Анисимов Андрей. Казино «Dog Ground»

Андрей АНИСИМОВ
КАЗИНО «DOG-GROUND»

   Вл. Платовскому, коллеге и другу
 

* * *

   За слово «дурак» меня в детстве лишали сладкого.
   Я вырос в интеллигентной семье. Моя мама пианистка, в молодости давала концерты. Мама имела поклонников. Теперь я догадываюсь, что поклонников волновала высокая грудь мамы, ее пикантно косящие глаза и загадочная улыбка. Эту улыбку папа называл идиотской. После маминых концертов наша квартира в Доме полярников на Никитском бульваре превращалась в цветочную лавку. Цветы стояли везде: в гостиной, холле и даже на кухне. Из-за цветов мы не всегда могли пользоваться ванной. В ванне тоже мокли цветы. Цветы в детстве я ненавидел. Мама забывала менять в вазах воду. Цветы кисли и воняли. Еще с нами жил девяностолетний мамин дедушка, который нередко мочился под себя. Папа имел острое обоняние и неприятные запахи заставляли его страдать.
   Мамин дедушка участвовал в экспедиции Челюскина. Летчик Водопьянов снимал его со льдины. По юбилейным датам к дедушке приходили с поздравлениями. К таким дням дедушку утром мыли, облачали в костюм с орденами и нашивками и усаживали в кресло. Днем появлялись представители общественности. Делегация состояла из трех пионеров, управдома и двух-трех ветеранов челюскинской компании.
   Пионеры пели песню «Орлята учатся летать», получали конфеты и убегали. Управдома и престарелых челюскинцев усаживали в гостиной. Им подавали чай с тортом. Во время приема дедушка засыпал. Мне поручалось следить, чтобы он не уронил чашку и не ошпарил себе промежность. Старики вспоминали прошлую жизнь и ругали теперешнюю. Дедушка боготворил Сталина и ненавидел Хрущева. Деятельностью последующих вождей дедушка не интересовался.
   На почве Сталина папа и дедушка не ладили. Папа не любил Сталина и защищал Хрущева. Единственно, что их сближало, была любовь к старому Арбату. Когда при Хрущеве сломали заметную часть старого Арбата, чтобы построить Калининский проспект, дедушка был пожилым человеком, папа заканчивал десятилетку, а я еще не родился. В редких беседах папы и маминого дедушки встречалось название «Собачья площадка». «Он сломал Собачью площадку», – говорил мамин дедушка, имея в виду Хрущева. "Собачью площадку жаль, – соглашался папа и добавлял с пафосом:
   – Но он выпустил миллионы людей из сталинских застенков".
   В моем ребячьем сознании сталинские застенки навсегда соединились с Собачьей площадкой. Так старомосковское местечко превратилось для меня в зловещий символ. Папа хорошо помнил Собачью площадку – небольшую асфальтированную полянку, огороженную чугунной оградкой и украшенную шпилем памятничка. По словам папы, своим названием площадка обязана этому памятничку. Арбатский богатей похоронил тут свою любимую собаку и поставил ей каменный обелиск.
   Отец всегда разговаривал со мной как со взрослым человеком. С мальчишеских лет папа был моим самым большим другом. Маму в детстве я видел реже.
   Она вечерами или работала или одна ходила в гости.
   Мама любила сама звать гостей, но не хотела огорчать папу. Папа служил изобретателем в секретном институте и очень опасался посторонних людей. При выходе из папиного института над проходной висел плакат: «Вышел на улицу – прекрати разговоры на служебную тему!»
   У меня рано обнаружился слух, и мама стала учить меня музыке. Она и подготовила меня к экзаменам в музыкальную школу. Школа при Московской консерватории кроме специальных занятий привила мне комплекс неполноценности. Вокруг учились дети лауреатов. Музыкальная элита держалась кастой.
