– Спасибо вам. Мне очень стыдно. Спасибо.
И, поддавшись, видимо, внезапному порыву, оставил на улице свой необъятный пакет, заскочил в магазин и громко сказал охраннику:
– Простите еще раз. Извините.
Не дожидаясь ответа, выбежал вон. Тут же распечатал чупа-чупс. Снова виновато улыбнулся.
– Помочь тебе дотащить твою поклажу? У меня есть еще минут десять. – Мне почему-то очень хотелось поболтать с ним. Узнать побольше про сурового отца, про братьев и сестер. Про то, какую пищу готовит мама по субботам, и ходят ли они в мечеть.
– Нет, я сам. Мне тут недалеко. Спасибо вам еще раз. Я как-то и сам не знаю… почему так все… что-то я так…
И, не договорив, похоже, окончательно запутавшись, круто развернулся и посеменил в сторону перпендикулярной улицы. Здоровый пакет практически волочился по асфальту. На светофоре мальчишка обернулся и помахал мне рукой…
Через пару дней совсем в другом немецком магазине мне снова пришлось наблюдать бытовую сценку, связанную с воровством. С мнимым воровством, если уж быть совсем точной, и со стереотипами.
Народу в том магазине было не так чтобы очень много, но вполне достаточно. К кассе подошел мальчик лет одиннадцати-двенадцати – стройненький, хорошенький, черненький. Типичный турецкий подросток. Перед ним – тележка, в которую сложены продукты. Как водится, на большую семью. Много-много йогуртов, много-много овощей, несколько упаковок куриных ножек, салфетки, еще что-то. Прежде чем расплатиться, он выудил со дна тележки яркий сиреневый кошелек, расшитый блестящими камешками.
– Вот, я только что подобрал. Он завалился за ящик с капустой. Там много денег внутри. Возьмите, пожалуйста.
Кассирша, скорее всего привыкшая, что добропорядочные граждане чужого не берут, протянула руку, взяла кошелек, заглянула в него на предмет каких-то опознавательных знаков и ахнула:
– Господи, там 600 евро. Какой ты молодец! Ну, спасибо тебе! Наверное, сейчас кто-то вернется.
Очередь зашумела, народ восхищенно рассматривал мальчика. Тот расплылся было в улыбке, потом слегка стушевался и начал выкладывать на ленту свои продукты.
В этот момент со стороны полок к кассе подбежала женщина лет пятидесяти. Большая, бесформенная, в холщовых бежевых штанах, туго обтягивающих полные бедра, и ярко-оранжевой футболке со стразами. На шее – золотые цепочки в несколько рядов. В ушах – тоже золото. Подлетела и заверещала кассирше:
– Bitte, кошелек! Mein Geld… украли. Сумка… здесь. Bitte, Polizei[1]!
Кассирша, поняв из невнятного русско-немецкого потока, что речь идет о пропаже, улыбнулась, кивнула в сторону ребенка – что вот-де, мальчик только что нашел. А сколько денег в кошельке было? И какой он из себя, кошелек этот?
Одному богу известно, что поняла из вышеперечисленного бесформенная тетка. Никто даже опомниться не успел, как она накинулась на мальчика, схватила его за рукав и с криком: «Вор! Polizei! Scheβe[2]!» – попыталась пнуть его посильнее.
Народ как-то даже и не понял сразу, а может, просто не ожидал такой атаки. Ребенок отшатнулся и хотел было сбежать куда подальше, но, судя по всему, сообразил, что на ленте лежат его продукты и отступать некуда. Я вмешалась в ситуацию на долю секунды быстрее, чем обалдевшая кассирша.
– Алё, – говорю по-русски, – дама! Меньше темперамента немного. Обороты сбавьте, будьте так любезны. Ребенок НАШЕЛ ваш кошелек и вернул на кассу. Орать прекратите немедленно и не смейте трогать мальчика.
Тетка, все еще держа испуганного мальчонку за рукав, оскалилась золотыми зубами – вероятно, еще не успела сменить в иммиграции коронки – и, повернув ко мне голову, громко рявкнула:
– Чё! Ты с ним, что ли? Ворье турецкое! И эта туда же!
– Lassen Sie das Kind bitte endlich in Ruhe[3]! – достаточно агрессивно произнес парень, стоявший в самом конце очереди. Народ загомонил, зашумел, очередь зашевелилась и как-то сплотилась, что ли.
Кассирша, придя наконец в себя, обратилась ко мне:
– Что говорит эта женщина? Спросите ее на вашем языке, какого цвета был кошелек и сколько там было денег?
Пожилой мужчина с бледно-желтой дыней в вытянутых руках, не понимающий по-русски, но уловивший злобные интонации, пробормотал:
– Вот кого в полицию сдавать-то надо! Какая неблагодарность!
– Дама, – говорю, – возьмите уже себя в руки наконец, прекратите истерику и скажите, пожалуйста, положив правую руку на левую половину груди, сколько денег было в вашем кошельке. И как он выглядел. А то полицию сейчас вызову я. Эти люди вас просто не понимают. Уверяю вас, такое вот нападение на ребенка может кончиться для вас большими неприятностями. Я позабочусь об этом, если вы не остановите этот гнусный балаган.
Тетка же, так и не выпуская рукава мальчика, зыркнула на меня густо подведенным глазом, сообразила, видимо, что дело пахнет керосином, и сменила тактику.
Повернувшись к кассирше вполоборота и выпятив вперед мощный бюст, вкрадчиво проговорила:
– Кошелек Blau! Нет. Dunkelblau[4]. Нет… Как это… Фиолетовый! И там еще такие бусинки пришиты были. Скажи ей! – Выпяченный подбородок в мою сторону.
– Мадам, ребенка выпустите. Он чуть не плачет уже. Это раз. Тыкать мне не надо. Это два. Ссориться со мной очень не советую. Это три. Сколько денег в кошельке было?
Хабалка наконец отпустила бедного парнишку и совершенно другим голосом, заискивающе, проговорила:
– 600 евро. Денег же совсем нет. На социал живу. Вот, все и пропало.
Я перевела кассирше. Да, фиолетовый, 600 евро внутри.
Та посмотрела на женщину неодобрительно и сквозь зубы пробормотала:
– Возьмите и пересчитайте. Как не стыдно!
И, не глядя, отдала ей кошелек. После этого наконец начала пробивать продукты турецкого «героя», довольного тем, что его наконец отпустили, и нервно запихивающего покупки в пластиковые сумки. Щеки мальчика пошли красными пятнами. Он, похоже, не привык к такому ажиотажу вокруг своей персоны, не понял, естественно, ни одного слова по-русски, но явно сообразил, в чем его подозревали.
Тетка же, сорочьим движением пересчитав деньги в кошельке и обнажив золотой оскал, хмыкнула удивленно:
– Надо же! Все! Ничего не упер. Не успел, наверное, зараза.
И, не говоря больше ни слова, повернулась к выходу.
Параллельно с ней собрался выходить и мальчик. Поравнявшись с дверями, он чуть-чуть приотстал, боясь, наверное, очередной атаки, подождал, пока между теткой и ним пройдет кто-то еще, и только после этого вышел из магазина.
И снова перед глазами всплыли проклятые козинаки, украденные нами, и терпкий запах акации, и променад, и первое, страшное, столкновение с миром за пределами уютных бабушкиных ладоней, янтарного мундштука и начальственной «Волги» с личным водителем.
Словно кто-то властной рукой перелистнул календарь назад, туда, где я могла быть просто Микой. Не Микаэлой, не Мишель, не фрау доктор, а просто Микой. Девочкой, которая верила, что дедушка может все-все-все – может быть, даже сделать афганцу Ване новые ноги. И от этой веры было так тепло, так спокойно, так уютно – у взрослой, выросшей Мики этого давно нет. Успех есть, признание, любовь, друзья, победы, семья – все есть. А веры в чудо и в то, что все можно изменить, давно нет. Как давным-давно нет в живых и дедушки с бабушкой.
Глава 9
И, поддавшись, видимо, внезапному порыву, оставил на улице свой необъятный пакет, заскочил в магазин и громко сказал охраннику:
– Простите еще раз. Извините.
Не дожидаясь ответа, выбежал вон. Тут же распечатал чупа-чупс. Снова виновато улыбнулся.
– Помочь тебе дотащить твою поклажу? У меня есть еще минут десять. – Мне почему-то очень хотелось поболтать с ним. Узнать побольше про сурового отца, про братьев и сестер. Про то, какую пищу готовит мама по субботам, и ходят ли они в мечеть.
– Нет, я сам. Мне тут недалеко. Спасибо вам еще раз. Я как-то и сам не знаю… почему так все… что-то я так…
И, не договорив, похоже, окончательно запутавшись, круто развернулся и посеменил в сторону перпендикулярной улицы. Здоровый пакет практически волочился по асфальту. На светофоре мальчишка обернулся и помахал мне рукой…
Через пару дней совсем в другом немецком магазине мне снова пришлось наблюдать бытовую сценку, связанную с воровством. С мнимым воровством, если уж быть совсем точной, и со стереотипами.
Народу в том магазине было не так чтобы очень много, но вполне достаточно. К кассе подошел мальчик лет одиннадцати-двенадцати – стройненький, хорошенький, черненький. Типичный турецкий подросток. Перед ним – тележка, в которую сложены продукты. Как водится, на большую семью. Много-много йогуртов, много-много овощей, несколько упаковок куриных ножек, салфетки, еще что-то. Прежде чем расплатиться, он выудил со дна тележки яркий сиреневый кошелек, расшитый блестящими камешками.
– Вот, я только что подобрал. Он завалился за ящик с капустой. Там много денег внутри. Возьмите, пожалуйста.
Кассирша, скорее всего привыкшая, что добропорядочные граждане чужого не берут, протянула руку, взяла кошелек, заглянула в него на предмет каких-то опознавательных знаков и ахнула:
– Господи, там 600 евро. Какой ты молодец! Ну, спасибо тебе! Наверное, сейчас кто-то вернется.
Очередь зашумела, народ восхищенно рассматривал мальчика. Тот расплылся было в улыбке, потом слегка стушевался и начал выкладывать на ленту свои продукты.
В этот момент со стороны полок к кассе подбежала женщина лет пятидесяти. Большая, бесформенная, в холщовых бежевых штанах, туго обтягивающих полные бедра, и ярко-оранжевой футболке со стразами. На шее – золотые цепочки в несколько рядов. В ушах – тоже золото. Подлетела и заверещала кассирше:
– Bitte, кошелек! Mein Geld… украли. Сумка… здесь. Bitte, Polizei[1]!
Кассирша, поняв из невнятного русско-немецкого потока, что речь идет о пропаже, улыбнулась, кивнула в сторону ребенка – что вот-де, мальчик только что нашел. А сколько денег в кошельке было? И какой он из себя, кошелек этот?
Одному богу известно, что поняла из вышеперечисленного бесформенная тетка. Никто даже опомниться не успел, как она накинулась на мальчика, схватила его за рукав и с криком: «Вор! Polizei! Scheβe[2]!» – попыталась пнуть его посильнее.
Народ как-то даже и не понял сразу, а может, просто не ожидал такой атаки. Ребенок отшатнулся и хотел было сбежать куда подальше, но, судя по всему, сообразил, что на ленте лежат его продукты и отступать некуда. Я вмешалась в ситуацию на долю секунды быстрее, чем обалдевшая кассирша.
– Алё, – говорю по-русски, – дама! Меньше темперамента немного. Обороты сбавьте, будьте так любезны. Ребенок НАШЕЛ ваш кошелек и вернул на кассу. Орать прекратите немедленно и не смейте трогать мальчика.
Тетка, все еще держа испуганного мальчонку за рукав, оскалилась золотыми зубами – вероятно, еще не успела сменить в иммиграции коронки – и, повернув ко мне голову, громко рявкнула:
– Чё! Ты с ним, что ли? Ворье турецкое! И эта туда же!
– Lassen Sie das Kind bitte endlich in Ruhe[3]! – достаточно агрессивно произнес парень, стоявший в самом конце очереди. Народ загомонил, зашумел, очередь зашевелилась и как-то сплотилась, что ли.
Кассирша, придя наконец в себя, обратилась ко мне:
– Что говорит эта женщина? Спросите ее на вашем языке, какого цвета был кошелек и сколько там было денег?
Пожилой мужчина с бледно-желтой дыней в вытянутых руках, не понимающий по-русски, но уловивший злобные интонации, пробормотал:
– Вот кого в полицию сдавать-то надо! Какая неблагодарность!
– Дама, – говорю, – возьмите уже себя в руки наконец, прекратите истерику и скажите, пожалуйста, положив правую руку на левую половину груди, сколько денег было в вашем кошельке. И как он выглядел. А то полицию сейчас вызову я. Эти люди вас просто не понимают. Уверяю вас, такое вот нападение на ребенка может кончиться для вас большими неприятностями. Я позабочусь об этом, если вы не остановите этот гнусный балаган.
Повернувшись к кассирше вполоборота и выпятив вперед мощный бюст, вкрадчиво проговорила:
– Кошелек Blau! Нет. Dunkelblau[4]. Нет… Как это… Фиолетовый! И там еще такие бусинки пришиты были. Скажи ей! – Выпяченный подбородок в мою сторону.
– Мадам, ребенка выпустите. Он чуть не плачет уже. Это раз. Тыкать мне не надо. Это два. Ссориться со мной очень не советую. Это три. Сколько денег в кошельке было?
Хабалка наконец отпустила бедного парнишку и совершенно другим голосом, заискивающе, проговорила:
– 600 евро. Денег же совсем нет. На социал живу. Вот, все и пропало.
Я перевела кассирше. Да, фиолетовый, 600 евро внутри.
Та посмотрела на женщину неодобрительно и сквозь зубы пробормотала:
– Возьмите и пересчитайте. Как не стыдно!
И, не глядя, отдала ей кошелек. После этого наконец начала пробивать продукты турецкого «героя», довольного тем, что его наконец отпустили, и нервно запихивающего покупки в пластиковые сумки. Щеки мальчика пошли красными пятнами. Он, похоже, не привык к такому ажиотажу вокруг своей персоны, не понял, естественно, ни одного слова по-русски, но явно сообразил, в чем его подозревали.
Тетка же, сорочьим движением пересчитав деньги в кошельке и обнажив золотой оскал, хмыкнула удивленно:
– Надо же! Все! Ничего не упер. Не успел, наверное, зараза.
И, не говоря больше ни слова, повернулась к выходу.
Параллельно с ней собрался выходить и мальчик. Поравнявшись с дверями, он чуть-чуть приотстал, боясь, наверное, очередной атаки, подождал, пока между теткой и ним пройдет кто-то еще, и только после этого вышел из магазина.
И снова перед глазами всплыли проклятые козинаки, украденные нами, и терпкий запах акации, и променад, и первое, страшное, столкновение с миром за пределами уютных бабушкиных ладоней, янтарного мундштука и начальственной «Волги» с личным водителем.
Словно кто-то властной рукой перелистнул календарь назад, туда, где я могла быть просто Микой. Не Микаэлой, не Мишель, не фрау доктор, а просто Микой. Девочкой, которая верила, что дедушка может все-все-все – может быть, даже сделать афганцу Ване новые ноги. И от этой веры было так тепло, так спокойно, так уютно – у взрослой, выросшей Мики этого давно нет. Успех есть, признание, любовь, друзья, победы, семья – все есть. А веры в чудо и в то, что все можно изменить, давно нет. Как давным-давно нет в живых и дедушки с бабушкой.
Глава 9
Старшая сестра и Маняшина улыбка
– Мика, ну ты же старшая сестра! Мика, как тебе не стыдно! Мика, он же маленький… Мика, помоги ему застегнуть рубашечку. Мика…
Эти фразы я слышала ежедневно с самого детства. Оно появилось дома внезапно. Оно плакало, орало, пукало, чихало, сплевывало молоко, носило голубой чепчик и отбирало у меня маму с папой. Почему «оно»? Я совершенно не представляла себе, как именно выглядят маленькие мальчики, впрочем, как и маленькие девочки, но в моем понимании розовое нечто, скукоживающее гладенький лобик и разбрасывающее в разные стороны крошечные ручки и ножки, могло называться только существом.
Я абсолютно не была готова к его появлению. Мне, конечно, объясняли, что скоро у меня родится братик. Я приняла этот факт как данность со всей силой философского смирения, на которое только способен маленький ребенок. Жалко, конечно, что не сестричка, но пусть хоть братик. Раз уж никак нельзя поселить в городской квартире тигренка, которого я присмотрела в зоопарке, так хотя бы будет братик. Какой ни есть, а все друг. Никто же не объяснил, что с этого момента я стану старшей сестрой.
Все изменилось очень быстро. Вот еще неделю назад мама носила легкое цветастое платье, со сборкой под грудью, расходящееся книзу колокольчиком, и не могла сама застегивать ремешки туфель на слегка отекших щиколотках, а папа тщательно мыл полы два раза в день – пыль так вредна беременным, – а сегодня с утра оно уже дома. И я в одночасье превратилась в старшую сестру.
Это высокое звание накладывало на меня целый ряд новых обязанностей. Нужно было раскладывать по полочкам крошечные фланелевые распашонки, относить в большой бак десятки испачканных пеленок, которые папа неустанно замачивал, застирывал, потом тащил на плиту, кипятил и гладил, пока мама мельтешила по квартире с орущим существом. Существо не хотело спать, есть, гулять и главное – успокаиваться.
– Мика, ты же старшая сестра! Иди покачай коляску с Витенькой.
Витенька.
Он, говорят, у нас победителем родился. Не должен был вообще родиться, незапланированный, нежданный, а вот ведь. Ну раз так, то пусть будет Витенькой. Витенька у нас растет бойцом. Витенька сильный. Виктор. Виктор. Виктор. Мика, ты же старшая, ну оставь ты его в покое! Мика, помоги Витеньке завязать шнурки. Мика, ну зачем же ты так. Это же Витенькина машинка. Мика…
Первое время я очень злилась. Почему этот маленький красноносый человечек заполнил собой все жизненное пространство? Почему, когда его после еды ставят «столбиком» и тихонько похлопывают по спинке, ему можно рыгать, и все умиляются и становятся похожими на уборщицу Маняшу у дедушки в больнице? Я видела Маняшу несколько раз и запомнила. Странная потому что очень. Нельзя ее было не запомнить. Невозможно просто.
Дедушка не велел над ней смеяться, потому что Маняша «не такая как все, особенная». Маняша в больнице лет двадцать уже. А может, и того больше. Приблудилась откуда-то. Она не говорит, только улыбается и мычит. Но убирает чисто, аккуратно, на работу приходит раньше всех – благо идти недалеко, живет Маняша тут же, у нее коморка при больничной лаборатории. Кушает Маняша в больничной столовой. Сердобольные поварихи всегда подкладывают ей кусочки пожирнее.
У Маняши только один недостаток – невероятная любовь к хлорке. Была бы ее воля, Маняша посыпала бы хлоркой все вокруг, включая ложки, вилки и постельное белье. Сестра-хозяйка, зная эту Маняшину особенность, старается хлорку ей в руки без надобности не давать и в кладовую без сопровождения не пускает. В целом же больничный персонал Маняшу любит и на эти ее недостатки внимания не обращает.
И, тем не менее, мне было совершенно непонятно, почему родители вместе с бабушкой и дедушкой при взгляде на Витеньку превращались в уборщицу Маняшу. Когда я немножко подросла, фраза «не надо улыбаться как Маняша» прочно вошла в мой лексикон. Причем произносила я ее очень часто, по поводу и без. Уж очень мне нравилось это оригинальное, на мой взгляд, совершенно «фирменное» сравнение, характеризующее меня как человека тонкого, умного, к деталям и особенностям чуткого.
Дед долго молчал, а однажды – мне было лет семнадцать уже – не выдержал.
– Микаэла, откуда в тебе такая нетерпимость? Что ты вообще знаешь о Маняше? Ты хоть бы удосужилась поинтересоваться, кто она, откуда взялась, почему живет при больнице уже столько лет?
– Дедушка, да я просто так. Это просто, – никак не находилось правильное слово: – образ такой! Собирательный образ. Маняша так дурашливо улыбается всегда, что… Дедуль, ну не сердись, – вяло попыталась было оправдаться я, но было поздно.
Дед отличался крутым нравом и собственным кодексом чести, который не нарушал никогда, ни при каких обстоятельствах. Несогласные и недовольные могли совершенно спокойно оставаться со своим мнением – за пределами его дома. У него в принципе существовало всего два мнения – его собственное и противоположное, а значит – в корне порочное. Вот такая вот простая, понятная солдатская логика.
В гневе он выглядел очень страшно. Лицо багровело, на виске пульсировала тоненькая синяя жилка, костяшки пальцев становились белыми, как мукой присыпанными. При этом дед никогда не поднимал ни на кого руку. Покричит, пошумит, пар выпустит – и снова превращается в уютного, домашнего, любимого дедушку.
Эту фазу нужно было просто пережить, переждать, как внезапно налетевшую грозу – лучше спрятавшись где-нибудь в деревянном сарайчике, чтобы стихия не достала, чтобы сохранить чистенькое платье и аккуратно причесанную головку. Гроза летняя прекрасна своей первозданной силой и недолговечна. Так и дедов гнев длился максимум пятнадцать-двадцать минут, а потом вдруг небо снова становилось лазурным, с легкой туманной дымкой и россыпью радужных пятен на мокрой, непросохшей траве.
– …Я с тобой разговариваю! – Пока я размышляла об особенностях дедушкиного характера, со мной, оказывается, вели серьезную, глубокую беседу. – Что ты вообще знаешь о ней? Вот вы все-таки совершенно потерянное поколение. Никак не пойму, как вас с Витькой воспитывать.
Дедушка на секунду прервал свою тираду, закурил огромную трубку – по дому мгновенно распространился тонкий запах яблочного табака почему-то с примесью корицы. Откуда у него появилась эта странная помещичья привычка курить трубку? Бабушке, впрочем, очень нравилось. Она – с мундштучком своим янтарным, он – с трубкой. Обычно они выходили вечерком покурить на крыльцо, усаживались рядышком и дымили себе неспешно, обсуждая дневные новости, его больничные проблемы (коротко, пунктиром) и ее дамские переживания (многословно и многослойно, с подробностями и извилистыми премудростями).
Портниха неровно выкроила пройму, теперь сидит косо. Как думаешь, может, сменить ее? Совершенно безрукая девица оказалась. А еще говорит, в Доме моды в Москве работала. Какой там Дом моды! Так, сельпо. Мясник Степан обещал отложить грудинку и забыл, ну что ты с ним будешь делать? Лидия все же решилась с Сережей разойтись, сколько я ни уговаривала. Подумаешь, случилось. В командировке с кем не бывает. Чего жизнь-то ломать?
Дед внимательно слушал, попыхивая трубочкой, кивал, давал невнятные советы, а в основном любовался своей статной, дородной красавицей-женой, единственной своей женщиной, своей музой и боевой подругой, проведшей полжизни по занюханным, затерянным в болотах и непролазной жиже гарнизонам, где из всех развлечений – кино про армию по средам и выступление художественной самодеятельности по субботам. И ведь ни разу не пожаловалась, не попросилась в Москву, не капризничала, не возмущалась. Куда иголка, туда и нитка.
«Пойдем, что ли, подекадансим?» Так это у нее называлось. Термин этот бабушка придумала сама и очень им гордилась. Все, что подпадало под категорию необычного и неординарного, называлось у бабушки красивым термином «декаданс». Трубка с яблочным табаком прекрасно вписывалась в этот самый декаданс. Так же как и каракулевое манто, мундштук, шляпка с вуалью и привычка раз в неделю ходить в консерваторию.
А дедушке было все равно как называть это удивительное состояние единения с близким человеком, когда можно на короткое время забыть о том, что ты начальник, депутат городского совета, что ты много лет носил погоны, и быть просто любящим мужчиной…
– Что мне с вами делать, с дурачками такими, а? – продолжал меж тем дед. – Старых ориентиров больше нет, а новые не выдали. Витька вообще не пойми чем занимается. Бутылки какие-то собирает, склянки, металлолом. Деньги он, вишь, зарабатывает. Бизнесмены. Сейчас все бизнесмены, куда там! А ты, что ты хорошего сделала в жизни? Кто ты такая, чтобы смеяться над Маняшей? И что с вами делать?!
– Что? – тупо повторила я, не вполне понимая, что именно он от меня хочет. Это был самый опасный момент любого разговора с дедом. Больше всего на свете я боялась потерять его доверие и уважение. А какое уж тут уважение, если здоровая дылда не может вести элементарный разговор, витает где-то в собственных мыслях.
– А ну-ка пошли. – Дед вдруг вскочил, потушил трубку, резким движением смахнул крошки со стола – армейская привычка к порядку – и накинул пиджак.
– Куда? Мне еще историю учить надо. Вон тетрадки с собой привезла.
– Давай, собирайся. И сними эти колготки жуткие в сеточку – как падшая женщина портовая выглядишь. Мне с тобой в больнице показываться стыдно.
Скажут, что я за внучку такую воспитал. Давай, переодевайся живо и выходи. Я в гараже.
И, не дождавшись моего ответа, вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.
Чего снимать? Куда бежать? Вот этот командный тон я переносила очень плохо, но меня никто и не спрашивал. Сказано идти – надо идти.
Не успев додумать, быстренько сняла злосчастную сеточку – купила, между прочим, за бешеные деньги и была дико горда собой. Колготки были не просто сетчатые, а еще и с тоненькой золотистой ниточкой, вплетенной в кружево, и выглядели в моем понимании очень богато.
– Богато выглядишь! – первое, что мне сказала несколько лет назад верная Юлька Бужакина, специалист по увеличению груди, увидев меня во дворе в моих самых первых сетчатых колготках. – Куда намылилась-то?
– Да к старикам, – небрежно бросила я. Мне только-только разрешили ездить одной на пригородных электричках, чем я невероятно гордилась. Не маленькая уже, хватит за ручку с мамой ходить.
– Только вот дед твой вряд ли одобрит, – скептически констатировала Юлька, бегло оглядев мой наряд. Юбочка замшевая, сеточки эти самые и короткий пушистый свитер с высоким горлом. Хоть и май-месяц, а прохладно. – У них там в провинции такого не носят. Да и строгий он у тебя, видела как-то. Суровый такой старик. Ты б не злила его, Микуш? На хрен тебе эти колготки в глухомани?
Как в воду глядела прозорливая Юлька… Все-то она знала, учительская дочка, все-то понимала. Дедушка с бабушкой жили в Подмосковье, и наведывалась я туда раз в неделю, не чаще. Причем раньше как-то совершенно не задумывалась, что мне надевать. Мини – так мини, почему нет? Маме с папой было по большому счету все равно – лишь бы чисто и аккуратно, а Витька в советчики не годился. Мал, примитивен и глуп.
Это много позже Витька стал ближайшим другом и самым верным моим мужчиной, а тогда это был просто прыщавый подросток, который раздражал самим фактом своего существования.
Так что компоновкой своего гардероба, в котором превалировали вещички куцые, обтягивающие и синтетические, занималась я сама.
Деду подобные вольности очень не нравились, но, так как жили мы все же не вместе, я просто со временем сформулировала для себя элементарный принцип: не хочешь, чтоб тебя ругали – не провоцируй. И с тех пор не появлялась у дедушки с бабушкой в коротких юбках, узких кофточках и «проститутских», как говорила Юлька, колготках. Те, первые, давным-давно порвались. Мама связала из них мочалочку для мытья посуды, вплетя в черную тонкую нить еще и телесную – продукция советской чулочно-носочной промышленности не отличалась особой прочностью и материала было предостаточно.
На смену почившим в бозе сеточкам пришли другие – купленные в кооперативном ларьке на «Киевской». Те самые, с золотой проседью. Я их очень берегла, надевала только по праздникам и никогда не ездила в них к дедушке с бабушкой. Зачем создавать прецедент там, где можно обойтись без него? Все эти короткие курточки из вареной джинсы, юбки из резиновой тянущейся материи я оставляла для тусовок, для дискотечных прыжков и школьно-университетских вечеров. А к бабушке с дедушкой являлась чинной павой – ни грамма косметики, юбка до середины колен или простые джинсы, блузка на пуговичках или глухой свитер. Зачем будить спящую собаку?
Бабушку моя серость и безликость возмущала невероятно, впрочем, об этом я уже рассказывала. Зато дед был счастлив. Сейчас я думаю, что он так и остался в 60-х, в далеком затерянном гарнизоне, где все было просто и понятно, где не нужно было различать полутона, потому что все было белое и черное. Еще иногда красное и зеленое – по большим праздникам вроде годовщины Октября или дня Советской армии. Служить Родине – хорошо, уклоняться от службы в армии – плохо. Заплетенная коса – хорошо, распущенные лохмы – именно лохмы и еще иногда патлы – плохо. Я рано усвоила эти простые правила и была идеальной внучкой.
Вот только в этот раз бес попутал. Мало того, что, приехав к дедушке с бабушкой и рассказывая об очередных Витькиных выходках, употребила выражение «улыбается по-идиотски, как Маняша», так еще и наряд сменить забыла. Теперь вот пожинаю плоды.
Во что переодеться-то? У них и одежды моей сроду не было. Поковырявшись в огромных бабушкиных шкафах, нашла более-менее подходящие по размеру брюки. Коричневые, кримпленовые – наверное, бабушка носила лет двадцать назад с веселенькими батничками «в огурцах» и туфлями на широкой платформе. По мне так катастрофа, но выбора-то не было. Или в кримплене, или в сеточку. С дедом я спорить не решалась.
Когда я вышла на крыльцо, дедушка уже вывел вишневую «шестерку» из гаража и мрачно ковырялся у нее под капотом.
– Садись! – буркнул мне, даже не посмотрев. А я ведь для него нацепила эти дикие штаны. – Поедем знакомиться с Маняшей. Улыбка ей не нравится! Фифа.
Я втянула голову в плечи и молча уселась на пассажирское сиденье.
За всю дорогу мы не сказали друг другу ни слова. Во мне постепенно росло недовольство. Зачем он меня везет в свою больницу? Чтобы весь персонал сбежался посмотреть на «внучку самого»? Ах, Микаэла, какая ты выросла! Это в каком же ты классе уже? Выпускница? Мика, ну что, по стопам дедушки пойдешь?
Весь этот балаган повторяется из раза в раз. Все эти Марьи Владимировны, Ларисы Николаевны и Анны Сергеевны прекрасно знают, что я не пойду в медицинский – уже не пошла! – и никогда не буду работать в этой больнице. Не потому что больница плохая, а потому что не мое это.
Последний раз мы говорили об этом две недели назад, когда на «внучку» сбежались посмотреть медсестрички из терапии, гинекологиня, два лора и один патанатом Юрьич. До этого мы беседовали о том же самом месяц назад. А перед этим – пожалуй, зимой. И сейчас снова начнется. Ах, Мика…
Это теперь я понимаю, что интерес всех этих людей ко мне – неподдельный, искренний – был обусловлен исключительно любовью и уважением к моему деду. К нему и только к нему. А тогда меня это раздражало, дико раздражало.
– Вылезай, вертихвостка! – Дед был настроен очень решительно. – Жалко, Витьки с нами нет. Я б ему тоже показал кое-чего. Ну, пошли. Пуговицу застегни верхнюю. Посмотри, расхристанная какая. Ремня на тебя нет. Даром, что вымахала…
Ну понятно. Теперь и пуговица не угодила. Дальше что будет?
– Мика! Девица какая выросла, а! Вы с дедушкой решили нас навестить? – Полина Петровна – крупногабаритная немолодая старшая медсестра со слоноподобными ногами, встретившаяся нам в приемном покое, торопливо семенила сзади, не успевая за дедовым размашистым шагом. Попутно она то и дело норовила погладить меня по голове. Я инстинктивно уворачивалась. – Мика, ну как учеба? Как Витенька? С мальчишками всегда трудно ужиться. Дружите с ним? Как мамочка? А папа все такой же красавец?
Вопросы сыпались из нее, как пшено из прохудившегося мешка. Много-много, быстро-быстро, мелко-мелко. Ответов она и не требовала. Казалось, ей просто важно было находиться рядом с дедом, в поле его невероятного магнетического притяжения. А уж раз здесь по каким-то причинам очутилась и его неразговорчивая, угрюмая внучка, то и ей положено уделять некое внимание. По этикету положено.
– Полина, Маняша где? А ты что с собой делаешь? Зачем босоножки эти нацепила? Посмотри, ноги вон в варикозе все, свод левой стопы подушкой выпирает. Смотри, Поля, доиграешься. Получишь тромбоз, и что мы делать будем, а? Нам тебя еще замуж выдать надо. Юрьич вон чем не жених? Давно тебя охаживает. – Дед коротко обернулся и подмигнул.
Полина Петровна полыхнула ярким, отчаянным в своей откровенности румянцем. Быстрым движением оправила морщинящийся на необъятных бедрах халат.
Я машинально посмотрела на ее ноги. Отечные, бесформенными глыбами выступающие из-под халата, все они были покрыты буграми сизых, вздувшихся вен. Левая нога действительно припухла. Видимо, ремешок босоножки очень тесно перехватывал широкую щиколотку, а сверху ярко-голубой дерматин (я не сомневалась, что это именно дерматин) кровожадно врезался в подъем, образуя некрасивую красную полоску, прямо за которой и начиналась болезненно выступающая кожная подушка. Не нога, а катастрофа.
Зачем же она себя так? И когда только дед успел все это рассмотреть? Несется же вперед как оглашенный!
– Так… это… В лаборатории Маняша. Колбы моет. Позвать ее сюда? Она уж полы все помыла, перемыла. Хлорки опять понасыпала везде, ну да и ладно. Попросилась в лабораторию. Я открыла. Она любит колбочки мыть. И нам полезно. Микочка, а чего ж так редко к дедушке приезжаешь?
Дед остановился, повернулся к медсестре.
– Полина, ты не слышала, что я сказал? Нельзя с такими ногами на каблуках. Нельзя, понимаешь? Иди и переобуйся немедленно. Еще раз увижу – уволю к чертовой матери по статье! Такая ответственная, такая опытная, можно сказать, лучшая моя медсестра. Профессионал, мастер своего дела. И такая, прости, непроходимая дура. Ты же медик, Полина! Иди с глаз долой! Чтоб я тебя больше не видел. Иди. Найдем мы без тебя лабораторию, уж поверь мне. Иди. Маняша, и та понятливей, ей-богу.
Эти фразы я слышала ежедневно с самого детства. Оно появилось дома внезапно. Оно плакало, орало, пукало, чихало, сплевывало молоко, носило голубой чепчик и отбирало у меня маму с папой. Почему «оно»? Я совершенно не представляла себе, как именно выглядят маленькие мальчики, впрочем, как и маленькие девочки, но в моем понимании розовое нечто, скукоживающее гладенький лобик и разбрасывающее в разные стороны крошечные ручки и ножки, могло называться только существом.
Я абсолютно не была готова к его появлению. Мне, конечно, объясняли, что скоро у меня родится братик. Я приняла этот факт как данность со всей силой философского смирения, на которое только способен маленький ребенок. Жалко, конечно, что не сестричка, но пусть хоть братик. Раз уж никак нельзя поселить в городской квартире тигренка, которого я присмотрела в зоопарке, так хотя бы будет братик. Какой ни есть, а все друг. Никто же не объяснил, что с этого момента я стану старшей сестрой.
Все изменилось очень быстро. Вот еще неделю назад мама носила легкое цветастое платье, со сборкой под грудью, расходящееся книзу колокольчиком, и не могла сама застегивать ремешки туфель на слегка отекших щиколотках, а папа тщательно мыл полы два раза в день – пыль так вредна беременным, – а сегодня с утра оно уже дома. И я в одночасье превратилась в старшую сестру.
Это высокое звание накладывало на меня целый ряд новых обязанностей. Нужно было раскладывать по полочкам крошечные фланелевые распашонки, относить в большой бак десятки испачканных пеленок, которые папа неустанно замачивал, застирывал, потом тащил на плиту, кипятил и гладил, пока мама мельтешила по квартире с орущим существом. Существо не хотело спать, есть, гулять и главное – успокаиваться.
– Мика, ты же старшая сестра! Иди покачай коляску с Витенькой.
Витенька.
Он, говорят, у нас победителем родился. Не должен был вообще родиться, незапланированный, нежданный, а вот ведь. Ну раз так, то пусть будет Витенькой. Витенька у нас растет бойцом. Витенька сильный. Виктор. Виктор. Виктор. Мика, ты же старшая, ну оставь ты его в покое! Мика, помоги Витеньке завязать шнурки. Мика, ну зачем же ты так. Это же Витенькина машинка. Мика…
Первое время я очень злилась. Почему этот маленький красноносый человечек заполнил собой все жизненное пространство? Почему, когда его после еды ставят «столбиком» и тихонько похлопывают по спинке, ему можно рыгать, и все умиляются и становятся похожими на уборщицу Маняшу у дедушки в больнице? Я видела Маняшу несколько раз и запомнила. Странная потому что очень. Нельзя ее было не запомнить. Невозможно просто.
Дедушка не велел над ней смеяться, потому что Маняша «не такая как все, особенная». Маняша в больнице лет двадцать уже. А может, и того больше. Приблудилась откуда-то. Она не говорит, только улыбается и мычит. Но убирает чисто, аккуратно, на работу приходит раньше всех – благо идти недалеко, живет Маняша тут же, у нее коморка при больничной лаборатории. Кушает Маняша в больничной столовой. Сердобольные поварихи всегда подкладывают ей кусочки пожирнее.
У Маняши только один недостаток – невероятная любовь к хлорке. Была бы ее воля, Маняша посыпала бы хлоркой все вокруг, включая ложки, вилки и постельное белье. Сестра-хозяйка, зная эту Маняшину особенность, старается хлорку ей в руки без надобности не давать и в кладовую без сопровождения не пускает. В целом же больничный персонал Маняшу любит и на эти ее недостатки внимания не обращает.
И, тем не менее, мне было совершенно непонятно, почему родители вместе с бабушкой и дедушкой при взгляде на Витеньку превращались в уборщицу Маняшу. Когда я немножко подросла, фраза «не надо улыбаться как Маняша» прочно вошла в мой лексикон. Причем произносила я ее очень часто, по поводу и без. Уж очень мне нравилось это оригинальное, на мой взгляд, совершенно «фирменное» сравнение, характеризующее меня как человека тонкого, умного, к деталям и особенностям чуткого.
Дед долго молчал, а однажды – мне было лет семнадцать уже – не выдержал.
– Микаэла, откуда в тебе такая нетерпимость? Что ты вообще знаешь о Маняше? Ты хоть бы удосужилась поинтересоваться, кто она, откуда взялась, почему живет при больнице уже столько лет?
– Дедушка, да я просто так. Это просто, – никак не находилось правильное слово: – образ такой! Собирательный образ. Маняша так дурашливо улыбается всегда, что… Дедуль, ну не сердись, – вяло попыталась было оправдаться я, но было поздно.
Дед отличался крутым нравом и собственным кодексом чести, который не нарушал никогда, ни при каких обстоятельствах. Несогласные и недовольные могли совершенно спокойно оставаться со своим мнением – за пределами его дома. У него в принципе существовало всего два мнения – его собственное и противоположное, а значит – в корне порочное. Вот такая вот простая, понятная солдатская логика.
В гневе он выглядел очень страшно. Лицо багровело, на виске пульсировала тоненькая синяя жилка, костяшки пальцев становились белыми, как мукой присыпанными. При этом дед никогда не поднимал ни на кого руку. Покричит, пошумит, пар выпустит – и снова превращается в уютного, домашнего, любимого дедушку.
Эту фазу нужно было просто пережить, переждать, как внезапно налетевшую грозу – лучше спрятавшись где-нибудь в деревянном сарайчике, чтобы стихия не достала, чтобы сохранить чистенькое платье и аккуратно причесанную головку. Гроза летняя прекрасна своей первозданной силой и недолговечна. Так и дедов гнев длился максимум пятнадцать-двадцать минут, а потом вдруг небо снова становилось лазурным, с легкой туманной дымкой и россыпью радужных пятен на мокрой, непросохшей траве.
– …Я с тобой разговариваю! – Пока я размышляла об особенностях дедушкиного характера, со мной, оказывается, вели серьезную, глубокую беседу. – Что ты вообще знаешь о ней? Вот вы все-таки совершенно потерянное поколение. Никак не пойму, как вас с Витькой воспитывать.
Дедушка на секунду прервал свою тираду, закурил огромную трубку – по дому мгновенно распространился тонкий запах яблочного табака почему-то с примесью корицы. Откуда у него появилась эта странная помещичья привычка курить трубку? Бабушке, впрочем, очень нравилось. Она – с мундштучком своим янтарным, он – с трубкой. Обычно они выходили вечерком покурить на крыльцо, усаживались рядышком и дымили себе неспешно, обсуждая дневные новости, его больничные проблемы (коротко, пунктиром) и ее дамские переживания (многословно и многослойно, с подробностями и извилистыми премудростями).
Портниха неровно выкроила пройму, теперь сидит косо. Как думаешь, может, сменить ее? Совершенно безрукая девица оказалась. А еще говорит, в Доме моды в Москве работала. Какой там Дом моды! Так, сельпо. Мясник Степан обещал отложить грудинку и забыл, ну что ты с ним будешь делать? Лидия все же решилась с Сережей разойтись, сколько я ни уговаривала. Подумаешь, случилось. В командировке с кем не бывает. Чего жизнь-то ломать?
Дед внимательно слушал, попыхивая трубочкой, кивал, давал невнятные советы, а в основном любовался своей статной, дородной красавицей-женой, единственной своей женщиной, своей музой и боевой подругой, проведшей полжизни по занюханным, затерянным в болотах и непролазной жиже гарнизонам, где из всех развлечений – кино про армию по средам и выступление художественной самодеятельности по субботам. И ведь ни разу не пожаловалась, не попросилась в Москву, не капризничала, не возмущалась. Куда иголка, туда и нитка.
«Пойдем, что ли, подекадансим?» Так это у нее называлось. Термин этот бабушка придумала сама и очень им гордилась. Все, что подпадало под категорию необычного и неординарного, называлось у бабушки красивым термином «декаданс». Трубка с яблочным табаком прекрасно вписывалась в этот самый декаданс. Так же как и каракулевое манто, мундштук, шляпка с вуалью и привычка раз в неделю ходить в консерваторию.
А дедушке было все равно как называть это удивительное состояние единения с близким человеком, когда можно на короткое время забыть о том, что ты начальник, депутат городского совета, что ты много лет носил погоны, и быть просто любящим мужчиной…
– Что мне с вами делать, с дурачками такими, а? – продолжал меж тем дед. – Старых ориентиров больше нет, а новые не выдали. Витька вообще не пойми чем занимается. Бутылки какие-то собирает, склянки, металлолом. Деньги он, вишь, зарабатывает. Бизнесмены. Сейчас все бизнесмены, куда там! А ты, что ты хорошего сделала в жизни? Кто ты такая, чтобы смеяться над Маняшей? И что с вами делать?!
– Что? – тупо повторила я, не вполне понимая, что именно он от меня хочет. Это был самый опасный момент любого разговора с дедом. Больше всего на свете я боялась потерять его доверие и уважение. А какое уж тут уважение, если здоровая дылда не может вести элементарный разговор, витает где-то в собственных мыслях.
– А ну-ка пошли. – Дед вдруг вскочил, потушил трубку, резким движением смахнул крошки со стола – армейская привычка к порядку – и накинул пиджак.
– Куда? Мне еще историю учить надо. Вон тетрадки с собой привезла.
– Давай, собирайся. И сними эти колготки жуткие в сеточку – как падшая женщина портовая выглядишь. Мне с тобой в больнице показываться стыдно.
Скажут, что я за внучку такую воспитал. Давай, переодевайся живо и выходи. Я в гараже.
И, не дождавшись моего ответа, вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.
Чего снимать? Куда бежать? Вот этот командный тон я переносила очень плохо, но меня никто и не спрашивал. Сказано идти – надо идти.
Не успев додумать, быстренько сняла злосчастную сеточку – купила, между прочим, за бешеные деньги и была дико горда собой. Колготки были не просто сетчатые, а еще и с тоненькой золотистой ниточкой, вплетенной в кружево, и выглядели в моем понимании очень богато.
– Богато выглядишь! – первое, что мне сказала несколько лет назад верная Юлька Бужакина, специалист по увеличению груди, увидев меня во дворе в моих самых первых сетчатых колготках. – Куда намылилась-то?
– Да к старикам, – небрежно бросила я. Мне только-только разрешили ездить одной на пригородных электричках, чем я невероятно гордилась. Не маленькая уже, хватит за ручку с мамой ходить.
– Только вот дед твой вряд ли одобрит, – скептически констатировала Юлька, бегло оглядев мой наряд. Юбочка замшевая, сеточки эти самые и короткий пушистый свитер с высоким горлом. Хоть и май-месяц, а прохладно. – У них там в провинции такого не носят. Да и строгий он у тебя, видела как-то. Суровый такой старик. Ты б не злила его, Микуш? На хрен тебе эти колготки в глухомани?
Как в воду глядела прозорливая Юлька… Все-то она знала, учительская дочка, все-то понимала. Дедушка с бабушкой жили в Подмосковье, и наведывалась я туда раз в неделю, не чаще. Причем раньше как-то совершенно не задумывалась, что мне надевать. Мини – так мини, почему нет? Маме с папой было по большому счету все равно – лишь бы чисто и аккуратно, а Витька в советчики не годился. Мал, примитивен и глуп.
Это много позже Витька стал ближайшим другом и самым верным моим мужчиной, а тогда это был просто прыщавый подросток, который раздражал самим фактом своего существования.
Так что компоновкой своего гардероба, в котором превалировали вещички куцые, обтягивающие и синтетические, занималась я сама.
Деду подобные вольности очень не нравились, но, так как жили мы все же не вместе, я просто со временем сформулировала для себя элементарный принцип: не хочешь, чтоб тебя ругали – не провоцируй. И с тех пор не появлялась у дедушки с бабушкой в коротких юбках, узких кофточках и «проститутских», как говорила Юлька, колготках. Те, первые, давным-давно порвались. Мама связала из них мочалочку для мытья посуды, вплетя в черную тонкую нить еще и телесную – продукция советской чулочно-носочной промышленности не отличалась особой прочностью и материала было предостаточно.
На смену почившим в бозе сеточкам пришли другие – купленные в кооперативном ларьке на «Киевской». Те самые, с золотой проседью. Я их очень берегла, надевала только по праздникам и никогда не ездила в них к дедушке с бабушкой. Зачем создавать прецедент там, где можно обойтись без него? Все эти короткие курточки из вареной джинсы, юбки из резиновой тянущейся материи я оставляла для тусовок, для дискотечных прыжков и школьно-университетских вечеров. А к бабушке с дедушкой являлась чинной павой – ни грамма косметики, юбка до середины колен или простые джинсы, блузка на пуговичках или глухой свитер. Зачем будить спящую собаку?
Бабушку моя серость и безликость возмущала невероятно, впрочем, об этом я уже рассказывала. Зато дед был счастлив. Сейчас я думаю, что он так и остался в 60-х, в далеком затерянном гарнизоне, где все было просто и понятно, где не нужно было различать полутона, потому что все было белое и черное. Еще иногда красное и зеленое – по большим праздникам вроде годовщины Октября или дня Советской армии. Служить Родине – хорошо, уклоняться от службы в армии – плохо. Заплетенная коса – хорошо, распущенные лохмы – именно лохмы и еще иногда патлы – плохо. Я рано усвоила эти простые правила и была идеальной внучкой.
Вот только в этот раз бес попутал. Мало того, что, приехав к дедушке с бабушкой и рассказывая об очередных Витькиных выходках, употребила выражение «улыбается по-идиотски, как Маняша», так еще и наряд сменить забыла. Теперь вот пожинаю плоды.
Во что переодеться-то? У них и одежды моей сроду не было. Поковырявшись в огромных бабушкиных шкафах, нашла более-менее подходящие по размеру брюки. Коричневые, кримпленовые – наверное, бабушка носила лет двадцать назад с веселенькими батничками «в огурцах» и туфлями на широкой платформе. По мне так катастрофа, но выбора-то не было. Или в кримплене, или в сеточку. С дедом я спорить не решалась.
Когда я вышла на крыльцо, дедушка уже вывел вишневую «шестерку» из гаража и мрачно ковырялся у нее под капотом.
– Садись! – буркнул мне, даже не посмотрев. А я ведь для него нацепила эти дикие штаны. – Поедем знакомиться с Маняшей. Улыбка ей не нравится! Фифа.
Я втянула голову в плечи и молча уселась на пассажирское сиденье.
За всю дорогу мы не сказали друг другу ни слова. Во мне постепенно росло недовольство. Зачем он меня везет в свою больницу? Чтобы весь персонал сбежался посмотреть на «внучку самого»? Ах, Микаэла, какая ты выросла! Это в каком же ты классе уже? Выпускница? Мика, ну что, по стопам дедушки пойдешь?
Весь этот балаган повторяется из раза в раз. Все эти Марьи Владимировны, Ларисы Николаевны и Анны Сергеевны прекрасно знают, что я не пойду в медицинский – уже не пошла! – и никогда не буду работать в этой больнице. Не потому что больница плохая, а потому что не мое это.
Последний раз мы говорили об этом две недели назад, когда на «внучку» сбежались посмотреть медсестрички из терапии, гинекологиня, два лора и один патанатом Юрьич. До этого мы беседовали о том же самом месяц назад. А перед этим – пожалуй, зимой. И сейчас снова начнется. Ах, Мика…
Это теперь я понимаю, что интерес всех этих людей ко мне – неподдельный, искренний – был обусловлен исключительно любовью и уважением к моему деду. К нему и только к нему. А тогда меня это раздражало, дико раздражало.
– Вылезай, вертихвостка! – Дед был настроен очень решительно. – Жалко, Витьки с нами нет. Я б ему тоже показал кое-чего. Ну, пошли. Пуговицу застегни верхнюю. Посмотри, расхристанная какая. Ремня на тебя нет. Даром, что вымахала…
Ну понятно. Теперь и пуговица не угодила. Дальше что будет?
– Мика! Девица какая выросла, а! Вы с дедушкой решили нас навестить? – Полина Петровна – крупногабаритная немолодая старшая медсестра со слоноподобными ногами, встретившаяся нам в приемном покое, торопливо семенила сзади, не успевая за дедовым размашистым шагом. Попутно она то и дело норовила погладить меня по голове. Я инстинктивно уворачивалась. – Мика, ну как учеба? Как Витенька? С мальчишками всегда трудно ужиться. Дружите с ним? Как мамочка? А папа все такой же красавец?
Вопросы сыпались из нее, как пшено из прохудившегося мешка. Много-много, быстро-быстро, мелко-мелко. Ответов она и не требовала. Казалось, ей просто важно было находиться рядом с дедом, в поле его невероятного магнетического притяжения. А уж раз здесь по каким-то причинам очутилась и его неразговорчивая, угрюмая внучка, то и ей положено уделять некое внимание. По этикету положено.
– Полина, Маняша где? А ты что с собой делаешь? Зачем босоножки эти нацепила? Посмотри, ноги вон в варикозе все, свод левой стопы подушкой выпирает. Смотри, Поля, доиграешься. Получишь тромбоз, и что мы делать будем, а? Нам тебя еще замуж выдать надо. Юрьич вон чем не жених? Давно тебя охаживает. – Дед коротко обернулся и подмигнул.
Полина Петровна полыхнула ярким, отчаянным в своей откровенности румянцем. Быстрым движением оправила морщинящийся на необъятных бедрах халат.
Я машинально посмотрела на ее ноги. Отечные, бесформенными глыбами выступающие из-под халата, все они были покрыты буграми сизых, вздувшихся вен. Левая нога действительно припухла. Видимо, ремешок босоножки очень тесно перехватывал широкую щиколотку, а сверху ярко-голубой дерматин (я не сомневалась, что это именно дерматин) кровожадно врезался в подъем, образуя некрасивую красную полоску, прямо за которой и начиналась болезненно выступающая кожная подушка. Не нога, а катастрофа.
Зачем же она себя так? И когда только дед успел все это рассмотреть? Несется же вперед как оглашенный!
– Так… это… В лаборатории Маняша. Колбы моет. Позвать ее сюда? Она уж полы все помыла, перемыла. Хлорки опять понасыпала везде, ну да и ладно. Попросилась в лабораторию. Я открыла. Она любит колбочки мыть. И нам полезно. Микочка, а чего ж так редко к дедушке приезжаешь?
Дед остановился, повернулся к медсестре.
– Полина, ты не слышала, что я сказал? Нельзя с такими ногами на каблуках. Нельзя, понимаешь? Иди и переобуйся немедленно. Еще раз увижу – уволю к чертовой матери по статье! Такая ответственная, такая опытная, можно сказать, лучшая моя медсестра. Профессионал, мастер своего дела. И такая, прости, непроходимая дура. Ты же медик, Полина! Иди с глаз долой! Чтоб я тебя больше не видел. Иди. Найдем мы без тебя лабораторию, уж поверь мне. Иди. Маняша, и та понятливей, ей-богу.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента