Страница:
– «Амстердам»?
– Такого быть не может. Но похож.
– Передача с «Союза». Огонь не открывать.
– Очень похож на «Амстердам», очень. Как там, «если что-то похоже на утку, двигается как утка и крякает как утка, так значит это утка и есть». Так?
– Так. Но тогда нам нужно что-то быстро разбить. Или сломать. Или выкинуть за борт. Меня очень нервирует такое везение. В природе такого не бывает.
– Да-а-а... Меня, признаться, тоже. Кто как думает, он порожний идет или груженый?
– Шел на запад, значит порожний.
– Тогда еще ничего. Я имею в виду, тогда попроще цель получается, не такой торт со свечками.
– Чем он по нам стрелял, этот торт?
– Семьдесят шесть мэ-мэ, я полагаю. Пять миль – и недолетом...
– Сигналит...
– А?
– Сигналит, говорю. Как в прошлый раз. Как будто год назад это было.
– Что сигналит?
– Как обычно. «Назовите себя». Далось им это...
– У этого, во всяком случае, капитан не мандражирует. Рацией пользоваться не стесняется. Сколько, интересно, боеприпасов пойдет, чтобы такое великолепие утопить?
– До хрена.
– А топить сам себя он не будет. А если будет, то займет это часов шесть.
– А к этому времени здесь будет не протолкнуться, согласен. Что там «Союз»?
– Подходит. Прожектора включил. Нет, выключил.
Линкор, видимо, просто привлек к себе внимание, разразившись длинной серией вспышек сигнального прожектора. В ответ снова тонко хлопнуло несколько пушек, разрывов даже не было видно.
– Пора кончать эту комедию...
Все закивали, ситуация действительно затягивалась.
– Мать моя женщина... Мужики... – прильнувший к оптике офицер, не разгибаясь, поводил плечами влево-вправо. – Клянусь мамой, там черно от народу.
– Дай!
Москаленко отодвинул кавторанга от стекол, сам припал прищуренным глазом к командирскому визиру, синхронизованному с ночным. Да, действительно, в свете снова включенного Ивановым освещения копошение на огромных палубах лайнера было ясно различимым. «Гос-споди. Сколько же там тысяч человек? – подумал он – Дивизия, полдивизии?»
– Почему же он тогда на запад шел?
Каперанг удивленно посмотрел на спросившего. Похоже, последнюю фразу он произнес вслух. Сбоку шарахнуло, все повернулись вправо и успели увидеть угасающий в темноте сноп огня.
– Соблазнившись удачной наводкой... – понимающе кивнул ком-БЧ-2. – Давно пора.
Линкор дал одиночный выстрел под нос лайнеру, и тот сразу же начал сбавлять ход. «Кронштадт» включил и свои прожектора, добавив света на сцепе. Да, здорово похоже на «Амстердам». И на палубах полно народа, суетятся у многочисленных шлюпок.
– Не представляю, что сейчас будет. Что делать, главное, непонятно... Как мне повезло, что Гордей Иваныч решать будет... Вот пусть и решает... Сколько же здесь тысяч...
– Я думал, мы все от радости сбесимся. Никто и не мечтал ведь...
– Топить надо. Топить в темпе и сматываться. Через три часа здесь каждая собака с округи соберется.
– Может, госпитальное судно? Потому и шло из Европы, с ранеными.
– Цвет. Маркировка. Освещение ночью. Пушки какие-никакие. Куда там к черту госпитальное!
– На наших тоже красных крестов нет...
– Потому нет, что немцы в них целили, не стесняясь! А тут на хрен, джентльменство, война с реверансами! Передать на линкор: «Прошу разрешения открыть огонь». Точка. Все.
«Советский Союз» вместо ответа открыл беглый огонь противоминным и универсальным калибрами. Сигнальный прожектор на фоне огня и дыма не читался, теплограмма тоже не проходила, по понятным причинам, но кто-то на линкоре догадался и через минуту передал маломощной внутриэскадренной радиостанцией запрещение – справятся, дескать, сами. Борт лайнера, похожего издали на светящийся серебром в отраженном прожекторном свете спичечный коробок, вспыхивал и рассыпался искрами, иногда закрываясь топкими водяными столбами близких недолетов. Шестидюймовки линкора выдавали сорок пять снарядов в минуту на борт.
– Убийство... – шепнул сзади молодой голос. – Ну это же убийство, ну так же нельзя, ну пусть же шлюпки спустят, а?
Командир обернулся в ярости, перекошенный.
– Убийство? – голос Ивана Москаленко был похож на шипение. – Ты говоришь «убийство», недоделок? Когда в Таллинском переходе «Верошпо» пикировщики расстреляли, по красным крестам целясь, – это было убийство. Когда финские гидро на воду садились и плавающих людей из пулеметов расстреливали на выбор – это тоже было убийство. Когда наши десанты полосовали на пляжах Крыма, в прибое – это убийство. Где ты был, щенок? Мы санитары моря, на хрен! Не нравится – прыгай за борт. И радуйся, что не нам приказ дали, а сами топят. Убийство было бы по шлюпкам стрелять. И пришлось бы. И, может, придется еще...
– Я вот что напомню всем присутствующим... – Чурило, полностью сохранивший самообладание, был угрюм, хотя и не более, чем обычно. – Бой в море Бисмарка[108]. Читали материалы?
– Так точно... – голос у виновника ярости командира был совсем тих.
– Доложите.
Старший лейтенант с нечастой среди младших офицеров ленточкой ордена Нахимова на груди нерешительно повернулся к командиру.
– Глухой? – мрачно поинтересовался тот.
– Третьего-четвертого марта сорок третьего... – голос молодого офицера был нетверд, он все время косился в сторону рубочной щели, где вспыхивало и дрожало яркое белое зарево. – В море Бисмарка, японский войсковой конвой из восьми транспортов с сильным эскортом. Атакован в течение двух дней дважды, с высотным и топмачтовым бомбометанием, «бофортами», А-20, В-17, В-25. Воздушное прикрытие было связано боем... Американцы заявили о потоплении всех восьми транспортов и четырех или пяти эсминцев...
– Молодец. А что было потом?
Старший лейтенант молчал.
– Не помнишь? Так я напомню. Потом спасающихся на шлюпках расстреливали из крупнокалиберных пулеметов. И знаешь почему?
Тот стоял неподвижно, бледный, даже головой не покачал.
– Земля была рядом, острова, – просто сказал Чурило. – Многие могли бы спастись, добраться до Лаэ. Зачем это им было надо? Производственная необходимость, так сказать... Ну что, закончили они там?
Артиллеристы «Советского Союза» уже закончили. Полтораста осколочно-фугасных снарядов, выпущенные с расстояния в четыре с половиной мили, ушли в корпус и ватерлинию лайнера, освещенного, как стройплощадка Дома Советов в ночную смену. Прошло три с небольшим минуты, но судно уже пылало от носа до кормы, а затем начало уходить носом под воду, встав почти вертикально. Было удивительно, что громадный лайнер, даже с такого расстояния поражающий размерами, сдался так легко. С палуб в воду срывались шлюпки и детали конструкций, калеча людей. Хотя кто еще мог остаться на такой палубе... Шесть килограммов и двести пятнадцать граммов взрывчатки в каждом снаряде. И снарядный корпус из хрупкой стали...
Советские моряки, так и не подошедшие к пылающему, медленно погружающемуся в воду судну, не могли знать, как им несказанно повезло. Нет, загруженный войсковой транспорт сам по себе был невероятным, в природе не встречающимся везением, стоящим столько, сколько не помещалось в сознании: десятков Золотых Звезд, десятков танковых батальонов, нескольких не переброшенных пехотных дивизий – в том числе и тех, что не будут переброшены из-за произошедшего. Но это был все же не «Ниеу-Амстердам II». Бывший голландский трансатлантик, находившийся буквально в полутора сотнях миль, вовремя шарахнулся в сторону, ужаснувшись радиограмме своего собрата. На пойманном, как теперь уже стало понятно, русскими транспорте «Уэйкфилд» находились лишь войсковые части – личный состав 81-го саперного батальона, личный состав дивизионной артиллерии – четыре полных батальона со штабом и службами, с 589-го по 592-й, многочисленные мелкие части спецназначения, натренированные на американской земле, включая всю дивизионную разведку, «черный» батальон квартирмейстеров. Восемь с лишним тысяч человек, почти все из 106-й пехотной дивизии – «Золотые львы», носящие погоны молодые и крепкие мужчины. На растворившемся в пространстве «Амстердаме», выжимающем теперь из своих машин все возможное, были медики. Шестьдесят четвертый полевой госпиталь, отдельные медчасти, тысячи армейских врачей и медсестер – самый ценный персонал из всех возможных на войне служб. Пехотинца можно натаскать за три месяца, а можно и за три недели, если совсем уж подопрет. Хорошего командира взвода удается подготовить за полгода, даже летчика – за год-полтора. В то же время врача нужно готовить восемь лет только до выпуска, когда он начнет хоть что-то соображать.
И все это чуть было не ушло на дно, в холодную толщу воды, беспомощно и без надежды. «Амстердам», попадись он русским, тоже не ускользнул бы – построенный в тридцать восьмом корабль давал лишь двадцать с половиной узлов, и пушек на нем было достаточно только для того, чтобы отогнать вздумавшую состязаться с ним в скорости всплывшую субмарину, не больше. И не подняли бы на нем флаг Красного Креста – из-за тех же пушек, да и из-за батальона связистов, плывшего на войну вместе с девчонками-медсестрами и зелеными резидентами[109] Хопкинса, Ю-Пенна, Йеля, десятка других школ, выбравших службу в полыхающей Европе. Так что повезло. Не замолили бы...
«Уэйкфилд» был невезучим кораблем с начала и до самого конца. Все-таки что-то есть в судьбе кораблей, предопределенное с самого начала, как и в человеческой судьбе. Повоевавший пехотинец, танкист, летчик часто, посмотрев на соседа, может подумать про себя «А ведь его завтра убьют», и оказаться прав. Кто знает, почему так выходит – может, и вправду что-то общее объединяет все сущее на земле...
Первый раз океанский лайнер, тогда еще «Манхэттен», действительно очень похожий на построенного шестью годами позже голландца, отличился в феврале сорок первого, сев на мель у Вест-Палм-Бич, штат Флорида. Потом, уже переименованный в «Уэйкфилд», он получил японскую бомбу на разгрузке в Кеппель-Харборе тридцатого января сорок второго, а в сентябре того же года выгорел почти дотла на переходе через Атлантику с войсками – от случайного пожара, самой страшной опасности для лайнеров. Хорошо, хоть эскорт сумел снять всех и довести обугленный, дымящийся остов до канадского Галифакса, где он чуть было не перевернулся в жуткий, по местным меркам, шторм с дождем, свободно заполнявшим водой его корпус через прогарные дыры в палубах. Полностью отстроенный заново к сорок четвертому году на бостонских заводах, «Уэйкфилд» мотался в одиночку по одному и тому же маршруту, получив уже прозвище «Паром Бостон-Ливерпуль». Он был крупнейшим судном, находящимся в составе Береговой охраны США, и последним его командиром стал кэптэн Рэней, USCG[110], погибший вместе со всеми остальными, когда невезучий лайнер наконец допрыгался.
Восемь с лишним тысяч человек. Самым легким выходом для осознавших этот факт американских адмиралов было застрелиться. Была еще какая-то надежда, что кого-то можно спасти устремившимися из гаваней эсминцами, но холодная океанская вода и растаскивающий обломки в разные стороны ветер каждую секунду уменьшали число тех, кто оставался еще в живых, пуская с плотиков ракеты в светлеющее небо. Можно было признать потерю транспорта с войсками, и уже утренние газеты вышли бы с двухдюймовым шрифтом заголовков. «Войсковой транспорт „Уэйкфилд“ потоплен русскими рейдерами в Атлантике» и «8,500 presumed MIA!»[111]. Пошатнуло бы это нацию? Да, несомненно. Заставило бы ее проникнуться ненавистью к русским варварам, расстрелявшим беззащитных людей? Да, пожалуй. И имеющиеся еще симпатии к Советам это погасило бы точно. Но наряду с этим возникла бы масса других вопросов, первым из которых был бы: «Почему? Как это получилось?», и сразу после него: «Кто виноват?» Простой ответ: «Враги виноваты» не проходил в подобных ситуациях ни в одной стране мира. Виновного всегда искали среди своих, и лучше не одного, а нескольких. В американском флоте это заканчивалось отставкой и пенсией, в советском – понятно чем.
Стоивший больше, чем Перл-Харбор, Саво[112] и «Рона» вместе взятые, «Уэйкфилд» требовал козла отпущения – но только если бы его судьба стала известна.
В данном случае этого не произошло. Рузвельт лично принял решение о том, что отставок и наказания виновных не будет. И никакой кампании в прессе не будет тоже. О судьбе потерянного транспорта узнал лишь ограниченный круг лиц, и немногочисленные утечки обрывков информации в прессу были пресечены с нехарактерной для Америки строгостью и даже жестокостью. В течение первой половины дня 16 ноября решались текущие вопросы – с прикрытием конвоев, уже слишком далеко отошедших от берега, чтобы успеть вернуться, с формированием корабельных групп и с распределением зон ответственности. Погибший транспорт, в отличие от бессмысленно потерянного конвоя с двумя канадскими эсминцами, сумел передать достаточно подробные сведения о тех, с кем его свела судьба. Два линкора классической схемы, похожие на американские линейные корабли, но с далеко разнесенными вертикальными дымовыми трубами и умеренными надстройками, и кто-то так и не показавшийся третий. Простая логика подводила к выводу, что третьим был авианосец, на которого можно было повесить погибшие эсминцы и вообще столь успешную ориентацию корабельной группы в пространстве. Возникал вопрос: «Откуда („черт побери“, обязательно добавлял про себя каждый спрашивающий), так вот, откуда русские сумели взять два современных линкора, которых еще месяц назад у них не было?» Откуда они также взяли якобы имеющийся авианосец? Ну ладно, можно еще предположить, что на линкорах крупные авиагруппы, машины по четыре, и тогда авианосца нет, а есть просто еще один боевой корабль – скажем, тяжелый крейсер. Но как все это можно было упустить? Почему прошляпили их вступление в строй, их подготовку, которая должна была занять не один месяц, их выход в океан, наконец?
Считалось, что разведке работать в Советском Союзе сравнительно нетрудно. Посольства были, разумеется, обложены сверху донизу, каждый наемный шофер, грузчик, дворник был информатором НКВД, каждый выходящий из ворот посольства капиталистической державы автомобиль обязательно сопровождался, каждый вышедший прогуляться по Москве дипломат или секретарь получал личный «хвост» из суровых домохозяек или пары рабочих с газетами в руках. Но все это сочеталось с удивительной наивностью самих русских, не имеющих представления о работе современной разведки. Крадущийся по переулку, закрывающий лицо полой пошитого в Европе плаща человек, нервно сжимающий в потеющей руке рукоять ракетницы, нацеленной на «секретный завод», мог быть немедленно схвачен бдительными пионерами, конечно. Но ничего не стоило узнать номер этого завода, тип и объем его продукции, имена большинства инженеров и мастеров, просто поговорив под рюмочку по душам с работающим на этом заводе человеком – через посредника, естественно. Носящие большие, азиатского вида, орденские звезды генералы и полковники, сто раз проверенные бдительным НКВД, пристально следящим, в первую очередь, за своими, могли допустить на приеме, устроенном посольством в честь очередной блистательной победы союзников, удивительную глупость, назвать цифру, за которую в третьей стране пришлось бы платить тысячи фунтов или долларов.
И вдруг это все оказалось ненастоящим. Вдруг выяснилось, что целый пласт информации маскировался ворохом мелких, местных деталей, даже не искажающих общую картину, а отражающих ее – как зеркало, на котором вдобавок что-то еще нарисовано.
Русские рейдеры в океане были, в принципе, не слишком страшной угрозой. Неожиданные и тяжкие потери в первый день их активности применительно к тоннажу пересекающих Атлантику судов были почти незаметны, составляя какие-то доли процента. Куда хуже была потеря значительной части 106-й дивизии, но дивизия эта планировалась к направлению на тихий участок фронта, и только к декабрю. В лагерях южной Англии были накоплены такие резервы, которые позволяли компенсировать почти любые одномоментные потери, что в Европе, что в Атлантике. Бельгия и Франция, превращенные усилиями американцев в огромные склады самых разных военных материалов, служили буфером, распределявшим и направляющим поток грузов к армиям Русского фронта. Большая часть американских и британских частей уже сдвинулась в сторону Центральной Германии, пройдя ускоренным маршем земли, наступление на которые было запланировано лишь через месяцы. Наиболее мощный ударный кулак из американских, немецких, английских и канадских частей удалось создать в тыловом районе, образованном естественными границами Нидерландов, Бельгии и Люксембурга. Подчинив единому командованию 1-ю и 2-ю английские и 1-ю канадскую армии на северном фланге построенной широким клином группировки, 1-ю, 3-ю и 9-ю американские – на южном и поставив на острие кое-как переформированные германские 5-ю танковую и 7-ю общевойсковую армии, Эйзенхауэр надеялся в одном масштабном сражении на рубеже Везера разгромить войска советских фронтов, а затем деблокировать Берлин и остановить войну, пока она не зашла слишком далеко, – разговаривая теперь с русскими с уже обеспеченных позиций.
И американцам, и англичанам все-таки пришлось ввязаться в «настоящую» войну с бывшими восточными союзниками. Многое в этом типе войны было для них новым. Выяснилось, что каждая из союзных сторон пытается беречь своих людей за счет соседа. Причем «подставить» американцев воспринималось немцами как крупная удача, и наоборот – лишняя сотня убитых и раненых в германской части считалась англоязычными офицерами хорошей ценой за переключение внимания русских самолетов с них самих. Выяснилось, что масштабы войны на Восточном фронте несколько отличаются от Западного. Гордость британских и немецких войск, Африканская кампания была бы сведена русскими к титанической битве за обладание несколькими фермами в пригородах мелких городков масштаба Далленберга или Ошерелебена. К недоумению американских пехотинцев и танкистов и к плохо скрываемому злорадству танкистов немецких, соотношение потерь с советскими танками было практически тем же, какое имели немецкие танковые части в течение всего сорок четвертого – то есть чуть больше, чем один к одному. Это было странно, поскольку «шерман», основной теперь танк фронта, считался хорошей машиной, по всем пунктам превосходящей русские танки. Обнаружилось много всяких мелочей в сложной и неясной пока войне за обладание Германией, на территории которой столкнулись интересы нескольких стран, ни одна из которых не желала уступать...
– Цыпа-цыпа-цыпа... – шептала восемнадцатилетняя сержантша, припавшая щекой к отполированному ложу «мосинки».
На фронте она была второй день. Отделение последнего выпуска ее школы распределили в 130-й Латышский стрелковый корпус, хотя ни одной прибалтки среди десяти девчонок не было – сплошь русачки да белоруски. Корпус только что закончил двухсоткилометровый марш и теперь отчаянно закапывался в землю в окрестностях какого-то немецкого городка с невозможным для запоминания названием. Они прибыли только ночью четырнадцатого, когда на участке батальона, в который их направили, было еще тихо, но уже со вчерашнего дня вокруг шла настоящая война: стреляла артиллерия, над головами проносились самолеты, все, в общем, как ожидалось. В первый же день их послали на нейтралку и ползком вдоль передовой – готовить лежки. Была надежда, что в первый же день удастся открыть счет, прикончить ганса или фрица, но ни одного человека на той стороне она так и не увидела. То ли дело сегодня.
В кружочке, образованном кольцом безлинзового оптического прицела ее винтовки, сидели две человеческие фигурки, обрезанные по пояс башней широкозадого танка, не похожего ни на один из зазубренных на занятиях по наблюдению макетов. Хорошо, что каждой оставили ее собственное оружие, вылизанное до матового сияния, изученное насквозь, до царапинки. Отличницей снайперша по имени Аня не была, но зрением и пластикой ее Бог не обидел, и с пятидесяти метров она на зачет вкладывала десять пуль в трехкопеечную монету. Оптики для прицелов на всех не хватало, и кто-то умный придумал систему колечек и шпеньков, чередующихся друг с другом, если глядеть через которые, мир становился рельефным и контрастным. Им пытались втолковать что-то типа «рефракция, интерференция», но девяти классов образования было недостаточно, чтобы понять все эти тонкости, а особо и не спрашивали.
– Цыпа-цыпочка... Морда такая... Ну что тебе поближе не подъехать?
Танк стоял метрах в пятистах от ее лежки, закопанный почти по башню и заваленный ветками, но двое на его крыше сидели пригибаясь, поводя биноклями. Офицеры, наверное. Не дыша, Аня чуть повела затекшей шеей, скосив глаза на прицельную планку. Все правильно, выставлено пятьсот. С такой дистанции тяжелая винтовочная пуля пробивает человеческий череп насквозь, как рассказывали видавшие. Сама она ни разу в жизни не стреляла по человеку. Готовили снайперш полгода, и готовили достаточно жестоко – в последние месяцы боеприпасов не жалели, плечо превратилось в один сплошной синяк, доходящий вглубь, наверное, до кости. Выпуска они все ждали как избавления – наконец-то отправиться на фронт, как остальные. Им вручили лычки, накормили на прощанье ужином и посадили в теплушку, которая шла все на запад и на запад, пока не уперлась в разбитую станцию, от которой три дня пришлось идти пешком, озираясь в любопытстве на окружающую жизнь.
Любопытство и сейчас было главнейшим чувством в Анином сознании. Дистанция была слишком велика для ее опыта, но стрельнуть по офицерам-танкистам хотелось, она наблюдала за ними минут двадцать, а всего лежала на вмятом в ложкообразную ячейку ватнике уже часа четыре – без еды, почти не шевелясь, без, извините, туалета. Со всех сторон то и дело стукали одиночные выстрелы, иногда трещала короткая очередь пулемета, непонятно куда направленная. Возможно, ее выстрела и не заметят, а если она промахнется, то и точно не заметят, подумаешь, лишний щелчок. Половину своей фляги Аня извела на полив земли перед ячейкой, чтобы прибить пыль. Нет, не заметят.
По миллиметру приближаясь напрягшимся веком к жесткому кольцу прицела, Аня поиграла пальчиками на спусковом крючке, разминая связочки. Вряд ли попадешь, но попробовать стоит, все равно больше никого не видно. Двое на танке все так же продолжали водить биноклями. Может быть, они делали и что-то другое, но движения были похожими, а никаких деталей разобрать было невозможно. Бликов не было, то ли из-за того, что солнце уже склонялось за их спинами, то ли из-за просветленной оптики. Выцелив правого, как чуть более высокого и, значит, по идее, являющегося лучшей целью, Аня начала по волоску выбирать отлаженный под ее палец спуск. Это заняло секунды две, в течение которых ложе устроенной на левой ладони винтовки колебалось вверх и вниз на доли миллиметра, в такт ее пульсу. «Раз-и-раз-и-раз» – обычное стрелковое упражнение, завершенное все равно неожиданным толчком приклада в расслабленные мышцы плеча.
Произведя выстрел, девушка уткнулась лицом в землю, не собираясь вытягиваться вперед с любопытством торопящегося в покойники человека. Кто-нибудь мог заметить вспышку на нейтралке, и тогда сейчас ее начнет полосовать пулеметом. Нет, вроде обошлось. Процепенев в позе «лежать» с полминуты, Аня осторожно поглядела в прицел Так, танк стоит, ничего ему не сделалось, а вот людей на крыше башни больше нет. Теперь можно подумать.
Если в шести сантиметрах от твоего уха просвистит пуля, ты, разумеется, попытаешься укрыться, нырнуть куда-нибудь. Но стреляла она не в голову, а в грудь, как и следует на такой большой дистанции. Черт знает, попала или нет, но штаны ребята наверняка обмочили. Вот обидно... Аня ощутила разочарование. Столько стараний, а ничего не известно...
– Дура, – сказал ей вечером командир батальона, которому она пожаловалась на свою неудачу. – Жива осталась – и радуйся. Старший сержант во второй роте пулю в башку получил, перепрыгивал из одного окопа в другой. С чего, спрашивается? С того, что тот, кто его прикончил, оказался более осторожен. Вот и ты такой будь. Надоело похоронки писать, а уж на девчонок...
Комбат был молодой, и красивый – тоже, но ей, конечно, не светило. Обычная она была, не красавица, не актриса. Просто натасканная на человечину девочка в звании младшего сержанта и в возрасте восемнадцати лет, пережившая всего лишь второй день своей войны.
– Такого быть не может. Но похож.
– Передача с «Союза». Огонь не открывать.
– Очень похож на «Амстердам», очень. Как там, «если что-то похоже на утку, двигается как утка и крякает как утка, так значит это утка и есть». Так?
– Так. Но тогда нам нужно что-то быстро разбить. Или сломать. Или выкинуть за борт. Меня очень нервирует такое везение. В природе такого не бывает.
– Да-а-а... Меня, признаться, тоже. Кто как думает, он порожний идет или груженый?
– Шел на запад, значит порожний.
– Тогда еще ничего. Я имею в виду, тогда попроще цель получается, не такой торт со свечками.
– Чем он по нам стрелял, этот торт?
– Семьдесят шесть мэ-мэ, я полагаю. Пять миль – и недолетом...
– Сигналит...
– А?
– Сигналит, говорю. Как в прошлый раз. Как будто год назад это было.
– Что сигналит?
– Как обычно. «Назовите себя». Далось им это...
– У этого, во всяком случае, капитан не мандражирует. Рацией пользоваться не стесняется. Сколько, интересно, боеприпасов пойдет, чтобы такое великолепие утопить?
– До хрена.
– А топить сам себя он не будет. А если будет, то займет это часов шесть.
– А к этому времени здесь будет не протолкнуться, согласен. Что там «Союз»?
– Подходит. Прожектора включил. Нет, выключил.
Линкор, видимо, просто привлек к себе внимание, разразившись длинной серией вспышек сигнального прожектора. В ответ снова тонко хлопнуло несколько пушек, разрывов даже не было видно.
– Пора кончать эту комедию...
Все закивали, ситуация действительно затягивалась.
– Мать моя женщина... Мужики... – прильнувший к оптике офицер, не разгибаясь, поводил плечами влево-вправо. – Клянусь мамой, там черно от народу.
– Дай!
Москаленко отодвинул кавторанга от стекол, сам припал прищуренным глазом к командирскому визиру, синхронизованному с ночным. Да, действительно, в свете снова включенного Ивановым освещения копошение на огромных палубах лайнера было ясно различимым. «Гос-споди. Сколько же там тысяч человек? – подумал он – Дивизия, полдивизии?»
– Почему же он тогда на запад шел?
Каперанг удивленно посмотрел на спросившего. Похоже, последнюю фразу он произнес вслух. Сбоку шарахнуло, все повернулись вправо и успели увидеть угасающий в темноте сноп огня.
– Соблазнившись удачной наводкой... – понимающе кивнул ком-БЧ-2. – Давно пора.
Линкор дал одиночный выстрел под нос лайнеру, и тот сразу же начал сбавлять ход. «Кронштадт» включил и свои прожектора, добавив света на сцепе. Да, здорово похоже на «Амстердам». И на палубах полно народа, суетятся у многочисленных шлюпок.
– Не представляю, что сейчас будет. Что делать, главное, непонятно... Как мне повезло, что Гордей Иваныч решать будет... Вот пусть и решает... Сколько же здесь тысяч...
– Я думал, мы все от радости сбесимся. Никто и не мечтал ведь...
– Топить надо. Топить в темпе и сматываться. Через три часа здесь каждая собака с округи соберется.
– Может, госпитальное судно? Потому и шло из Европы, с ранеными.
– Цвет. Маркировка. Освещение ночью. Пушки какие-никакие. Куда там к черту госпитальное!
– На наших тоже красных крестов нет...
– Потому нет, что немцы в них целили, не стесняясь! А тут на хрен, джентльменство, война с реверансами! Передать на линкор: «Прошу разрешения открыть огонь». Точка. Все.
«Советский Союз» вместо ответа открыл беглый огонь противоминным и универсальным калибрами. Сигнальный прожектор на фоне огня и дыма не читался, теплограмма тоже не проходила, по понятным причинам, но кто-то на линкоре догадался и через минуту передал маломощной внутриэскадренной радиостанцией запрещение – справятся, дескать, сами. Борт лайнера, похожего издали на светящийся серебром в отраженном прожекторном свете спичечный коробок, вспыхивал и рассыпался искрами, иногда закрываясь топкими водяными столбами близких недолетов. Шестидюймовки линкора выдавали сорок пять снарядов в минуту на борт.
– Убийство... – шепнул сзади молодой голос. – Ну это же убийство, ну так же нельзя, ну пусть же шлюпки спустят, а?
Командир обернулся в ярости, перекошенный.
– Убийство? – голос Ивана Москаленко был похож на шипение. – Ты говоришь «убийство», недоделок? Когда в Таллинском переходе «Верошпо» пикировщики расстреляли, по красным крестам целясь, – это было убийство. Когда финские гидро на воду садились и плавающих людей из пулеметов расстреливали на выбор – это тоже было убийство. Когда наши десанты полосовали на пляжах Крыма, в прибое – это убийство. Где ты был, щенок? Мы санитары моря, на хрен! Не нравится – прыгай за борт. И радуйся, что не нам приказ дали, а сами топят. Убийство было бы по шлюпкам стрелять. И пришлось бы. И, может, придется еще...
– Я вот что напомню всем присутствующим... – Чурило, полностью сохранивший самообладание, был угрюм, хотя и не более, чем обычно. – Бой в море Бисмарка[108]. Читали материалы?
– Так точно... – голос у виновника ярости командира был совсем тих.
– Доложите.
Старший лейтенант с нечастой среди младших офицеров ленточкой ордена Нахимова на груди нерешительно повернулся к командиру.
– Глухой? – мрачно поинтересовался тот.
– Третьего-четвертого марта сорок третьего... – голос молодого офицера был нетверд, он все время косился в сторону рубочной щели, где вспыхивало и дрожало яркое белое зарево. – В море Бисмарка, японский войсковой конвой из восьми транспортов с сильным эскортом. Атакован в течение двух дней дважды, с высотным и топмачтовым бомбометанием, «бофортами», А-20, В-17, В-25. Воздушное прикрытие было связано боем... Американцы заявили о потоплении всех восьми транспортов и четырех или пяти эсминцев...
– Молодец. А что было потом?
Старший лейтенант молчал.
– Не помнишь? Так я напомню. Потом спасающихся на шлюпках расстреливали из крупнокалиберных пулеметов. И знаешь почему?
Тот стоял неподвижно, бледный, даже головой не покачал.
– Земля была рядом, острова, – просто сказал Чурило. – Многие могли бы спастись, добраться до Лаэ. Зачем это им было надо? Производственная необходимость, так сказать... Ну что, закончили они там?
Артиллеристы «Советского Союза» уже закончили. Полтораста осколочно-фугасных снарядов, выпущенные с расстояния в четыре с половиной мили, ушли в корпус и ватерлинию лайнера, освещенного, как стройплощадка Дома Советов в ночную смену. Прошло три с небольшим минуты, но судно уже пылало от носа до кормы, а затем начало уходить носом под воду, встав почти вертикально. Было удивительно, что громадный лайнер, даже с такого расстояния поражающий размерами, сдался так легко. С палуб в воду срывались шлюпки и детали конструкций, калеча людей. Хотя кто еще мог остаться на такой палубе... Шесть килограммов и двести пятнадцать граммов взрывчатки в каждом снаряде. И снарядный корпус из хрупкой стали...
Советские моряки, так и не подошедшие к пылающему, медленно погружающемуся в воду судну, не могли знать, как им несказанно повезло. Нет, загруженный войсковой транспорт сам по себе был невероятным, в природе не встречающимся везением, стоящим столько, сколько не помещалось в сознании: десятков Золотых Звезд, десятков танковых батальонов, нескольких не переброшенных пехотных дивизий – в том числе и тех, что не будут переброшены из-за произошедшего. Но это был все же не «Ниеу-Амстердам II». Бывший голландский трансатлантик, находившийся буквально в полутора сотнях миль, вовремя шарахнулся в сторону, ужаснувшись радиограмме своего собрата. На пойманном, как теперь уже стало понятно, русскими транспорте «Уэйкфилд» находились лишь войсковые части – личный состав 81-го саперного батальона, личный состав дивизионной артиллерии – четыре полных батальона со штабом и службами, с 589-го по 592-й, многочисленные мелкие части спецназначения, натренированные на американской земле, включая всю дивизионную разведку, «черный» батальон квартирмейстеров. Восемь с лишним тысяч человек, почти все из 106-й пехотной дивизии – «Золотые львы», носящие погоны молодые и крепкие мужчины. На растворившемся в пространстве «Амстердаме», выжимающем теперь из своих машин все возможное, были медики. Шестьдесят четвертый полевой госпиталь, отдельные медчасти, тысячи армейских врачей и медсестер – самый ценный персонал из всех возможных на войне служб. Пехотинца можно натаскать за три месяца, а можно и за три недели, если совсем уж подопрет. Хорошего командира взвода удается подготовить за полгода, даже летчика – за год-полтора. В то же время врача нужно готовить восемь лет только до выпуска, когда он начнет хоть что-то соображать.
И все это чуть было не ушло на дно, в холодную толщу воды, беспомощно и без надежды. «Амстердам», попадись он русским, тоже не ускользнул бы – построенный в тридцать восьмом корабль давал лишь двадцать с половиной узлов, и пушек на нем было достаточно только для того, чтобы отогнать вздумавшую состязаться с ним в скорости всплывшую субмарину, не больше. И не подняли бы на нем флаг Красного Креста – из-за тех же пушек, да и из-за батальона связистов, плывшего на войну вместе с девчонками-медсестрами и зелеными резидентами[109] Хопкинса, Ю-Пенна, Йеля, десятка других школ, выбравших службу в полыхающей Европе. Так что повезло. Не замолили бы...
«Уэйкфилд» был невезучим кораблем с начала и до самого конца. Все-таки что-то есть в судьбе кораблей, предопределенное с самого начала, как и в человеческой судьбе. Повоевавший пехотинец, танкист, летчик часто, посмотрев на соседа, может подумать про себя «А ведь его завтра убьют», и оказаться прав. Кто знает, почему так выходит – может, и вправду что-то общее объединяет все сущее на земле...
Первый раз океанский лайнер, тогда еще «Манхэттен», действительно очень похожий на построенного шестью годами позже голландца, отличился в феврале сорок первого, сев на мель у Вест-Палм-Бич, штат Флорида. Потом, уже переименованный в «Уэйкфилд», он получил японскую бомбу на разгрузке в Кеппель-Харборе тридцатого января сорок второго, а в сентябре того же года выгорел почти дотла на переходе через Атлантику с войсками – от случайного пожара, самой страшной опасности для лайнеров. Хорошо, хоть эскорт сумел снять всех и довести обугленный, дымящийся остов до канадского Галифакса, где он чуть было не перевернулся в жуткий, по местным меркам, шторм с дождем, свободно заполнявшим водой его корпус через прогарные дыры в палубах. Полностью отстроенный заново к сорок четвертому году на бостонских заводах, «Уэйкфилд» мотался в одиночку по одному и тому же маршруту, получив уже прозвище «Паром Бостон-Ливерпуль». Он был крупнейшим судном, находящимся в составе Береговой охраны США, и последним его командиром стал кэптэн Рэней, USCG[110], погибший вместе со всеми остальными, когда невезучий лайнер наконец допрыгался.
Восемь с лишним тысяч человек. Самым легким выходом для осознавших этот факт американских адмиралов было застрелиться. Была еще какая-то надежда, что кого-то можно спасти устремившимися из гаваней эсминцами, но холодная океанская вода и растаскивающий обломки в разные стороны ветер каждую секунду уменьшали число тех, кто оставался еще в живых, пуская с плотиков ракеты в светлеющее небо. Можно было признать потерю транспорта с войсками, и уже утренние газеты вышли бы с двухдюймовым шрифтом заголовков. «Войсковой транспорт „Уэйкфилд“ потоплен русскими рейдерами в Атлантике» и «8,500 presumed MIA!»[111]. Пошатнуло бы это нацию? Да, несомненно. Заставило бы ее проникнуться ненавистью к русским варварам, расстрелявшим беззащитных людей? Да, пожалуй. И имеющиеся еще симпатии к Советам это погасило бы точно. Но наряду с этим возникла бы масса других вопросов, первым из которых был бы: «Почему? Как это получилось?», и сразу после него: «Кто виноват?» Простой ответ: «Враги виноваты» не проходил в подобных ситуациях ни в одной стране мира. Виновного всегда искали среди своих, и лучше не одного, а нескольких. В американском флоте это заканчивалось отставкой и пенсией, в советском – понятно чем.
Стоивший больше, чем Перл-Харбор, Саво[112] и «Рона» вместе взятые, «Уэйкфилд» требовал козла отпущения – но только если бы его судьба стала известна.
В данном случае этого не произошло. Рузвельт лично принял решение о том, что отставок и наказания виновных не будет. И никакой кампании в прессе не будет тоже. О судьбе потерянного транспорта узнал лишь ограниченный круг лиц, и немногочисленные утечки обрывков информации в прессу были пресечены с нехарактерной для Америки строгостью и даже жестокостью. В течение первой половины дня 16 ноября решались текущие вопросы – с прикрытием конвоев, уже слишком далеко отошедших от берега, чтобы успеть вернуться, с формированием корабельных групп и с распределением зон ответственности. Погибший транспорт, в отличие от бессмысленно потерянного конвоя с двумя канадскими эсминцами, сумел передать достаточно подробные сведения о тех, с кем его свела судьба. Два линкора классической схемы, похожие на американские линейные корабли, но с далеко разнесенными вертикальными дымовыми трубами и умеренными надстройками, и кто-то так и не показавшийся третий. Простая логика подводила к выводу, что третьим был авианосец, на которого можно было повесить погибшие эсминцы и вообще столь успешную ориентацию корабельной группы в пространстве. Возникал вопрос: «Откуда („черт побери“, обязательно добавлял про себя каждый спрашивающий), так вот, откуда русские сумели взять два современных линкора, которых еще месяц назад у них не было?» Откуда они также взяли якобы имеющийся авианосец? Ну ладно, можно еще предположить, что на линкорах крупные авиагруппы, машины по четыре, и тогда авианосца нет, а есть просто еще один боевой корабль – скажем, тяжелый крейсер. Но как все это можно было упустить? Почему прошляпили их вступление в строй, их подготовку, которая должна была занять не один месяц, их выход в океан, наконец?
Считалось, что разведке работать в Советском Союзе сравнительно нетрудно. Посольства были, разумеется, обложены сверху донизу, каждый наемный шофер, грузчик, дворник был информатором НКВД, каждый выходящий из ворот посольства капиталистической державы автомобиль обязательно сопровождался, каждый вышедший прогуляться по Москве дипломат или секретарь получал личный «хвост» из суровых домохозяек или пары рабочих с газетами в руках. Но все это сочеталось с удивительной наивностью самих русских, не имеющих представления о работе современной разведки. Крадущийся по переулку, закрывающий лицо полой пошитого в Европе плаща человек, нервно сжимающий в потеющей руке рукоять ракетницы, нацеленной на «секретный завод», мог быть немедленно схвачен бдительными пионерами, конечно. Но ничего не стоило узнать номер этого завода, тип и объем его продукции, имена большинства инженеров и мастеров, просто поговорив под рюмочку по душам с работающим на этом заводе человеком – через посредника, естественно. Носящие большие, азиатского вида, орденские звезды генералы и полковники, сто раз проверенные бдительным НКВД, пристально следящим, в первую очередь, за своими, могли допустить на приеме, устроенном посольством в честь очередной блистательной победы союзников, удивительную глупость, назвать цифру, за которую в третьей стране пришлось бы платить тысячи фунтов или долларов.
И вдруг это все оказалось ненастоящим. Вдруг выяснилось, что целый пласт информации маскировался ворохом мелких, местных деталей, даже не искажающих общую картину, а отражающих ее – как зеркало, на котором вдобавок что-то еще нарисовано.
Русские рейдеры в океане были, в принципе, не слишком страшной угрозой. Неожиданные и тяжкие потери в первый день их активности применительно к тоннажу пересекающих Атлантику судов были почти незаметны, составляя какие-то доли процента. Куда хуже была потеря значительной части 106-й дивизии, но дивизия эта планировалась к направлению на тихий участок фронта, и только к декабрю. В лагерях южной Англии были накоплены такие резервы, которые позволяли компенсировать почти любые одномоментные потери, что в Европе, что в Атлантике. Бельгия и Франция, превращенные усилиями американцев в огромные склады самых разных военных материалов, служили буфером, распределявшим и направляющим поток грузов к армиям Русского фронта. Большая часть американских и британских частей уже сдвинулась в сторону Центральной Германии, пройдя ускоренным маршем земли, наступление на которые было запланировано лишь через месяцы. Наиболее мощный ударный кулак из американских, немецких, английских и канадских частей удалось создать в тыловом районе, образованном естественными границами Нидерландов, Бельгии и Люксембурга. Подчинив единому командованию 1-ю и 2-ю английские и 1-ю канадскую армии на северном фланге построенной широким клином группировки, 1-ю, 3-ю и 9-ю американские – на южном и поставив на острие кое-как переформированные германские 5-ю танковую и 7-ю общевойсковую армии, Эйзенхауэр надеялся в одном масштабном сражении на рубеже Везера разгромить войска советских фронтов, а затем деблокировать Берлин и остановить войну, пока она не зашла слишком далеко, – разговаривая теперь с русскими с уже обеспеченных позиций.
И американцам, и англичанам все-таки пришлось ввязаться в «настоящую» войну с бывшими восточными союзниками. Многое в этом типе войны было для них новым. Выяснилось, что каждая из союзных сторон пытается беречь своих людей за счет соседа. Причем «подставить» американцев воспринималось немцами как крупная удача, и наоборот – лишняя сотня убитых и раненых в германской части считалась англоязычными офицерами хорошей ценой за переключение внимания русских самолетов с них самих. Выяснилось, что масштабы войны на Восточном фронте несколько отличаются от Западного. Гордость британских и немецких войск, Африканская кампания была бы сведена русскими к титанической битве за обладание несколькими фермами в пригородах мелких городков масштаба Далленберга или Ошерелебена. К недоумению американских пехотинцев и танкистов и к плохо скрываемому злорадству танкистов немецких, соотношение потерь с советскими танками было практически тем же, какое имели немецкие танковые части в течение всего сорок четвертого – то есть чуть больше, чем один к одному. Это было странно, поскольку «шерман», основной теперь танк фронта, считался хорошей машиной, по всем пунктам превосходящей русские танки. Обнаружилось много всяких мелочей в сложной и неясной пока войне за обладание Германией, на территории которой столкнулись интересы нескольких стран, ни одна из которых не желала уступать...
– Цыпа-цыпа-цыпа... – шептала восемнадцатилетняя сержантша, припавшая щекой к отполированному ложу «мосинки».
На фронте она была второй день. Отделение последнего выпуска ее школы распределили в 130-й Латышский стрелковый корпус, хотя ни одной прибалтки среди десяти девчонок не было – сплошь русачки да белоруски. Корпус только что закончил двухсоткилометровый марш и теперь отчаянно закапывался в землю в окрестностях какого-то немецкого городка с невозможным для запоминания названием. Они прибыли только ночью четырнадцатого, когда на участке батальона, в который их направили, было еще тихо, но уже со вчерашнего дня вокруг шла настоящая война: стреляла артиллерия, над головами проносились самолеты, все, в общем, как ожидалось. В первый же день их послали на нейтралку и ползком вдоль передовой – готовить лежки. Была надежда, что в первый же день удастся открыть счет, прикончить ганса или фрица, но ни одного человека на той стороне она так и не увидела. То ли дело сегодня.
В кружочке, образованном кольцом безлинзового оптического прицела ее винтовки, сидели две человеческие фигурки, обрезанные по пояс башней широкозадого танка, не похожего ни на один из зазубренных на занятиях по наблюдению макетов. Хорошо, что каждой оставили ее собственное оружие, вылизанное до матового сияния, изученное насквозь, до царапинки. Отличницей снайперша по имени Аня не была, но зрением и пластикой ее Бог не обидел, и с пятидесяти метров она на зачет вкладывала десять пуль в трехкопеечную монету. Оптики для прицелов на всех не хватало, и кто-то умный придумал систему колечек и шпеньков, чередующихся друг с другом, если глядеть через которые, мир становился рельефным и контрастным. Им пытались втолковать что-то типа «рефракция, интерференция», но девяти классов образования было недостаточно, чтобы понять все эти тонкости, а особо и не спрашивали.
– Цыпа-цыпочка... Морда такая... Ну что тебе поближе не подъехать?
Танк стоял метрах в пятистах от ее лежки, закопанный почти по башню и заваленный ветками, но двое на его крыше сидели пригибаясь, поводя биноклями. Офицеры, наверное. Не дыша, Аня чуть повела затекшей шеей, скосив глаза на прицельную планку. Все правильно, выставлено пятьсот. С такой дистанции тяжелая винтовочная пуля пробивает человеческий череп насквозь, как рассказывали видавшие. Сама она ни разу в жизни не стреляла по человеку. Готовили снайперш полгода, и готовили достаточно жестоко – в последние месяцы боеприпасов не жалели, плечо превратилось в один сплошной синяк, доходящий вглубь, наверное, до кости. Выпуска они все ждали как избавления – наконец-то отправиться на фронт, как остальные. Им вручили лычки, накормили на прощанье ужином и посадили в теплушку, которая шла все на запад и на запад, пока не уперлась в разбитую станцию, от которой три дня пришлось идти пешком, озираясь в любопытстве на окружающую жизнь.
Любопытство и сейчас было главнейшим чувством в Анином сознании. Дистанция была слишком велика для ее опыта, но стрельнуть по офицерам-танкистам хотелось, она наблюдала за ними минут двадцать, а всего лежала на вмятом в ложкообразную ячейку ватнике уже часа четыре – без еды, почти не шевелясь, без, извините, туалета. Со всех сторон то и дело стукали одиночные выстрелы, иногда трещала короткая очередь пулемета, непонятно куда направленная. Возможно, ее выстрела и не заметят, а если она промахнется, то и точно не заметят, подумаешь, лишний щелчок. Половину своей фляги Аня извела на полив земли перед ячейкой, чтобы прибить пыль. Нет, не заметят.
По миллиметру приближаясь напрягшимся веком к жесткому кольцу прицела, Аня поиграла пальчиками на спусковом крючке, разминая связочки. Вряд ли попадешь, но попробовать стоит, все равно больше никого не видно. Двое на танке все так же продолжали водить биноклями. Может быть, они делали и что-то другое, но движения были похожими, а никаких деталей разобрать было невозможно. Бликов не было, то ли из-за того, что солнце уже склонялось за их спинами, то ли из-за просветленной оптики. Выцелив правого, как чуть более высокого и, значит, по идее, являющегося лучшей целью, Аня начала по волоску выбирать отлаженный под ее палец спуск. Это заняло секунды две, в течение которых ложе устроенной на левой ладони винтовки колебалось вверх и вниз на доли миллиметра, в такт ее пульсу. «Раз-и-раз-и-раз» – обычное стрелковое упражнение, завершенное все равно неожиданным толчком приклада в расслабленные мышцы плеча.
Произведя выстрел, девушка уткнулась лицом в землю, не собираясь вытягиваться вперед с любопытством торопящегося в покойники человека. Кто-нибудь мог заметить вспышку на нейтралке, и тогда сейчас ее начнет полосовать пулеметом. Нет, вроде обошлось. Процепенев в позе «лежать» с полминуты, Аня осторожно поглядела в прицел Так, танк стоит, ничего ему не сделалось, а вот людей на крыше башни больше нет. Теперь можно подумать.
Если в шести сантиметрах от твоего уха просвистит пуля, ты, разумеется, попытаешься укрыться, нырнуть куда-нибудь. Но стреляла она не в голову, а в грудь, как и следует на такой большой дистанции. Черт знает, попала или нет, но штаны ребята наверняка обмочили. Вот обидно... Аня ощутила разочарование. Столько стараний, а ничего не известно...
– Дура, – сказал ей вечером командир батальона, которому она пожаловалась на свою неудачу. – Жива осталась – и радуйся. Старший сержант во второй роте пулю в башку получил, перепрыгивал из одного окопа в другой. С чего, спрашивается? С того, что тот, кто его прикончил, оказался более осторожен. Вот и ты такой будь. Надоело похоронки писать, а уж на девчонок...
Комбат был молодой, и красивый – тоже, но ей, конечно, не светило. Обычная она была, не красавица, не актриса. Просто натасканная на человечину девочка в звании младшего сержанта и в возрасте восемнадцати лет, пережившая всего лишь второй день своей войны.