. - К экипажам претензий не имею, воздушные стрелки сожгли одного "мессера"...
   - Удар по цели нанесен? - нетерпеливо спросил Потокин.
   - Бомбы сброшены, - ответил Комлев. - Истребителей прикрытия повел на цель зам. Брусенцова Аликин. Крутился, конечно, а толку?.. Радиосвязь ни к черту, взаимодействие не отработано...
   - Аликина, как сядет, ко мне! - бросил дежурному Потокин.
   - Грамотной поддержкой нас не обеспечил, потерял капитана Крупенина... - продолжал Комлев.
   - Аликин барахлом трясти умеет, коллектив позорить... Продолжайте, Комлев, слышаю, - сказал Потокин, не замечая оговорки, с мрачной решимостью выслушать все.
   Не вернулись также экипажи Филимонова и Шувалова.
   - Товарищ "Трисса", война не первый день, пора бы истребителям вывод делать, - Комлев шел напропалую. - Боевое сопровождение не парад, тут соображать надо!
   Потокин - известный в армии летчик-истребитель; в составе праздничных "пятерок" Анатолия Серова и Ивана Лакеева он открывал воздушные парады на Красной площади, инспектировал полки, а надо знать, что и одной встречи с инспекцией ВВС бывало достаточно, чтобы долго ее помнить - запальчивый лейтенант Комлев больно задел Потокина.
   - Держите себя в рамках! - отчеканил подполковник, багровея. Докладывайте по существу! - Гнев он все-таки сдержал.
   Дивизия, принятая Потокиным в июне, сокращенно называлась САД смешанная авиационная дивизия, в ней под единым командирским началом Василия Павловича находились и бомбардировочные и истребительные полки, сильно потрепанные, со скудным парком современной техники. А "мессера" на их участке фронта паслись тучными стадами. Разделяясь на пары и четверки с цирковым изяществом, "все вдруг", они гарцевали, красуясь друг перед другом и оставляя за кромками тупо обрубленных крыльев витой инистый след. Ожесточенные бои, особенно потери в людях создавали между полками трения, устранять их Василию Павловичу было непросто. Бомбардировщики с авторитетом Потокина, разумеется, считались, не упуская, однако, из виду, что он истребитель, а своя рубашка, как говорится, ближе к телу. Понимая это и в корне пресекая попытки внести в боевую семью раздор, Василий Павлович в свою очередь не давал повода для упрека в необъективности.
   - Я по существу, товарищ "Трисса", по существу, - горестно и твердо проговорил Комлев.
   Ответить, должным образом вразумить лейтенанта Потокин не смог - в их разговор вмешался еще один голос.
   - "Трисса", але, "Трисса", - довольно настойчиво и так же возбужденно, как Комлев, добивался непрошеный голос командира дивизии.
   - Не мешайте! - осадил его подполковник. - Не забивайте линию!
   - "Трисса", я - "Поршень"! Я - "Поршень"! - Это истребительный полк, себе на беду, искал Потокина. Узнав командира, "Поршень" обрадовался: Товарищ "Трисса", але! Аликин усадил "мессера"! "Мессер" целехонек, немца забрали в плен!
   - Какой Аликин? - уставился в аппарат командир дивизии.
   - Петя! Петр!.. Петр Сидорович Аликин!..
   Истребители знали, с чем, с какими вестями выходить на командира дивизии.
   В истребительном полку служили два Аликица, оба - лейтенанты. Один бывший токарь ленинградской "Электросилы", скромный, дисциплинированный летчик, другой - уралец... Отличился Аликин-второй - уралец... Во время недавней перегонки машин с завода Потокину пришлось с ним столкнуться: этого Аликина вместе с техником по спецоборудованию забрала комендатура как спекулянтов казенным имуществом, пятно легло на всю дивизию. Позже, правда, выяснилось, что торговали не казенным и по рыночной цене, но их выходка задержала отлет. Потокин, водивший перегоночную группу, собственной властью дал Аликину пять суток ареста:
   "Бьют не за то, что пьют, а за то, что не умеют пить!" Бывая после этого в полку, Василий Павлович, естественно, к Аликину-второму приглядывался. Сухопарый, с живым лицом, по которому можно читать все владевшие им чувства. "Ты что у "мессера" зад нюхаешь?" - подступался, например, Аликин к товарищу, промедлившему с открытием огня, и лицо его дышало удивлением и укором. Или: "Я - из Сатки... В Сатке все бабы гладки", - и не оставалось в лице лейтенанта жилочки, не освещенной удовольствием. Он слегка играл этим.
   - Из Сатки? - уточнил Потокин.
   - Так точно! - весело подтвердил "Поршень". - Из Сатки...
   - Выезжаю, - сказал подполковник. - Выезжаем, - повторил он адъютанту, не меняя тяжелой позы.
   Девятка бомбардировщиков, искромсанная "мессерами", давила комдива.