   Я как бы и считался своим, но скромное положение мамы в ранге музыкальных знаменитостей и не бог весть какое материальное положение семьи ставило меня в этот круг бедным родственником. Нет, в моем детстве родители не нуждались. Папа получал приличную зарплату, мамин дедушка особую пенсию, мама имела постоянный заработок в Росконцерте. Но рядом с семьями музыкантов, допущенных к зарубежным гастролям, наша семья выглядела бледно.
   Однокашников родители подвозили к школе в сверкающих «Волгах», одевали в магазинах «Березка» на чеки. Чеки тогда были вроде долларов, и имели их только избранные. Я делал вид, что это меня совершенно не трогает, но в глубине души ужасно страдал.
   В консерватории я попал в класс мастера-пьяницы. Это был выдающийся музыкант, объездивший с концертами полсвета. Что его сломало, я не знаю.
   Мы, студенты, застали его таким. Явившись на занятия совершенно трезвым, педагог усаживал кого-то из нас за инструмент. Делая вид, что ему надо отлучиться, открывал одну дверь (двери в музыкальных классах двойные, для изоляции звука) и, прячась между дверями, принимал дозу спиртного. Иногда он делал это открыто. В карманах пиджака мастера, словно патронташ, торчали в ряд железные баночки от валидола. Время от времени он извлекал одну из таких баночек и под видом сердечного лекарства отправлял в рот очередную порцию коньяка. В конце урока мастер мог поймать кайф, а мог впасть в ярость.
   Студентам жилось несладко. Сегодня ты ходишь в гениях, а на завтра педагог удивляется, как такой бездарный юноша мог попасть в прославленный на весь свет музыкальный храм.
   Наш выпуск пришелся на самый разгар «перестройки». Почуяв, куда дует ветер, мои однокурсники всеми возможными путями стремились просочиться в Европу и Америку. Случай представился и мне. Мой приятель Игорь Пестов, закончивший консерваторию на год раньше по классу виолончели, несколько месяцев работал в муниципальном оркестре Гамбурга. Пианист оркестра собирался на пенсию. Место становилось вакантным. Диплом Московской консерватории давал мне преимущество. Я получил официальное приглашение и готов был его принять. Своими планами я поделился с семьей за вечерним чаем на кухне.
   По известной старомосковской привычке на кухне протекали все семейные советы. Услышав про Гамбург, папа покрылся красными пятнами и прошептал: «Ты с ума сошел?! Забыл, где я работаю? Забыл про КГБ?» Ужас перед КГБ папа носил всю жизнь вместе с костюмом и пальто. Но если одежду он снимал, ложась в постель, страх оставался ночью. Из-за этого страха папа почти не говорил по телефону и морщился, когда по телефону говорили я или мама. Папа знал, что наш телефон прослушивается. «Подумай, – продолжал папа шепотом, – одни мысли об этом могут испортить мне всю жизнь».
   Бедный папа тогда не знал, что через несколько лет и всемогущему КГБ, и всему государственному аппарату будет глубоко плевать на все секреты. В институте перестанут выплачивать зарплату. Лучшие помещения сдадут в аренду сомнительным фирмам.
   А научные работники кинутся писать во все заокеанские фонды, пытаясь заинтересовать своими секретными программами и ЦРУ и Пентагон.
   Я любил папу и остался в Москве. Мама хотела, чтобы я участвовал в конкурсах. Я на несколько месяцев прирос к инструменту. Обыватели полагают, что у музыкантов легкий хлеб. Чтобы играть в конкурсах и держать форму, надо сидеть за роялем по двенадцать часов в сутки. Вечером родители выпроваживали меня подышать воздухом. Я бродил по Никитскому бульвару, как по острову, вокруг которого плывут нескончаемые вереницы машин. Дышал парами бензина. Потом возвращался в наш Дом полярников и снова усаживался за инструмент. Толстые стены дома топили звуки рояля. Я мог играть до глубокой ночи, не тревожа соседей…
   Выступив на нескольких конкурсах, я стал обыкновенным «дипломантом». За мной не маячили фамилии великих предков. Я не умел искать поддержки у вновь нарождающейся банковской элиты и на высшие награды рассчитывать не мог. Истрепав нервы и исчерпав запас сил, я оказался предоставленным самому себе. Работы для меня не оказалось. Классическая музыка в России становилась ненужной. Музыкальная попса, вынырнув из самодеятельности, заполонила московские подмостки и экраны телевизора.
