Страница:
Уже второй после поворота залп русского дал накрытие. Двенадцатидюймовый бронебойный снаряд пронзил насквозь броневой пояс легкого крейсера, прошил одну за другой несколько палуб и переборок и взорвался вплотную к поясу левого борта, сорвав с фундаментов турбины и раскроив его на протяжении десятка метров. Хлынувшая в огромную пробоину вода мгновенно затопила машинные отделения, убив уцелевших машинистов. Затем один за другим в крейсер попали несколько снарядов среднего калибра, потом еще один двенадцатидюймовый залп лег у самого борта.
Наступала агония. При каждом попадании почти потерявший ход крейсер раскачивался, его развернуло лагом к волне и почти положило на борт, следующий залп снова дал накрытие, и из центральной части корабля поднялся высокий огненный столб, почти сразу же опавший. Послышалось что-то похожее на тяжелый вздох, но все заглушил воющий ветер. Люди начали бросаться за борт, хотя шансов выжить в ледяной воде у них не было. Палуба осела почти до уровня воды, и выбегавших из огня закрывающих лица руками моряков смывало захлестывающими палубу волнами. Мягко и бесшумно положенный на борт очередным валом крейсер ушел под воду, и волны сразу же сомкнулись над утягивающейся вниз воронкой.
Аварийные партии на «Кронштадте» еще продолжали бороться с пожарами, когда подошедший малым ходом «Советский Союз» прошел над местом гибели британского крейсера. Свешенными с бортов сетками полуобморочных людей выхватывали из ледяной воды, всего удалось поднять около десятка человек, удержавшихся на поверхности благодаря пробковым нагрудникам, – но многие из них были уже мертвы, а один умер буквально через минуту после того, как его приняли на борт. Спасенных немедленно отволокли в лазарет, где растерли спиртом и еще силой влили по стакану внутрь. Закутанные в одеяла моряки сидели скорчившись, прижав колени к груди и не мигая глядя в одну точку. На них приходили посмотреть матросы и офицеры разных боевых частей, но врачи всем давали от ворот поворот, поджидая делегацию с мостика.
Та не заставила себя ждать: адмирал, командир корабля и несколько старших офицеров, в сопровождении волнующегося капитан-лейтенанта, прикомандированного к штабу в качестве военного переводчика с английского и немецкого, вошли в изолятор, где расположили спасенных, заставив врачей и вооруженных ППШ часовых вытянуться в струнку. Англичане равнодушно скользнули взглядами по лицам вошедших, никак не прореагировав на их появление. «Смирно!» – подал команду комиссар корабля, но переводчик не успел открыть рот, как Левченко остановил его, подняв ладонь.
– Господа моряки...
Капитан-лейтенант, встав к адмиралу вполоборота и непрерывно вытирая руки о брючины, начал синхронно переводить, и несколько англичан подняли головы, прислушиваясь к его словам.
– Я, как командир советской эскадры и полномочный представитель Советской власти, выражаю глубокое восхищение вашим мужеством и высоким профессионализмом военных моряков. Вы находитесь в полной безопасности, вам ничто не угрожает, если у вас есть какие-либо требования, вы можете немедленно о них заявить.
Моряки продолжали так же равнодушно смотреть прямо в лицо адмиралу, и Левченко несколько растерялся.
– Я гарантирую, что немедленно после захода в первый же советский порт ваши имена будут переданы в Международный Красный Крест и далее вашим родным... Могу я попросить вас назвать имена и звания, чтобы знать, как к вам обращаться?..
Один из матросов, худой белобрысый парень, на вид лет семнадцати, медленно поднялся, выговорив севшим и прерывающимся голосом: «Матрос второго класса Слоухит, сэр... Торпедист». Переглянувшись, трое остальных нехотя назвали свои имена – офицеров среди них не было. Двое, включая Слоухита, были торпедистами, третий – зенитчиком, еще один, что наиболее важно, сигнальщиком. Сигнальщика немедленно отделили от остальных и начали допрашивать в жесткой форме. В течение часа трясущийся от не проходящего озноба юноша раз за разом повторял свое имя и звание, однако потом разрыдался и, сбрасывая с койки и тумбочек все, до чего мог дотянуться, вперемешку со слезами начал выдавать что-то полезное. Еще через полчаса он заснул, по-прежнему всхлипывая, и переводчик с комиссаром поднялись в адмиральский салон под мостиком. Их встретили нетерпеливыми расспросами, и комиссар линейного корабля, улыбаясь, очень четко и толково доложил все, что сумел понять из слов англичанина.
– Крейсер назывался «Мауритиус». – Сразу несколько офицеров протянули руки к справочнику корабельных составов, с радостью убедившись, что им повезло покончить с одним из больших крейсеров типа «колоний». – Вышел из Галифакса четыре дня назад в ближнем охранении крупного конвоя. Конвой состоял из примерно сорока судов, в охранении два эскортных авианосца и еще один легкий крейсер – «Ройялист»...
– Это «новый „Дидо“» с четырьмя башнями!
– Два дня назад, то есть двадцать второго, их вывели из состава конвоя и направили на север. Слышал, что в Датском проливе был крупный бой, линкоры Метрополии вроде бы кого-то потопили...
– Как же! – остальные рассмеялись, но не слишком-то весело.
– Точно ничего не знает, плачет. Говорит, все нас ищут, еще сильнее чем за «Бисмарком» охота. Вот в основном и все.
– Ему известно, какие еще корабли находятся в море?
– Завеса крейсеров к северо-востоку от Исландии, завтра должны заправляться с танкеров – но когда и где, опять же не знает. Уверен, что нас всех поймают и утопят.
– Ладно, пусть спит пока. «Кронштадт» видно?
– Так точно, на левой раковине в тридцати кабельтовых, все еще горит.
– Семафором. Поздравляю с потоплением британского легкого крейсера «Мауритиус», благодарю за службу. Доложите повреждения. Вице-адмирал Левченко. Это пока все. Теперь начинаем думать. Что мы имеем?
– Завесу крейсеров к северо-востоку от Исландии.
– Которую мы только что успешно прошли. Как по вашему, он сумел как-то известить о нашем появлении?
– Вряд ли, условия связи по-прежнему никакие. В принципе, он должен был, пользуясь преимуществом в скорости, преследовать нас, наводя авиацию и линкоры.
Комиссар провел пальцем по карте от севера Шотландии к точке, где они находились, выходило немного.
– Вот именно, линкоры, – адмирал внимательно оглядел сидящих вокруг забросанного картами и таблицами стола офицеров штаба и командиров боевых частей.
– Итак, одна эскадра у нас на хвосте, и состоит она из трех линкоров типа «Кинг Джордж V», не уступающих нам в скорости, но наверняка испытывающих нужду в боеприпасах.
– Нас тормозит «Чапаев», и нам надо экономить топливо, а им нет.
– Почему нет? Они заправились, вероятно, на сутки позже нас и отличаются не слишком большой дальностью!
– Одного из них мы повредили. Возможно, он отстанет, так что у нас есть некоторые шансы.
Все подумали об одном и том же – о принципе «все или ничего» и «картонных» оконечностях английских линкоров. Если хотя бы одно попадание пришлось в нос, то в штормовую погоду англичанину будет не до продолжения погони. А в бою с двумя линейными кораблями даже один «Советский Союз» способен постоять за себя. Есть ли вторая эскадра, и если да, то где она? В ней могут быть три-четыре устаревших и тихоходных линейных корабля, но если они сумеют навязать артиллерийский бой, тяжелых повреждений трудно будет избежать. А драться уже нечем и некогда. Как минимум трое суток хода требовалось советскому соединению, чтобы войти в район, где его смогут прикрыть подводные лодки и авиация Северного флота, а затем и эсминцы. И в течение каждого часа их могут перехватить.
С «Кронштадта» доложили о полученных повреждениях – более десятка попавших в него шестидюймовых снарядов «Мауритиуса» окончательно превратили палубу линейного крейсера в мешанину перекрученного железа. Бронирование «охотника за крейсерами» полностью сыграло свою роль, защитив жизненно важные помещения внутри корпуса – машинно-котельную установку, погреба, узловые центры управления кораблем, но третий артиллерийский бой за десять дней, с единственным почти чудесным пополнением со снабженца, полностью исчерпал его погреба. Снарядов к двенадцатидюймовым орудиям главного калибра оставалось на считанные залпы, с боеприпасами к орудиям вспомогательного и универсального калибров было получше – но только потому, что почти половина башен была выбита, так же как и почти вся зенитная артиллерия и приборы управления ее огнем. По существу, громадный корабль превратился в плавучую мишень для всякого, кто сумеет его найти. Очередной перерасчет запасов топлива не дал поводов для пессимизма, их вполне хватало до Мурманска, но теперь задачей было избежать любых боев, даже с номинально слабейшим противником – кроме таранного удара «Кронштадт» сейчас мало чем мог себя защитить.
После часового совещания флагманских специалистов и штаба соединения был уточнен маршрут дальнейшего движения. Он пролегал в пятидесяти милях от южного побережья Медвежьего и далее полого спускался к югу. Экономический ход в четырнадцать с половиной узлов, а фактически из-за погодных условий и того меньше, не позволял эскадре надеяться на отрыв от британских линкоров – но все сошлись на том, что второго линейного сражения не будет. В случае столкновения со старыми английскими линкорами предполагалось пожертвовать топливом и воспользоваться своим преимуществом в скорости, чтобы избежать боя. Оставалась еще вероятность столкновения с крейсерами-разведчиками – вроде того, какое они только что пережили, – но здесь можно было рассчитывать уже только на «Советский Союз». Главной опасностью оставались подводные лодки – как английские, так и немецкие, а также авиация – но риск их атак напрямую зависел от погоды, и его с большей или меньшей степенью вероятности можно было прогнозировать.
Сейчас погода исключала как одно, так и другое – шторм усиливался с каждым часом, от горизонта до горизонта все было затянуто низкими тучами, и произвести атаку в таких условиях было нереально. Еще по крайней мере двенадцать часов можно было рассчитывать на полную безопасность сверху и снизу, но как только небо хотя бы немного прояснится, их начнут искать десятки разведывательных самолетов с исландского, ирландского, норвежского побережий. Некоторое время обсуждалась идея отослать от себя «Кронштадт», чтобы дезориентировать и распылить силы преследования, – но от нее пришлось отказаться все по той же причине: линейный крейсер был полностью небоеспособен и сам нуждался в защите.
Еще более двух часов на верхних палубах «Кронштадта» тушили последние очаги пожаров, хотя гореть, кажется, было уже нечему. Матросы тщательно прочесывали надстройки в поисках 37-миллиметровых патронов, вышвырнутых из зенитных гнезд. Попаданиями снарядов их раскидало по всему кораблю, и исковерканные гильзы с высыпающимся из рубленых дыр порохом валялись вперемешку с тысячами крупных и мелких осколков. Из стамиллиметровых башен левого борта уцелела одна, вторую установку этого же борта вмяло внутрь себя, и орудийные стволы нелепо торчали в разные стороны из выгоревшего остова.
Убедившись, что все возможное уже сделано, командир линейного крейсера оставил боевую рубку и направился в медицинский блок. Расположенный в центральной части корабля, он был хорошо защищен как с бортов, так и сверху, прикрытый 90-миллиметровой броневой палубой, и не пострадал, хотя все подходы к нему были загромождены искореженным железом. Оба лазарета и изолятор были забиты тяжелоранеными, в зубоврачебном кабинете, превращенном в операционную, врачи в который уже раз за последние две недели производили одну операцию за другой. Ампутаций почти не было – британские снаряды давали крупные осколки, убивавшие человека на месте или отрубавшие конечность, больше было ожогов и переломов. Постояв за спиной ни разу не обернувшихся к двери хирургов, командир тихонько вышел. Ему самому как никогда был нужен врач – но требовавшийся разговор был делом не одной минуты, и для него явно было не время.
Узел 9.2
Наступала агония. При каждом попадании почти потерявший ход крейсер раскачивался, его развернуло лагом к волне и почти положило на борт, следующий залп снова дал накрытие, и из центральной части корабля поднялся высокий огненный столб, почти сразу же опавший. Послышалось что-то похожее на тяжелый вздох, но все заглушил воющий ветер. Люди начали бросаться за борт, хотя шансов выжить в ледяной воде у них не было. Палуба осела почти до уровня воды, и выбегавших из огня закрывающих лица руками моряков смывало захлестывающими палубу волнами. Мягко и бесшумно положенный на борт очередным валом крейсер ушел под воду, и волны сразу же сомкнулись над утягивающейся вниз воронкой.
Аварийные партии на «Кронштадте» еще продолжали бороться с пожарами, когда подошедший малым ходом «Советский Союз» прошел над местом гибели британского крейсера. Свешенными с бортов сетками полуобморочных людей выхватывали из ледяной воды, всего удалось поднять около десятка человек, удержавшихся на поверхности благодаря пробковым нагрудникам, – но многие из них были уже мертвы, а один умер буквально через минуту после того, как его приняли на борт. Спасенных немедленно отволокли в лазарет, где растерли спиртом и еще силой влили по стакану внутрь. Закутанные в одеяла моряки сидели скорчившись, прижав колени к груди и не мигая глядя в одну точку. На них приходили посмотреть матросы и офицеры разных боевых частей, но врачи всем давали от ворот поворот, поджидая делегацию с мостика.
Та не заставила себя ждать: адмирал, командир корабля и несколько старших офицеров, в сопровождении волнующегося капитан-лейтенанта, прикомандированного к штабу в качестве военного переводчика с английского и немецкого, вошли в изолятор, где расположили спасенных, заставив врачей и вооруженных ППШ часовых вытянуться в струнку. Англичане равнодушно скользнули взглядами по лицам вошедших, никак не прореагировав на их появление. «Смирно!» – подал команду комиссар корабля, но переводчик не успел открыть рот, как Левченко остановил его, подняв ладонь.
– Господа моряки...
Капитан-лейтенант, встав к адмиралу вполоборота и непрерывно вытирая руки о брючины, начал синхронно переводить, и несколько англичан подняли головы, прислушиваясь к его словам.
– Я, как командир советской эскадры и полномочный представитель Советской власти, выражаю глубокое восхищение вашим мужеством и высоким профессионализмом военных моряков. Вы находитесь в полной безопасности, вам ничто не угрожает, если у вас есть какие-либо требования, вы можете немедленно о них заявить.
Моряки продолжали так же равнодушно смотреть прямо в лицо адмиралу, и Левченко несколько растерялся.
– Я гарантирую, что немедленно после захода в первый же советский порт ваши имена будут переданы в Международный Красный Крест и далее вашим родным... Могу я попросить вас назвать имена и звания, чтобы знать, как к вам обращаться?..
Один из матросов, худой белобрысый парень, на вид лет семнадцати, медленно поднялся, выговорив севшим и прерывающимся голосом: «Матрос второго класса Слоухит, сэр... Торпедист». Переглянувшись, трое остальных нехотя назвали свои имена – офицеров среди них не было. Двое, включая Слоухита, были торпедистами, третий – зенитчиком, еще один, что наиболее важно, сигнальщиком. Сигнальщика немедленно отделили от остальных и начали допрашивать в жесткой форме. В течение часа трясущийся от не проходящего озноба юноша раз за разом повторял свое имя и звание, однако потом разрыдался и, сбрасывая с койки и тумбочек все, до чего мог дотянуться, вперемешку со слезами начал выдавать что-то полезное. Еще через полчаса он заснул, по-прежнему всхлипывая, и переводчик с комиссаром поднялись в адмиральский салон под мостиком. Их встретили нетерпеливыми расспросами, и комиссар линейного корабля, улыбаясь, очень четко и толково доложил все, что сумел понять из слов англичанина.
– Крейсер назывался «Мауритиус». – Сразу несколько офицеров протянули руки к справочнику корабельных составов, с радостью убедившись, что им повезло покончить с одним из больших крейсеров типа «колоний». – Вышел из Галифакса четыре дня назад в ближнем охранении крупного конвоя. Конвой состоял из примерно сорока судов, в охранении два эскортных авианосца и еще один легкий крейсер – «Ройялист»...
– Это «новый „Дидо“» с четырьмя башнями!
– Два дня назад, то есть двадцать второго, их вывели из состава конвоя и направили на север. Слышал, что в Датском проливе был крупный бой, линкоры Метрополии вроде бы кого-то потопили...
– Как же! – остальные рассмеялись, но не слишком-то весело.
– Точно ничего не знает, плачет. Говорит, все нас ищут, еще сильнее чем за «Бисмарком» охота. Вот в основном и все.
– Ему известно, какие еще корабли находятся в море?
– Завеса крейсеров к северо-востоку от Исландии, завтра должны заправляться с танкеров – но когда и где, опять же не знает. Уверен, что нас всех поймают и утопят.
– Ладно, пусть спит пока. «Кронштадт» видно?
– Так точно, на левой раковине в тридцати кабельтовых, все еще горит.
– Семафором. Поздравляю с потоплением британского легкого крейсера «Мауритиус», благодарю за службу. Доложите повреждения. Вице-адмирал Левченко. Это пока все. Теперь начинаем думать. Что мы имеем?
– Завесу крейсеров к северо-востоку от Исландии.
– Которую мы только что успешно прошли. Как по вашему, он сумел как-то известить о нашем появлении?
– Вряд ли, условия связи по-прежнему никакие. В принципе, он должен был, пользуясь преимуществом в скорости, преследовать нас, наводя авиацию и линкоры.
Комиссар провел пальцем по карте от севера Шотландии к точке, где они находились, выходило немного.
– Вот именно, линкоры, – адмирал внимательно оглядел сидящих вокруг забросанного картами и таблицами стола офицеров штаба и командиров боевых частей.
– Итак, одна эскадра у нас на хвосте, и состоит она из трех линкоров типа «Кинг Джордж V», не уступающих нам в скорости, но наверняка испытывающих нужду в боеприпасах.
– Нас тормозит «Чапаев», и нам надо экономить топливо, а им нет.
– Почему нет? Они заправились, вероятно, на сутки позже нас и отличаются не слишком большой дальностью!
– Одного из них мы повредили. Возможно, он отстанет, так что у нас есть некоторые шансы.
Все подумали об одном и том же – о принципе «все или ничего» и «картонных» оконечностях английских линкоров. Если хотя бы одно попадание пришлось в нос, то в штормовую погоду англичанину будет не до продолжения погони. А в бою с двумя линейными кораблями даже один «Советский Союз» способен постоять за себя. Есть ли вторая эскадра, и если да, то где она? В ней могут быть три-четыре устаревших и тихоходных линейных корабля, но если они сумеют навязать артиллерийский бой, тяжелых повреждений трудно будет избежать. А драться уже нечем и некогда. Как минимум трое суток хода требовалось советскому соединению, чтобы войти в район, где его смогут прикрыть подводные лодки и авиация Северного флота, а затем и эсминцы. И в течение каждого часа их могут перехватить.
С «Кронштадта» доложили о полученных повреждениях – более десятка попавших в него шестидюймовых снарядов «Мауритиуса» окончательно превратили палубу линейного крейсера в мешанину перекрученного железа. Бронирование «охотника за крейсерами» полностью сыграло свою роль, защитив жизненно важные помещения внутри корпуса – машинно-котельную установку, погреба, узловые центры управления кораблем, но третий артиллерийский бой за десять дней, с единственным почти чудесным пополнением со снабженца, полностью исчерпал его погреба. Снарядов к двенадцатидюймовым орудиям главного калибра оставалось на считанные залпы, с боеприпасами к орудиям вспомогательного и универсального калибров было получше – но только потому, что почти половина башен была выбита, так же как и почти вся зенитная артиллерия и приборы управления ее огнем. По существу, громадный корабль превратился в плавучую мишень для всякого, кто сумеет его найти. Очередной перерасчет запасов топлива не дал поводов для пессимизма, их вполне хватало до Мурманска, но теперь задачей было избежать любых боев, даже с номинально слабейшим противником – кроме таранного удара «Кронштадт» сейчас мало чем мог себя защитить.
После часового совещания флагманских специалистов и штаба соединения был уточнен маршрут дальнейшего движения. Он пролегал в пятидесяти милях от южного побережья Медвежьего и далее полого спускался к югу. Экономический ход в четырнадцать с половиной узлов, а фактически из-за погодных условий и того меньше, не позволял эскадре надеяться на отрыв от британских линкоров – но все сошлись на том, что второго линейного сражения не будет. В случае столкновения со старыми английскими линкорами предполагалось пожертвовать топливом и воспользоваться своим преимуществом в скорости, чтобы избежать боя. Оставалась еще вероятность столкновения с крейсерами-разведчиками – вроде того, какое они только что пережили, – но здесь можно было рассчитывать уже только на «Советский Союз». Главной опасностью оставались подводные лодки – как английские, так и немецкие, а также авиация – но риск их атак напрямую зависел от погоды, и его с большей или меньшей степенью вероятности можно было прогнозировать.
Сейчас погода исключала как одно, так и другое – шторм усиливался с каждым часом, от горизонта до горизонта все было затянуто низкими тучами, и произвести атаку в таких условиях было нереально. Еще по крайней мере двенадцать часов можно было рассчитывать на полную безопасность сверху и снизу, но как только небо хотя бы немного прояснится, их начнут искать десятки разведывательных самолетов с исландского, ирландского, норвежского побережий. Некоторое время обсуждалась идея отослать от себя «Кронштадт», чтобы дезориентировать и распылить силы преследования, – но от нее пришлось отказаться все по той же причине: линейный крейсер был полностью небоеспособен и сам нуждался в защите.
Еще более двух часов на верхних палубах «Кронштадта» тушили последние очаги пожаров, хотя гореть, кажется, было уже нечему. Матросы тщательно прочесывали надстройки в поисках 37-миллиметровых патронов, вышвырнутых из зенитных гнезд. Попаданиями снарядов их раскидало по всему кораблю, и исковерканные гильзы с высыпающимся из рубленых дыр порохом валялись вперемешку с тысячами крупных и мелких осколков. Из стамиллиметровых башен левого борта уцелела одна, вторую установку этого же борта вмяло внутрь себя, и орудийные стволы нелепо торчали в разные стороны из выгоревшего остова.
Убедившись, что все возможное уже сделано, командир линейного крейсера оставил боевую рубку и направился в медицинский блок. Расположенный в центральной части корабля, он был хорошо защищен как с бортов, так и сверху, прикрытый 90-миллиметровой броневой палубой, и не пострадал, хотя все подходы к нему были загромождены искореженным железом. Оба лазарета и изолятор были забиты тяжелоранеными, в зубоврачебном кабинете, превращенном в операционную, врачи в который уже раз за последние две недели производили одну операцию за другой. Ампутаций почти не было – британские снаряды давали крупные осколки, убивавшие человека на месте или отрубавшие конечность, больше было ожогов и переломов. Постояв за спиной ни разу не обернувшихся к двери хирургов, командир тихонько вышел. Ему самому как никогда был нужен врач – но требовавшийся разговор был делом не одной минуты, и для него явно было не время.
Узел 9.2
24 ноября 1944 г.
«Кронштадт» плавно и не спеша раскачивался в кильватере у линейного корабля, идя в сторону Шпицбергена. Ветер по-прежнему исключал всякую возможность применения авиации, море было покрыто белыми валами, среди которых было нереально углядеть перископ, но тут уж ничего не поделаешь. Оставив за себя на мостике одного из немногих уцелевших после двадцать второго ноября строевых старших офицеров, способных управлять крейсером, Иван Москаленко спустился в командный пост связи и выслушал по телефонам доклады командиров боевых частей – все как обычно. Из бронированной ямы он прямым ходом направился к себе в каюту, запер дверь, которую тут же закрыл спиной часовой, и набрал еще один телефонный номер. Прошло уже шесть часов после боя, и держать все накопившееся в себе командир уже не мог, это сводило его с ума. Первый раз в жизни ему требовалось с кем-то поговорить. Голова раскалывалась от боли, и Москаленко высыпал себе на язык вынутый из нижнего ящика стола порошок пирамидона в вощеной бумажке, запив его остатками холодного чая. Коммутатор соединил его с медблоком.
– Дежурный санитар матрос Кузякин, – незнакомый голос не отличался особым почтением в интонациях, и каперанг с трудом подавил в себе вспышку раздражения.
– Вот что, матрос Кузякин, говорит командир. Старший врач сейчас свободен?
«Только позволь себе фамильярность, – подумал он. – На губе насидишься».
– Виноват, товарищ командир, сейчас сбегаю, узнаю.
Матрос положил трубку, и в мембране действительно послышался топот ног и хлопок двери. Москаленко усмехнулся и отвел от уха черную пластмассовую трубку, проведя зачем-то пальцем по узору дырочек. «Бегом, – подумалось. – Вот так-то лучше».
– Старший врач, майор медслужбы Раговской...
Голос принадлежал уверенному в себе человеку средних лет, и от него сразу становилось спокойнее. По тембру нельзя было точно угадать возраст, слишком большая усталость маскировала интонации. Москаленко представил себе знакомого усталого доктора с трубкой в руке, и сердце сбавило темп, уже не так выплясывая по грудной клетке.
– Вадим Петрович, можно к вам подойти?..
– Иван Степанович? Подходите, конечно, прямо сейчас.
Старший врач посмотрел на часы и вздохнул. Последние несколько операций его добили и спать хотелось смертельно. Через десять минут он встретил капитана первого ранга у входа в медблок. Тон был выбран безошибочно, командир пришел к нему на этот раз не как к подчиненному, а как к врачу, уж это он мог определить сразу. Тихо пройдя через заставленную койками амбулаторию и сделав знак дежурившему врачу садиться, Москаленко задержался на секунду, встретившись взглядом с молодым матросом, до подбородка укрытым одеялом. Тот лежал совершенно неподвижно, бледный, с темными кругами вокруг глаз.
– Что с ним? – не повышая голоса и не оборачиваясь, спросил командир. Этого матроса он не узнавал, да, впрочем, это было и невозможно – запомнить лица тысячи с лишним человек.
Ответ врача был таким же тихим:
– Старшина, артиллерист, по-моему. Проникающее ранение нижней части груди справа. Большая потеря крови, травматический шок. Прооперирован пять часов назад, с резекцией нижней доли... Впрочем, это не так важно. Печень не повреждена, перелили много крови. Сейчас давление почти в норме, в сознании. Оперировали Ляхин и Ивашутин, надеемся, что все кончится удачно.
Молча командир похлопал старшину по плечу, тот вымученно попытался улыбнуться. Доктор понял и шепнул:
– Пройдемте лучше в рентгенкабинет, это левая дверь. Там пусто.
В рентгенкабинете было тихо и темно, громоздкий аппарат поблескивал за полукруглым барьером металлическими трубками и накладками. Войдя, Москаленко огляделся вокруг: со дня укомплектования крейсера он был здесь только один раз.
– Вас что-то беспокоит, Иван Степанович, я вижу.
Под пристальным взглядом врача каперанг несколько смутился.
– Да вы садитесь, пожалуйста, вот кушетка. Здесь нас никто не потревожит, рассказывайте, пожалуйста, что с вами.
– Да не то чтобы я заболел... Голова вот разве что. И сплю плохо. Трое суток уже – не сплю, а так, мучаюсь. Худо мне...
– Знаете что, – Раговской взял командира за подбородок, повернув к себе его голову, и внимательно посмотрел в зрачки. – Ложитесь-ка вы лучше вот так, ноги выпрямите, китель можете расстегнуть.
Он принял фуражку и, откинувшись на низкой табуретке, положил ее на столик с негатоскопом, усыпанный ворохом рентгенограмм. Включив клиническое мышление на максимальные обороты, все в этой жизни повидавший врач уже прокручивал в голове десятки возможных ходов, выбирая единственно подходящую тактику ведения беседы. Мягким, внушительным голосом он начал задавать малозначащие вопросы о ритме болей, их характере и возникновении, измерил пульс и давление, послушал сердце. Проведя пять минут в спокойной и тихой обстановке, Москаленко начал дышать глубже и спокойнее, мышцы его расслабились, и он без эмоций воспринимал все проводимые исследования. Постепенно он начал отвечать на наводящие вопросы. Да, груз ответственности давит так, как не бывало никогда, боится, что не выдержит. Начал опасаться за свой разум, все время напряжен, мышцы сводит. Сердце колотится, раньше такого не было. Бой провел жестко, каждую секунду отвечал за свои поступки, а кончилось – и затрясло, пот холодный.
– Я не понимаю... Эти люди... Вот любой человек – обычный, он целует жену, ребенка на коленке качает, пьет пиво после работы. Он нормальный! Но его призывают, проходят два месяца, и он с хэканьем рубит такого же, как и он, человека саперной лопаткой! Штыковой бой – это до чего же нужно дойти, чтобы колоть человека штыком, рвать его горло... Да и мы не лучше, мы поворачиваем рубильник, и на сорок километров летят три тонны легированной стали. Это даже не мы делаем, автомат замыкает цепь стрельбы под командой гироскопа! Мы как бы ни при чем! За пять минут мы прикончили этого британца, а на нем была почти тысяча человек!
Командир в возбуждении приподнялся на локте, но врач спокойно положил свою руку ему на плечо.
– Успокойтесь, Иван Степанович. Не волнуйтесь так, я вас совершенно понимаю.
«Это совершенно нормально, – подумал про себя Раговской. – Но не думал, что это свойственно таким хищникам. Вот это новость».
Москаленко постарался взять себя в руки и снова вытянулся на кушетке, глядя в подволок.
– Я профессиональный моряк, мы все здесь моряки, нас готовили для войны, но это оказалось совсем другое... Мы потеряли почти восемьдесят человек... Вы лучше меня знаете, что такое человеческое страдание. Когда я увидел этих матросов и как выносят ведро с человеческими ногами, меня не то чтобы затошнило как барышню – мне просто стало очень тяжело...
– Вы выиграли этот бой и все, что были до этого. Это то, ради чего строят корабли, и здесь ничего не поделаешь.
– Я не могу уснуть. Меня беспокоит даже не само то, как мы убивали их. Меня больше тревожит, что нам за это будет. Я не верю, что нам удастся уцелеть после всего, что мы натворили. Я не боюсь смерти! Ожидание, что вот сейчас, сию минуту из-за горизонта вылезут линкоры и всех нас убьют, – вот что страшнее.
– Я вам дам успокоительное... – доктор потянулся к ящику стола, выкрашенного в белый цвет, но Москаленко схватил его за рукав.
– Не надо, Вадим Петрович. Мне нельзя сейчас, вы же понимаете. Мне просто надо было поговорить – а больше не с кем. Мне уже лучше. Скажите мне, как люди? – Сам он уже знал ответ, но очень хотел, чтобы его успокоил кто-то, кому можно доверять.
– Все устали, устали очень, – врач не стал говорить о том, как дико устал он сам, это не было сейчас главным. – Но людей держит то, что мы идем домой, даже победа не имеет здесь такого значения. Домой – это отдых...
– Нам надо выиграть еще три дня! Три дня, и нас прикроет своя авиация. Если бы они у нас были, если бы я был уверен, что они у нас есть...
Командир корабля встал с койки и привел себя в порядок, застегнув все пуговицы и заправив складки темно-синего френча за пояс. Взгляд его стал четким и жестоким, лицо приобрело непроницаемость, практически полностью лишившись мимики.
– Вадим Петрович, я крайне благодарен вам за помощь и за все, что вы делаете. Нет смысла говорить, как важно попытаться сохранить каждого. В Мурманске их примут на берег и, может быть, спасут... Спасибо.
Он взял за козырек форменную фуражку и машинальным движением поставленной вертикально ладони выровнял ее. Пожав на прощанье руку врачу, Москаленко вышел из кабинета, осторожно прикрыв за собой дверь. Майор медслужбы еще несколько секунд стоял, глядя на стену, затем присел и, выбросив все из сознания, закрыл голову руками. До начала его официального дежурства оставалось два с половиной часа, а не спал он уже более суток.
На обратном пути командир снова дотронулся до плеча того же раненого, протиснулся между коек, на которых неподвижно лежали пропитанные кровью люди, и вышел. За его спиной широкоплечий старшина-артиллерист повернулся лицом к проходу.
– Земеля, видел его?
– Угу.
Алексей не спал уже несколько часов, мучаясь болью. Оглушенность от морфина еще оставалась где-то на задворках сознания, в голове будто покалывало легкими пузырьками, но лицевые кости под деревянными шинами болели страшной, дергающей болью, от которой не помогало ничего. Он не мог говорить, не мог встать на ноги, потому что переборки начинали вращаться вокруг него. Больше всего ему хотелось изо всех сил прижать ненавистные горячие деревяшки к распоротой осколком щеке, впечатать их в разбитые кости, чтобы боль стала если не притупленной, то хотя бы ноющей. «Урод, теперь навсегда урод», – думал он каждую минуту, в ужасе прогонял эту мысль, но она возвращалась с постоянством голодного комара в темной каюте.
– Земеля, эй. Совсем тебе плохо?
Старшина с перебитыми голенями и парой сломанных ребер тоже мучался болью, но его нехилый организм пока держался и держал на поверхности Алексея, которому хотелось закричать из-под бинтов каждый раз, когда артиллерист замолкал дольше чем на минуту.
– Держись, а? Тебя первый раз? Ты кивни просто, не мычи. Первый всегда тяжело, меня первый раз тоже осколком, только в мягкое. Доктор выковырял ножом, прямо без ничего – облил только спиртом. И зажило нормально. И две пули в бедро из пулемета... Так что я уже привык почти. Черт, больно-то как...
Старшина уставился в потолок остекленевшими на секунду глазами, но вскоре задышал, сглатывая слюну. Алексей смотрел на него одним открытым глазом, мучаясь от желания прижать руки к лицу.
– Учу-ум... А, Учу-ум... – протянул кто-то из-за спины. – Это ты там, я слышу, да? Что такое было? Где все наши?
– О, проснулся. Не прошло и двух дней...
Матрос задавал эти вопросы не в первый раз, но почти всегда терял сознание до того, как с ним успевали заговорить. Он был, по-видимому, единственным покалеченным из той же башни, что и старшина. Пару часов назад приходил невысокий лейтенант оттуда же – целый, но с жутко ободранным лицом. Сказал, что парню не выжить. Алексей попытался мычанием подозвать к себе лейтенанта, Учум объяснил тому, кто он такой, и артиллерист рассказал про утреннюю драку. Сквозь оглушенность ему слышался тогда звон и грохот, освещение мигало и качалось, но Алексею казалось, что это все тот же самый ночной бой со стрельбой на свет, только он лежит где-то не там, где надо.
– С «Союза» Бородулин передал по БЧ, для сведений, – сказал лейтенант. – В них четыре по 356 мэ-мэ попало за ночь на дуэли. Два в левый борт между верхней и главной броневой палубами, недалеко друг от друга. Проткнули 25 миллиметров и дошли аж до барбетов на правом борту, где полноценно рванули. Пламя было до неба, это ты видел, наверное. Заклинило все, что можно, как и у нас этим утром. Может, уже обрезали, правда... Больше суток ведь уже прошло.
Времени этого Алексей не помнил – то ли из-за наркотика, то ли просто мозг выключил память после удара.
– ...Еще один пробил двести двадцать миллиметров в носу, на самой ватерлинии, а последний прошел через кормовой КДП – уже в конце, не разорвавшись. Смешно, право слово, столько вбухали в пояс, половину металлургов лес валить отправили, пока пять толщин не прокатили: триста семьдесят пять, триста восемьдесят, триста девяносто... А ни одного попадания в пояс так и не было. Смешно...
Офицер ушел, пообещав зайти еще, как сможет. С тех пор в лазареты перестали кого-либо пускать, вот только командир зачем-то приходил. Вроде не раненый, а с врачом разговаривал. Может, про него спрашивал? Алексей вспомнил, что было за четверть часа до того, как его ранило, и мысленно застонал. Он уже слышал краем уха, что Чурило погиб в рубке. Теперь он один, если что, и никто теперь не поможет.
– Дежурный санитар матрос Кузякин, – незнакомый голос не отличался особым почтением в интонациях, и каперанг с трудом подавил в себе вспышку раздражения.
– Вот что, матрос Кузякин, говорит командир. Старший врач сейчас свободен?
«Только позволь себе фамильярность, – подумал он. – На губе насидишься».
– Виноват, товарищ командир, сейчас сбегаю, узнаю.
Матрос положил трубку, и в мембране действительно послышался топот ног и хлопок двери. Москаленко усмехнулся и отвел от уха черную пластмассовую трубку, проведя зачем-то пальцем по узору дырочек. «Бегом, – подумалось. – Вот так-то лучше».
– Старший врач, майор медслужбы Раговской...
Голос принадлежал уверенному в себе человеку средних лет, и от него сразу становилось спокойнее. По тембру нельзя было точно угадать возраст, слишком большая усталость маскировала интонации. Москаленко представил себе знакомого усталого доктора с трубкой в руке, и сердце сбавило темп, уже не так выплясывая по грудной клетке.
– Вадим Петрович, можно к вам подойти?..
– Иван Степанович? Подходите, конечно, прямо сейчас.
Старший врач посмотрел на часы и вздохнул. Последние несколько операций его добили и спать хотелось смертельно. Через десять минут он встретил капитана первого ранга у входа в медблок. Тон был выбран безошибочно, командир пришел к нему на этот раз не как к подчиненному, а как к врачу, уж это он мог определить сразу. Тихо пройдя через заставленную койками амбулаторию и сделав знак дежурившему врачу садиться, Москаленко задержался на секунду, встретившись взглядом с молодым матросом, до подбородка укрытым одеялом. Тот лежал совершенно неподвижно, бледный, с темными кругами вокруг глаз.
– Что с ним? – не повышая голоса и не оборачиваясь, спросил командир. Этого матроса он не узнавал, да, впрочем, это было и невозможно – запомнить лица тысячи с лишним человек.
Ответ врача был таким же тихим:
– Старшина, артиллерист, по-моему. Проникающее ранение нижней части груди справа. Большая потеря крови, травматический шок. Прооперирован пять часов назад, с резекцией нижней доли... Впрочем, это не так важно. Печень не повреждена, перелили много крови. Сейчас давление почти в норме, в сознании. Оперировали Ляхин и Ивашутин, надеемся, что все кончится удачно.
Молча командир похлопал старшину по плечу, тот вымученно попытался улыбнуться. Доктор понял и шепнул:
– Пройдемте лучше в рентгенкабинет, это левая дверь. Там пусто.
В рентгенкабинете было тихо и темно, громоздкий аппарат поблескивал за полукруглым барьером металлическими трубками и накладками. Войдя, Москаленко огляделся вокруг: со дня укомплектования крейсера он был здесь только один раз.
– Вас что-то беспокоит, Иван Степанович, я вижу.
Под пристальным взглядом врача каперанг несколько смутился.
– Да вы садитесь, пожалуйста, вот кушетка. Здесь нас никто не потревожит, рассказывайте, пожалуйста, что с вами.
– Да не то чтобы я заболел... Голова вот разве что. И сплю плохо. Трое суток уже – не сплю, а так, мучаюсь. Худо мне...
– Знаете что, – Раговской взял командира за подбородок, повернув к себе его голову, и внимательно посмотрел в зрачки. – Ложитесь-ка вы лучше вот так, ноги выпрямите, китель можете расстегнуть.
Он принял фуражку и, откинувшись на низкой табуретке, положил ее на столик с негатоскопом, усыпанный ворохом рентгенограмм. Включив клиническое мышление на максимальные обороты, все в этой жизни повидавший врач уже прокручивал в голове десятки возможных ходов, выбирая единственно подходящую тактику ведения беседы. Мягким, внушительным голосом он начал задавать малозначащие вопросы о ритме болей, их характере и возникновении, измерил пульс и давление, послушал сердце. Проведя пять минут в спокойной и тихой обстановке, Москаленко начал дышать глубже и спокойнее, мышцы его расслабились, и он без эмоций воспринимал все проводимые исследования. Постепенно он начал отвечать на наводящие вопросы. Да, груз ответственности давит так, как не бывало никогда, боится, что не выдержит. Начал опасаться за свой разум, все время напряжен, мышцы сводит. Сердце колотится, раньше такого не было. Бой провел жестко, каждую секунду отвечал за свои поступки, а кончилось – и затрясло, пот холодный.
– Я не понимаю... Эти люди... Вот любой человек – обычный, он целует жену, ребенка на коленке качает, пьет пиво после работы. Он нормальный! Но его призывают, проходят два месяца, и он с хэканьем рубит такого же, как и он, человека саперной лопаткой! Штыковой бой – это до чего же нужно дойти, чтобы колоть человека штыком, рвать его горло... Да и мы не лучше, мы поворачиваем рубильник, и на сорок километров летят три тонны легированной стали. Это даже не мы делаем, автомат замыкает цепь стрельбы под командой гироскопа! Мы как бы ни при чем! За пять минут мы прикончили этого британца, а на нем была почти тысяча человек!
Командир в возбуждении приподнялся на локте, но врач спокойно положил свою руку ему на плечо.
– Успокойтесь, Иван Степанович. Не волнуйтесь так, я вас совершенно понимаю.
«Это совершенно нормально, – подумал про себя Раговской. – Но не думал, что это свойственно таким хищникам. Вот это новость».
Москаленко постарался взять себя в руки и снова вытянулся на кушетке, глядя в подволок.
– Я профессиональный моряк, мы все здесь моряки, нас готовили для войны, но это оказалось совсем другое... Мы потеряли почти восемьдесят человек... Вы лучше меня знаете, что такое человеческое страдание. Когда я увидел этих матросов и как выносят ведро с человеческими ногами, меня не то чтобы затошнило как барышню – мне просто стало очень тяжело...
– Вы выиграли этот бой и все, что были до этого. Это то, ради чего строят корабли, и здесь ничего не поделаешь.
– Я не могу уснуть. Меня беспокоит даже не само то, как мы убивали их. Меня больше тревожит, что нам за это будет. Я не верю, что нам удастся уцелеть после всего, что мы натворили. Я не боюсь смерти! Ожидание, что вот сейчас, сию минуту из-за горизонта вылезут линкоры и всех нас убьют, – вот что страшнее.
– Я вам дам успокоительное... – доктор потянулся к ящику стола, выкрашенного в белый цвет, но Москаленко схватил его за рукав.
– Не надо, Вадим Петрович. Мне нельзя сейчас, вы же понимаете. Мне просто надо было поговорить – а больше не с кем. Мне уже лучше. Скажите мне, как люди? – Сам он уже знал ответ, но очень хотел, чтобы его успокоил кто-то, кому можно доверять.
– Все устали, устали очень, – врач не стал говорить о том, как дико устал он сам, это не было сейчас главным. – Но людей держит то, что мы идем домой, даже победа не имеет здесь такого значения. Домой – это отдых...
– Нам надо выиграть еще три дня! Три дня, и нас прикроет своя авиация. Если бы они у нас были, если бы я был уверен, что они у нас есть...
Командир корабля встал с койки и привел себя в порядок, застегнув все пуговицы и заправив складки темно-синего френча за пояс. Взгляд его стал четким и жестоким, лицо приобрело непроницаемость, практически полностью лишившись мимики.
– Вадим Петрович, я крайне благодарен вам за помощь и за все, что вы делаете. Нет смысла говорить, как важно попытаться сохранить каждого. В Мурманске их примут на берег и, может быть, спасут... Спасибо.
Он взял за козырек форменную фуражку и машинальным движением поставленной вертикально ладони выровнял ее. Пожав на прощанье руку врачу, Москаленко вышел из кабинета, осторожно прикрыв за собой дверь. Майор медслужбы еще несколько секунд стоял, глядя на стену, затем присел и, выбросив все из сознания, закрыл голову руками. До начала его официального дежурства оставалось два с половиной часа, а не спал он уже более суток.
На обратном пути командир снова дотронулся до плеча того же раненого, протиснулся между коек, на которых неподвижно лежали пропитанные кровью люди, и вышел. За его спиной широкоплечий старшина-артиллерист повернулся лицом к проходу.
– Земеля, видел его?
– Угу.
Алексей не спал уже несколько часов, мучаясь болью. Оглушенность от морфина еще оставалась где-то на задворках сознания, в голове будто покалывало легкими пузырьками, но лицевые кости под деревянными шинами болели страшной, дергающей болью, от которой не помогало ничего. Он не мог говорить, не мог встать на ноги, потому что переборки начинали вращаться вокруг него. Больше всего ему хотелось изо всех сил прижать ненавистные горячие деревяшки к распоротой осколком щеке, впечатать их в разбитые кости, чтобы боль стала если не притупленной, то хотя бы ноющей. «Урод, теперь навсегда урод», – думал он каждую минуту, в ужасе прогонял эту мысль, но она возвращалась с постоянством голодного комара в темной каюте.
– Земеля, эй. Совсем тебе плохо?
Старшина с перебитыми голенями и парой сломанных ребер тоже мучался болью, но его нехилый организм пока держался и держал на поверхности Алексея, которому хотелось закричать из-под бинтов каждый раз, когда артиллерист замолкал дольше чем на минуту.
– Держись, а? Тебя первый раз? Ты кивни просто, не мычи. Первый всегда тяжело, меня первый раз тоже осколком, только в мягкое. Доктор выковырял ножом, прямо без ничего – облил только спиртом. И зажило нормально. И две пули в бедро из пулемета... Так что я уже привык почти. Черт, больно-то как...
Старшина уставился в потолок остекленевшими на секунду глазами, но вскоре задышал, сглатывая слюну. Алексей смотрел на него одним открытым глазом, мучаясь от желания прижать руки к лицу.
– Учу-ум... А, Учу-ум... – протянул кто-то из-за спины. – Это ты там, я слышу, да? Что такое было? Где все наши?
– О, проснулся. Не прошло и двух дней...
Матрос задавал эти вопросы не в первый раз, но почти всегда терял сознание до того, как с ним успевали заговорить. Он был, по-видимому, единственным покалеченным из той же башни, что и старшина. Пару часов назад приходил невысокий лейтенант оттуда же – целый, но с жутко ободранным лицом. Сказал, что парню не выжить. Алексей попытался мычанием подозвать к себе лейтенанта, Учум объяснил тому, кто он такой, и артиллерист рассказал про утреннюю драку. Сквозь оглушенность ему слышался тогда звон и грохот, освещение мигало и качалось, но Алексею казалось, что это все тот же самый ночной бой со стрельбой на свет, только он лежит где-то не там, где надо.
– С «Союза» Бородулин передал по БЧ, для сведений, – сказал лейтенант. – В них четыре по 356 мэ-мэ попало за ночь на дуэли. Два в левый борт между верхней и главной броневой палубами, недалеко друг от друга. Проткнули 25 миллиметров и дошли аж до барбетов на правом борту, где полноценно рванули. Пламя было до неба, это ты видел, наверное. Заклинило все, что можно, как и у нас этим утром. Может, уже обрезали, правда... Больше суток ведь уже прошло.
Времени этого Алексей не помнил – то ли из-за наркотика, то ли просто мозг выключил память после удара.
– ...Еще один пробил двести двадцать миллиметров в носу, на самой ватерлинии, а последний прошел через кормовой КДП – уже в конце, не разорвавшись. Смешно, право слово, столько вбухали в пояс, половину металлургов лес валить отправили, пока пять толщин не прокатили: триста семьдесят пять, триста восемьдесят, триста девяносто... А ни одного попадания в пояс так и не было. Смешно...
Офицер ушел, пообещав зайти еще, как сможет. С тех пор в лазареты перестали кого-либо пускать, вот только командир зачем-то приходил. Вроде не раненый, а с врачом разговаривал. Может, про него спрашивал? Алексей вспомнил, что было за четверть часа до того, как его ранило, и мысленно застонал. Он уже слышал краем уха, что Чурило погиб в рубке. Теперь он один, если что, и никто теперь не поможет.