   Возвратился Василий Павлович под вечер.
   - Из штаба ВВС фронта звонил генерал Хрюкин, - доложил дежурный.
   - Был какой-то разговор?
   - Да... "Что за похабный позывной - "Дрисса"? - спросил Хрюкин. Сменить!" - "Не "Дрисса" - "Трисса"... термин из геометрии, вернее, хвостик, частица "биссектрисы"..." - "Все равно сменить!" Сам продиктовал телефонограмму: "Потокину явиться лично шесть ноль-ноль. Хрюкин".
   Хрюкин. Хрюкин Тимофей Тимофеевич.
   Они встретились впервые три года назад в подсобном помещении московского промтоварного магазина, куда вошли с черного хода в военной форме, капитанами, и откуда вышли через час в штатском, имея вид коммивояжеров средней руки. Шляпа Хрюкину была к лицу. "Молодцу все к лицу, и котелок с перчатками", - улыбался Тимофей, довольный своим преимуществом перед теми, кому модельная обувь последнего фасона и пиджак - как корове седло. В Китае он возглавлял бомбардировочную группу наших добровольцев, Потокин был замом командира отряда истребителей. Работали вместе, в сезон "хлебных дождей" подолгу сиживали вдвоем в тесной - табурет да койка комнатенке Хрюкина, слушали патефон, привезенные из дома пластинки, наших молодых певиц, входивших в моду, вздыхали и подпевали им. "На карнавале музыка и танцы..." - беззаботное веселье владело певицей. Хрюкин спрашивал: "Какой карнавал? Который в сказке?" - в их жизни карнавалов не было. "Сердиться не надо..." - давала совет, нежно утешала певица. О многом было говорено... Отметил тогда Василий Павлович, с каким интересом слушал Хрюкин его рассказы из времен детства, например, о бунте против учителя музыки, против домашних уроков фортепиано, о бегстве из детской через окно, с помощью жгута из пододеяльника и простынь, жестко накрахмаленных. Или как воспринял Тимофей конфликт Василия с любимой старшей сестрой, омрачивший всю его жизнь раздор между ними из-за библиотеки, книжного наследия отца... Подробности этого быта, этих отношений были Тимофею в диковинку.
   Однажды, когда "хлебные дожди" вызвали перерыв в боевой работе, комкор, зам. главного военного советника в Китае, взял их с собой в поездку с аэродрома Ханькоу, где они стояли, на восток. Дорога шла вдоль рисовых плантаций. Крестьяне по колена в жиже, согнутые спины - без конца и без краю. "Как мураши", - сказал комкор. В штатском платье, с американским "Кодаком" на шее, он схватывал объективом пейзажи, сценки, лица увлеченно и находчиво, как бывалый европейский турист. Разговор между комкором и Хрюкиным все больше сворачивал к дому, к родным местам. Свиньи, дравшиеся возле кормушки, воскресили в памяти комкора грозного, дикого борова Петю, загрызавшего не только молочных поросят, но и молоденьких самок... "То боров! - заметил в ответ Хрюкин. - А когда и родные матери но больно ласковы..." - нехотя, касаясь обиды, не вполне прощенной, добавил про выволочку, свирепую выволочку, полученную от матери за то, что вместо отрубей задал поросятам сеянку... Бумажный куль удобрений под навесом повернул разговор на общую, близкую им обоим тему, в частности о том, как ходившие к Ленину мужики, создатели первых коммун на Тамбовщине, толковали слова Ленина насчет промышленных предприятий в будущем, специальных комбинатов для поставки селу фосфора, калия... Комкор при этом как-то огрузнел, осел в кабине, от всего отвлекся, завздыхал и закручинился, на его обветренном лице ожили сомнения и заботы мужика, тамбовского крестьянина, понявшего Советскую власть как свою в кровавой борьбе с Антоновым... Под вечер они сделали остановку - долить воды в радиатор. Возвращались с поля крестьяне, мычала усталая скотина, низко над крышами носились ласточки. Со двора, куда они зашли, пахнуло на них нищетой и горем: тут околела ослица. Опора хозяйства, главное тягло во всем, от обработки хлопчатника до вращения колеса домашней мельницы. Отец семейства, сидя на корточках в окружении молчаливых детишек, неторопливо, тщательно перебирал собранный в алюминиевую банку верблюжий помет. Каждое непроваренное кукурузное зернышко он очищал и откладывал в сторону, приготовляясь варить на ужин похлебку... Выражение страха, пожизненного страха перед голодом соединяло это семейство, неуловимо родственное всему, что открывалось им в стране, в ячейку живых существ без возраста и надежды... Комкор к своему "Кодаку" не притронулся. "Когда встречаешь такую жизнь, - сказал он, - такую нищету миллионов, иначе воспринимаешь, иначе расцениваешь жертвы, которые несем мы, коммунисты, перестраивая мир..."