   Музыку заказывали новые хозяева. Крепкие, энергичные ребята, поднявшиеся с низов, покупали примитив. Чтобы получать удовольствие от серьезного, умного искусства, необходимо воспитание чувств.
   Университеты новые ребята проходили в лавочках и киосках. Их винить не за что… Бомонд стал посещать имена. Имя делает деньги. Денег у меня не было. Дела семьи шли все хуже. Папе задерживали зарплату на несколько месяцев, потом перестали платить вовсе. Часть его секретных сослуживцев разбежались кто куда. Какие только страны не принимали наших ученых! И Бразилия, и Уругвай, и Канада… Принимали тех, кто незаметнее. Среднее звено, раздутое во времена развитого социализма до абсурдных размеров, разделилось. Одни пошли торговать на барахолки. Барахолки в Москве множились и плодились, как грибы после теплого дождя. Другие ходили на работу как ни в чем не бывало и ждали возвращения светлого прошлого… Папа, от природы человек восторженный, принял демократические перемены с энтузиазмом. Он читал все газеты. Просматривал все программы новостей но телевизору. По вечерам наша кухня превращалась в филиал Государственной Думы.
   Мамин дедушка совсем перестал ходить. К празднику челюскинцев его в последний раз помыли, одели и вынесли в кресло. Общественность не явилась.
   Пионеры терли у перекрестков стекла дорогим авто, зарабатывая на «Херши» и «Сникерсы». Управдом бегал с приватизацией квартир, боясь упустить свой кусочек. Последние челюскинцы или поумирали, или не могли передвигаться. Дедушка просидел весь день в кресле в бесплодном ожидании, а к вечеру тихо отошел… Поскольку ветеран к празднику сидел помытым и одетым, приготовления старика в последний путь много времени у семьи не заняли. Я брезгливо поцеловал холодное сморщенное личико и подумал, что старик отмучился. Последнее время дедушка существовал в доме наряду с другими предметами, вроде фикуса. С разницей, что фикус приходилось иногда смачивать, в то время как дедушка увлажнял свое ложе сам.
   Комнату дедушки долго проветривали. К ночи, чтобы не встречаться с соседями, вынесли к помойке его тахту и тюк с бельем. Остались фотографии – дедушка на фоне погибающего ледокола с группой челюскинцев, дедушка улыбается в обнимку с летчиком Водопьяновым, дедушка на приеме в Кремле. Групповой снимок. Перед рядами героев – Сталин в кителе и Калинин в пиджаке. Чтобы облегчить поиск, дедушку обвели красным карандашом. Тогда в Кремле маминому дедушке выдали орден. Орден вручал тот самый Калинин, чьим именем потом назвали ненавистный дедушке проспект. Проспект, погубивший часть старого Арбата вместе с таинственной «Собачьей площадкой».
   Дедушка ушел незаметно. Зато семья скоро заметила отсутствие дедушкиной пенсии. Теперь мы жили на деньги, что мама получала за уроки. Пока я безрезультатно искал работу, к нам в квартиру стали ходить сытые молодые люди в длинных темных пальто.
   Их отличал немосковский выговор и радиотелефон в карманах. Они приводили своих отпрысков для обучения игре на фортепиано, произносили не «бизнэс», а «бизнес», говорили «приехаю» вместо «приеду» и платили долларами. Маму коробили обороты речи отпрысков и кроме занятий музыкой она пыталась привить им нормальную русскую речь.
   Папа тем временем строил монументальные проекты. Сначала он собрался открыть частный физический университет. Потом замыслил производство универсальных кристаллов для новой демократической промышленности. Писал научные обоснования, делал чертежи, составлял сметы. С этими бумагами он исчезал из дома с утра и возвращался затемно. Со временем папин оптимизм угасал. Через год желание обогатить новую Россию своими проектами иссякло вовсе. Папа много курил. Редко выходил из дома, но по-прежнему читал газеты. Их, на наше счастье, теперь запихивали в почтовый ящик бесплатно. Исподволь папа заболел манией разбогатеть за счет гигантских процентов, предлагаемых фирмами-пирамидами. Для такой затеи необходим первоначальный капитал, и мы до поздней ночи торчали с папой на кухне и придумывали, как такой капитал раздобыть. Мама к нашим замыслам относилась с недоверием и продолжала давать уроки. Но со временем, когда наши знакомые получили приличные проценты, мама загорелась.
   Среди маминых учениц прилежнее всего долбила по клавишам восьмилетняя Элеонора. Элеонора отличалась сопливостью, кривыми ножками, бледностью и невероятными иноземными нарядами, делавшими ее похожей на куклу, которую одели, но забыли подкрасить. Однажды, когда за маленькой Элеонорой пришел папаша в синем пальто с радиотелефоном в кармане, мама проводила его в папин кабинет. Мужчины просидели вместе полчаса. Я развлекал восьмилетнюю девочку журналами мод и вытирал ей нос.
   Когда совещание в кабинете завершилось и Элеонора с папашей покинула нашу квартиру, папа собрал семью в гостиной. По особому блеску папиных глаз и розовым пятнам на его не очень бритых щеках я понял, что мы сейчас узнаем что-то невероятное. Так оно и случилось.
   – Мы – богачи! – сказал папа. – Наша квартира в Доме полярников стоит не меньше двадцати – двадцати пяти тысяч.., и не рублей, а долларов! Если мы продадим нашу квартиру, то тысяч за десять сможем купить себе квартиру в новом районе Москвы. Разницу мы кладем в банк «МММ» или «Чару».
   К концу года наше состояние утраивается. Новые банки не слишком надежны, но год они, конечно, продержатся… В конце года мы снимаем всю сумму. Часть денег тратим на покупки. Основной капитал несем в Сбербанк. Государственный банк лопнуть не может.
   В результате мы ведем безбедную жизнь на проценты и покупаем домик в Крыму, машину и новый телевизор.
   На большее нашей фантазии не хватило. Мы с папой очень любили плавать под водой с маской. Пять месяцев в году мы заживем на море в собственном доме. Чтобы не разучиться играть, я устрою несколько бесплатных концертов в сезон для сирот и бедных.
   Мама заживет, как и подобает артистке… Не мучая себя уроками, станет вести наш дом и иногда играть для гостей.
   Эту ночь мы провели на кухне всей семьей. Невероятная перспектива превратиться в рантье будоражила наше воображение. Мы наперебой выставляли аргументы в пользу такого существования.
   Когда Вадик привел дочку на следующее занятие, папа сообщил ему, что совет Вадика принят.
   – Заметано, – ответил Вадик. – Покажите мне всю квартиру. – Осматривая гостиную, Вадик вынул из кармана свой радиотелефон:
   – Витек, возьми из багажника рулетку и поднимайся ко мне. – Вадик назвал номер нашей квартиры.
   Витек с рулеткой в руках через минуту позвонил в дверь. Витек, шофер Вадика, был лет на тридцать старше своего хозяина. Оба мужчины, не обращая на нас никакого внимания, с рулеткой пошли по квартире.
   – Погляди, Витек. Эта стена не несущая? Заметано. Стену снесем. Гостиную и холл объединим. Спальню можно оставить. Только дверь прорубим тут. Старую замуруем. Заметано. Кухню с гостиной заделаем вместе… Я в Штатах видел. Ванную и сортир соединяем. Витек, погляди, сюдаджакузи встанет? Заметано.
   Завтра утром привезешь сюда Славика. Вера Николаевна, – обратился Вадик к маме, – Вера Николаевна, завтра в девять у вас будет мой архитектор, Славиком звать. – Не дождавшись реакции мамы, Вадик уже приказывал шоферу:
   – Витек, скажешь Славику, чтобы картинку нарисовал. Все измерил. Сметочку мне. Заметано.
   – Но мы еще тут живем! – нерешительно сообщила мама. Мы, привыкшие считать переезд делом не одного месяца, понять ничего не могли. Вадик попросил маму позаниматься с Элеонорой.
   – Вера Николаевна, вы время не теряйте. Проводите урок с дочкой. Я для вас пока квартирку подберу. – Вадик повторил еще раз, что все заметано, вытер нос дочке и усадил ее за рояль. Под старательный долбеж Элеоноры мы с папой с изумлением наблюдали за бурной деятельностью Вадика.
   – Витек, ты пока по ихнему телефону позвони Коляну. В две трубки быстрее… Пусть подъедает на фирму к Додику, оттуда отзвонит мне с предложением. Нужна трехкомнатная… – Вадик уже обращался к папе:
   – Вам в каком районе подойдет?
   Вадик спросил это таким тоном, как спрашивают на раздаче в диетической столовой: «Вам котлету с подливкой или без?» Папа промычал в ответ что-то невразумительное, а Вадик уже говорил по своему радиотелефону с конторой приватизации. Через пятнадцать минут наша квартира в Доме полярников превратилась в диспетчерский пункт. Старенький телефонный аппарат, казалось, скоро начнет дымиться…
   Вадик отвечал на звонки, давал распоряжения в свою радиотрубку. Витек накручивал диск нашего аппарата… Не успела Элеонора отбарабанить свою пьесу, как появился человек в кожаной куртке и сообщил, что нам пора спускаться. Внизу ждет машина. Пора ехать выбирать новое жилище. На улице Вадик с нами распрощался. Он спешил в аэропорт встречать американского бизнесмена, ранее проживавшего в Ростове, по имени Толян. Вадик попросил нас покатать Элеонору.
   – С Толяном придется «принять», а девочке это" не интересно.
   В слове «принять» Вадик сделал ударение на первом слоге. С приходом на трон лидера перестройки ударения во многих глаголах стали менять привычное место.
   – Дочка с вами покатается, а потом Додик (так звали человека в кожаной куртке) отвезет ее домой.
   Попрощавшись с нами за руку, Вадик укатил на своем «БМВ».
   Элеонора сидела на заднем сиденье, между мной и папой. Маму Додик усадил на переднее.
   – У тебя есть компьютер? – спросила Элеонора и шмыгнула носом. Компьютера у меня не было. – А во что ты играешь? – удивилась Элеонора.
   Когда после путешествия в Митино, Бирюлево и Медведково мы вечером оказались на своей кухне, от дневного оптимизма не осталось и следа. Мама на скорую руку варила пельмени. Жалобно попискивал по-" черневший, не раз забытый нами на плите чайник.
   Папа глядел в окно. Там внизу, во дворике грустно сидел бронзовый Гоголь. На голове Николая Васильевича ворковал московский сизарь. Его намокшая подруга принимала знаки голубиного внимания с плеча писателя.
   – Как мы затащим на десятый этаж наш рояль? – спросила мама, чтобы просто что-нибудь сказать.
   – Что, если Вадик купит наш рояль, а мы приобретем пианино? – для порядка ответил папа…
   За спиной бронзового писателя доживал старенький московский особнячок, где классик провел свои последние годы. Сидячий памятник перенесли сюда-с Гоголевского бульвара еще до моего рождения. Мальчиком я часто рассматривал долгий унылый позеленевший нос, торчащий из-под плаща. Мне казалось, что Гоголь сейчас чихнет.
   – Интересно, сколько времени займет дорога от "вашей новой квартиры до моего института? – спросил папа и опять замолчал. Мама не ответила.
   – Что тебе делать в институте? Зарплату все равно никто тебе платить не собирается, – ответил я, думая о своем.
   Папа и покойный мамин дедушка сходились на том, что «сидячий» Гоголь куда лучше того, что теперь стоит на Гоголевском бульваре.
   – Тьфу! – говорил мамин дедушка. – Новый на купца смахивает, стоит и в книжицу барыши записывает.
   – Теперь черта с два в театр попадешь или в консерваторию! Как я буду жить без концертов? Из этой дыры вечером не выберешься?! – сказала мама, разливая чай.
   – Мы и так два года нигде не были… – ответил папа.
   Чай пили молча. На уголок кухонного стола вылез здоровенный таракан. Насекомое, удивленное нашим присутствием, пошевелило усами и смылось.
   В тараканьей голове не укладывалось, как мы могли собраться на кухне и молчать…
   Мы молчали, потому что каждый понимал – предстоит не просто переезд в другой район, предстоит разлука с нашей Москвой.
   – Пора спать, – сказал папа.
   Я поглядел на часы – без десяти одиннадцать.
   Мы так рано никогда не ложились. Я лег, потушил свет и закрыл глаза. Почему-то припомнилось, как мы с папой год назад навестили его старую квартиру в Скатертном переулке. Дом, где папа родился и вырос, по-прежнему стоит на своем месте. В квартире жили новые люди. Из прежних жильцов сохранилась одна Кира Владимировна. Старуха невероятной толщины с трудом признала папу, а он ее. Папа рассказал: в молодости Кира Владимировна танцевала в труппе Московского мюзик-холла. Я не сумел представить, как эта бесформенная туша умудрялась отплясывать канкан. Я зажег лампочку и закурил. Раскрыл семейный фотоальбом. Часть фотографий, не закрепленных клеем, вылетели на пол. Я поднял пожелтевший снимок: мне три года. Я сижу на бронзовом льве. Львы, поддерживающие фонари в начале Гоголевского бульвара, поначалу казались мне огромными. По мере того как я рос, львы уменьшались… Я затушил сигарету, погасил свет.
   Из башки, как из испорченного компьютера, стали вываливаться обрывки бессмысленной информации. Огромный дом, напротив нашего, через бульвар.
   Мрачные арки проходного двора. Мне пятнадцать лет. Я зажал Вальку Пятыхину в подъезде у батареи.
   Глаза у Вальки темные и бесстыжие. Валька нехотя отбивается. Когда моя рука торопливо находит маленькую острую грудь, девчонка затихает…
   Утром всех разбудил архитектор Славик. Молодой человек еще раньше успел побывать в Бюро инвентаризации. Теперь, располагая поэтажным планом квартиры, он дотошно исследовал каждый уголок. Не успел удалиться Славик, в дверь позвонили два парня.
   Заявив, что они сантехники от Вадика, молодые люди отправились в ванную. Переговариваясь звуками и восклицаниями, полчаса оглядывали трубы, стояки и батареи. Днем нам наконец удалось лицезреть маму сопливой Элеоноры. Вадик явился с супругой Лидой и дочерью. Лида брезгливо осмотрела квартиру. Скривив губки, осторожно пристроила в прихожей на нашу поломанную вешалку свою меховую накидку. Словно картинка из журнала «Плейбой», постукивая каблучками, прошлась по комнатам. Вернувшись в прихожую, надевая накидку, изрекла:
   – Тут грязь возить не перевозить… – Повернувшись к маме, спросила:
   – У вас небось тараканов тьма?!
   – Нет, – ответила мама не очень уверенным тоном.
   Лида снова скривила ярко накрашенные губки и обратилась к мужу:
   – Вадь, скажи, пусть меня Витек подбросит. Верка на шейпинге уже битый час ждет. Квартирку если в порядок привести, жить можно. Центер и от работы тебе аккурат рядом. По мне, так лучше на Тверской.
   Мне, Вадь, Москва вообще не нравится… У нас в Бендерах лучше. Тут народ в толкотне суматошится. Ни какой покойности нет.
   Мне хотелось спросить Лиду, зачем ты, сучка, в таком случае со своими Колянами, Толянами и Вадиками в Москву рвешься?! Сидели бы в Бендерах, Жмеринках, Златоустах… Но Лида уже стучала каблучками у лифта.
   Вечером я зашел к Боре Шальнову. Боря жил на третьем этаже в нашем подъезде. Я с ним с удовольствием иногда болтал на лестничной площадке перед сном. С Борей приятно потрепаться и выкурить по сигарете. С Шальновым мы дружили со школы, пока я не удрал в музыкальную. Я рассказал приятелю, что мы продаем квартиру.
   – И вы тоже? Где собираетесь жить? – вовсе не удивился Боря.
   – Вчера ездили по новым районам. Пять квартир посмотрели. Все на одно лицо…
   – В нашем подъезде скоро москвичей не останется.
   Наверху банкир из Тюмени сразу две квартиры купил.
   Стены ломает, ремонт полным ходом… На втором дамочка из Казани въезжает. На пятом Щербаковы тоже свою квартиру продают какому-то кавказцу. Я этого кацо видел. На смотрины с охраной приезжал. До смешного времени дожили… Не Москва, а прямо Чикаго.
   – А вы свою продать не думаете? – спросил я и потянулся за второй сигаретой.
   – Уже продали. Только хозяин пропал. Не знаем, что теперь делать, – сказал Боря и поглядел на меня долгим печальным взглядом.
   – Боря…
   Я хотел расспросить соседа поподробнее, но Боря погасил сигарету об батарею и ушел спать. После разговора у меня осталось тяжелое чувство. Я вернулся домой. Хотелось уснуть. Меня утомили ночные бдения на кухне в последние дни. Но лечь не удалось. У нас в гостях пили чай Людвига Густавовна Рэй с дочерью и племянницей. Возраст Людвиги Густавовны составлял одну из тайн этой загадочной женщины. Я только знал, что она преподавала в консерватории еще во времена учебы моей мамы. Дочь и племянница выглядели так же неопределенно. Если не знать, что одна из женщин-мать, другая дочь, а третья племянница – всех троих легко принять за сестер. Людвига Густавовна курила папиросы «Казбек». Несколько окурков с остатками помады уже валялись в пепельнице. Сильный запах «Казбека», парфюма и пудры расползался по квартире. Кроме чая дамы пили ликер. Людвига Густавовна без ликера и шоколада в гости не ходила. Женщины вели активную беседу. Папа сидел, уткнувшись в рекламный еженедельник, и в разговоре не участвовал.
   – Ты возмужал. Женя, – сказала Людвига Густавовна басом. – Я тебя год не видела,.. Продаете квартиру?
   – Мы с родителями так решили, – ответил я.
   – Из наших знакомых Раевские и Гриничи поступили так же… – вставила дочь.
   Племянница состроила мне глазки и глотнула ликеру:
   – Хотите рюмочку?
   Я отказался: редко пью. Людвига Густавовна резко вскинула головку:
   – А я люблю выпить! Твоя мама знает… Теперь проклятый возраст во всем ограничивает. Приятных вещей на свете остается все меньше.
   – Зачем ты так говоришь?! – возмутились дочь и племянница. – Правда, Вероника, мама прибедняется? Представляете! Маман три месяца назад устроилась на работу.
   – Куда, если не секрет? – спросил папа, приспустив газету.
   – В казино, голубчик… В казино. На старости лет пустилась во все тяжкие…
   Я не удержался и спросил Людвигу Густавовну:
   – Вы играете в рулетку?
   – Помилуй, Женя, чтобы играть в рулетку, нужны средства. Я работаю шпионкой, Мама и я вытаращили глаза. Папа отложил свой еженедельник: